Мы с мужем родились в Тбилиси. Теплом, дружелюбном, нестрогом городе. Там выучились, поженились, написали свои диссертации. Там родились наши дети. Однажды там, у себя дома, сидя перед телевизором, мы услышали, что евреи в Грузии дорогие гости. Дорогие! Но гости. Вообще-то, говоривший был прав. Ведь мы за всю жизнь так и не научились сносно говорить по-грузински. Но это обидело нас ужасно. Настолько, что мы все бросили и переехали туда, где вовеки не будем нуждаться ни в чьем гостеприимстве. Так сложилось, что в Иерусалиме мы оказались сотрудниками онкологического отделения огромной многопрофильной больницы, которая тогда нуждалась в двух физиках.
Еврейские напевы
В первом классе учительница посвятила целый урок детальному заполнению какого-то вопросника министерства просвещения. Каждого спрашивали, кто он по национальности, кем работают его родители, сколько в семьи детей, сколько комнат и прочее в этом роде. Когда пришла моя очередь, я изрядно смутилась. Мне было неловко признаваться, что я еврейка. Причем неловкость была вызвана исключительно скромностью. Мне казалось, сказать, что я принадлежу к своему народу, это, как бы, бесстыдно признать, что я лучше других. С возрастом я узнала, что отнюдь не все человечество считает, что евреи самые милые и симпатичные люди на земле. И не каждый жалеет о том, что ему не повезло родиться евреем. Да и сама я, познакомившись поближе с некоторыми своими родственниками, усомнилась в превосходстве нашего народа над другими. Мы с братом с удовольствием хихикали, когда приходили списки лауреатов Ленинской и Государственной премии и наши бабушки и дед углублялись в непонятные названия премированных научных работ и высчитывали, сколько из лауреатов евреи. Иногда фамилии были обманчивы, и они жарко спорили, может ли какой-нибудь Михельсон оказаться немцем, или все-таки и он из наших. Есть анекдот такой старый, что уже могли появиться люди, которые его не слышали: еврей сидит в оперном зале, слушает Евгения Онегина. Программку не купил — пожадничал. Спрашивает у соседа:
— Татьяна — еврейка?
— Нет!
— Может, Онегин еврей?
— Нет!
— Ленский? Ну хоть кто-то там еврей?
— Няня. Няня еврейка
— Браво, няня!!!
Нам в детстве это было смешно и немножко противно. А теперь, будучи в возрасте тех бабушек, я обнаруживаю, что чуть ли не в каждом моем рассказе упоминаются еврейские обычаи, которым сама не следую, религия, которую не исповедую, история, которую я плоховато знаю или хотя бы еврейский язык, на котором я говорю, как кухарка, а читаю, как третьеклассник. Один московский приятель даже удивлялся, отчего эта тематика переползает из текста в текст. Я не сумела вразумительно ответить, но вот опять пишу про шиву — традиционную семидневную скорбь по умершему.
По нашему законодательству человек, у которого умер отец или мать, муж или жена, сын или дочь, брат или сестра получает оплаченный отпуск на семь дней после похорон. Эту неделю он проводит в доме покойного, сидя на низеньком сидении, не бреясь и почти не умываясь, избавленный от всех прочих забот кроме воспоминаний об умершем. Разумеется, тут же толкутся внуки, племянники, тетки и двоюродные со своими женами и детьми. Еду на всю ораву приносят соседи и дальние родственники. Посетить скорбящего за эти семь дней должны все его добрые знакомые. Приехать из других городов. Прийти в хамсин или под дождем с ветром, снегом и градом (специфически-израильское изобретение метеорологов), поручив соседке забрать ребенка из детского сада. Отпроситься с работы или прибрести после окончания рабочего дня, с трудом разыскивая в незнакомом районе адрес и стоянку для машины. Очень веские должны быть причины, чтобы не явиться на шиву, которую сидит хороший знакомый. И никакие причины не позволят уклониться от шивы друга или соседа.
Дверь в квартире открыта. Заходят без стука, целуют кого положено, пробираются к тому однокласснику, сотруднику, или партнеру по теннису, к которому пришли. Десять минут разговора, съедено несколько орешков, выпит стакан сока — нужно уступить место следующим. А наша функция закончена. Заключительная фраза — нитраэ бесмахот — увидимся на радостях.
Уфф! Мы вышли на воздух. А они, скорбящие, остались внутри в духоте, шуме и толкучке. Измученные головной болью, усталостью и креслами с подпиленными ножками, с которых встать — целое событие, а усесться опять — только с помощью внуков.
Зато — верьте слову опытного человека, нестерпимое горе не забылось, конечно, но потерлось и потускнело. Приручено этой суетой и мельтешением. Нашло в душе свое место и теперь с ним можно существовать. Слезы, выплаканные на людях, не так горьки, как те, что льются в одиночку. Что говорить — евреи умеют утешать скорбящих. Обильная многовековая практика…
О слезах
В детстве слезы были моментальной и спасительной реакцией на все беды и горести: упала, прищемила пальчик, не пустили к подруге, брат сказал: «Нелинька-лапочка, половая тряпочка». Плач доказывал серьезность проблемы, призывал на помощь, упрекал обидчика: «Видишь, до чего ты меня довел?», — взывал к утешителю, а в самом крайнем, безутешном случае, уводил в сладкий, безгорестный сон, который стирал все бедствия, так что утром нельзя было и вспомнить, отчего плакалось с вечера. В моем детстве плакать полагалось только женщинам. Мужчины и даже мальчики презирали слезы. Шестилетнему говорили с укором: «И не стыдно тебе? Ревешь, как девчонка!» Поэтому романтическая литература поражала и изумляла. Героические Тариэл и Автандил, не снимая Тигровой шкуры, проливали слезы по любому поводу. От любви, из умиления, в знак дружбы или вассальной преданности. Кажется, и юный Вертер не чурался проронить несколько слезинок, или даже оросить слезами заветное письмо. Впрочем, не помню, наверное. Мои герои — Атос, Портос, Арамис и капитан Блад — скорее дали бы себя изрезать на кусочки, чем стали прилюдно распускать нюни.
Когда я выросла, плакать публично было уже не совсем прилично и женщине. Дома это, конечно, допускалось. Особенно в семейных ссорах со свекровью и золовками. И, разумеется, как ultimа ratio в спорах с мужем. Но рыдать из-за незачета в университете считалось дурным тоном. И на работе следовало быть сдержанной. В крайнем случае, поплакать в уединенном уголке, потом заново подкрасить ресницы, припудриться и выйти, как ни в чем не бывало.
Другое дело, все что связано со смертью. В Грузии умерший проводил в гробу у себя дома пять-шесть дней до похорон. Родня дежурила у гроба, вечерами сходились знакомые посочувствовать. Тут не было никаких ограничений — плакала вдова, дети, внуки, соседки. И дальние родственники из жалости к умершему и оставшимся не могли, да и не должны были сдерживать слез. Уже не было плакальщиц, но общественное мнение все еще ожидало яркого проявления чувств. А в традиционных семьях, женщины еще царапали себе щеки и кричали умершему обидные слова за то, что он ушел один, а их оставил мучиться в этом пустом и холодном мире.
Я на похоронах мужа, кажется, не плакала, впрочем, не помню. В Израиле хоронят в день смерти, так что ошарашенные близкие с трудом успевают понять, что происходит. Благо, Хевра Кадиша берет все технические проблемы на себя, а сознание потом, почти насильно, возвращают многие десятки людей, которые семь дней после похорон приходят домой утешать. Рассказывают, расспрашивают, мельтешат, приносят еду, тормошат и не дают сосредоточиться на понимании того, что случилось и чего уже не воротишь. После всего, с моими эмоциями произошло что-то странное. Я совершенно перестала плакать. Слезные железы перестали производить соленую жидкость сверх той, которая необходима для зрения. Смеяться я продолжала по привычке, поскольку мимические мышцы легко изобразят все, что угодно. Но эмоции, которые должны были сопровождать этот процесс, пересохли, как и слезы. Так что несколько лет я провела, изображая уместно и ловко человеческие чувства, которых отнюдь не испытывала. Занятно, что из эмоциональной пустыни на плодородную почву, где бьют родники слез и цветут кусты радости, где скачут зайчики удивления и слоняются гиены гнева, меня вывел Живой Журнал. Я написала с десяток рассказиков, и у меня появились читатели. Кто-то похвалил, кто-то написал личное письмо, кто-то позвал на пикник, кто-то пошутил, и оказалось, что смешное все еще присутствует в мире. Есть еще неожиданное и занятное, печальное и возмутительное. И для слез еще есть множество поводов — сочувствие, разочарование, обида. А кто не знает слез, тому недоступна и радость — две стороны одной медали.
Междуречие
В японском языке местоимение второго лица имеет одиннадцать форм. От самого грубого «ты» (босяк, мерзавец, ничтожество) до самого почтительного «вы» по отношению к пожилому господину или к высшему начальству. Да что говорить про японцев? У них даже «я» можно сказать тринадцатью разными способами — от «я» — нежная детка, до «я» — хозяин и господин, и посмейте только пикнуть!
Англичане обращаются на «вы» ко всем подряд, даже к малолетнему преступнику и к дранной кошке.
По-русски мы употребляем и «ты», и «вы». Уже годам к пяти воспитанный ребенок обращается к взрослым как следует. Обязательное «вы» принадлежит учителям, старшим, кроме ближайших родственников и незнакомым людям. Есть даже ритуал перехода от вы на ты, потому что такой переход изменяет сущность отношений, устанавливает равноправие, обещает товарищескую близость и доверительность.
