В одном еврейском местечке строили баню. И, представьте себе, почти построили; оставалось только пол настелить. Но тут возникли разногласия. Самые умные считали, что доски для пола нужно строгать, иначе можно занозить ногу. Другие, тоже самые умные, считали, что доски строгать нельзя, а то можно поскользнуться. Умные с умными договориться не могут. Разногласия переросли в конфликт, и в попытке разрешить спор евреи, как полагается, обратились к раввину. Что сделал раввин, чтобы не обижать ни ту, ни другую сторону?
Как полагается раввину, он принял Соломоново решение:
— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз.
1
Этот старый анекдот почему-то всплыл у меня в памяти, и я во время обеденного перерыва рассказал его своему сотруднику и другу, глупому Зунику Ойвейбергу. Зуник, хоть и глупый, но по должности старше меня. Он ценный специалист.
Признаюсь без ложной скромности: рассказывать анекдоты я умею. Ради чего рассказывается анекдот? Ради последней, заключительной фразы. По-английски она называется punch line, ударная строка. Эту строку надо уметь подать. И вот, перед последней фразой я делаю небольшую паузу, как бы испытывая терпение слушателя, и выдаю:
— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз.
И замираю. И победно гляжу на Зуника, ожидая взрыва хохота. Но Ойвейберг не смеётся. Он тоже делает паузу, а потом говорит:
— Слушай, а зачем строгать доски, если строганая сторона пойдёт вниз?
Сначала я растерялся. Но потом сообразил, что Зуник не понял анекдота, и пересказал его заново, с ещё большей экспрессией. И как евреи строили баню. И как они не могли решить спор. И как пошли к раввину. И как раввин придумал такой хитрый ответ, чтобы угодить обеим сторонам. И тут я опять выдаю:
— Доски строгать, но класть строганой стороной вниз. Ну, как?
Зуник по-прежнему не смеётся. Он морщится и говорит с некоторым раздражением.
— Это я уже слышал. Можешь не повторять. Я всё равно не понимаю, зачем надо строгать доски, если гладкая сторона пойдёт вниз. Может, ты что-то перепутал?
— Чего тут путать. Это же анекдот. Чтоб смешно было.
— Не вижу ничего смешного, — говорит глупый Зуник. — Какая разница, доска строганая или нет, если всё равно строганая сторона будет внизу? Чушь какая-то. Раввин что, дурак?
— Может быть. То есть, нет, конечно, не дурак. Впрочем, я не знаю. Не в этом дело. Хочешь, расскажу другой анекдот?
— Подожди, — говорит Зуник. — Из твоего анекдота явно получается, что раввин — дурак. Ты что, хочешь сказать, что все евреи дураки?
— Ну что ты, Зуник, — говорю я как можно миролюбивее. — Я сам еврей. Давай, я тебе расскажу другой анекдот.
— Не надо, — говорит Зуник. — Пора на рабочее место.
Он надевает пиджак и говорит глухо, не глядя в мою сторону:
— Я от тебя этого не ожидал.
На следующий день меня вызывает начальник отдела.
— Заходи, — говорит. — Закрой дверь. Садись, не бойся. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня — прямо как брат. Или ещё хуже — как сын.
Закончив радостную увертюру, начальник погрустнел и говорит:
— Мне поступил сигнал.
— Какой сигнал?
— Тревожный. Что ты проявляешь антисемитизм.
— Понятно, — говорю я. — Сигнальщик ваш дурак. Шуток не понимает. Я ему старый еврейский анекдот рассказал. Хотите вам расскажу?
— Ни в коем случае! — пугается начальник. Ты знаешь, к чему это может привести? Сегодня ты рассказываешь еврейский анекдот, а завтра, не приведи Господь, расскажешь арабский. А это знаешь, как называется? Исламофобия. Это тебе не какой-нибудь невинный антисемитизм. За это знаешь, что бывает?
— Не знаю, но догадываюсь.
— Правильно догадываешься.
— Значит, про евреев можно?
— Можно.
— А про поляков?
— На здоровье.
— А про арабов нельзя?
— Упаси, Боже! Они мусульмане.
— Ну хорошо. А про негров?
У начальника от страха округляются глаза.
— Ты с ума сошёл! — шипит он свистящим шепотом.
2
Он с грохотом вскакивает из-за стола и бросается к двери кабинета. Я испугался, подумал, что у него приступ расстройства желудка, но, к счастью, пронесло. То есть, наоборот. Это я в переносном смысле. Я хочу сказать — обошлось. Начальник выглядывает за дверь и, убедившись, что нас никто не подслушивает, возвращается на место. Я говорю:
— С ума сошёл, потому что про негров можно, или потому что нельзя?
— Замолчи! — кричит начальник. — Не смей произносить это слово!
— Какое именно?
— То самое! На букву «эн». Не смей его даже думать!
— А что тут такого? — искренне удивляюсь я. — Так называют чёрных…
— Прекрати немедленно! — кричит начальник, багровея. — Это слово тоже нельзя произносить!
— А какое можно?
— Сам должен знать! Надо говорить Африкан Американ. Можно просто: афроамериканец. Или афроамериканка.
— Понятно. И тогда про них можно рассказывать анекдоты?
— Ни в коем случае! Это расизм!
— А про латиноамериканцев можно?
— Упаси, Боже! Это расизм!
— А про китайцев? Или вообще про всех этих… ориенталс?
— Это слово тоже нельзя произносить. Надо говорить «азиаты».
— Ну, хорошо. Про них можно рассказывать анекдоты?
