На широкой ладони старика лежала маленькая коробочка с откинутой набок крышкой, доверху наполненная мелким черным порошком. Неторопливо, со смаком, будто растягивая удовольствие, он запустил внутрь два пальца, порылся в порошке, точно курица клювом, и, захватив щепоть табака, поднес ее к своему толстому мясистому носу. Заправив первую порцию в одну ноздрю, он тут же совершил путешествие за второй порцией, и когда обе ноздри были заряжены табаком, как двустволка порохом, шумно втянул в себя воздух. Живот его стал на глазах расти, как тесто в квашне, уголки рта опустились, по вытянувшемуся лицу разбежались в разные стороны складки и морщинки, глаза зажмурились, налились слезами… бах-бах! Двустволка выпалила!
— Ммм… ха! — выдохнул старик. — Красота!
Он закрыл табакерку, спрятал ее в нагрудный карман, извлек на свет большой мятый платок и со свистом выдул нос. Потом вытер подбородок, щеки, губы.
— Хорошо… в глазах светлей стало!
Теперь, после такого вступления, старик мог начать свой рассказ. И он начал.
— Слово «хрыч», — заметил он важно, — не такое простое, как вам, молодой человек, кажется. Это своего рода сокращение, я бы даже сказал — шифр: «Х» —храпеть, если ты уже наконец уснул. «Р» — рыдать над тем, как ты мог прожить и не прожил. Ну, а «Ч» — чихать от понюшки табаку. Все это бог дарит человеку под старость лет. Храпеть днем и рыдать по ночам — этого товару у нас навалом, здесь всевышний, не во гнев будь сказано, перебрал лишку. Нo вот если бы не последний его подарок, не знаю, стоило бы ли мне еще жить на белом свете. Нет, я, конечно, имею в виду не тот чих, что от катара или если перышком в носу щекотать, или от «лергии», так, кажется, называется эта модная зараза? Нет, я подразумеваю тот самый прекрасный чих, который вы сейчас видели. Для меня, старого хрыча, это, может быть, последнее удовольствие, потому что другие радости … да что толковать!
Вот вы говорите: понюшка табаку. Когда-то богачи наследовали от своих дедов и отцов земли, поместья, недвижимость, лошадей. А что мог получить бедняк? Долги своего деда? И все-таки в нашей фамилии есть одно сокровище, которое передается из поколения в поколение, от отца к сыну. Что именно? О, я вижу, у вас уже загорелись глаза! История. Обыкновенная история, которая приключилась с моим прадедом Касрилом и которая так и называется: «История моего прадеда Касрила».
Старик замолчал. Как всякий хороший рассказчик, он держал паузу. Не слишком долгую и не слишком короткую, а как раз такую, — чтобы слушатель заерзал в кресле от нетерпения поскорее узнать, что же такое приключилось с Касрилом…
— Ну, слушайте. В те далекие времена, когда жил мой прадед Касрил, будь ему земля пухом, страной правил один царь. Какой? А вам зачем? Царь — как все цари, моего бы прадеда заботы на его голову! Но при нем был первый министр … ах, негодяй! Лучше бы он прежде, чем стать министром, задохнулся в утробе своей матери. Злодей, разбойник, кровосос, каких свет не видывал. Одной рукой крутил себе ус, а другой — рвал с народа куски, снимал семь шкур, отнимал последний кусок у ребенка … Куда же, вы спросите, смотрел царь? Тогда спрошу вас я: а куда ему было смотреть, если каждое утро прямо в постель приносят запаренное яйцо с чашечкой кофе, если полк гренадеров стоит у трона и все эти чудо-богатыри машут руками, чтобы, не дай бог, пылинка не упала на царскую голову и не помяла его красивый напудренный парик? Целая отара дам и фрейлин ходит за ним по пятам: вдруг какой-нибудь посчастливится и его величество одарит ее хотя бы воздушным поцелуем, не говоря о большем. Так теперь скажите мне: должна у него, у царя, сохнуть голова насчет того, что мой прадед Касрил и другие такие же богатеи не имеют гроша на субботний кугель? Да ладно, было бы здоровье. Как говорится, не проси нового царя, потому что к дуростям старого люди уже привыкли…
Но когда кому-нибудь что-нибудь суждено, оно случается даже с царями. Царю в ухо, не про нас будь сказано, залетела муха. Обыкновенная муха, которую можно поймать в доме любого бедняка. То есть беднякам мухи, конечно, не в новину. Если бы их можно было продавать поштучно, все нищие разбогатели бы. Но в царском дворце, куда не то что муха, но и блоха не проскочит!.. И все-таки, несмотря на гвардейцев у каждой двери и каждого окна, с царем случилась такая напасть, чтобы не сказать — трагедия.