Иврит вообще не знает никаких фокусов. «Ты» говорим и ребенку, и старику, и учителю, и сантехнику, и премьер-министру. Библейская простота, плавно перетекшая в простоту киббуцников и солдат. И отношения незамысловаты. Все говорится простыми словами без всяких нюансов почтения и самоуничижения. Наши дети-подростки, даже прилично владеющие русским, совершенно не умеют говорить «вы» одному человеку. По их мнению, «вы» — это по крайней мере двое. Эти дети заблудились в междуречии, между древним, как вселенная ивритом и юным — много, если триста лет, — русским. По правде говоря, это наша судьба — жизнь в двух языках. Еще в том же Междуречье, между Тигром и Ефратом, там сидели мы и плакали, вспоминая оставленный Иерусалим на двух языках. На иврите — языке дедов и аккадском, языке внуков. Потом это было на кастильском и арабском, на польском и идише, на ладино и турецком и таких пар каждый насчитает, сколько захочет… Евреи славились способностями к языкам. Служили переводчиками при королях и герцогах. Писали «Родина слышит — Родина знает» и прочие суперпатриотические стихи, посвященные временным пристанищам. Разбирались в местном языке лучше, чем местные литературоведы, за что бывали биты и в переносном, и в прямом смысле.
Теперь всё! Иврит родной, английский в качестве эсперанто и русский, чтобы кое-как объяснить прабабке, что холодец и пирожки с капустой они не едят…
Такова цена — утрата великого языка и великой литературы. Немалая цена…
О смирении
Я с твердым неодобрением, а иногда даже с отвращением отношусь к выкрестам нового времени. Есть единицы, которые так далеко забрались в своем духовном превосходстве надо мной, что мое неодобрение не может коснуться их — отец Мень или Даниэль Штайн, переводчик. Их я почитаю, как каждый нормальный человек. Но вообще предательство своей, если не веры, то трехтысячелетней традиции считаю делом скверным. Так что, уповаю, никто не заподозрит во мне ренегата.
А все же, все же печальная фигура Христа дорога мне более множества других литературных персонажей.
Я возвращаюсь мысленно к этой сцене: Иисус сидит, задумавшись, и рисует что-то в уличной пыли. Потом шум, гам, толпа народа, грешница и умники, которые лукаво спрашивают, следует ли побить ее камнями по закону Моисееву. Им любопытно, как он совместит свою идею милосердия и прощения со строгостью Закона.
Не в уловке, которая разогнала народ, дело — отточенный ум манипулятора не предмет для восхищения, а в его словах: «Женщина! Я не осуждаю тебя. Иди и не греши».
Вот оно. Вокруг этого вознеслась мировая религия, этим разрушены империи Юпитера и Перуна. Рухнула Валгалла и умер Кетцелькоатль. Мысль о том, что следует жалеть, любить и прощать всякого, перевернула мир.
Само-собой, практика христианства резко отличается от теории. Приличный человек привыкает жалеть с детства. Не так просто любить, но он знает, что это его долг… А уж прощать — без специальной подготовки мало кто способен простить не только врага, но даже и друга. И чтобы соответствовать идеалу, некоторые бросают все соблазны жизни и уходят в монастыри. Или получают специальное христианское образование, становятся священниками и дают обеты, понуждающие их следовать Христу и позволяющие обучать этому простых людей, которые для того только и ходят в церковь.
Простите это ужасно длинное вступление.
Патриархи Московский и Киевский, бывшие когда-то приятелями, смертельно разругались и прокляли друг друга. Вели себя как два каннибала из разных племен, а не два христианских епископа. Патриарх Константинопольский и Иерусалимский не остались безучастны. Приняли в скандале живое и отнюдь не умиротворяющее участие. Последние сводки с фронтов — Русская Православная церковь может прекратить служение в Храме Гроба Господня и по всей Святой Земле.
Хотите спросить, а мне какое дело, да? Верите ли? Мне больно. Я люблю эту книгу… Неужели Благодатный огонь, который так занимает, веселит и возбуждает меня, не верящую ни в какие чудеса, больше не сойдет в Иерусалиме на Пасху? Закроется кувуклия? Русскоговорящие паломники не будут плакать, упираясь лбом в мраморную плиту, на которой обмывали тело Иисуса, снятое с креста? Бесплодные паломницы не приедут из Сызрани, окунуться в бассейн Иоанна Крестителя?
У нас не осталось никаких материальных святынь. Только кусок ограды храмовой горы — Стена Плача. Страшно подумать, что будь у нас Храм или хотя бы Скиния, и мы могли бы отказаться от них в угоду самолюбию какого-нибудь первосвященника. Слава Господу, который не заставил нас пройти через такое испытание.
Оптимизм
Мне повезло — я родилась в самом счастливом и справедливом государстве в мире. А ведь могла родиться где-нибудь в Швейцарии или в Швеции! Уже и Гагарин полетел в космос. Уже и в столовых хлеб и соль стояли на столах бесплатно. Все и так было ясно. Но Хрущев сказал это открытым текстом без всяких намеков. Он сказал: «Наше поколение будет жить при коммунизме!» Это я помню сама. А еще он в тот день сказал: «К концу 1965 года у нас не будет никаких налогов с населения » Об этом я узнала потом. В 1961 году мне было десять лет и меня не интересовали налоги. Все было очень просто — каждый из нас будет работать изо всех сил, мы произведем столько товаров и продуктов, что с лихвой хватит на всех. Тем более, повсюду будет колоситься кукуруза! И каждый будет брать, то, что ему нужно. И к чему, скажите, здесь деньги? Для чего они?
Была одна небольшая закавыка — тунеядцы. Они не хотели работать: носили широкие брюки, торговали всякой всячиной ради своей собственной выгоды и писали стихи. Их, конечно, наказывали, перевоспитывали, ссылали — иных в деревню Норинская, Архангельской области. Но все равно меня тревожила мысль, что времени осталось немного. А вдруг кто-нибудь не перевоспитается? И в кино показывали, как на комсомольских собраниях решительная белобрысая девушка, стуча кулачком по столу, говорит бессмысленно улыбающемуся громиле: «Мы тебя с собой в коммунизм не возьмем!» И улыбка сползает с лица негодяя.
А я втихомолку волновалась. Как это — «не возьмем»? Расстрелять его, что ли? Вот наступит 1981 год. Кругом коммунизм, а он посреди. И начнет, не перевоспитанный, хапать, что вздумается.
Потом Хрущева сняли, но коммунизм не отменили. Просто о нем перестали часто упоминать. И наоборот, приняли продовольственную программу. Тут уж дело было верное! К 1991 году должен был быть полностью удовлетворен спрос потребителя на маргарин. И по сливочному маслу уже почти совсем… А к 2000 году каждая семья должна была иметь собственный дом или хотя бы квартиру.
К этому времени я уже жила в Израиле и действительно имела свою квартиру. И маргарина сколько угодно, и даже сливочного масла — как при коммунизме. Так что меня не обманули.
Припоминаю теперь, что, когда я верила в приближающийся коммунизм, бабушка надеялась больше на гриб чагу, мокнувший в стеклянном кувшине на подоконнике. Он должен был дать полное выздоровление от всех недугов. И все бабушкины подруги тоже держали его и тоже пили настой. И все, конечно, были от этого здоровы. Но мои родители и их поколение такого не одобряли. В журнале «Техника Молодежи» опубликовали схему прибора, который производил живую и мертвую воду. И все инженеры у себя дома такой прибор собирали, и, не завися от системы здравоохранения и бабушкиных сказок о целебности китайского гриба, употребляли обе воды для лечения всяких хворей согласно инструкции, напечатанной в том же журнале.
Невозможно жить ничему не веря.
Вот наш премьер-министр сказал на днях: «Если Иранские ракеты атакуют Тель-Авив, мы ответим ударом по Тегерану!» И я ему, конечно, доверяю… Мысль о том, что разрушенный Тель-Авив будет жестоко отомщен, внушает оптимизм.
Гусиные шкварки
Лет, примерно, с шести помню, что наша семья была уже вполне благополучна. Ее даже можно было считать богатой — у нас был свой дом! Он был довольно несуразным — перестроен из какого-то сарая. Так что в Главной комнате окно оказалось под потолком и выходило на крышу в соседнем дворе. А все-таки, у нас был свой дом. Однако от бедности, почти нищеты предыдущих поколений осталось несколько последствий. Например, отношение к еде. Оно было не равнодушное, а почтительное. Прошло больше десяти лет после войны. Карточки давно отменили, а все же сытость еще считалась признаком достатка. Есть надо с хлебом. Кусок белого хлеба лежал на клеенке рядом с тарелкой супа и должен был быть съеденным вместе с ней. Не то, чтобы супа не хватало, но таков порядок вещей. Иначе будешь голодным. Бабушка напоминала: «Ешь с хлебом!» или даже «Что у тебя хлеб лежит как свидетель?»
Хлеб лежал на столе донышком вниз. Какова бы ни была форма буханки, всегда знаешь, где у нее верх, а где низ. Никто об этом не говорил, но положить его наоборот было немыслимо. Из остатков бабушка сушила сухари. Их использовали, как теперь крутоны. Однако полотнянный мешочек сухарей, плотно завязанный веревочкой, всегда в полной готовности лежал на шкафу и был неприкосновенным запасом. И после двадцатого съезда тоже. Бабушка неважно разбиралась в политике, но знала, что за каждым могут прийти в любое время. Тогда сухари сушить будет поздно…
На второе подавались две маленькие котлетки и много гарнира — мясо было дорого, а картошка или макароны дешевы и легко доступны. Мне гарнир всегда нравился больше. Бабушка готовила вкусно, а все равно жареная картошка с луком и гусиными шкварками вкуснее любой котлеты. На третье — компот. Зимой из сухофруктов. Иногда кто-нибудь просил дать порцию поменьше. «Ты мне много борща налила». Бабушка неизменно отвечала: «Много на повозках возят, а мало тебе дают. Ешь, как следует!»