— Про них точно не знаю, — со вздохом говорит начальник, немного успокоившись. — Наверно, можно. Смотря, какой анекдот.
— Ну вот, например, такой. По реке Хуанхэ плывут в джонке два китайца. Один другому говорит: послушай, Хаим…
— Ха-ха, — говорит начальник. — Это смешно. А тот что?
— А тот отвечает: я не Хаим, я Хозе…
3
У моего начальника снова начинают раздуваться ноздри, и лицо наливается цветом спелой малины.
— Ты что, скотина, издеваешься надо мной?! — хрипит он. — Пошёл вон!
Я покорно поднимаюсь и выхожу из кабинета. Я не обижаюсь на своего начальника. Даже наоборот, я ему благодарен за повышение моей эрудиции. Конечно, по-английски я говорю плохо, а пишу ещё хуже, но зато теперь мой политкорректный язык обогатился чрезвычайно.
В понедельник у нас, как обычно, производственное совещание. Мне предлагается доложить о состоянии текущего проекта. Я набираю в лёгкие побольше воздуха и радостно сообщаю:
— Проект продвигается успешно благодаря беззаветному труду нашей дивёрситированной группы, в которую входят один афроамериканец, один латиноамериканец, один азиатец, один мусульманец и три белых…
Тут я запинаюсь и выжидательно смотрю на начальника.
— Супремасиста, — подсказывает он.
— И три белых супремасиста, — соглашаюсь я.
— Привилегированных, — дополняет начальник.
— Привилегированных, — повторяю я.
— Правильно, молодец, — одобряет начальник. — Как у вас со сроками?
Я не успеваю ответить, как в разговор неожиданно влезает Зуник.
— Со сроками плохо, — говорит он, не поддерживая моего политически корректного энтузиазма. — Нам не хватает людей чтобы закончить проект в срок.
Начальник вопросительно смотрит на меня. Я молчу. Зуник дурак, но ему виднее. Он старше меня по должности. Начальник говорит:
— Хорошо, я переведу к вам в группу Джонсона.
— Это кто? — говорит Зуник. — Этот толстый негр из третьего отдела? Мне он не нужен. Он же тупой, как полено. Там у них есть другой негр, не помню фамилии. Такой щуплый. Этого я могу взять.
Начальник наш бледнеет и на несколько минут теряет дар речи.
— Вы не должны так говорить, — наконец, выдавливает он. — Вы не должны произносить это слово.
— Какое слово? — В голосе глупого Зуника нет ни малейшего оттенка политической зрелости. — Негра, что ли? А как его называть, если он чёрный?
— Я вам, кажется, объяснил, — говорит начальник, и я вижу, что его состояние приближается к обмороку. — Мы не можем допустить проявлений расизма в нашей компании!
— Я понимаю, — говорит Зуник. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Если тощего негра нельзя, тогда дайте мне этого… там у них есть один, то ли китаец, то ли малаец, в общем какой-то ориенталец. Он меня тоже устроит.
— Совещание закончено, — говорит начальник, взглядом уничтожая Зуника. — Зайдите ко мне, Ойвейберг.
Во вторник я узнаю неожиданную новость, которую следовало ожидать: Зуник уволен по собственному желанию. В конце рабочего дня меня вызывает начальник. Он выглядит хмуро и говорит сухо:
— С сегодняшнего дня ты будешь временно исполняющим обязанности руководителя группы. Насчёт зарплаты не беспокойся. Прибавки не будет…
— Это почему же временно исполняющим? — обижаюсь я — Я, может, хочу исполнять постоянно. А если при этом зарплата изменится в сторону повышения, то это меня совершенно не пугает.
— Не заслужил ещё, — мрачно говорит начальник. — Кстати, откуда у тебя акцент? Ты что, из Боснии?
— Я из России.
— Не годится, — вздыхает начальник. — Русские не считаются.
— Зато я прямой наследник Пушкина. Знаете, кто это?
— Конечно, знаю. Какая-то русская знаменитость. То ли танцор, то ли хоккеист.
— Пушкин — великий русский поэт, — разъясню я с чувством культурного превосходства. — И я его прямой пра-пра-пра-племянник.
4
.
— Это хорошо, — одобряет начальник. — Ты, главное, смотри, с проектом не подведи. У тебя сроки. Можешь идти.
— Между прочим, Пушкин был негр, — говорю я.
— Что? — Начальник настораживается. — Ты хочешь сказать, что он был афроамериканец?
— Ну да. Ещё какой!
— Значит ты тоже немного… того… как бы афроамериканец?
— Конечно. Типичный афроамериканец.
— Скажите на милость! — удивляется начальник. — А по виду не скажешь.
— Да, внешность вообще обманчива, — огорчаюсь я. — Меня вот всю жизнь почему-то за еврея принимают.
— Не расстраивайся, — утешает начальник. — Главное — как ты сам про себя чувствуешь. Я тут подумал… Проект у тебя важный, ответственный. Будешь постоянно исполняющим руководителем группы. Нам нужны умные специалисты, как ты. Ну, и зарплату тебе, конечно, повысим, не беспокойся. Можешь идти.
Я выхожу из кабинета начальника и с энтузиазмом приступаю к исполнению своих новых обязанностей. И меня одолевает гордость от своей значительности. Всё-таки хорошо быть умным. Мне жалко бедного глупого Зуника. Он так и не понял, почему доски надо класть строганой стороной вниз.
Иллюстрации Вальдемара Крюгера
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/amatlin/
