ГАЛИНА СОКОЛОВА
ЭЛЛА МАЗЬКО
У ПОПА БЫЛА СОБАКА…
повесть
…Первая жена лупила его сковородкой, две другие обливали помоями, а четвёртая выменяла за его счёт шикарную квартиру у моря, на Французском бульваре, выделив ему камору без удобств, окон и дверей, хотя и в центре города. Прочие же супруги – официальные и неофициальные – открещивались даже от перекрёстков, где их свела судьба. Да и дети его общаться с ним не хотели.
И вот на этого-то человека запала моя бывшая!.. Ума не приложу, как такое могло с ней случиться. Впрочем, женщину, как Россию, умом не понять. Особенно, когда верх у неё берут импульсы.
Мы с Иркой прожили почти двадцать лет, и я от неё только и слышал: «Ах, Платон, ах, две половинки». Она меня так заколебала, что я взял, да и разыскал Платонов «Пир». Почитал. Забавная вещица, могу сказать. Из истории, что он там насочинял, выходит такое: «…когда-то наша природа была не такой, как теперь. Прежде всего, люди были трёх полов, а не двух, как ныне, – мужского и женского. Ибо существовал ещё третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих. Сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, – андрогины. Эти андрогины сочетали в себе вид и наименование обоих полов – мужского и женского…». Это что ж выходит – третий-то пол был гермафродиты?! То есть, не только третьего пола, но и третьего сорта людишки? Так, уже интересно!
А дальше-то, дальше! «…Тело у них было округлое, спина не отличалась от груди (это Платон говорит, не я!), рук было четыре, ног столько же, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых (никак мне в таком виде Ирка бы не понравилась!). Голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, – одна. Общая. А ещё ушей имелось две пары, срамных частей две (о, это уже покруче будет)…» – ну и так далее. Ничего себе наворотил! Шутка богов?! Или бред Платона. Понадобилось гомосексуальным грекам оправдание под даже им непонятную, но весьма поощряемую тягу, базу подвести. И сварганили выморочную теорийку. Были описанные ими монстры могучи сверх меры, гордыня и великие замыслы их просто распирали. Потому и на власть богов они стали посягать. Оскорблённый Зевс взял, да и разрубил каждого пополам. Причём разрубил вдоль. И вот с тех пор якобы левая и правая стороны с вожделением стремятся друг к другу. А когда встречаются, тут-то и происходит их магическое слияние! Но главное, что я оттуда выудил, оказалось самым интересным. Только, эх, где ты раньше был, Платон! Какой железный аргумент от меня уплыл из-за этого – я б им супружницу мою на обе лопатки положил! А заодно и всю слюнявую часть человечества: «Половинка моя, половинка моя, по тебе скучаю я!». Да не читала она Платона, просто вслед за другими долдонила! Там, в Платоновом «Пире» всё элементарно раскладывается: ежели мужика на две половинки разрубили, значит, – что? Правильно – мужик к мужику, баба к бабе. И, по Платону, это самая что ни на есть распрекрасная, даже изысканная штука. А в итоге-то получилось полное непотребство – это по-ихнему, по-древнегречески. Женская половина свою мужскую взялась отлавливать! И наоборот. Что, оказывается, вполне себе презиралось и считалось у хвалёных классических греков прям-таки низменным плебейским делом. Потому как мужчины, охочие до женщин – блудодеи, а женщины, падкие до мужчин, – распутницы. Вот и нате вам – получите, распишитесь! Так кто ж тут намудрил на самом деле – Платон или те, кто слышал лишь звон?!
Только к этой теории половинок позже ещё и романтики Ренессанса пристроились. И у них вышло всё с точностью до наоборот. Благо, разыгрались в «испорченный телефон». Озабоченные трубадуры-менестрели напустили туману про «неутолимую жажду любви», только уже исключительно мужчин к женщинам и женщин к мужчинам. И пошло-поехало. Это ж сколько веков нас зомбируют этим клише массового сознания! Расхожую банальность маниакально твердили все, а Ирка в особенности: «Найти свою половинку!». Как бы закладывая установку на заведомую свою ущербность. Мы с Иркой, а позже и с нашей подросшей Юлькой об этом часто говорили. И я доказывал, что каждый из нас – это отдельный, завершённый в себе совершенный мир (в идеале, конечно). А самая совершенная форма в природе – шар. Которому – да, наверное – нужен другой мир, созвучный! Но уж никак не половина, а весь, целиком. (Невольно представляется графический образ в виде двух полукругов. И тогда состыковка происходит лишь по узкой линии диаметра – сотрётся ли она, срастётся ли – большой вопрос!). Проекция шара на плоскости – круг. А более или менее полное совмещение – это наложение половинок кругов друг на друга. И чем миры созвучнее, гармоничнее сочетаются, даже по контрастности, – тем глубже взаимопроникновение и слияние. И тем больше их общая и объединяющая часть. В таком процессе у каждого может остаться больший или меньший сектор собственной «территории». А бывает и полное слияние – «растворение» одного в другом. Трактуйте это, если угодно, даже как взаимное исчезновение, раз уж «он» стал тобой, а «ты» – им. Это – теоретически. А практически, вы все равно существуете каждый сам по себе, хоть и меняясь. Но в любом из вариантов возникает нечто третье, будь то ребёнок или что-то другое, созданное этим самым слиянием. Атмосфера гармонии, скажем. А в результате вышло у нас с Иркой, как у тех древних греков: хотели как лучше, а получилось как всегда! Разойдясь со мной, она нашла себе совсем уж эллипсоподобного типа. Некоего Абрамова. Крутился тут один по журнально-газетным редакциям. Нечто плотное с громадной головой и в таких же очках. Лицом такой весь круглый, улыбчивый – ну само добродушие. Кабы не капризный изгиб сладострастных губ. А за очками – льдистые глаза неопределённого выражения. Впрочем, некоторые редакционные дамы были от стишат Абрамова в каком-то жеманном восторге. А меня ну ничуть не впечатляло. Как и скользкая его привычка говорить то ли в шутку, то ли всерьёз. Да ещё эдак демонстративно, будто по плечу тебя барски похлопывает. Тоже мне – Аполлон с пересыпского Олимпа: «О, смертные, внимайте моей сладкозвучной лире – всемилостивейше дозволяю!».
Поэзия в те годы была ещё в моде. А мода, как известно, мадама привередливая. Так что надолго с ним дамы не задерживались. И всякий раз, когда этот тип являлся в Ирпень, где тусовалась писательская алкобратия (братия, начинавшая пить раньше, чем писать), он оказывался неизменно холост. Чем и привлекал очередных любительниц муз. Может, потому и моя Ирина Юрьевна влипла, как муха в тенета? Она на стишках всегда была малость свихнутая. По молодости, признаться, и я словоблудием грешил, – начитал парочку, подыграл восторженного слушателя – и ты уже рыцарь на белом коне! А может, моя бывшая просто ударилась в свои извечные иллюзии насчет Платоновой «божественной лиги». Или вообще съехала с катушек – у них тоже, как выяснилось, бывает кризис среднего возраста. Тем более, что с развода прошло уже несколько лет. Разбежались мы мирно. Остались, как говорится, друзьями. Да и дочь, опять же. Так что меня продолжало интересовать, как там у неё дальше сложится. И, честно сказать, я всё пытался понять, какого ж рожна ей в нашей-то жизни не хватало. В мозгах крутил и так, и этак. К определённому выводу так и не пришёл, хоть много раз подступался и с ней обсудить. Но оно так и не выговорилось. А ведь когда только начиналось, думал, что всё про неё понимаю. Но нет, оказалось…
Словом, принялась моё «второе “Я”» на полном серьёзе курсировать к этому очкастому из Киева в Одессу. Нет, она ещё продолжала красоваться на первом канале. Только раньше она в работе прямо фанатела. Где ей было просто на роль жены да матери переключиться: мы ж вечно заняты, у нас же ж ненормированный редакционный режим! А теперь гоняла туда-сюда, даже невзирая на своего домашнего кормчего. Возмещала задавленность Бабиными кандалами. Баба с большой буквы – это моя тёща. Она, змеюка чванливая, сама так себя называть велела. И вдруг – нате вам: моя вся такая беспривязная Ирка – при кухне, стирке да уборке! И всё для того наглого узурпатора. Полный отпад!
Ну и что путного вышло? Ладно, пусть сама расскажет.