Я до сих пор не могу отвыкнуть от гадкой привычки съедать все, что лежит на тарелке. Какой-нибудь ресторан в Эйлатской гостинице нисколько бы не обиделся, если бы я оставила недоеденным то, что сама себе положила. Но нет! Что-то вынуждает доедать.
О патриотизме
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Слово «патриотизм», захватанное самой бесстыдной риторикой, обесчещенное охотным употреблением неприемлемыми людьми в невыносимых текстах, нуждается, по моему мнению, в частичной реабилитации. Если вознести его к латинскому pater — отец, это как раз и будет то, о чем писал Пушкин. Любовь к отеческим гробам.
Одна моя бабка похоронена в Тбилиси. Другая — в общей могиле в Каменец Подольском. У первой отец лежит на кладбище в Чикаго. У второй — где-то в Канаде. Прапрадеды упокоились в Украине и Литве. Дальше история рода неразличима и сливается с историей народа. Вероятно, некоторые мои предки вообще не были похоронены — просто сброшены в реку пинком ноги чубатых молодцов Хмельницкого — тогда погибло около половины всех евреев Украины. Среди них, конечно, и мои. Предки предыдущих поколений остались в землях Германии и на всей территории распавшейся Римской империи. Кто-то, вероятно, в самом Риме. Может быть и в Александрии. А их предки лежат в земле Израиля.
И мне самой не чужда глуповатая гордость за наши стартапы, помидорчики шерри и хитроумные подвиги агентов Мосада. Я борюсь с ней. Стараюсь не умиляться, глядя на ловко маневрирующие истребители в День Независимости и пересказывая иностранцам, какие усилия прикладывает моя страна, чтобы превратить психически неполноценных детей в заурядных, только чуть-чуть странноватых взрослых.
Все это приятно возбуждает. Однако я старюсь не участвовать в беседах о том, что Кинерет самое большое озеро в мире, а наша еврейская мораль — самая моральная на свете. Не здесь лежит главная составляющая моего чувства к Израилю.
К моему счастью, меня трудно отнести к людям трезвомыслящим. Поэтому я позволяю себе думать, что добралась — лично я! — добралась в землю, где будут похоронены мои родители, мы с братом, наши дети, внуки и праправнуки. Они смогут, если захотят, ездить по всему миру за приключениями и впечатлениями, чтобы учиться и работать, в погоне за искусством и деньгами, в интересах бизнеса и политики. А состарившись, смогут вернуться домой. Кажется, наше изгнание закончилось.
В этом смысл моего патриотизма.
Еврейские ценности
Только что видела в ФБ, как один местный товарищ — благообразный патриотичный религиозный человек лет семидесяти рассказывает, что сегодня новости на русском языке читала не Мирьям Коэн, про которую мы все знаем, что она вдова погибшего в теракте офицера, а какая-то Сафронова. И это возмутительно. Всех достоинств Сафроновой — что у неё хорошая дикция. Значит для радиостанции не важно, кто читает новости? Значит у нас не Еврейское государство, если диктор с такой фамилией имеет предпочтение перед Еврейской религиозной вдовой??
Дальше не смогла. Нет моих нервов пререкаться по такому бессмысленному поводу. Даже гадкие подробности его доводов пересказать не могу. Не буду я вас, мои читатели, убеждать, что для диктора хорошая дикция важнее хорошей фамилии. Устно на эту тему говорить вообще не могу — начинаю запинаться. Письменно могла бы поехидничать, но не хочется.
А лучше я вам расскажу две другие коротенькие истории о чуждых ценностях.
Пришёл на симуляцию наш старый знакомый. Не в первый раз. Метастазы у него то тут, то там… Полечим — они с женой пропадают на пару месяцев. А потом снова. Лет ему под 60. Красивый, худощавый с голубыми глазами. Полковник, между прочим. Хоть и в запасе.
Сделали ему симуляцию, отметили несколько необходимых знаков на коже. Тут он и говорит: «А можете мне на груди нарисовать вашей краской сердечко?»
Отчего нет? Нарисовали.
А снизу напиши: «Я люблю тебя, Рони!»
Написали, конечно. Спрашиваем, а чего вдруг? Он отвечает: «Эх вы, совсем дикие! Сегодня День Святого Валентина! Зовите Рони!»
Пришла Рони. Посмотрела… Поцеловались они. Плакать она не стала — не на ту напали. А техники, конечно, того… Они же не полковничьи жены. К такой выдержке не приучены.
Хотя и не наши. Не еврейские это ценности.
И другая история. Приехал в гости к моей подруге дядя из Америки. И увидел ужасное — у неё дома Новогодняя елочка. Очень рассердился. «Вы, — говорит, — с собой из России притащили сундук со всяким пронафталиненным хламом. Теперь из-за вас вся страна ёлки ставит. Лучше бы вы Хануку праздновали, как следует. И детям бы голову не морочили.»
А подруга, естественно, как любой другой на её месте, отвечает: «Ты, дядя, приезжай к нам. Поживи в Сдероте лет десять. Или, хоть, как я, в Иерусалиме. Побегай по ночам в бомбоубежище, пошли детей в армию. Налоги там, и все, как положено… А потом я с тобой с удовольствием поговорю об еврейских ценностях».
Знакомство в интернете
Как ни совестно об этом писать в наши политкорректные времена, но у меня есть гендерные предпочтения. Я с готовностью хожу в театр с подругами, но мужчин в этом деле остро предпочитаю. И не только в этом. Хотелось бы, чтобы был кто-то, кому я могу позвонить вечером. А он так обрадуется, что отложит все дела и будет говорить со мной и, что самое главное, не думать в это время о другом. Такой, знаете ли, некрасивый, постарше меня, с умным интеллигентным лицом. Примерно, как Самуил Лурье — вот какой.
И, может быть, мы вместе поедем на недельку в Париж. Или просто сходим в ресторан в Тель-Авиве. Я могу поддерживать легкую беседу. И вообще, я человек неплохой — отчего бы пожилому одинокому еврею не получать удовольствия от общения со мной?
И вот, вооружившись спонтанностью (о которой я узнала позднее, ответив на множество вопросов анкеты), я открыла сайт знакомств и, поколебавшись, отметила птичками, что я девушка и ищу парня. Да.
После некоторого смятения, преодолев робость и сомнения, я обнаружила анкеты претендентов и их требования ко мне, как к возможной кандидатке на их благосклонность.
Один требовал, чтобы я была тактильная. О! Поставил в тупик! Тактильная ли я? И спросить некого… На всякий случай, эту анкету я перелистнула.
Множество моих сверстников пожелали, чтобы мне было менее пятидесяти. Пожалуй, соглашусь с ними. Действительно, было бы неплохо. Но поздновато спохватилась.
Некоторые настаивали на сексуальной раскрепощенности. Не знаю, не пробовала. Поклясться не смогу.
Были и более стандартные варианты. Человек, которому было все равно, пятьдесят мне или семьдесят, знал два языка — русский и украинский, любил турпоходы с палатками и предлагал уехать вместе с ним в Болгарию. Не хочу я в Болгарию…
А один, по имени Матвей, написал, что глаза у него голубые, образование среднее, язык он знает русский, работы у него нет, материальное положение намного ниже среднего. И место жительства: «ищу, где поселиться».
Он мог бы жить у меня… моей зарплаты хватило бы на двоих… Наверное он сильно пьет и болен диабетом. Я могла бы покупать ему водку и инсулин. Ведь он только на меня одну и надеется!
Я вышла на цыпочках из его анкеты, стерла свои данные и покинула навсегда сайт знакомств.
Прости меня, Матвей! Чувствую себя предательницей.
Французский поцелуй
Недавно в Тель-Авиве была лекция о «языке тела». Это страшно интересно, правда? Зал был полон. На сцену вышел невзрачный сутулый человечек. Запинаясь и глядя себе под ноги, он что-то невнятно сказал о важности понимания невербальных сигналов собеседника. Микрофон делал его слова достаточно громкими, но слушать его стало скучно буквально после первых трех предложений. Причем, он и сам это чувствовал, потому что, иногда отрывая взгляд от своих ботинок, насторожено поглядывал в зал. Внезапно он прервал себя на полуслове и спросил, не обращаясь ни к кому в особенности: «Сколько времени я говорю?» Ему вразнобой ответили несколько голосов. Все сказали «пять минут».
— Нет, — ответил лектор. -Только пятьдесят секунд. Но если говорить так, как вы видели, и это покажется вечностью. На сцене стоял элегантный, подвижный, веселый человек с открытым взглядом и мгновенной реакцией на настроение зала. Дальше было сплошное удовольствие. Лектор оказался необыкновенно интересным, остроумным и обаятельным. Он был психологом, специалистом по выявлению лживых свидетельств, экспертом ШАБАК, автором научных трудов и популярных книг. Он начал свою лекцию именно с тех слов, с которых и собирался, но язык тела демонстрировал неуверенность, замкнутость и полное отсутствие интереса к слушателям. И зал немедленно и единодушно отверг его слова, не вникая в их содержание. Лекция была блестящей. Зрители как будто не узнавали новое, а вспоминали, то, что и так знают. Или даже сами догадывались прежде, чем доктор N. успевал договорить до конца фразы. Среди прочего, лектор рассказал и о том, как важно рукопожатие для установления дружеского контакта между людьми. А я вспомнила два случая из своей жизни.
Мне было девятнадцать. Я училась на третьем курсе и моих родителей стали беспокоить перспективы моего замужества.