И вот он не ест, не пьет с утра до вечера, не спит по ночам, лежит обложенный со всех сторон пуховыми подушками и слушает, как муха жужжит у него в голове: ж-ж-ж, ж-ж-ж … Лучшие доктора со всего света съехались на консилиум: ощупывают каждую косточку, выслушивают все, что только можно, шепчутся на своем медицинском языке, заглядывают во все старые и новые книги, пробуют одно средство, потом другое, мочегонные, потогонные… Муха и бровью не ведет! Хоть бери и разбей царю голову, чтобы ей было куда вылететь. Царь тает на глазах, как свеча.
Ну, а первый министр? Чем, вы думаете, занята его министерская голова? Пока суд да дело, он заводит следствие, откуда в царских хоромах взялась муха? Не иначе, как ее кто-то нарочно подпустил! Но кто? Пошли в ход свидетели, очевидцы, соглядатаи, шпионы … бог знает что! И, конечно, министр дознался, что именно в тот день, когда с царем случилась эта маленькая неприятность, его сапожник доставил на примерку новые парадные сапоги. Потому что царь очень любил парады. Каждый вторник и пятницу играли трубы и устраивался смотр войскам, и понятно, что каждый вторник и пятницу царь надевал пару новых сапог.
На площади имени царевой матери выстраивались полки, и его величество во всей своей амуниции, при шпаге и шпорах, гарцевал. перед строем на белом коне и каждый раз выкрикивал одни и те же слова:
— Братцы солдатцы! Враг не дремлет!
И со всех сторон тут же неслось троекратное «ура». Гремели фанфары, ржали кони, солдаты маршировали… парад!
Но вернемся к нашим сапогам. Потому что про сапоги говорит тот, кому они жмут. А жали они, между прочим, не сапожнику и не царю, а господину первому министру: сапожник, видите ли, был еврей! И в самом деле, кто может подпустить царю муху, как не еврей-сапожник? Вот до чего додумались первый министр и его шпионы! Больше того, первый доказал с помощью доброхотов-свидетелей (а таких всегда хватает), что царский сапожник только прикидывался сапожником, а на самом деле был вражеским лазутчиком, только не известно, чьим. А муха тоже была не просто муха, а что-то вроде биологического оружия, которым враги хотели довести царя-батюшку до слез. Да, сапоги носил царь, давили они министру, а больно пришлось сапожнику.
Но одной невинной души этому Навуходоносору, этому мучителю было мало. Он все так подстроил, что пустяковая история с мухой другим концом ударила по всем евреям царева царства… Что я могу вам сказать? Начались времена Гитлера, хотя до Гитлера, к вашему сведению, оставалось еще лет сто с лишним. По всей стране разослали гонцов с указом, чтобы евреи, от мала до велика, к такому-то числу покинули пределы царства. А нет — им же хуже.
Слушайте дальше. В местечке, где жил мой прадед, его называли «Касрил-санитар». Почему вдруг «санитар»? Смолоду, когда правил еще старый царь, то есть отец того, у которого муха, мой прадед ходил на войну. Если у каждого царя есть своя армия, разве может быть мир на земле? А где вы видели армию без санитара? Вот Касрил и служил при ней санитаром. Он даже спас под огнем одного храброго гусара, за что и получил медаль.
У соседей он считался полудоктором, но из всех лекарств на свете применял только два — банки (сухие, кровяные и прочие) и касторку. Если больному не помогали банки, он давал ему рюмку касторки. Если не помогала касторка, — он ставил банки. А если не помогало ни то, ни другое, так больной или умирал, или выздоравливал. Касрил еще утешал его: «Бедняк имеет большое преимущество — или живет, или умирает. А несчастный богач только и знает, что лечится).