ЧАСТЬ 1
1
То, что миром правят идеи, я знала ещё со школьных лет. Я была записана во все библиотеки города одновременно, читала много и быстро, периодически делая пометки в общей тетради, которую считала своим личным дневником. Хотя на её шероховатых, с лёгкими волокнами древесины, страницах не было никаких личных записей. И моё перо, называемое в нашей среде «скелетик», ныряло в чернильницу-«непроливайку» лишь в исключительных случаях. К примеру, если я попадала на что-то из ряда вон выходящее. Обычно либо из Демокрита, либо из Гераклита. Или ещё кого-то из древних, до кого моим сверстникам не было никакого дела. Их больше волновали Мопассан и Золя, имён которых они, естественно, не знали, но зато на школьных переменках то и дело конфузливо пересказывали содержание отдельных запретных страниц. То, о чём там было написано, казалось стыдным. В жизни мы пока ещё имели об этом самое смутное представление, хотя многие ютились в одной комнате с родителями. Рождение братьев и сестёр воспринималось всеми нами как нечто вполне естественное и никаких досужих домыслов не вызывало. Тем не менее, когда в восьмом классе мы с моей подружкой Галкой Грибановой обсуждали её встречи с Вовкой из соседнего двора, на мой продвинутый вопрос, целовались ли они уже, Галка с ужасом ответила: «Ты с ума сошла! От этого дети бывают!». Про всевозможных Демокритов Галка и слыхом не слыхала: она жила в обычной рабочей семье, где папа частенько приходил домой под мухой и чуть не до утра травил сальные анекдоты. Но сакральная их информация то ли не доходила, то ли в расчёт не бралась. Мои же собственные встречи с представителями мужского пола ещё не вступили даже в начальную фазу. Соответственно, высокая философия и жизненный опыт в единой упряжке не брели. Правда, заинтригованная чувственной французской крамолой, я взяла с библиотечной полки «Красное и чёрное» и проглотила от первой страницы до последней. Но ничего смутившего меня в ней не обнаружила, даже наоборот, подивилась, как можно привычными словами так детально и просто передать человеческие чувства. Правда, это уже было не в восьмом, а в десятом классе.
Короче, я читала много, благо библиотечные фонды в городе были богаты. А стремление понять как себя, так и извивы душ человеческих привело меня на факультет журналистики. В нашем маленьком волжском городке, откуда шёл наш род по материнской линии, ни университета, ни тем более факультета журналистики не было. А поступать в популярные там «пед и мед», не говоря уж о вовсе меня не интересовавшем политехе, не хотелось. И я двинула в златоглавый Киев – мать городов русских. Поступить там было легче, чем в обеих столицах Союза. Тем более, что страна монолитна, разделение по республикам достаточно условно, и основным языком высшей школы, естественно, был общегосударственный русский.
Но как непросто оказалось ремесло пишущего! Где-то в глубине меня строчки складывались легко и непринуждённо, но… Стоило взяться за перо, являлся Его Величество Ступор – и дальше дело не шло. Может, потому каждый, способный на бумаге выразиться убедительно и красиво, вызывал во мне смутное почтение, от которого в голове становилось гулко и моторошно, будто в ней поселился пчелиный рой. А уж если кто-то слагал стихи… Стихи были для меня религией. От них сладко замирало под ложечкой, а зыбкое пространство вокруг приходило в странное, ничем не объяснимое движение. Оно как бы расширялось, покачивалось и порой даже вспыхивало летними голубыми зарницами, являя моему изумлённому взору фантастические голографические видения с травами, с прозрачной, как хрусталь, водой, с раскатами грома, глухими и мощными. И тёмно-свинцовыми тучами, которые, заслоняя солнце, то ползли, цепляясь лапами за крыши домов, то рассыпались, превращаясь в тяжёлые капли. Поначалу они шлёпали ими по листьям – а потом звонко, разрезаемые зигзагами молний, вдруг обрушивались затопляющим ливнем. Мне казалось, что вызвать такое состояние было под силу лишь тому, кого обнял и отечески поцеловал в макушку сам Бог. Ибо такими людьми руководили силы не от мира сего. Я и замуж-то вышла за парня, который был не по зубам ни одной из моих сокурсниц. Немалая его эрудиция заворожила меня строфами из Овидия и Верлена. Он и любые кроссворды лузгал, как семечки. А кусачие свои фельетоны отливал и клепал, как Гефест мотыги – играючи. Вызывая в городе долгие пароксизмы смеха. Учились мы на одном факультете и, как мне тогда казалось, понимали друг друга с полувзгляда, с полувздоха. Даже кожей. Без слов вообще.
Жили мы с ним, не очень-то задумываясь о быте – жизнь вместе казалась нам актом удивительного творения, чуждого однообразной прозы повседневности. Некоей доселе невиданной миром конструкцией. Как если бы в вакуумную пустоту, где обитал Великий Потенциал, ворвался божественный бозон Хиггса, который и есть истинный Конструктор Вселенной. Ворвался и начал свое действо – создание Мировой Курицы из Первояйца. Курицей стал наш союз, яйцом – окружающий мир. Из него мы вышли первозданно и его же, только уже в обновленном виде, должны были вновь переродить сами. Явление цыплёнка у новоиспечённой, пока не имевшей даже собственного курятника, курицы, хоть и отпраздновали шампанским, стало в Проекте первой поправкой, сделанной жёсткой рукой неумолимой реальности. Цыплёнку больше, чем курице, оказались нужны пища и кров. И эта священная суета, закрутившая нас, как-то очень естественно и плавно перешла в руки моих родителей. А когда отчётливо проявился и факт того, что связи между сторонами этой куриной конструкции не смыкаются, отчего не вполне равнобедренный треугольник в идеальный круг семейной ячейки вписываться не собирался, я, пряча глаза, вернула кронциркуль в руки Судьбы и… развелась. Первая попытка успехом не увенчалась.
2
Моё поколение верило в любовь. Именно она двигала нами, как пешками по шахматной доске. Она бросала клич: «На целину!». И в палатках посреди заснеженных неудобий наши волосы намертво вмерзали в старенький ватный тюфяк. Она призывала на комсомольские стройки – и мы, отмахиваясь от несносной мошки, распевали гордые песни возле дымных таёжных костров. Любовь двигала нами, когда мы, отчаянно экономя, теснились вдвоём на одной раскладушке, потому что снимали жильё у скопидомной бабки-армянки, которая брала плату за уголок в общей с ней комнате, как за отдельную. В студенческом общежитии для семейных пар мест не было, а вдали друг от друга мы жить уже не могли. Тем более, что жили мы в десяти метрах от университета, где оба учились. На многолюдных форумах вместе с начинающим поэтом Женей Евтушенко мы рвали в кровь свои души, скандируя в те годы его строфы:
Внутри твоих следов лёд расставанья!
Ну поверни, ну поверни следы обратно!..
Любовь вела нас по жизни, будто поводырь слепого, и без неё жизнь казалась пресной, как трава. Ночами, много позже, опрокидываясь в сон – глаза закрыты, руки привычно, как учили в пионерлагере, поверх одеяла, – вместо того, чтобы думать о дочкиных экзаменах и о её зачётах в университете, где ещё до развала Союза начался исторически-истерический крен в сторону исключительно украинского языка, мне стыдно в этом признаться, но я по-прежнему грезила о любви. Я размышляла, что если миром правят идеи, то почему бы одной из них не воплотиться в образе некоего носителя лиры?! Ладно, пусть даже не поэта, но, чтобы любил меня, невзирая на мои слабые способности варить настоящий украинский борщ.
Почему именно украинский? Дело в том, что с родным Жигулёвском я порвала сразу после дипломной, и родители, чтобы не оставаться одни в далёкой от меня российской глубинке, обменяли свою очень по тем временам приличную, в районе набережной, квартиру сначала в когдатошнюю столицу Украины – Харьков, а позже – ко мне в Киев. После чернобыльской катастрофы это было несложно, тем более с доплатой. И теперь у них на двоих была полнометражная трёшка на Лесном массиве, прямо возле Торгового института и конечной станции метро, в центре всей транспортной развязки. Так что места в этой квартире с лихвой хватало и на меня с Юлькой. Именно потому я так легкомысленно и великодушно при разводе уступила бывшему мужу нашу общую с ним однокомнатную на Владимирском спуске. Впрочем, не получив за это даже спасибо. Мой жест был принят как должное. Квартиру благоверный тут же загнал, и на вырученные деньги приобрёл «девятку», домик в родном Ирпене и… новую жену. Свято место пусто не бывает!
Наверное, на небесах моё тайное желание заинвентаризировали во вселенском гроссбухе. И когда, отправляясь в очередную командировку, я первой вошла в своё купе поезда «Киев – Одесса», то прямо со стороны своего места увидела лежавшую на столике свежую, будто только с куста, пунцовую розу. Она была осыпана мелкой росой. Сердце у меня встрепенулось, но тормозом разума я погасила его порыв. Роза – случайность, просто кто-то её забыл.