Перспективы были неважные. На физическом факультете еврейских мальчиков было мало, и они меня не интересовали. Да и я их тоже. И мама, нажав на какие-то свои кнопки, обеспечила мне приглашение на день рождения очень мало знакомой мне девочки, у которой собиралось подобающее высшее общество молодых тбилисских евреев. Именинница жила в прекрасной барской квартире. Родители ее были откровенно богаты. Мне открыл кто-то из гостей. Хозяйка стояла посредине комнаты. Я подошла к ней, и она протянула мне руку. Рука была теплая, мягкая и совершенно безжизненная. Вроде пухлой оладьи. Будь я мужчиной, я бы осторожно ее пожала. Или даже, может, поцеловала. Но я была женщиной и попыталась вести себя на равных. Моя ладонь попробовала остаться такой же бонтонно-вялой. Однако, так мы рисковали застрять на вечность — у рукопожатия есть своя динамика. Я говорила какие-то банальности, она отвечала соответственно, наши руки были всунуты друг в друга. В сознании крутилось богатое слово «импотенция». Я сморгнула первой. Чуть сжала пальцы и отошла, забрав с собой свою опозоренную кисть. С этой компанией я больше не встречалась. Их мальчики были начитанными и интеллектуальными, на праздники ходили в синагогу и толковали о сионизме. Но я, определенно, была не их поля ягодой. И воспоминание о сцене в центре комнаты на десятилетие отвратило меня от сионизма и еврейских праздников.
Второй случай произошел через много лет в Иерусалиме. Я уже была ветераном в своем отделении, когда к нам пришел новый сотрудник. Мне захотелось подбодрить новичка и показать готовность к дружеским отношениям. Я протянула ему руку и сказала: «Меня зовут Нелли». Он спрятал свою за спину. Я увидела его большую вязанную кипу и прокляла свое вечное торопливое и неосмотрительное дружелюбие. В последствии мы действительно стали друзьями, но этого случая я никогда не забывала. С тех пор — никаких рукопожатий. И самая лучшая лекция в мире не сможет ничего изменить
А вот французы при встрече обнимаются и целуют друг друга в обе щеки. Причем деревенские делают это два раза. И совершенно не могут понять необъяснимую сухость парижан, которые частенько ограничиваются единственным поцелуем в каждую щеку. И хотя я мало приспособлена к такому приветствию — сказывается маленький рост и кавказская скованность — мне это нравится. Это и есть французский поцелуй. А вы что думали?
Связь времен
Мой дед родился в 1897 году. Я помню его. В детстве он жил в маленьком штетле, где не было ни электричества, ни машин, и его любимой, а может и единственной игрушкой была глиняная лошадка — свистулька. Мой внук родился в 2017 году и его любимая игрушка — какая-то сложная электронная хрень, которая светится, переливается, поет, что-то лепечет на разных языках, звонко смеется и щекочет ладошку. Компьютеры всех размеров и назначений заглядывают в его кроватку и все усложняясь, сделают его жизнь непонятной для меня и совершенно невообразимой для моего деда. Между этими двумя — сто двадцать лет — пять поколений. Разные страны, разные языки. Непохожая одежда. Невероятные различия в образовании, еде, развлечениях, приличиях, городах, целях… Мой внук сможет позволить себе то, что сто лет назад было невозможно даже для Императора Николая второго. Впрочем, различия в их образе жизни так велики, что мой дед Яков, кажется, ближе к Соломону Мудрому, чем к ребенку со странным именем Наве.
Что объединяет этих двоих? Только я, которая знает и любит обоих.
В пять лет я слушала рассказ деда, как он видел в Киеве царя, а в шестьдесят пять смертельно запуталась в социальных сетях, не умея расстаться со своим смартфоном даже на самое короткое время.
Мой старший сын еще помнит, как, пока я бежала по тротуару в детский сад, обнимал меня за шею, зарывшись мордочкой в чернобурку с лапками, твердым носом и стеклянными глазами. Ласково шепча ей: «кошка, кошка, кошка». А внуки привыкли к тому, что я лихо вожу машину, поглядывая на навигатор и одновременно отвечая по телефону, ловко встроенному в аудиосистему. Датчики безопасности сообщают мне, что дорога изгибается и на нее выходит пешеход, а камера обзора бескомпромиссно заглушает все звуки (кроме болтовни детей), когда я паркуюсь задним ходом.
Я и есть связь времен.
Живите долго, мои сверстники-читатели. Без нас эта связь распадется.
Как важно быть серьезным
У евреев все очень серьезно. Я имею в виду не таких безродных космополитов, как я, напитавшихся до отвала христианской культурой, лизнувших от буддизма, благожелательных к многорукому Шиве и даже свирепому Кетцалькоатлю уделяющих крупицу своей симпатии. Мы-то люди легкомысленные, склонные все на свете считать не абсолютным, находящие забавное во всяком сущем — от Принципа Гейзенберга и до кушетки доктора Шпильфогеля.
А я говорю о правильных еврейских евреях. Они тоже иногда шутят, но только словами. На деле никакой релятивизм не допустим.
Когда-то, блуждая в Синайской пустыне, Моисей решил кадровую проблему жреческого колена Левитов — все первенцы в израильских семьях отдавались в услужение жрецам. Уж очень много хлопот было связано с жертвоприношениями, тасканием Ковчега Завета и всякими мелкими заботами вокруг этих важных предметов.
Верите ли? И сегодня каждый правильный еврей выкупает своего первенца за деньги. Есть процедура. Надо только найти какого-нибудь левита — а их полным-полно, купить в магазине специальную ритуальную монету, сказать, что положено, выслушать ответ, благословить, что следует, немножко выпить и закусить — и все! Ребенок твой! Скиния канула в истории пару тысяч лет назад, о жертвоприношениях можно только мечтать — нет жертвенника. На его месте стоит мечеть Эль Акса. Но сказанного Моисеем никто не отменял. Просто для него придумали обходной маневр. Таких манёвров у нас сотни. Но! Никто не смеет придумывать свой. Все узаконено, истолковано, написано, заучено и должно быть исполнено. Вот, например, пост Йом Кипур. Святое дело. Исполняется с превеликим рвением. Однако, если человек голоден настолько, что лицо его исказилось, то ему дают вкусить пищи, так, чтобы глоток ее был «с маслину». Можно дать еды больному, если он просит об этом. Надо только прежде напомнить ему, что нынче Йом Кипур, и, если он, зная об этом, попросит, ему следует дать, сколько он захочет. Кроме того, путник проходящий в Йом Кипур по пустыне полной змей, может надеть кожаную обувь. Что было бы чудовищным нарушением для любого другого. И великое множество подробностей, деталей, оттенков и нюансов, для каждого из которых есть законное установление.
Ясно, что повседневная жизнь регламентирована во всех тонкостях: как спать, с какой ноги вставать, где мыть руки после туалета, что и когда есть, какие благословения говорить, а какие ни в коем случае — все известно и ясно с детских лет.
Я однажды рассказывала об этом приятелю, показывая ему кварталы Меа Шеарим. Друг мой с горячим интересом наблюдал за мельтешней бородатых мужчин в лапсердаках и меховых шапках и женщин в париках, длинных юбках и тяжелых башмаках, и слушал истории из их быта. Ему хотелось стать лучшим евреем, вернуться к жизни своих прадедушек, испить их тягот и радостей.
Я перешла к следующему разделу.
— И исполнение супружеского долга тоже, конечно, дело не частное. Благочестивая женщина, совершившая в сумерках, как положено, обряд очищения после дней, когда до нее нельзя дотрагиваться, имеет полное законное право на любовь мужа. И если он не болен тяжело, то обязан совершить то, что называется красивым древним словом и не переводится цензурно на другие, более молодые языки. Не важно, размышляет ли он о Торе или о миловидной свояченице, поссорился ли с женой, разваливается ли его бизнес, умирает отец, или сын женился на шиксе. Еврея редко спрашивают, чего ему хочется, но он почти всегда знает, что обязан.
Товарищ мой подумал, вздохнул и сказал, что, пожалуй, еще не вполне готов вернуться к вере своих предков.
Авраам родил Исаака
Израильские школьники в массе своей дружелюбная, хоть и наглая ребятня. Настроение хорошее. Над учебниками не чахнут, но приучены цветочков в лесу не рвать и мусор разделять по разным контейнерам. Лишние знания их не обременяют. В государственных секулярных школах они, хоть и изучают Библию, но, скорее, как вид литературы. Однако в год, когда мальчикам должно исполниться тринадцать — возраст совершеннолетия — в программе есть предмет под названием «Бар-мицва».
Бар-мицва — один из главных праздников в жизни каждого мужчины. В этот день у всех — у религиозных, у скептиков и у атеистов — мальчик в синагоге восходит к Торе и читает публично главу из священного свитка. Готовиться к этому начинают задолго. Берут частные уроки, волнуются, тренируются, а потом выходят и читают перед всей синагогой, как получится. А вечером, конечно, зал торжеств, триста человек гостей, развлекательная программа и подарки — кто чего придумает. Можно и деньгами.
И, разумеется, школа идет в ногу с жизнью. На этом уроке детям объясняют, что это за штука такая — ТАНАХ, и про что там написано. Приходит в класс религиозная учительница в шляпке или учитель в кипе и рассказывает вольным восьмиклассникам, что еврей обязан выполнять шестьсот тринадцать заповедей, что в субботу не следует ездить на машине, включать компьютер и даже писать карандашом; что надо разделять мясную и молочную пищу, что есть дни постов, когда нельзя ни есть, ни пить, ни мыться, ни даже мазаться кремом от солнца и еще много-много всякого другого. Ведь ребенок безгрешен — для него нет заповедей. Он, как Адам в райском саду, пока его не предупредили об яблоке. А взрослый — тот, кто имеет обязательства. Для него писана Тора, ему и отвечать за свои провинности. И на этих уроках дети из нерелигиозных семей впервые задумываются о Боге. На таком уроке знакомая мне девочка сказала: «Я верю в бога. Он, конечно, существует! Но я не согласна с ним в некоторых вопросах».