Мой прадед вообще любил пофилософствовать, и в местечке его держали не только за полдоктора, но и за целого мудреца. Когда надо было о чем-нибудь поговорить, то бежали не к раввину, а прямиком к санитару Касрилу.
И вот до местечка дошел этот замечательный царский указ, и в каждом доме наступили черные дни. Двери у прадеда не закрывались. Люди шли за советом: что делать? куда податься? как оставить насиженное гнездо, которое свили еще наши предки? 3а что нам такие испытания?
Но Касрил молчал. День молчал, два молчал, четыре, семь… Вы представляете себе: семь дней слова не вымолвил! А срок уже подступал.
И вот однажды утром, а точнее — на восьмой день великого молчания, снимает Касрил с гвоздя свою санитарную сумку — он принес ее еще с войны, — кладет туда полтора десятка кровососных банок, штоф касторки, несколько печеных картофелин, краюху хлеба, немножко соли в кульке…
Моя прабабушка Сура схватилась за голову. Она, конечно, сразу скумекала, что задумал муженек.
— Касрил, куда тебя несет? Ты лезешь в пасть к фараону! У тебя полный дом детей — что будет с ними?
А он ей:
— Вот ради них и иду! Ради моих детей и всех детей на земле. Бог велик, может быть, он все-таки вспомнит о нас.
И Касрил уже было переступил порог, как вдруг спохватился:
— Суреле, жизнь моя! Возвращаться — плохая примета. Принеси, пожалуйста, мою скляночку с табаком, хоть эта маленькая радость у меня будет.
А табак — и это вы, молодой человек, тоже должны знать — мой прадед Касрил всегда готовил сам. Он, наверное, знал какой-нибудь особенный рецепт. Что он туда примешивал и добавлял, не могу сказать точно, это осталось его тайной. Но даже самые заложенные носы в губернии, стоило им понюхать Касрилов табачок, не могли прочихаться неделю и еще с воскресеньем.
Добравшись до столицы, мой прадед сразу приступил к царскому дворцу. Но не успел он подойти к воротам, как перед ним выросли два гвардейца:
— Стой! Куда?!
Касрил таки был из маленького, очень маленького местечка, но не забывайте, что и он когда-то был солдатом, понюхал, как говорится, пороху. Вот он им и говорит задушевно: так и так, я, мол, тот-этот, а нужен мне царь-государь.
— Не положено! — залпом выпалили гвардейцы.
— Что не положено, мне и без вас известно, — отвечает Касрил. — Знаем службу, стаивали и мы в карауле. А вот начальника позовите, если будет такая ваша милость.
— Не положено!
Тут терпение у Касрила лопнуло. Распахнул он свой субботний лапсердак, а на груди — медаль сияет! Гвардейцы перед ним — сразу во фрунт. Медаль горит — аж глазам больно. Зажмурились они и уже совсем по-другому, ласково так шепчут:
— Не положено, дядя. Враг не дремлет!
Разозлился Касрил:
— Малхэмовес вам дядя, ангел смерти!
И высыпал на их головы мешка два таких словечек, которых сам в былые годы наслушался от своего капрала.
Гвардейцы даже покраснели. А он потом рассказывал прабабушке Суре:
— Все птицы в царском саду разом взлетели и тут же посыпались наземь, словно дождь из камней. Павлины хвосты растеряли, а стекла в окнах зазвенели так, что ума не приложу, как они не побились…
Выскочил на парадное крыльцо генерал с проклятьями на усах:
— Кто посмел? Зарублю! Его величество отдыхать изволят!
Бедняги-гвардейцы чуть штаны не потеряли. А прадед мой Касрил молодцом — глянул только на генерала, и лицо его засияло пуще медали. Хотите — верьте, хотите — нет, но в этом важном вельможе с орденами и лентами он сразу узнал того юного гусара, которого вытащил полуживым из-под пуль. За что и был награжден медалью. Не зря говорят: лучше золотник счастья, чем пуд золота.
Генерал, само собой, тоже узнал Касрила, но не вдруг: все-таки не один год прошел. Да и жилось прежнему гусару капельку легче, чем когдатошнему санитару, и выглядел он посвежее.
Одним словом, он его признал. Шутка ли — боевой товарищ!
И вот они пошли вдвоем по аллеям прекрасного царского сада. Разговаривают о том о сем и вспоминают цветущие дни своей юности.