– Ты где остановишься? – выглянул из соседнего купе знакомый корреспондент. В нашей среде его звали Борюнчиком. Он, как и я, был в Киеве из пришлых, а в журналистике оказался случайно. Просто нравилось привязывать строчку к строчке, в столичной же прессе всегда нехватка рабочих ног. Ноги у Борюнчика были резвые, потому он зарабатывал на договорных началах. То есть в журнале ему шёл рабочий стаж, но получал Борюнчик только гонорар, без зарплаты. В общем-то, с Бориной энергией при таком раскладе заработать было несложно. Конечно, меньше, чем в своём Кривом Роге, где работал горным инженером. Но инженер – ремесло, считал Борюнчик, а работа в журнале – настоящее творчество. В нашем деле, да ещё и в Киеве, ему было куда интереснее.
– У меня знакомые в «Пассаже», так что не найдёшь ничего приличного, я номерок тебе сварганю, – весело пообещал Боря и исчез.
Была ранняя весна, туристический сезон ещё не начался, и проблем с поселением не возникло. Правда, вечером я всё-таки набрала номер Бориного телефона, и абонент отрапортовал, что материал для его журнала собран и это будет ещё та бомба!
Позже я прочитала ту статью. Действительно, интересно. О том, что в Одессе создали какой-то филиал фантастического медицинского центра, где работают лечебными частотами по новым технологиям Академии наук СССР. В числе учредителей Центра значились весьма известные учёные, имена которых знала даже я.
3
Это было время, когда на замороченные политикой головы людей свалилось множество статей, книг, лекций про НЛО, фантомы и всяческих барабашек. И пока бывшие коммунистические вожди втихомолку дерибанили союзное имущество, в каждом обычном доме и на каждом перекрёстке пересказывались невероятные факты. Что происходили пусть не с самими рассказчиками, но с очень авторитетными их знакомыми, которые (уж конечно!) не сочиняют! В дополнение ко всему, с экранов телевизоров «давал установку» демонический Кашпировский, убеждая верить в исцеление от всех болезней вплоть до раковых опухолей. А ещё один – красивый и седовласый Алан Чумак – совсем недавно московский журналист, водя руками и глядя на телезрителей серьёзными и умными глазами, вовсе молчал. Тоже «давал установку!».
Многие в те годы кинулись в церкви. Многие – из церквей. Масса любознательного люда подалась на курсы странствующего астролога Павла Глобы, враз ставшего знаменитым. Людям не терпелось разобраться в удивительной небесной механике, которая, оказывается, давно предсказала неожиданный развал огромной и сильной страны СССР.
Древнее платоновское утверждение, что миром правят идеи, на рубеже веков приобрело вдруг неожиданно-вещественную констатацию. Получалось, что некто в облаках, забавляясь шахматами на карте мира, именно в этой части суши объявил сам себе мат. Было это странно и наводило на совершенно нестандартные размышления, отчего глаза сами собой тянулись к папиросным страничкам завезённой откуда-то из-за бугра русскоязычной Библии – небольшого формата книжечки цвета «электрик».
– Завтра у меня один из создателей того фантастического Одесского медицинского Центра. Его Витькой зовут, Абрамовым. Приходи, не пожалеешь! – сказал Борюнчик по телефону.
Говорю же, наше поколение было двинуто на каком-то необъяснимом ожидании чуда. Причём неважно, откуда оно явится. В эпохальном смысле мы свято верили, что во всём мире вот-вот наступит Коммунизм. Это было совершенно непреложно. В личностном – что, того гляди, произойдёт нечто такое, отчего жизнь станет совсем безоблачной. В чём оно выразится, никто не знал, но представлял каждый по-своему. Может, на работе повысят зарплату. Или переведут куда-нибудь на более престижное место. Или квартиру, наконец, расширят. Потому что, сколько же ещё-то ждать? И так десять лет протикало, а всё – «первые на очереди».
Новая квартира была мне уже ни к чему – жизнь на Лесном массиве, несмотря на внутрисемейные трения, вполне меня устраивала освобождённостью от бытовых забот. Работа и зарплата – тоже. А что ещё нужно для счастья пусть не очень молодой, но всё ещё в неплохой форме, вполне симпатичной женщине? Ну, ясное дело – любви! Этого мощного таинства, к которому инстинктивно тянется всё – от цветка на земле до птицы в небе.
О Борином приглашении я начисто забыла и, естественно, никуда не пошла. Тем более что странный намёк на чудо в виде розы в порожнем купе пока ещё не сработал, и ничего сверхъестественного в моей жизни не произошло.
Впрочем, не заставил себя ждать и второй камешек в этот же огород. Не менее загадочный. Сразу по возвращении из Одессы. Я «делала базар» на Лукьяновском рынке, когда женщина с цыганистым, крупно изрезанным морщинами лицом, вклинившаяся со своей корзиной цветов почему-то посреди прилавков с многоцветной снедью, вдруг сунула мне в руку огромную, с чайное блюдце, лохматую розу в мелкой росе.
– Темна вода во облацех, – проговорила она невнятно и вдруг, словно затвором, звякнула сердоликовым браслетом на запястье: – Купи!
Киев не Одесса. Здесь розы, да ещё в самом начале весны, кусаются. Кроме того, такой цветок в «авоське» среди свертков мяса, картошки и вялых стрелок зелёного лука мне явно был ни к чему. Я энергично замотала головой.
– Дёшево отдам, – не отцепилась женщина, поняв меня по-своему. – Или на, возьми так.
Побренчав монистами, она с трудом выбралась из-за своих корзин – ни одной розы, подобной той, что она протягивала мне, там больше не оказалось.
– Не отказывайся. От своего счастья откажешься. Бери-бери.
И прямо-таки сунула роскошный цветок в мою ладонь. Он обдал меня чарующим ароматом.
– Ну, спасибо.
– На счастье, сестра. Совсем-совсем скоро твоё счастье, – выстрелила она в меня своим чёрным глазом. (Второй знак судьбы?).
4
Что-то задержало меня на работе, и на Оболонь на день рождения Борюнчика явилась я затемно. Неля, Борина жена, открыв дверь, тут же выговорила мне за опоздание, потому что все уже разбежались и лишь в прихожей топтался незнакомый мне полноватый мужчина, с которым мой приятель всё не мог наговориться.
– А, это ты, Ирка, – обрадовался Борюнчик и, кивнув на гостя, представил: – А это Витёк Абрамов, я тебе о нём рассказывал.
Крупный и в силу лет совсем непохожий на «Витька» мужчина протянул крепкую руку:
– Абрамов.
Он довольно напористо скользнул по мне и остановил взгляд на принесённых мной цветах. Они отразились в его глазах.
– Вы всегда носите в зрачках ирисы? – не удержалась я.
– Только когда они в ваших руках, – в тон мне отозвался «Витёк», спрятав голубоватые льдинки глаз под бронзовый мех бровей. И ушёл. Только звук подошедшего лифта ещё с минуту дребезжал и звякал…
– Слушай, он классный мужик, – заметил Боря, что-то прикидывая в своей крутолобой голове и глядя на меня оценивающе. – Ты же любишь поэзию?
Он разлил по чашкам кофе и, подвинув одну в мою сторону, тоном заговорщика засвидетельствовал:
– У него то ли четыре, то ли пять поэтических сборников. Он и в Москве печатается. И в нашем журнале тоже. Только мы его нечасто публикуем, он на русском пишет. Одессит же. А в Одессе он ударной медициной заправляет. КВЧ-центром. Ну, тем, про который я писал.
– А ещё он кристально порядочный, – стрельнув в меня лукавым взглядом, подхватила во всём согласная с мужем Неля. Её семейная идиллия в том и заключалась – всегда держать сторону Борюнчика. Я немного смутилась.
– Кристально?
– Абсолютно, – почесал в прорези старенького джемпера свою шерстистую грудь Боря. А Неля, обхватив мужа за плечи, впилась в меня своими тёмными, как кофейные зёрнышки, глазами. Ребёнком её подобрала в войну киевская семья – вырастила, выучила, и теперь благодарная Неля стремилась всем удружить, всех поженить и всех перезнакомить.
– Правда-правда, – закивала она кудлатой, как у болонки, головой, ещё теснее прижимаясь к Борюнчику. При этом голова её была на порядок выше Бориной, так что кругленький и невысокий муж примостился у неё под мышкой – точь-в-точь два приложенных один к другому шара. Один побольше, другой – поменьше.