Вот, собственно, для этого высказывания и затеяно все предисловие.
И я! И я тоже не согласна с тем, как Бог предлагает нам плодиться и размножаться. Ну, рожать в муках — это ладно. Об этом хоть предупредили.
А все остальное…
Заманки детской эротики, стыдобище первого понятия о сексе — никто не способен поверить сразу, что любовь связана с трусами и с тем, что под ними; ужасы первых менструаций, нечистота, липкость, дурной запах, боли, вечный страх, что мальчики догадаются.
Впереди первое соитие с обязательной брутальностью. Иначе просто не получится! Опять боль и кровь, и сомнение — это вот оно и есть?
Потом беременность с тошнотой и внезапными рвотами, с отвращением к запахам, с обмороками и постоянной сонливостью. И это только начало. Пока еще пропорции не нарушены и внешне женщина похожа на себя. Еще несколько месяцев и она станет неповоротлива, ноги не влезут в туфли, не говоря уж о том, что плоть не влезет ни в какие старые одежды. Телу не хватает железа, гемоглобин падает. И вот, на важнейшем в жизни экзамене молодая врач или адвокат не понимает, отчего она не может найти ответ на вопрос, который был раньше совершенно понятен и досконально знаком. Мозг не знает, что ему не хватает кислорода, что слишком жидкая кровь не оставляет свободной возможности размышлять, сопоставлять, вспоминать. Что все ресурсы направлены в матку. Режим благоприятствования обеспечен тому, кто там живет. И доктор сейчас не совсем специалист, а больше живородящая самка. С толстым носом, отечным лицом и несообразными плоскими ступнями. А дальше роды, со всеми подробностями, о которых умолчу, ибо они уже описаны в страшном напутствии «Рожать будешь в муках!»
Ну вот! А я со всем этим не согласна. Можно бы придумать что-нибудь более простое и естественное. Почковаться, что ли? Или как кенгуру.
Кстати, вспомнила старый анекдот: Жена рожает — муж мечется в приемном покое, как тигр в клетке. Поминутно оттирает пот, умоляет нянечек, хватается за сердце. Наконец, все благополучно кончается. Ему сообщают: — «У вас дочь». Он совершенно счастлив. Со слезами на глазах говорит: «Слава Богу! А я боялся, что родится мальчик. И ему придется пережить все то, что сейчас пережил я».
Кого жалеть?
У моего прадеда было множество детей. Даже неловко признаться — так литературно это звучит, но их было 13. Не все, разумеется, дожили до бар-мицвы, но за субботним столом их было столько, что матери следовало пересчитать, все ли на месте, прежде чем отец благословлял халу. Семейное предание говорит, что она касалась детских головок и считала «не один, не два, не три…» Исключительно, чтобы обмануть злых духов. Диббукам не следовало знать, что восемь живых и здоровых детей сидят на колченогих табуретках вокруг покрытого скатертью бедняцкого стола. Не знаю, что за бестолковые диббуки водились в еврейских местечках, но хорошая мать старалась не щеголять перед ними своим многодетством. Авось не увидят, не догадаются…
А я не верю, что мои слова могут побудить темные силы к действию. Вот, честное слово — не верю! И тем не менее есть множество словосочетаний, которые ни я, ни вы, мои читательницы, не можем произнести о своих детях без добавления «Если, не дай Бог…» или «Если, Боже сохрани…» или даже «Не будь рядом помянуто…»
Ну, ладно! Дети дело мистическое — мы сотворили их из себя, своими легкими добывали для них кислород из воздуха, делились с ними своей кровью, а потом каждая из нас в титаническом усилии научилась создавать для них молоко и питать их, вставляя нежный кусочек собственной плоти в маленький голодный кусачий ротик. О своих детях говорить не приходится… Но отчего же и чужие дети для нас совсем не то же, что остальные люди? Ведь ребёнок — это всего лишь короткий отрезок жизни какого-нибудь спесивого начальственного дядьки или противной, корыстной и истеричной тётки. Почему же страдания ребёнка для нас во много раз значимей, чем страдания взрослого? Это не инстинкт — Тацит с отвращением цивилизованного человека по отношению к дикарям писал, что евреи настолько чадолюбивы, что не убивают своих слабых и больных новорожденных. Ещё в восемнадцатом веке в Англии малолетнего воришку могли повесить за украденный платок так же просто, как взрослого. Женщину — так же легко, как мужчину. А у нас представление, кем следует дорожить, резко и вполне искренне сместилось. Если снаряд разрушил деревенский дом под Луганском, газеты пишут, что погибли старики, женщины и дети. А мужчины? Тридцатилетний мужчина — он и есть тот, кто должен прокормить этих детей, отремонтировать этот дом, выкопать могилы погибшим, прооперировать раненых и написать роман о трагедии всего народа. Именно его нам и не жалко. О нем не будет говорить CNN. Хотя он бывший ребёнок и будущий (если доживет) старик. Наша симпатия к слабому, приобретенная только в конце девятнадцатого века, зашкаливает все разумные границы. И не политкорректности ради, а вполне от души. Кажется, это и есть единственный признак нашего движения от обезьяны к Богу.
Иерусалим горний
Иерусалим построили в Иудейских горах какие-то непонятные евусеи. Евреи отвоевали его, пользуясь разрешением и даже прямым указанием самой высокой инстанции. Евусеи не жалуются — они исчезли, канули в лету, как и большинство их сверстников.
Этим, пожалуй, и началась европейская история, хотя дело было далековато от Европы.
Евреи построили свой Иерусалим, возвели свой Храм и зажили там довольно беспокойно. То становились великим государством, то малым. Иногда ссорились и воевали между собой, иногда попадались на зуб ассирийцам или грекам. Вели себя спесиво. С империями не считались. Вавилон задевали бесконечно, пока Навуходоносор не вышел из терпения, спалил Храм — корень еврейского высокомерия — и угнал лучшую часть народа на реки Вавилонские. Там сидели они и плакали, вспоминая оставленный Иерусалим.
Воевать стало невозможно и не с кем, и евреи занялись учением. Они изучали всё подряд: медицину и историю, философию и грамматику, Тору и вавилонскую юриспруденцию. Три поколения сделали из воинственных дикарей народ Книги, склонный к размышлению и углублению в суть предметов.
Через семьдесят лет добродушный царь Кир позволил желающим вернуться в Иерусалим, к оставшимся там соплеменникам. Они отстроили свой Храм — не такой богатый и роскошный, но вполне настоящий. Они теперь были бедны и уважали ученых и учение, но по-прежнему неугомонны и задиристы. Бунтовали и ссорились между собой, не повиновались римским властям и насмешничали над могучими.
Кончилось тем, что и римляне потеряли терпение, сожгли Храм и разрушили Иерусалим. Причем не кое-как, а со всей основательностью — пройдясь по городской земле плугом и посыпав ее солью. У них был немалый опыт. Великий Карфаген уничтожен таким образом. А евреям, оставшимся в живых, было запрещено даже приближаться к тем местам. Они рассеялись по Европе, Африке и Азии и стали учиться выживать.
Семьдесят лет продолжалось запустение, и на месте Иерусалима римляне поставили свой город. Они были опытны и в этом деле: основали Париж и Лондон, Милан и Турин, Будапешт и Берн. Элия Капитолина была городом живым и богатым, не хуже Лютеции или Лондиниума.
В новом изгнании евреи обратились к деньгам. Они (мы) усовершенствовали торговлю, придумали банковское дело, открыли ссудные кассы, изобрели кредит, страхование жизни и тысячи деталей финансовой системы. Ученые и богачи — таким стал образ евреев. При всяком малограмотном средневековом короле, герцоге, принце, султане состоял врач-еврей, которому было доверено здоровье семьи, советник-еврей, который разбирался в политике, и кредитор-еврей, который ссужал свои деньги на армию, строительство и дорогостоящие проказы властелина.
И каждый — каждый! — добывал какую-нибудь королевскую милость или султанский фирман в пользу соединения евреев с Иерусалимом. И каждый слал свои деньги в Израиль на его восстановление. Каждый учил своих сыновей языку царя Давида и Торе. Каждый соблюдал древний закон, ел только дозволенное и жил в таком месте, где мог с легкостью найти еще девятерых единоверцев, необходимых для миньяна. Много сотен лет на Пасху в любой семье провозглашали: «На следующий год в Иерусалиме!» А на каждой свадьбе разбивали стакан в память о разрушенном Храме и клялись в верности: «Если забуду тебя, Иерусалим, да отсохнет моя правая рука!»
* * *
На праздник мы с друзьями гуляли по Иерусалиму. Он шумит, кипит и болтает на древнееврейском языке. Торгует, трудится, смеется, учит Тору и охотно показывает гостям бережно хранимые остатки колонн Элии Капитолины — города, некогда возведенного на этом месте мастерами великой Римской империи, угасшей под собственными руинами полторы тысячи лет назад.
Друзья разглядывали синагогу «Хурва», которую построили триста лет назад, а разрушили двести лет назад. Потом снова отстроили, и снова разрушили. А в этом году опять восстановили, как ни в чем не бывало. По первоначальному проекту. Теперь-то ей стоять, пока жив Израиль.