Слово за слово — генерал спрашивает:
— Да, чуть не забыл! Чего это ты так горячился у ворот? Его величество даже икать начал от твоих словечек.
— Понимаете, ваше превосходительство, — отвечает Касрил, — я им говорю, что мне надо к царю, а они одно зарядили: «Не положено!».
— Гм-м… — генерал покрутил свой сивый ус. — К самому царю?
— Ну да, к кому же еще.
— Зачем же тебе, Касрильчик, царь?
— Как, ваше превосходительство? Зачем больной царь может быть нужен здоровому санитару?
Остановился генерал, обозрел Касрила с головы до ног, задержал взгляд на его санитарной сумке с красным, уже местами обтершимся крестом и вдруг как захохочет. Слезы сыпались у него из глаз, как брызги из фонтана.
— Ай, Касрилка! — заходился он, всхлипывая, — Ай, старый санитар!
Мой прадед, в свою очередь, смотрел на него с удивлением: дескать, что это тебя так разобрало?
— Так, значит, царя лечить пришел? Ай, чудак! Ай, Касрилка! И у тебя, наверно, есть какое-нибудь особенное лекарство?
— Лекарство? У меня даже два, — похвастался Касрил.
Генерал насторожился:
— Что же это за зелья такие?
— Э-э, — пропел дед своим петушиным голоском и лукаво прищурил глаз. — У вас, ваше превосходительство, свои, генеральские тайны, а у меня свои — санитарские.
— Ладно, — решился генерал, — иди за мной. Не знаю, исцелишь ли ты его величество, но хоть повеселишь вдоволь.
«Нехай, — думает про себя Касрил. — Был мудрецом, теперь и шутом побуду. Хорошо, что меня не видит и не слышит моя Сура».
Он поправил ремень сумки и двинулся за генералом по мраморным ступеням крыльца. Идет и вертит головой во все стороны: глаз не оторвешь от этих больших прекрасных картин в золотых рамах, от всевозможных дворцовых диковин — он даже не знал, как они называются и для чего предназначены. То и дело перед ними распахивались все новые двери, и они оказывались в новых палатах…
Позже мой прадед рассказывал прабабушке Суре:
— Ты не поверишь, Суреле, но во всем местечке не наберется столько дверей, сколько их в одном царском дворце. Как они там не теряют друг друга? А если, не дай бог, живот у кого прихватит, в какую дверь бросаться?..
В конце концов перед ними открылась последняя дверь, и прадед с генералом очутились в огромном зале — в царской спальне. Прадед остался стоять у входа, а генерал засеменил к царскому ложу. Пару минут он что-то нашептывал его величеству на ухо, бросая на Касрила быстрые, исподлобья, взгляды. Потом выпрямился И скомандовал:
— А ну, Касрилка-санитар, покажи свое умение!
Царская свита, вельможи и придворные, зашушукались, дамы прикрыли свои нарумяненные личики веерами, чтобы Касрил, упаси боже, их не сглазил, а кавалеры наморщили носы: фу, мол, чесноком во дворце завоняло!
Касрил-бедняга стоял как пришибленный. Лишь теперь дошло до него, какую кашу он заварил. В ушах у него снова зазвенели слова Суры: «Ты лезешь в пасть к фараону!».
И в самом деле, на что он рассчитывал? На чудо? Так он же не Моисей, чтобы с божьей помощью одолеть врагов! С другой стороны, почему бы и нет? Разве так уж важно господу богу, через кого он чудотворствует? Важнее — ради кого! И, может быть, чудо уже свершилось — мой прадед предстал перед самим царем. А какая разница между больным царем и больным бедняком? Если суждено жить — так не умираешь. А если тебе прописано умереть — никуда тоже не денешься.
Снял Касрил с плеча свою санитарную сумку и говорит:
— Не знаю, ваше величество, как водится у вас, но у нас доктор с больным всегда остаются с глазу на глаз.
И кивнул в сторону всех этих дам и кавалеров. Раздался шум, как будто не только у царя, но и у всей свиты в голове зажужжала большая злющая муха. Все как по команде уставились на царя. А он только ручкой этак сделал, и стало ясно, что посторонним придется убраться.
Последним удалился генерал. Прежде чем закрыть за собой дверь, он обернулся и погрозил Касрилу кулачищем. Стало тихо, как на местечковом кладбище.