Эта семейная пара возникла после того, как, пройдя курс противоалкогольного лечения, нештатный корреспондент одной из столичных газет Боря Худан сотворил роман об алкоголиках. После чего из шахтёрской среды, где подвизался в горных инженерах, перебрался в Нелину киевскую «трёшку» с намерением стать писателем. Учуяв, что с Бори толк выйдет, Неля взялась за дело со всем пылом уходящей молодости: из мужичонки в облезлом малахае и в старом пальтеце с рукавами чуть ли не до локтей, она довольно быстро создала почти респектабельного господина, которого и подвигла регулярно мотаться в Москву. Правда, пленить столицу нашей Родины Боре не удавалось, и чуть позже, когда наши отношения стали совсем приятельскими, я срежиссировала ему издание – тема была как раз востребована. Правда, позже Борюнчик всем хвастал, что тиснули его прямо из потока, но это уже Бог с ним.
– Слушай, Ир! А Витька-то забыл у меня очки. Взяла бы ты их – будешь в Одессе – и звякнешь. Он и прибежит.
Я примерила очки и чуть было не проскользнула сквозь их широко расставленные дужки.
– Ничего себе голова, – пробормотала я, укладывая исполинский причиндал в сумку.
– Говорю же, он умный, – с готовностью подтвердил Боря. – Ты с ним обязательно созвонись. Это же XXI век! Не уколы, не таблетки, а частоты! Космическая медицина! Это же сенсация! Возьмёшь интервью и – ка-а-к грохнешь! Вот будет шороху на всю Украину!
В Одессе я не нашла времени позвонить и оставила очки у знакомых вместе с номером Абрамовского телефона. Журналистская стезя тем и хороша – где ни будь, новые знакомства обеспечены.
Вот с того самого дня мой домашний телефон по выходным и стал взрываться трезвоном.
5
– Всё твои женихи, – блестя глазами, заговорщицки нашёптывала мне Юлька, моя первокурсница-дочь. – Звонит хмырь – и молчит! Представь?!
– Да ну тебя! – тоже шёпотом, чтобы не услышала моя мама, отнекивалась я. Воспитанная в пуританских традициях ещё того века, когда дамы стеснялись ходить в туалет, мама, рождённая за пять лет до революции, относилась к нашим «вольностям» с осуждением.
Она бережно хранила семейную притчу о том, что корни её, по крайней мере бабушки по материнской линии, тянулись из дворянского рода времён Екатерины Великой. На это косвенно указывала и до сих пор шёлковая её кожа, всегда вызывавшая во мне волну тайной зависти – никто из нас, потомков, такой не унаследовал. И некоторые фотографии заявляли о том же. Особенно, где суровая дама в кринолине – её бабушка – восседала в роскошном кресле с веером в изящной руке. А из-за её спины на нас взирал напоминавший моего брата молодой человек в аккуратно подстриженных усиках и во фраке. Эта властная женщина в чёрном рано овдовела и замуж больше не вышла – грянул семнадцатый… Мама уверяла, что, когда она входила в галантерейную лавку, приказчик со всех ног бросался на хозяйскую половину и торжественно вносил для неё плюшевое кресло, куда бабушка усаживалась, возлагая на скамеечку обутые в атласные туфельки ножки. Только хозяину доверялось обслуживать такую высокую посетительницу. Впрочем, происхождение было забыто сразу после Октября 17-го, и все прочие фотографии альбома состояли из гробов, в которых лежали молодые и старые мамины родственники – братья, сёстры, бабушки, дедушки, потом отец и мать. Была там и её фотография – угрюмая девочка в белом колпачке с помпоном.
Позже, уже в тридцатые, в гробу сняли и её собственного сынишку от первого брака. Первый мамин муж был сыном известных волжских заводчиков, и в сталинские времена его постигла та же участь, что и других, ему подобных. А позже мама снята в армейской гимнастёрке с кубиками в петлицах рядом с чернобровым красноармейцем в форме сержанта. Моего будущего папу привезли к ней в медсанбат, и больше они не разлучались.
Впрочем, и по отцовской линии не всё срасталось с рабоче-крестьянским происхождением. Любой предмет в руках папы издавал мелодию: бампер, крыло автомобиля, даже стена. Помню, он наигрывал мне «Во саду ли, в огороде» то на венике, то на бутылке от ситро, ударяя палочками по разным её участкам. Гитары-мандолины-трубы, а также аккордеоны-фисгармонии, позже и моё пианино, к которому, кроме меня и папы, подходить никому не дозволялось, под его пальцами наяривали всё, что заказывалось. А иногда из-под чёрных и белых прямоугольников клавиш струилась такая упоительная музыка, что все вокруг замирали и, если в красном уголке завода звонил телефон, обступившая старый рояль шоферня попросту выдёргивала телефонный шнур из стены.
Моя Юлька в Деде души не чаяла. Возвращаясь с работы, он торжественно вручал ей то перламутрово-синего жука в спичечном коробке, то мятный пряник или вожделенный пломбир, который Юлька слизывала под его мужественным прикрытием – мороженое запрещалось в силу опасности для Юлькиного здоровья.
Ах, мало мне досталось от папиных талантов. Лицом я, пожалуй, напоминала его. Но куда моим бровям до его разлёта, а глазам до его колдовских омутов. И всё равно: случись потеряться, кто-нибудь из многочисленных папиных знакомцев обязательно привёл бы меня если не к нему на работу, то уж домой-то наверняка.
Одно было плохо. Кроме явно средиземноморской внешности, что легко привлекала мужской пол (это было хорошо), в наследство я получила и его излишне мягкий характер. Который сводил на нет все мои потуги отстоять собственные интересы. И уж это-то никуда не годилось. Как у папы возле его гаража толпились приятели, которым он в чём-то помогал в ущерб свободному времени, так и меня доставал с десяток подруг. Те сбрасывали мне свои необязательные для меня наряды за, в общем-то, запредельную цену, – недосуг же бегать по комиссионкам и толкучкам, где можно приобрести что-то не из маспошива. Правда, деньги можно было отдавать частями, и в этом таился существенный плюс. Хотя, когда мы отправлялись обедать, выныривал как чёрт из табакерки и скрытый минус: платила за всех тоже я. Поскольку чувствовала в этом мучительную желательность – подруги постоянно плакались о материальных проблемах, а я таким образом как бы погашала свои негласные проценты.
– Ну а кто ещё может так названивать? – делала из своих умозаключений логичный вывод дочь, осторожно прикрыв дверь в комнату: там моя мать смотрела «Клуб путешественников» с Сенкевичем. – Конечно, твои женихи. Не мои же!
– Почему не твои? Не я, а ты же у нас на выданье. Мне уж и на покой пора.
Юлька хихикнула. Ей было трудно представить меня на покое – большая часть телефонных благовестов касалась именно моих дел. Но дел, а не флиртов.
– Звонить и молчать могут только люди пионерского возраста, – немного конфузясь, парировала я – дочери шёл девятнадцатый год, и она давно не была пионеркой. У неё даже парень был. Окна его полнометражки с двумя лоджиями выходили прямо на скульптуру Родины-Матери, туда, где мы с Юлькой любили кататься на гидропедах. К ней там постоянно кто-то клеился. Однажды двое соискателей Юлькиного внимания, припустив за нами на водных велосипедах, включили свой привычный трёп, мол, как вас зовут, девушки, и не встретиться ли нам вечерком. Чтобы рассмотреть ухажёров получше, я неосмотрительно сняла тёмные очки, и… лишь след закрутился – парни брызнули прочь с быстротой ракеты.
– Нет уж, – авторитетно заключила Юлька. – У меня таких придурков не бывает. Я телефонами не разбрасываюсь.
– А я разбрасываюсь?
– Да тебя только придурки и привлекают.
– Почему – придурки?
– Потому что всё эксцентрику ищешь! – отрезала она, берясь за ручку двери. Они с Олегом шли на концерт. Папа Олега работал главным инженером Дворца Спорта. Так что водить приятельницу на любые концерты сыну было плёвым делом… Сидели они с Юлькой на лучших местах, в директорской ложе. Окружённые заботой и вниманием всего обслуживающего персонала.
– Ладно, пока. Я с Конём на Агузарову иду.