Рассматривали золоченую храмовую Менору, которую восстановил на свои деньги некий не вполне безупречный Рабинович. Да простятся ему грехи, вместе со спесью, которая заставила поместить имя жертвователя на табличке за толстым пуленепробиваемым стеклом. Так или иначе, забытое, разрушенное, утерянное, утраченное за века изгнания возвращается на свои места.
Мы и сейчас на пасхальном седере говорим: «На следующий год — в Иерусалиме!» и добавляем: «В Иерусалиме с отстроенным Храмом». Господь поглядывает на упрямцев и улыбаясь замечает: «Вы народ жестоковыйный!»
О доброте
У одной моей героини была собачка. Молоденький бигль. Красавица — умненькая и отважная. Я пока писала о ней, разгдядывала фотографии биглей, читала про их характер и привычки и не заметила, как влюбилась. Стала подумывать, не купить ли и мне такую собаку. Назвать ее как-нибудь забавно. Курочкой, например. И будет она меня поджидать, и радоваться моему приходу, и защищать меня от врагов и тоски.
Гулять с ней надо два-три раза в день… утром еще ничего, а вот после работы я иногда устаю так, что падаю на свой диван, чтобы подняться только завтра. Но придется встать и погулять. Иногда она будет болеть, как все остальные божьи твари. И надо будет возить ее к ветеринару, ждать в очереди, морщиться пока ее будут мучить осмотрами и ощупываниями, гоняться за ней четыре раза в день с антибиотиками, от которых она будет отплевываться. Блохи у нее иногда будут появляться. И купать надо. Ну, и, конечно, кишечные расстройства — как у нас всех: то запоры, то поносы.
И на улицах у нее будут отношения с другими собаками и кошками. И под машину может попасть, если я невзначай выпущу поводок. Ах, да! У нее же и сексуальные проблемы будут — течки, вязки, щенки.
А если я захочу в кои-то веки уехать на пару недель? Товарищ рассказывал всякие ужасы про собачьи гостиницы — как их там неправильно кормят и прививают им вредные привычки. А еще надо купить оборудование — сумку, чтобы возить к ветеринару и всякое иное. Денег-то!
И я отказалась от моей Курочки.
Это все про меня.
А моя молодая успешная подруга, недавно получившая диплом о самой высшей квалификации в своей сложной и абсолютно необходимой профессии, отбирающей массу времени и душевных сил, так вот, эта подруга с мужем усыновила ребенка. Они долго искали такую возможность и были очень рады, когда из захолустного российского детского дома получили письмо, что есть кандидат на усыновление, четырех лет. Они поехали в ту глухомань, познакомились с мальчиком, который прежде никогда не видел мужчин, и еще много чего никогда не видел, полюбили его и начали длинную и мучительную борьбу с разными бюрократическими, медицинскими, судебными и дипломатическими инстанциями за право быть папой и мамой маленького Дениса. Он стал их так называть с самого начала. Страшно подумать, что бы было, проиграй они сражение.
На днях эта борьба успешно закончена, и есть решение суда о передаче мальчика усыновителям-иностранцам. Его скоро привезут, и моя подруга возьмет положенный ей по нашим законам декретный отпуск, чтобы побыть с ним дома несколько месяцев.
Может быть у читателя создалось впечатление, что моя подруга бездетна?! Нет, конечно! Она три месяца назад родила прекрасного третьего ребёнка. У нее счастливая, полная, благополучная семья. Но Денис серьёзно болен. Ему нужна мама и самая лучшая медицина. Где-то в небесах, его ангел-хранитель похлопотал за него перед Комитетом надзора за сиротами. Уж не знаю, как убедил, возможно, дал кому-то взятку. Теперь у мальчика есть дом, мама и папа, два брата и сестра, книжки и игрушки, вкусная еда и киндер-сюрпризы. Он будет, как все наши дети, владеть ивритом и английским, ездить на «тиюль шнати»[1], говорить учителям «ты» и возвращаться из армии на субботу с огромным тюком грязного белья, который мама должна будет успеть постирать и высушить до утра воскресенья.
А я не взяла собачку. Побоялась…
Чти день субботний
Сначала заповедь:
Шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой — суббота Господу, Богу твоему. Не делай в оный никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни раба твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни пришелец твой, который у тебя, чтобы отдохнул раб твой, и раба твоя, как и ты.
И, в соответствии с этой заповедью, в субботу хоть шаром покати — автобусы не работают, трамваи в депо, магазины закрыты. Да, собственно, и шары катать грех! Попробуйте пойти в Санедрию или еще куда, вам живо разъяснят.
По правде говоря, если быть предельно откровенным и не торчать в Санедрии или в Бней Браке, то и в субботу, конечно, можно сходить в кино, посидеть в ресторане и вызвать такси. Но никакими силами не вынудишь чиновника в субботу выдать вам нужный наисрочнейший документ. Хотя, конечно, работают больницы, ездят амбулансы, социальные работники выручают обиженных детей, в аптеках дежурный выдает срочные лекарства, и полицейские арабы выписывают штрафы за вопиющие нарушения.
Но почта не работает и в мэрии не отвечают. Кроме, конечно, аварий: вода, там, выключилась или свет не горит… Интернет, конечно, ну, там, телефоны, если не дай бог; кабельное телевиденье… А так в субботу всенародно отдыхаем.
Хотя, две недели назад был случай: несколько человек отдыхали в субботу в турпоходе по просторам родины. И где-то в пустыне обнаружили двух диких ослов, завязших в глубокой грязевой луже. Они, естественно, попытались вытащить парнокопытных. Но, нелегкая это работа из болота тащить бегемота. Ничего не вышло.
Тогда они, нарушая день субботний, позвонили домой председателю районного совета — это, высший администратор местного самоуправления. Тот, конечно, ужаснулся и выехал в пустыню на своем джипе. Покуда он добрался, у болотца уже собралась толпа. Несколько групп спасателей прибыли со своим оборудованием. Районный ветеринар, само-собой. Шофер подъемного крана, приспособленного для вытаскивания заблудших из колодцев и горных расщелин, и журналисты телевиденья — не оставлять же такой сюжет для съемок на телефоны?!
Не без труда осликов вытащили. Оказалось, они провели в ловушке 7-8 дней. Тот, что поменьше, испытания не выдержал и до субботы не дожил. А тот, что побольше, немедленно получил укол — камфару, что ли? Был погружен на грузовичок для перевозки животных и отправлен в ветеринарную клинику.
В наших краях ослики очень важны, и суббота бывает каждую неделю. Так что вопрос этот уже дискутировался. Христос однозначно говорил: «Суббота — не суббота, а своего осла, упавшего в колодец, хозяин должен вытащить.» Талмудические авторитеты с ним не согласны. Но диких ослов это не касалось ни в каком случае. Для людей, занятых собственным выживанием, дикие животные были интересны только с точки зрения их калорийности. А мы, от избытков своих, можем потратить немалые суммы на здоровье выброшенного на берег кита или стаи пеликанов со слипшимися от разлитой нефти перьями.
Мне это приятно. Природа жестока, а человек способен пожалеть. И если тратит безумные миллиарды на свои дурацкие удовольствия, то хоть иногда пусть делает дорогостоящие неразумные, но великодушные поступки.
Если кто беспокоится об ослике, я видела по телевизору: через неделю реабилитации у него только лодыжки были еще чуть опухшими. А так — осел — первый сорт. Что аппетит, что настроение…
О выборе
Пару лет назад над главным шоссе между Иерусалимом и Тель-Авивом перекинули мост, заставляющий задуматься о его назначении. Мне его разъяснили, когда мост еще не был закончен. А подруга из Москвы, которую я везла в Иерусалим, была озадачена. На мосту нет дорожного полотна. И рельсов нет. И пройти по нему нельзя — он не выходит на пешеходную дорожку или тротуар. «Видишь-ли, — пояснила я, — этот мост не для людей». Когда прокладывали шоссе, оно поделило на две части лес, который был в этих местах еще во времена царя Соломона. Тут были пешеходные тропинки и даже дорога для всадников. Однако они не мешали животным ходить туда и сюда по собственному разумению. А бетонное шоссе с цементированными кюветами стало непреодолимой преградой для сусликов, мышей, шакалов, дикобразов и маленьких ланей, проживающих в этих местах. Сусличьи семьи оказались разделены. Лес потерял свою экологическую целостность. Человек (в лице представляющего его государства), сознавал, что виноват. Муки совести терзали нас около пятидесяти лет. Закончилось тем, что в нескольких местах через шоссе перекинули мосты, которые покрыли почвой и засадили всякой лесной дребеденью. Теперь любая зверушка и не замечает, как переходит на другую сторону шоссе. Может там она встретит свое счастье?
Вокруг детских площадок в Маале-Адумим поставили алюминиевые столбы. Оказывается, над детскими площадками разбрасывают тенты. Вдруг ребенку захочется покачаться на качелях в самую жару? Можно ему запретить, я вас спрашиваю? А подвергать его нежный организм действию палящего пустынного солнца можно, по-вашему??
То-то и оно! Пусть теперь играют в полутени, когда хотят!
Все это семечки. Пустяки. И по затратам, и по задачам. Самое восхитительное дальше.
Тысячи лет озеро Кинерет — в девичестве Тивериадское море — поило народ Израиля. А теперь ему самому нужна помощь. Оно мелеет. И уже дошло до такого уровня, когда рыбки и водоросли чувствуют себя дискомфортно. Не говоря о том, что питьевая вода из него уже ухудшила свое качество. Но вода — ладно. Строятся огромные опреснительные заводы, которые дают питьевую воду прямо из моря и солнца. Чего у нас, слава Богу, хватает. Попить и полить — достаточно. Но озеру плоховато, и с каждым годом становится все хуже.