Касрил почувствовал себя немного свободнее. Подойдя к царю, он присел на мягкий пуфик возле постели и весело спросил:
— Ну, что у нас болит? Мушка беспокоит? А в какое ухо она залетела? В правое? В правое — это плохо. Вот если бы, может быть, в левое… Хотя муха — не слово, чтобы в одно ухо влететь, а из другого вылететь… Что же они вам сказали, эти умные профессора? Банки ставили? Нет… Ну, а касторку давали? Тоже нет. Так я и знал. Учатся всю жизнь, а когда надо кого-нибудь вылечить — зовут Касрилку-санитара.
Позже он рассказывал прабабушке Суре:
— Смотрю я на нашего царя, и сердце слезами обливается — кожа да кости! Живой труп с короной на голове! Не зря говорят: долгая болезнь — верная смерть. А кто хочет сегодня умирать? Последний бедняк, подыхая с голоду, и тот цепляется за жизнь из последних сил — еще час, еще денечек!.. Тем более царь. В такой роскоши живет! Ой, господи, отец наш, почему, когда ты хочешь наказать царя за его грехи, страдать должны твои дети?.. И взяла меня, Суреле, такая тоска, такая боль меня сдавила, что я не выдержал. Вытащил из кармана скляночку с табаком, отсыпал понюшку на ладонь и вдруг чувствую, что моя рука — не моя. То есть рука-то моя, но делает она что-то свое. Я хочу поднести табак — к своему носу, а она как развернется — и прямо к носу царя…
Представляете себе, молодой человек, что тут началось? Каков у Касрила был табачок, я вам уже рассказывал. Царь чихал, чихал и никак не мог прочихаться, а мой прадед давай кричать: «Будьте здоровы, ваше величество! Будьте здоровы, ваше величество! Будьте здоровы…». И что же вы думаете? После пятнадцатого или двадцатого чиха из царской головы через нос вылетела эта зловредная муха. Касрил, не будь дураком, долго раздумывать не стал — цап ее и в кулак!
В эту самую минуту снова распахивается дверь царской спальни и врывается в нее первый министр, а за ним — целый полк молодцов-гвардейцев. Ему, видать, уже донесли, кто посмел явиться во дворец.
— Хватайте его! Вяжите его! — Орёт министр не своим голосом. — К палачу его!
И молодцы-гвардейцы тут же кинулись на прадеда, как свора собак.
— Тихо, господа хорошие!
Касрил вскочил на пуфик, где только что сидел, поднял руку с мухой в кулаке и — разжал пальцы.
Ж-ж-ж! — закружилась муха над гвардейцами. — Ж-ж-ж!
Дамы и кавалеры зажали уши ладонями.
— Ж-ж-ж!..
Муха в последний раз прошлась над головами и вылетела в открытую дверь.
Первый министр, как ему и положено, опомнился первым.
— Хватайте ее! Вяжите ее! К палачу ее!..
В тот же день, ближе к вечеру, царь устроил бал в честь Касрила-санитара, ну и заодно, конечно, по случаю собственного выздоровления. Около полуночи его величество остановил музыку, прервал танцы, подозвал к себе Касрила и зычно, чтобы все слышали, сказал:
— Ну, еврей, проси, чего хочешь и сколько хочешь! Золото, жемчуга, изумруды — все твое!
Касрил остановил его:
— Суббота на белом свете, а субботние добрые дела не продаются.
— Так хочешь ли ты чего-нибудь?
— Одну только вещь.
— И что за вещь такая?
Мой прадед обвел взором разряженную толпу, задержал взор на первом министре, и, как гром небесный, разнесся по всей империи его голос:
— Справедливость!
У царя даже корона съехала набок.
— Ты хочешь справедливости? И больше ничего?
— Да, ваше величество. Больше ничего. Это ведь такой пустяк — справедливость…
Старик кончил рассказ, потянулся к верхнему карману пиджака, где лежала его табакерка, но по дороге задел большим пальцем за пуговицу, да так и остался сидеть: то ли в сон его клонило — давно храповицкого не пускал, то ли слезы перехватили горло и хотелось ему рыдать и плакать об уходящей жизни.
Нью-Йорк
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/sandler/