«Конём» Олега прозвала наша Баба – не бабушка, а именно Баба. Её чем-то унижало слово «бабушка», и отзывалась она исключительно на Бабу – таково было её высочайшее желание. Но почему Олега окрестила Конём, я не знаю. Вроде, он был среднего роста, русым и светлоглазым, как почти все в Киеве. Как на меня, он был вполне хорош собой и даже чем-то напоминал американских киногероев из «Золота Маккены». Что мне нравилось, так это то, что после кулинарного техникума, где научился превосходно готовить, Конь поступил в университет. Не один месяц он закармливал капризную Юльку вкусностями собственного приготовления, буквально забрасывая её цветами. Наша квартира поэтому всю весну благоухала сиренью, нарциссами и пионами. Беда была в другом: в отличие от желудка, отклика в сердце Юльки почему-то так и не находилось. Юлька всегда была готова к новым знакомствам. Может, причина была в возрасте. Или в политике. Шли словесные баталии за независимость Украины, и везде только и говорили, что Украина имеет и золото, и руду, и сало. Потому, мол, нечего склоняться перед так называемым «большим братом». Мы, мол, и сами с усами! Изображая из себя ярого националиста, Конь, тем не менее, изъяснялся исключительно по-русски. Причём не только с Юлькой, но и со всеми своими друзьями-националистами. И даже дома. Что особенно и смешило мою дочь. Впрочем, смеялась она, ещё когда услышала прозвище впервые. И отметила, что похож Олег, скорее, на пони чем на коня. Хотя на пони Олег и вовсе похож не был! Сходство с красивым и благородным животным Баба, наверное, нашла из-за его длинного, выдающегося вперёд подбородка с крупными не вполне белыми зубами. А может, из-за того, что родился он в год Лошади?
Впрочем, клички Баба давала всем. Например, мой бывший муж Рома числился у неё Ярым Пнём. Или Ярпнём, сокращённо. Наверное, по названию его родного городка Ирпень. Ярым он оказался, возможно, потому что в семейных схватках ухитрялся куснуть самолюбие нашего домашнего кормчего так мастерски, что Баба потом долго дулась, подыскивая, чем бы больнее ему отплатить. А началось это ещё с первого знакомства, когда мой тогда ещё даже не жених, а просто однокурсник, наотрез отказался поддержать её высокомерно предложенный тост за наш род. Вот тогда она и назвала его впервые Ерепеней. Но позже, заметив, что зятю это как горох об стенку и на все её наскоки он лишь криво усмехается и, как пень, не сходит со своих позиций, его переименовали в Ярпня. «А чему удивляться? – презрительно поджимала она свои узкие, как ротовая щель рыбы, губы. – Рома – хохол. Что с хохла взять? Окраина. Они же потомки беглых крестьян. А теперь ещё и бал правят – незалежными стали. «Вот те, баушка, и Юрьев день». Вот те и «каждая кухарка должна уметь управлять государством»! Высказавшись таким образом, она обстоятельно усаживалась в кресло созерцать нас, как императрица распростёртую у ног челядь. Мы смиренно отмалчивались: даже наш замечательный Деда, одессит по рождению, был у неё как бы вторым сортом. Тумпаком. То есть тоже пнём. И всё по той же великоросской причине.
– Не забывайте, кто мы! – назидала она нам, периодически углубляясь в семейные предания.
– Это кто ж вы такие? – ерепенился Ярпень. – Волжские мещане?
– А ты вообще пустое место! – без всякой логики взбрыкивала оскорблённая Баба.
– Как же пустое, если – пень? – потешался Ярпень. При этом он сохранял на лице полную невозмутимость.
Баба тут же включалась в страстную историческую полемику. И длиться это могло часами. Потому что за более короткий срок вывести нашего Рому из себя было не под силу даже ей. Он лишь криво усмехался и подбрасывал в костёр новых дровишек. Берёзовых. Жарких.
– Ну и ерепенистый пень, – своим ушам не верила Баба. Рома был первым, кто осмелился ей перечить. Но в итоге оба расходились довольные.
Надо признать, что клички у Бабы имели все. К примеру, я была Москрицей, Понапырышем и Скильдой. За невысокий рост и худощавость. Хотя и сама Баба, вдоль – излишними сантиметрами или поперёк – тучностью – явно не отличалась. Юлька у неё числилась Вторым Пнём. Наверное, за упрямство и своенравие. Паренёк, с которым ещё в школьные годы Юлька иногда забегала домой после занятий, имел у Бабы кличку Крокодил. Вероятно, от своего имени Гена. Он был из весьма уважаемой в городе семьи, и Баба милостиво позволяла ему с полчаса топтаться в прихожей. Недолго. Соседскую девочку с этажа выше Баба звала Кувалдой – наверное, по причине маленького роста и крепкого телосложения. Ну и прочие, кто нашему Кормчему попадал на глаза, идентифицировались по прозвищам. Удобством в этом мы считали то, что при одинаковых именах никого уже нельзя было ни с кем перепутать. Даже при жизни нашего папы-Деды ничьё мнение на этот счёт её не интересовало. В случае противоречия, из «не забывайте, кто мы», мы немедленно превращались в «чёрную косточку» и в квартире надолго повисало гнетущее молчанье. «Хватит того, что вы нам жизнь поломали!», высокомерно отворачивалась она, утирая сухие глаза батистовым платочком с выцветшими вензелями вышивки. Кому именно «нам», и кто имелся в виду под «вы», Баба никогда не уточняла. И, хоть мы никакого отношения к поломке её жизни не имели, все, сколько нас было, кроме Ярпня, разумеется, смиренно считали, что наше почтение своей поломанной жизнью Баба заслужила.
Наверное, рабство, как и бунт, в славянской душе живёт искони. Опуская глаза и подчиняясь, все мы, тем не менее, потихоньку нарушали установленные в доме каноны. Да что там мы! Мировое человечество тем и живо, что всю свою историю нарушает запреты. И ничего, живы!
6
– И когда уж оне оженятся? – хмуро вопрошала меня Баба, глядя вслед хлопнувшей дверью Юльке. По её исчерпывающему мнению, встречаться с парнем больше месяца было недопустимо. Когда я бралась объяснять, что намного хуже вступить в необдуманный брак, она с негодованием укрывалась в своей комнате: «Тогда и шляться по ночам нечего!». «По ночам» означало после девяти вечера. Юлька же могла вернуться с концерта и в одиннадцать, и в двенадцать, что превышало отпущенный домашним комендантом срок, и ближе к контрольному часу я укладывала одеяло в Юлиной комнате так, чтобы придать ему вид человеческого тела. Я даже приспосабливала туда свой старый распатланный парик – в свете ночника было почти незаметно, что он темнее Юлькиных волос. Потом щёлкала замком и слегка поскрипывала дверью. После чего тихонько включала телевизор.
А вот спросите мня, почему я это делала? Разве не проще было с самого начала всё расставить по своим местам? …За рамками дома я была вполне адекватным, профессионально состоявшимся человеком. И свой творческий почерк у меня был, и самостоятельная позиция. И передачи мои шли даже по союзным каналам. И первая книжка художественной прозы вышла. Её даже «на ура» приняли в Союзе писателей. Но стоило переступить порог дома, я уходила в глухую защиту. Изощрённо лавируя между характерами и претензиями всех участников домашнего повседневного действа.
– Ну, давай дуй в Одессу, – положил передо мной командировочное удостоверение шеф – низкорослый очкарик с усталым вымотанным лицом, он всегда вызывал у меня сочувствие – непросто в сегодняшнее время вести корабль. С одной стороны, хлеб ешь от коммунистов, с другой – и не всё с совестью уживается. – Два дня на поездку и три, чтобы сдать материал. О волновой медицине, – шеф выразительно похлопал ладонью по заваленному бумагами столу и зверски засопел. Он всегда так делал, если хотел придать словам особый вес. – О самом интересном нам положено сообщать раньше журналов. А мы уже опоздали, – и он засопел снова.
– Так я же не отвечаю за медицину, – заупрямилась я для виду.
– Это не обычная медицина. Короче, езжай давай, – прикрикнул шеф.
Дома, оторвавшись от учебника по испанскому, Юлька как бы невзначай шепнула:
– А твой придурок опять звонил. Беру трубку – молчок.
– Да-да! Что там у вас за тайны завелись? – предстала моему взору и Баба. – Телефон названивает. Поднимаю трубку – бросают.
– Так дети балуются, – буркнула я и на всякий случай врубила в гостиной телевизор. Шло «Очевидное – невероятное» с Капицей.
– Н-да, дети, – недоверчиво хмыкнула Баба, усаживаясь в кресло. Это была её любимая передача.
«Женихаться-невеститься» в моём возрасте она считала стыдным и смешным. А не имеющий конечной целью брачных уз флирт не значился в банке информации Бабы вообще. Заподозри она хоть намёк на владевшие мной мечтания – не избежать бы «позорного столба»! Повертев в руках купленные мной у Нели туфли, она резюмировала: «Снова женихов развела».