Что же — долг платежом красен! Мы будем опреснять морскую воду и заливать ее в Кинерет! Во как! Честное слово!
Дорого? Да, не дешево. Но если выбирать: поддерживать Кинерет или вкладывать деньги в то, чтобы на Олимпийских играх чаще звучал Израильский гимн — я твердо выбираю ёжиков! Мы свою аТикву[2] споем на День независимости. И будет. Чрезмерная увлеченность гимном — признак национальной неполноценности. По моему скромному мнению.
О цивилизации
Рассказал знакомый аптекарь.
Время от времени к ним за лекарствами приходит старушка. Она всем знакома, и тот фармацевт, на чью долю выпало общаться с ней в этот раз, не может удержаться от вздоха. Старушка неграмотна. От этого она не знает вообще ничего: что за бумажки принесла к прилавку — иногда это рецепты, а иногда квитанция от домового комитета. Не знает она и названий своих болезней. Ни фамилии врача. Вообще ничего, кроме своего имени. И что ей восемьдесят пять лет. Зовут ее Мазаль.
По-видимому, и в молодости Мазаль не блистала талантами, а попросту была глупа. С возрастом это свойство усугубилось. Объяснить ей что-нибудь очень сложно. (А записать — неэффективно. Помните? — она не умеет читать). По многу раз аптекарь повторяет, что лекарство надо принимать после еды, но полной уверенности, что Мазаль так и делает, ни у кого нет. И позвонить напомнить ей нельзя. Телефона у нее нет. Да и не нужен — близких не осталось, а самой звонить ей трудно — как найдешь нужный номер? И памяти, чтобы запомнить наизусть нет.
Ну вот — интродукция понятна.
Мазаль приплелась на днях в аптеку и протянула новый рецепт. И приколотое к нему разрешение больничной кассы. Лекарство от хронического гепатита стоит восемьдесят две тысячи четыреста семьдесят шекелей в месяц. Больному, разумеется, бесплатно. До конца жизни. Лекарство обещает существенно отдалить этот конец.
Ясно, что никто не разрешит тратить такие бешеные деньги, не удостоверившись прежде, что более дешевые лекарства от гепатита ей не помогают. Выписали одно, потом другое — анализы не улучшились. Значит, она будет принимать то, самое лучшее, которое есть у человечества на этот случай.
Старушка не в курсе. Взяла коробочку и ушла. Будет принимать — нет — никто не знает.
И оставьте дурацкие восклицания, что не хватает денег на молодых и талантливых. Что от старушки ни пользы, ни радости ни себе, ни другим. Что она балласт на обществе, и оно должно было бы распределять блага более разумно.
Цивилизация не может разделять нужных и не нужных. Для нее (в отличие от нас) всякая человеческая жизнь одинаково драгоценна. Слабоумный инвалид и лауреат Нобелевской премии, выживший террорист-самоубийца и филантроп, многодетная мать и злобная старуха-мизантропка совершенно равны в своем праве на жизнь.
Нам не дано понять это душой, но, может быть, наши внуки когда-нибудь искренне согласятся, что так оно и должно быть.
Провинция
Есть люди по природе своей столичные. Они, может быть, только раз в год ходят в музей и никогда не попадают на премьеры, но им очень важно, что все это географически достижимо. Захочу — пойду! Им необходимо видеть своими глазами здания, которые печатают на купюрах и конфетных коробках, иногда пройтись по улицам с роскошной праздничной иллюминацией и иметь выбор: выйти ли на протестную демонстрацию, или просто смотреть по телевизору, как она течет по знакомым улицам. Толкучка в метро и пробки на Садовом кольце раздражают, конечно, но служат косвенным подтверждением их избранности. Что ни говори, столичная жизнь…
А я человек провинциальный. Мне довольно раз в пару лет съездить в Москву или Рим. А потом вернуться домой. Живу даже не в Иерусалиме, который сам по себе захолустье, а в маленьком городке в пятнадцати километрах от него. С балкона видна пустыня с разбросанными по ней крохотными деревнями и бедуинскими становищами. За моим окном поют птицы и муэдзины, а из канализационного стока выглядывает любопытная шерстяная мордочка дамана.
Рядом с моей машиной на ночь паркуется огромный АВТОЗАК. А что вы хотите? Чтобы водитель вечером отвез его черт знает куда, в иерусалимский гараж полиции, а потом час добирался бы к себе домой? А завтра опять тащиться на своей машине до гаража, а потом от гаража, куда пошлют? А так он выспится и прямо из дома поедет туда, где беспорядки. Отвезет бузотеров в тюрьму и вернется домой. Он же мой сосед! Не ссориться же мне с ним из-за пустяков. Иной раз такие дорожные монстры пристраиваются на ночь возле моей легковушки — глазам своим не поверишь! А что? В провинции люди живут просто. Как им удобнее. Плохо разделяют свою частную жизнь и служебные обязанности.
У меня в Москве жила тетка. Самая лучшая, самая любимая. Вся родня — человек тридцать, разбросанная по всей стране, останавливалась в Москве у нее. Помните, наверное, что ни в каких гостиницах никогда мест не бывало. А дом тети Брони был всегда открыт для всех. Мы приезжали с мороза с чемоданами, взволнованные путешествием, Москвой, встречей с родственниками. Тетя Броня спрашивала: «Есть хотите? Налейте себе чаю, возьмите батон с маслом. И картошку днем сварила… не хотите? Ну, ладно»
У нас в южной провинции это было совершенно невозможно! «Кушайте, пожалуйста! Ну, еще кусочек! И вот этой рыбки! К вашему приезду специально приготовила… а курочку? И пирог к чаю — не покупной — как можно!»
Тетя Броня была гостеприимна, но не хлебосольна. Столичная прохлада. Кажется, она любила нас, но без всякой ажитации. Холодильник открыт для всех. Захотят — возьмут.
Меня на эти размышления навела толстая марокканка, которая стоит на раздаче в нашей столовой для персонала. Я прошу телятину. Она выбирает самый большой ломоть, не обращая внимания на мои протесты, кладет сверху еще один. Потом щедро поливает все соусом и, не удержавшись, добавляет еще маленький кусочек мяса. — На здоровье, — говорит она. Щедрость ее в отношении гостя, за которого она меня инстинктивно принимает — безгранична. А представьте на этом месте москвичку. Ей мяса не жалко, но и я, незнакомая, для нее предмет неодушевленный. Положит на тарелку, сколько положено и никакой добавки, хоть умоляй.
Может быть, провинция недостаток внешних впечатлений возмещает избытком отношений: вместо проспектов, театров, музеев, институтов, центральных парков культуры и отдыха и грандиозных стадионов, — семья, дальняя родня, соседи, гости, одноклассники детей, их родители, вообще — люди. И я, хоть и не помню имен половины своих знакомых, хоть не зову к себе и почти ни к кому не хожу в гости, сама такая. Провинциалка. Что есть, то есть.
Заграница
У нас маленькая провинциальная страна. Все как будто немножко знакомы друг с другом. И иногда хочется выбраться в столицу. Черт его знает — чего нам не хватает? Хочешь в оперу — вон в Тель-Авиве опера. Вечно поёт какой-нибудь баритон итальянец или тенор из Большого. Хочешь классической музыки — хоть залейся ею. И симфонические, и камерные, и отдельно оркестр, состоящий из одних флейт разного размера. Нужен тебе музей — нет человека, побывавшего во всех израильских музеях. Театры гастролируют у нас охотнее, чем играют у себя в сезон. И местные дорогого стоят. Приспичило поговорить о поэзии — в один и тот же день несколько творческих вечеров разных знаменитостей.
Однако иногда все-таки хочется в Столицу. Не в Канберру какую-нибудь и не в Монреаль, а в роскошную европейскую столицу со средневековой историей. С крепостью в центре, по которой слоняются духи убитых принцев. С драгоценностями Короны в бронированных подвалах под пуленепробиваемыми хрустальными стеклами. С ресторанами, где обедаешь за столом, накрытом белой крахмальной скатертью. С величавой рекой, над которой узнаваемы знаменитые мосты, ещё в детстве увиденные в первый раз в кино. И очень важно, чтобы в Городе было множество ухоженных парков. Газоны должны быть безупречно бархатистыми, а старые деревья обязаны помнить поглаживание великих писателей, прохаживавшихся по тем же аллеям, где сейчас неспешно гуляем мы. А мимо нас проезжают на роликах и скейбордах тоненькие беззаботные девушки в светлых брючках со своими слегка патлатыми улыбчивыми спутниками. Магазины в центре должны быть изобильны и чуть-чуть спесивы, а продавцы в них внимательны и предупредительны европейской вежливостью.
Да, чуть не забыла! Церкви, храмы и соборы должны возвышать свои купола. И хоть нам в них не молиться, а все же пусть будут. Нет-нет, и зайдёшь! Вдохнёшь запах ладана, поглядишь на фреску или икону… Ну, не Храм Гроба Господня — а все же… Роскошнее раз в триста…
Вот! Кажется, тоска по столичному утолена. Были, были в главных музеях, аплодировали стоя в театре, ели мороженное из какой-то невероятной хрустальной креманки. Кивали бронзовым памятникам, задумчиво глядящим на прохожих со своих пьедесталов. Можно и уезжать. Жаль, что Аэрофлотом. Но что поделаешь? Из Москвы это самые дешёвые рейсы…
Преступление и наказание
Я несколько раз принималась размышлять на эту тему и всегда оказывалась неудовлетворенной результатами размышлений. Может быть проблема в семантике. Мне чудится, что в русском языке слово «наказание» имеет воспитательный аспект. Человек подделал купчую, его наказали — посадили в тюрьму. Он два года думал, хорошо ли подделывать документы, и понял, что плохо. Тут как раз его срок истек, он вышел на волю безукоризненно честным. И стал адвокатом-нотариусом с юридическим правом заверения подписей.