– Давно пора, – весело подтвердила Юлька, усаживаясь рядом с Бабой. Это была и её любимая передача. Тем более, что телевизор дозволялось включать только на допущенные программы. Все иные объявлялись «чушью», и вилка из розетки выдёргивалась.
Поёрзав с минуту, Юлька вытянулась струной – в присутствии Бабы можно было сидеть исключительно так.
– Да ну вас! – огрызнулась я. – Какие «женихи»!
И в ту же минуту зазвенел телефон. Было слышно, как в трубке дышат. А чуть вдали голос Борюнчика что-то выговаривал внучкам.
– Говорю же, дети, – уведомила я почему-то с тайной радостью. – Вот послушайте…
После прослушивания детских голосов вытянувшаяся физиономия Юльки выразила недоверие, а Бабина – удовлетворение. При всей своей строгости мама была достаточно наивна.
7
Как хорошо,
Когда, на рассвете проснувшись,
Выглянешь в сад –
И увидишь вдруг, что бутоны
Превратились в цветы на вишне.
Татибана Акэми
Одесса встретила меня цветущими акациями и желтью тамарисков.
– Абрамов у аппарата, – важно представились на другом конце провода.
– Киевское радио, – отрекомендовалась я, намереваясь сообщить о цели визита.
– Ирина, вы? – не дала мне этого шанса телефонная связь. – Как я рад вас слышать, Ириночка! Вы в Одессе?
– Н-нет, то есть да, – растерялась я, не желая признаться, что именно сюда и приехала. – У меня… одно серьёзное задание… Я буду писать об ударно-волновой терапии.
– Счастлив увидеть вас в Одессе, – повторил мне чуть ли не взвизгнувший от восторга голос. – Жду в любое время. Записывайте адрес офиса.
Я обескураженно промолчала, готовая, плюнув на всё, немедленно ретироваться.
По названному адресу я пришла за пару часов до отбытия поезда. К моему удивлению, это был никакой не офис, а квартира. Там за незапертой дверью под номером 13 сидел у окна сам хозяин. В балконную брешь заглядывали ветки винограда, из динамика струился старинный клавесин, а в ванной (в обед сто лет!) под таким же древним краном сияла отчаянной чистотой престарелая раковина. И то ли от собственного желания чуда, то ли от какой-то другой, пока ещё не ясной мне причине, всё это показалось до потрясенья знакомым. Как если бы всё это уже было когда-то и забылось, и вот уже вынырнуло из глубин памяти снова.
– Здравствуй, Ириночка, – почему-то сразу перейдя на «ты», приветствовал меня Абрамов. – Проходи. Я бесконечно рад видеть тебя.
Он отступил вглубь маленькой, размером с капитанский мостик, комнаты, и волны звуков захлестнули меня. Музыка, как и поэзия, действовала на меня странным образом. Наверное, не случайно в практиках шаманов мощные инструменты суггестии служили ключом в надземные пределы.
– Проходи, располагайся. Будь как дома. Я здесь один. Раньше была жена, но то ли она ушла, то ли я её оставил. Значения это уже не имеет.
Я посмотрела на него. Он – на меня.
А дальше – дальше на секунду всплыло лишь тютчевское: «мысль изречённая – есть ложь». Какие-то слова, конечно же, были, но жили они своей собственной жизнью, а нечто над ними – своей. И этот безмолвный диалог казался куда существенней того, что произносилось. Уже позже, пытаясь разобраться в происшедшем, я с предельной ясностью поняла: подсознание, оно прельстило меня иллюзией счастливой ремиссии! Наверное, известная мера частиц времени заключена в самом пространстве, и мощный их поток увлёк меня. После вездесущего Бабиного контроля, после стискивающих рамок условностей и расхожих истин я словно угодила в другую реальность. На этом суверенном островке, где не висел над моей головой дамоклов меч тривиальных «правил приличия», где не ощущался металл Бабиного ошейника и не давило «Прокрустово ложе» хитроумных стандартов (ему здесь просто негде встать!), я ощутила себя крылатой. Состояние было моим собственным и… не совсем моим. Когда наши с Абрамовым пальцы случайно соприкоснулись, рассудок просто не успел включиться, и настоящее вместе с будущим перемешалось с прошлым, в будущее не позволив заглянуть. Косматый предок вырвался из древних недр моего существа, и позже, уже дома даже при открытых глазах, я видела, будто сквозь увеличительное стекло, каждый шов на пиджаке Абрамова и любой выступ со следами былых фотографий на старых обоях. Я узнавала всё это до мельчайших деталей и вглубь, и вширь, как если бы смотрела из прошлой жизни. Может, на то и намекала табличка с цифрой 13, болтавшаяся на одном шурупе с обратной стороны двери. Говорят, 13 – есть число перехода во времени. И, бухаясь в загадочное пространство подкорки, я даже не задумывалась о событиях за поворотом.
А в окно билась и билась до боли знакомая виноградная лоза с набухшими почками. Как слезой, взблёскивая на солнце каплями недавнего дождя. Знак? Я и её уже видела когда-то, и она также стучала в стекло, и… не могла достучаться. Теперь судьба переводила ту давнюю мою жизнь в какой-то новый, одной лишь ей ведомый формат. Не меняя декора и с теми же действующими лицами.
8
Он остановил музыку и, словно переключив каналы времени, достал бумаги. Очень подробно, хорошо формулируя, рассказал мне о принципе работы ударно-волновой терапии, сокращенно УВТ. О перспективах развития космической медицины, к которой это направление как раз и относилось, об авторах метода и об одесских врачах, работающих в здешнем дочернем предприятии Академии наук СССР. Он даже продемонстрировал мне работу небольшого, размером с пару хлебных буханок, фантастического аппарата КВЧ (крайне высокой частоты). Излучатель двигался по ходу на то время никому не известных точек энергетических каналов.
– Понимаешь, Ирчик! Мы, – он показал на себя, потом на меня, – существуем не только в телесном виде. Мы существуем ещё и в фантомном, энергетическом образе. И, пожалуй, то второе наше «я» куда важнее видимого. Этот энергетический сгусток и есть наша суть. Церковники называют его душой. Фактически наше «я», как и все события нашего «я», живут в необозримом поле свободных частиц, где действуют лишь законы взаимопритяжения и отталкивания. И где каждый из нас уникален неповторимым сочетанием этих частиц. А здесь мы, как космонавты в скафандрах: неудобно, тесно, тоскливо и ничего не понятно, потому что даже истинные мотивы наших поступков от нас сокрыты. Здесь нет свободы, как и нет счастья. И мы хотим, мы рвёмся назад, потому что тот мир и есть наше реальное. Но даны свои сроки и задачи, и пока мы здесь, траты энергии на выполнение тех задач просто неизбежны.
Мы обязаны вернуться в исходный мир преображёнными новым опытом, чтобы Вселенная сотворила то, что у неё в проекте. И потому по нашему скафандру бьют дожди невзгод, а изнутри его пробивают наши потребности, которые не всегда сходятся с канвой проекта и потому искажают нас. Эти искажения и есть болезни. А наша аппаратура через резонанс с эталонными частотами космоса, способна восстановить наше здоровье. Устранить можно даже последствия серьёзных ошибок, если взяться вовремя. Понятно теперь?
Мне было понятно.
Я и раньше догадывалась о незримом, связывающим нас с горним миром. Во всяком случае, ещё в пору нашей любви с Ромой мы, не сговариваясь, одномоментно писали друг другу, отвечая на вопросы, которые ещё не поступили на почту. Почтарём для нас был сам Банк вселенской информации.
– Ирин. А почему бы тебе не стать нашим сотрудником? – глаза Абрамова смотрели на меня серьёзно и напоминали отполированные камешки с пляжа. – Тебе ведь не нужно для этого сидеть в офисе – достаточно просто всюду рассказывать о наших технологиях. Ты ведь ездишь по Украине. Можешь даже наши договоры на реализацию заключать. Хотя нет, их мы возьмём на себя, а твоё дело – реклама. Но с каждого комплекса ты будешь получать свои проценты. Это хорошие деньги, кроме четырёхсот рублей зарплаты менеджера. Соглашайся!
В цифры заработка я не поверила: четыреста рублей в те годы были зарплатой профессора. Но продвигать фантастические технологии показалось делом увлекательным! Сколько помню, «клевала» я исключительно на интерес.
Правда, если дело касалось ухажёров, мои приятельницы меня не понимали. «Ну ты даёшь! Он же старпом!». А мне с ним и говорить-то не о чем! Да и ему разговоры ни к чему. Речники-моряки сушу знали чаще по берегу. А берег – по кабаку с портовыми девками. Скукота. «Женихов», как говорила Баба, после развода у меня и так хватало. Но даже знакомцы от науки, исчерпав запас знаний для непосвящённых, лишь переминались с ноги на ногу и потели. А наш брат-писака страдал прелым в своей упрощённости цинизмом. И мне хватило двадцати лет супружества, чтобы отвергать теперь любые притязания на собственную свободу. Похоже, и Юлька пошла в меня. У неё я тоже не видела инстинкта гнездования. Семья в её представлении была воображаемой линией, в которую Конь ну никак не вписывался.
Вечером, когда я уезжала «Черноморцем», Абрамов вскинул на меня голубоватую гальку радужек и, будто опять включившись в странный временной поток, растерянно пробормотал:
– Мне совсем не верится, что ты уедешь, Ирчик… Я как-то к тебе сразу… привык.
И я почти физически ощутила незавершённость нашей встречи. Я поняла: та, что из плоти и крови «я», чьи ступни касаются сейчас одесской земли, в какой-то пока не ведомый мне час, непременно сюда вернётся.
9
Киев бился в политических истериках. Колонны людей изо дня в день штурмовали Крещатик транспарантами, на которых вкривь и вкось было начертано решительное «Геть!». По выходным на Майдане толпились маскарадные дядьки, что-то жёлчно доказывавшие друг другу. Вслед им, размахивая юбками, пританцовывали бритоголовые кришнаиты. «Харе Кришна, Харе Рама», – отзванивали их бубны, вызывая неописуемый восторг наводнивших парки бессарабских цыганят. На прочих, пока ещё не занятых, островках свободы, волхвовали служители Марии-Деви Христос. Опустив долу глаза, молодые девушки и юноши в тёмных одеждах собирали дары своих адептов: золотые украшения в виде серёг и колец. Судя по трёхлитровой кастрюле, ценностей сбрасывали много.
Командировка в Черновцы принесла мне богатый улов. Прослушав мой сбивчивый монолог, черноволосый человечек со смешной фамилией Фотокакис, директор местного предприятия, тут же размашисто расписался под Договором. В Черновцах было много отравлений диоксином – сказывалась чернобыльская катастрофа.
Не менее просто решился вопрос и в Ровно, Виннице, Донецке, Днепропетровске. Теперь каждая моя командировка стала широкой ареной демонстрации новых российских технологий. Даже не вполне владея вопросом, за первые четыре поездки я подготовила четыре договора на комплектацию медицинских КВЧ-кабинетов по лечебным методикам, утверждённым Минздравом СССР и Украины. Что составило первые двести тысяч рублей на счету Одесского медицинского центра КВЧ-терапии, взявшего на себя и дистрибьютерство.
Буйствовал июнь. Изнемогали от страсти соловьи, и горячий асфальт одесских улиц заносился лепестками акаций и каштанов. Два лета и два человеческих пространства, как отражения зеркал в зеркалах, принимали бесчисленные обличия и формы. Не только я теперь ездила в Одессу, Абрамов буквально поселился в Киеве. И всё свободное время мы проводили вместе. В кинотеатрах, где шли запрещённые прежде фильмы. На лекциях по новой квантовой физике, в которую я тоже влюбилась, как в нечто известное мне давно, но потерянное во времени и только сейчас обретённое вновь. Притом что знания эти переворачивали все наши представления об устройстве мира. В свете этой удивительной науки выходило, что даже помостов, с которых толкали речугу наши лекторы, в известном смысле не существовало. Наши зрительные нервы просто улавливали атомы, что неслись по петле Мёбиуса в необъятном потоке заложенных изначально событий. Впрочем, и сами частицы – всего лишь вибрации волн, своего рода искажения волновой функции. Всё, что виделось и осязалось, на самом деле было ничем иным, как объектом раздражения. А сама реальность – концентрированной энергией, клокочущей в бесконечном поле. Только я не могла уразуметь, как эти частицы способны быть одновременно вибрациями, да ещё и искривляющими функцию волны (кто ж эту волну гонит, если, кроме частиц, ничего нет?), и в каком таком поле бурлит энергия, если она сама – поле, и кого же тогда раздражал объект?! Сознание невольно сопротивлялось, хорохорясь защититься: ведь, если какому-то там умному полю время неведомо, ещё не значит, что последнего вообще нет!
В странном этом раскладе, за гранью сингулярности которого не имело смысла ничего прогнозировать, я и себя чувствовала распадающейся на частицы, поскольку способность к анализу была утрачена мной окончательно. И вечерами мы просто слушали друг друга. Он читал свои стихи. А я, одурело хлопая глазами, в сомнамбулическом возбуждении знакомила его со своей прозой. И видела себя булгаковской Маргаритой. Когда же часы наших встреч уносились в бесконечность, я думала, что, возможно, и впрямь времени как такового не существует. И своими встречами мы просто измеряем Ничто (или всё же – Нечто, только недоступное нашему пониманию?). А тогда как же искусственна и условна придуманная нами сеть, в которую мы пытаемся уловить своё Время, которого ещё и нет… Наверное, когда-то нашему волосатому пра-пра-предку также закружило голову от непонятных этих явлений, и в иллюзии, что когда-то круг всё-таки удастся вытянуть в прямую, он устремился к вершинам прогресса, не просчитав заранее, что ждёт его за поворотом.
– Да ты у меня философ! – смеялся Абрамов, бухаясь в фантазии, которые тут же становились нашими общими. Флюиды, эти невидимые токи, что исходят от всего живого и, благодаря чему, возможно, существует гравитация, захватывали нас и несли в такую даль, что казалось: вот-вот – и мы достигнем чертогов Бога, голые и совершенные, как Первочеловеки.
Больше мы не появлялись ни у Борюнчика с Нелей, ни на тусовках, куда нас приглашали то его писатели, то мои журналисты. Как дивный напиток травы забвения, мы пили друг друга! Мы спешили вкусить наш дивный плод из возделанного нами Сада! И каждая встреча была открытием, которое по песчинке, по камешку создавало и расцвечивало эту нашу эксклюзивную Вселенную. Подручным материалом для неё становилось всё, что было вокруг: щебет птиц на деревьях, шорох дождя за окном. И зонтики, купающиеся в дожде, как чудесные медузы в прибое. Мы дробили в зубах кофейные зерна и изумлялись симфоничному их послевкусию. Мы следили, как из ниоткуда в никуда рождались и исчезали перламутровые облака, и слушали заклинательный Акафист сверчка в душевой. И, хохоча, надували воздушные шары, отпуская их на волю, чтобы парили они горстью красных и белых черешен. И, звякая ложечками о зубы друг друга, поглощали сугробы мороженого, густо обсыпанного шоколадной крошкой. У нас была НАША Вселенная, сотворённая и пронизанная бесчисленными фотонами нашего впечатлительного эроса. Если за нами наблюдал горний мир, он мог ставить галочку в своем гроссбухе – его творения были счастливы! Может, каждому из нас такая насыщенность была нужна, чтобы нейтрализовать искажения, накопленные за тысячи лет наших древних жизней? Или в том размётанном мире девяностых они стали для нас Ковчегом ветхозаветного Ноя?
В тот день мы снова собрались в Обсерваторию. Весело болтая, я первой зашла в автобус и поискала глазами свободное место.
– Смотри, смотри! Вон, у окна, – обрадовалась я, и в то же мгновенье, мирно урчавший автобус взревел и… дёрнул. «А-ах-х!» – трясануло салон электропробоем – …замешкавшийся на подножке Абрамов рухнул под заднее колесо! Туманным сгустком замер в моих глазах день… «О-о-о», – отхлынул общий выдох, когда в ту же секунду я втащила грузное тело Абрамова вовнутрь. Он весил вполовину больше меня и роста был на голову выше. А я… А мне почудилось, будто в тот самый момент мою руку поддержала другая, чья-то невидимая стальной хватки пятерня, которая могла и нас обоих забросить на облако, как пёрышко…
– Ну, ты гигант, – неловко улыбался Абрамов, потирая ушибленный локоть. А в моём очумелом мозгу скребануло: «Что это было? Предупреждение? Знак? Неужели опять что-то не так?». Но мысль показалась кощунственной. Мистический сигнал опасности был проигнорирован вчистую!
10
– Ты что, замуж за него собралась? – фыркнула Юлька, посвящённая в тайный факт моих встреч. – Учти, согласно одному из 128-и параграфов закона Хаммурапи, – ткнула она пальцем в раскрытую страницу, – женщина состоит в браке, если она не разлучается с мужчиной больше, чем на три ночи подряд. Разве можно так часто бегать к этому Абрамову? Ты рискуешь снова оказаться в жёнах.