С этой точки зрения, один из лучших моментов еврейской истории — казнь Эйхмана — наказанием не является. Речь идет об удовлетворении и утешении миллионов, о национальных ценностях и Господней справедливости. Хотя и в убогом, жалком, урезанном виде, а все же. Спасение души Эйхмана определенно в расчет не принималось.
В обыденно-семейном, бытовом смысле, наказание — один из методов воспитания детей. И тут я впадаю в полную растерянность.
Совершенно понимаю, как можно надавать по попе упрямому трехлетке или даже шлепнуть по ручке годовалого, упорно отвешивающего тебе пощечины. Я из старого мира, в котором шлепок был недвусмысленным, быстрым и действенным способом объяснить, что категорически недопустимо.
Но смысл отложенного наказания упорно ускользает от меня. И мне, конечно, случалось шипеть в трамвае капризничающему ребенку: «Вот погоди! Придем домой…» Но никогда не приходило в голову припомнить довольному, успокоенному и уписывающему пюре с котлеткой, как он плохо вел себя полчаса назад. А тем более сказать ему: «А яблочко не получишь! Ты плохо вел себя в трамвае и теперь наказан!» И чтобы он снова ревел (от раскаянья?) Глупо и жестоко заявить зависящему от тебя: «Ты разбил вазу — не пойдешь в кино!» Где ваза, а где кино?
«Владик сегодня не выйдет во двор — он наказан за двойку по географии!» У бедного Владика и так двойка по географии, а тут еще сиди взаперти со свирепой мамой. По-моему, это слишком. И главное, совершенно не способствует изучению географии, улучшению успеваемости и благодарности маме за ее нескончаемые заботы об его образовании.
Надо признаться — я не умею воспитывать детей. Решительно не знаю, что надо сделать, чтобы они стали лучше. Но, кажется, твердо уверена в том, чего делать не надо. Не надо делать их жизнь хуже, чем она могла бы быть. Вряд ли наказание вызовет желание исправиться. Сомнительно, что лишение телевизора или компьютера побудит ребенка к самосовершенствованию. Ох, не верю я в традиционные методы… Кто-нибудь может припомнить случай из детства, когда наказание побудило его исправиться?
Дорогой сэр! Ваше безрассудное поведение, мотовство, нарушение светских приличий и отказ обручиться с деди Фитцкларенс вынуждают меня сообщить Вам об уменьшении Вашего месячного содержания на треть и изменении моего завещания, согласно которому Вы перестаете быть моим единственным наследником.
Остаюсь
искренне Ваш
лорд Пембрук второй, брат
Вашей несчастной матушки
Необходимое, но не достаточное
У меня есть все, что нужно.
Прекрасные очки, сами затемняющие глаза, когда солнечный свет становится слишком ярким. Легковой автомобиль — немножко поцарапанный, но почти как новый. Диван, изголовье которого можно поднять, чтобы удобнее было смотреть телевизор. Телевизор, кстати, тоже есть и висит на стенке. Поэтому смотреть его можно только лежа на диване, и только если изголовье приподнято.
Компьютер есть. DELL. И в нем довольно новый windows-10. Мышь беспроводная. Даже кроссовки есть. Я их не ношу, но вдруг захочется поехать за границу. И там погулять в джунглях. На всякий случай — есть.
«Метр и смысл» Гаспарова. Маленький калейдоскоп. Гейша в парчовом кимоно с барабанчиком в руке. Флакончик духов. Даже кремовое полу пальто, купленное в Мадриде И надежный английский черный зонт. Все, о чем может мечтать человек.
Мне не хватает только одного — чердака. Там бы стоял сундук, или два старых сундука. В одном лежали бы пачки школьных учебников, конспекты по электродинамике сплошных сред и марксистско-ленинская эстетика. Мой детский дневник в толстой коричневой дерматиновой тетради. И чернобурка — подарок второй жены деда. Этот сундук полон.
А в другой я бы снесла Левин синий плащ и щегольскую кепочку, которую мы раздобыли в Брюгге. Детские книги. Анатомический атлас. Маленький алый гобеленчик со старинным замком. Красивые туфли, купленные к свадьбе дочери и теперь неизвестно почему ставшие тесноватыми. Письма. Альбомы со старыми фотографиями. Такими старыми, что уже никто не может вспомнить, как их звали, этих женщин, и кем они нам приходятся. Треснувший фарфоровый чайник из нашего первого сервиза. Клетчатый шерстяной плед, проеденный молью и почти растерявший бахрому. Мы купили его в Москве на Рижском рынке в нашем свадебном путешествии. Он стоил страшно дорого по нашим меркам, но был таким прекрасным — невозможно устоять. Плед выполнил все, что обещал. Но теперь хорошо бы поднять его на чердак. Аккуратно упаковать в старую простыню и положить, разгладив ладонью, в надежный сундук.
Я бы поднималась туда иногда.
О страсти
В начальной школе я писала довольно коряво. Не от небрежности — просто, мелкая моторика была плохо развита. Тогда такими терминами не пользовались, а говорили, что надо стараться. И хотя тетрадки мои были — так — на троечку, учительница ставила мне пятерки. Уж очень обаятельна была маленькая очкастая рассудительная всезнайка. К третьему классу, когда чистописание ушло в прошлое, я считала себя лучшей ученицей начальной школы. И ощущала это, как принц Конде принимает свой титул. Без колебаний и благодарности судьбе. Просто данность.
И тут начались уроки грузинского языка. В тетрадках, разлинованных не так, как обычные, мы написали строчками первые две буквы грузинского алфавита…
ა ა ა ა
ბ ბ ბ ბ ბ
… и сдали тетрадки. На следующем уроке патифцемуло масцавлебело — так мы называли учительницу — раздала наши домашние работы. Она сидела за кафедрой со стопкой, называла фамилии, и каждый подходил и забирал свою тетрадку. В моей буквы ა были подправлены, а вторая строчка ბ ბ ბ ბ ბ вся была зачеркнута и почерком учительницы были написаны три красивые красные буквы, которые мне надо было повторить. Под всем этим красовалась небольшая, но недвусмысленная двойка и подпись. Слезы хлынули из меня фонтанчиками. Это было невероятно, немыслимо! Принца Конде послали на кухню мыть посуду. На уроках грузинского я была безмолвна. Никакой форы за знания мне не полагалось. Надо было просто красиво выписывать буквы. Следующие две строчки я писала с неописуемой старательностью:
გ გ გ გ გ გ გ გ გ
დ დ დ დ დ დ დ დ
Когда учительница раздавала тетради, я ожидала своей фамилии с ужасом и надеждой. Я так страстно мечтала о пятерке. Душа моя взывала к богу и учительнице. На дрожащих ногах я подошла к кафедре, взяла свою тетрадку, вернулась за парту, чуть-чуть приоткрыла обложку и обнаружила исправленные буквы и равнодушную тройку с нестерпимо унизительным минусом. Несмотря на нечеловеческие усилия и страстную мольбу, я получила то, что заслуживала.
В нашей семье не верили в бога, но личный опыт атеизма я обрела на том уроке. Невозможно вообразить, что бог есть, он слышит наши мольбы, и так ответил на мою просьбу.
Надо признать в скобках, что усилия мои принесли плоды. Я и сейчас грузинские буквы пишу куда красивее, чем русские, английские и ивритские. Непонятно только, что делать с этими несъедобными сладкими плодами.
Обычно мои желания бывали довольно умерены, если не сказать холодноваты, и я получала желаемое без особых усилий, даже не беспокоя просьбами родителей и небеса.
Второй раз горячая неразумная страсть постигла меня в шестнадцать лет. Мама купила отрез красного креп-жоржета, и мы пошли к соседке, заказывать мне платье. Предполагалось закрытое приталенное платье, посаженное по проклевывающейся фигуре с немного расширяющейся книзу юбкой. Ничего особенного. Но отчего-то мне пригрезилось, что к этому платью у меня будут красные же туфли на каблучках. Безумное желание: во-первых, до окончания школы, мечтать о каблуках было нереально. Во-вторых, достать такие туфли моего размера в тбилисских магазинах можно было только случайно. А уж заранее загадывать, какой у них будет цвет — было совершенно бессмысленно. Но страсть не утоляется логикой. Она живет автономно и не слушает доводов рассудка. Я ходила на примерки через день, и опытная портниха все более и более безнадежно портила ткань. То ли выкройка была неудачна, то ли желание моё имело слишком большой накал, и равнодушная природа, продолжая сиять вечною красой, вышла ненадолго из задумчивости и указала мне на тщету суетности.
Как бы то ни было, материя оказалась испорчена, и мама с небольшим скандалом оставила у портнихи бездарное платье, не заплатив за работу, но и не получив компенсацию за креп-жоржет…
Третий раз я до темноты в глазах хотела, чтобы на компьютерной томографии не обнаружили ничего нового. Мне даже показалось, что под ногами дрогнула земля — я была уверена, что в Иерусалиме произошло маленькое землетрясение. Однако сейсмографы его не почувствовали. Это было личное землетрясение. В тот раз все кончилось хорошо. И только через год, когда на новом КТ увидели метастазы, опытный рентгенолог вернулся к старым снимкам и показал мне, что они были уже и там. Спасибо и за это. Мы прожили год почти беззаботно. Это был подарок судьбы — компенсация за все прошлые и будущие неудачи. Целый год счастливой жизни.
Примечания
[1] Ежегодная двухдневная школьная экскурсия.
[2] Название Израильского гимна. В переводе означает «надежда».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer7/voskobojnik/