– Нет, ты что! – успокоила я её, уверенная, что брачные узы мне больше не грозят. Именно они своей бытовой рутиной уничтожили нежность между мной и Ромой. Что-то самое важное незаметно ушло из наших отношений, а раздражающие мелочи разрослись до невероятных величин. И, словно лишённые кислорода рыбы, мы оба стремились выскочить из своего ледяного панциря. Но и полынья нам не помогала. Воздуха не хватало до разрыва лёгких.
– Смотри, – пожала плечами Юлька. – Не заиграйся. А то притащишь мне нового папу! – она засмеялась.
– Да ну! – отмахнулась я.– Поздно мне разбрасывать камни.
И я не лукавила. Хоть возраст у Юльки был совершеннолетний, свои дети взрослыми не бывают. И была ещё жива моя собственная мать – в её годы делить капитанский мостик с новым зятем было бы слишком жестоко. Кроме того, я совершенно не представляла, как введу Абрамова в Бабино царство, где хрусталь и тончайшие сервизы места занимали больше, чем люди. Вообще-то чай мы пили из обычных фаянсовых чашек. Но по особо важным датам всё сервантное великолепие выгружалось на стол: это нож для рыбы и гарнира, а эти вилочки для торта – не дай Бог перепутать с трезубыми для салатов! До срока все эти немые свидетели лучших времён пылились за стеклом вместе с мельхиоровыми солонками и золочёными подставками к столовому серебру.
– Подумаешь! – в ответ на мои сомнения открещивался Абрамов. – Я тоже не лыком шит! Может, и у меня в роду графья были. И даже митрополит по отцовской линии. Если понадобится, я твоей Бабе документ предъявлю – у меня друг в Дворянском собрании!
Оформлять наши отношения я отказалась категорически.
Он, правда, и не огорчился, – предложение было, скорее, данью устоям. Но факт индифферентности меня задел. Мне-то думалось, что он станет рвать-метать и требовать идти в ЗАГС. Впрочем, вокруг всё рушилось: страна, отношения, семьи. Ломались родственные узы, уничтожались святыни, едко высмеивались те, кому вчера истово били челом. Обманчивость всего и вся стала приметой времени. Впрочем, такая неясность допускала и степень вариантности. Гарем блистательных светских львиц, изысканных гетер и растрёпанных вакханок виделся ему во мне, многоразово отражённой в его незаарканенной фантазии. А мне в нём – от булгаковского Мастера до титана, пробивающего лаз в таинственную Шамбалу. Далеки от обыденности были те алмазные россыпи звёзд, что сыпались на нас в маленьком пространстве квартиры № 13!
– Видишь? – спрашивал он зачарованно.
– Вижу, – почти беззвучно отзывалась я, боясь спугнуть волшебство. Казалось, стоит слегка подпрыгнуть, и мы унесёмся ввысь, подобные ярким болидам, что чиркали над нашими головами. И это нас объединяло узами куда надёжнее, чем приземлённость канцелярской печати.
Познакомить Абрамова с Юлькой и Конём я решила на Новый год. Баба как раз улетела праздновать в Тольятти – бывший Ставрополь-на-Волге, от её родного Жигулёвска он стоял километрах в двадцати. Там ещё оставались её редкие подруги. Мы же договорились встретиться в нашей киевской квартире.
Наступал год Овцы.
Когда за окном грохнул салют, мы с Абрамовым, Юлькой, Конём и Конским братиком, который пока учился в школе и которого, чтобы не оставлять одного, Конь притащил с собой, выскочили на балкон. «Ур-р-р-а-а!» – орали мы при каждом пушечном залпе и радостно обнимались, загадывая желания. Каждый – свои. А когда вернулись, посреди праздничного стола розовела боками огромная свинья-копилка. Видимо, пока мы веселились, Юлька незаметно прошмыгнула в комнату и «подложила нам свинью». Все рассмеялись. Только на Абрамова эта совершенно невинная шутка почему-то произвела удручающее впечатление: он вдруг, громко хлопнув дверью, скрылся на кухне. Сначала все подумали, что мой избранник готовит нам сюрприз. Но когда оттуда потянуло куревом, я заглянула: он восседал над салатами и мрачно тянул дым, не замечая, куда падает пепел. А падал он прямо в оливье. Может, самолюбивый избранник решил, что свинья на столе – скрытый намёк? Мол, а не суйся свиным рылом в калашный ряд! А может, обдумывал, при чём свинья к Овце? Так это пожелание богатства и символ успеха, вроде?
Я озадаченно застыла на пороге, с тем же недоумением заглядывали через моё плечо Юлька с Конём. А Конский брат, вбивший себе в голову, что его будущее – духовная семинария, мелко крестясь, шептал какую-то хрень, отгоняя провокаторов-бесов. Увидев наши лица, Абрамов поднялся, широко, по-графски загасил сигарету о подоконник и выразительно потёр руки:
– Ну, кто будет шампанское?..
11
Входи, госпожа! Ликует Куту.
Дворец преисподней о тебе веселится!
Шумеро-аккадская мифология
Свой гонорар за четыре договора я получать не стала. Вернее, в ведомости расписалась, но несколько весьма крупного достоинства банковских пачек вместе с зарплатой менеджера по рекламе я оставила на столе. А как бы я принесла это домой и как бы объяснила происхождение таких денег?
Впрочем, горбачёвское «Что не запрещено, то разрешено» окрылило тогда многих. Золотые шлюзы распахнула сама «царственная чета»: за купленные в лондонском «Картье» бриллиантовые серёжки Раиса Максимовна непринуждённо расплатилась кредиткой «Американ Экспресс». Её наличие предполагало счёт в одном из западных банков! Или… что личные покупки леди Горбачёвой оплачивались советским правительством, у которого такие счета уж точно были. Дерзость по тем меркам немыслимая. В означенные времена даже Леониду Ильичу Брежневу, обуянному страстью к иномаркам класса «люкс», подобное не пришло бы в голову. Наш славный Генсек просто выклянчивал себе подарки у правительств западных государств. Что ж, любая ложь познаётся в сравнении с истиной. Мы же истину и раньше не знали.
Но одесситы народ ушлый! Они отреагировали уже наутро: «Ой, вэй, – посмеивались старые дамы на “Привозе”, – вы слышали, какой шикарный гембель пристроила нам мадам Горбачёва? Она таки нагнала волны в тазике, и теперь (на минуточку!) у нас таки будет мигрень окончательно. Эйнштейн прав! Цухес при нашем еврейском мазл стал-таки в квадрате!». Имелась в виду знаменитая формула E = mc2. Поскольку Е – в одесском вольном переводе читалась как «евреи», а С – «цухес», означавшее нижнюю заднюю часть тела. И если она была в квадрате именно к М – «мазл» – «счастью», то в скорректированном для всеобщего понимания толковании получалось, что еврейское счастье опять в большой заднице. И на столы одесских партсекретарей посыпались красные книжицы с заявлениями о выходе из рядов передовых строителей коммунизма. После чего, как грибы, поднялись всевозможные СП. Были озвучены даже ранее законспирированные связи с зарубежьем (а у кого их не было?!). С тех пор одесские улицы всё активнее полнились разноязыким гомоном. Года не прошло – новейшие медицинские технологии СССР, завоевав Украину, победно шагнули и за кордон.
Москвичи уже готовили врачей в европейские страны, когда и я стала обладателем двух загранпаспортов: служебного – для визитов в страны соцлагеря – и обычного – во все страны мира! Я с обожанием гладила их глянцевые корочки и не верила сама себе. По ночам мне снились огромные черепахи на океанских пляжах и развесистые банановые чащи. Но… как часто случается, именно в этот соблазнительный момент ехать я никуда не могла – до отпуска далеко, а «за свой счёт» не вышло – у Юльки что-то разладилось с Конём.
Всю весну они слушали в Гидропарке соловьёв, возвращаясь перед самым закрытием метро. А я, как стойкий оловянный солдатик, стояла «на часах». В тот раз Юльки не было уж слишком долго. И одиннадцать пробило, и двенадцать. Только в половине второго ночи, не успела кукушка высунуть клюв, раскрасневшаяся и злая, дочь влетела в дверь, лишь обиженно сопя на мои расспросы.
– Но всё-таки, что случилось, Юля? – тихо, чтоб не прослышал наш домашний генерал, допытывалась я: – Как ты в такой час доехала? Олег взял такси?
И тут Юлька взорвалась:
– Ага, жди! Я шла пешком от метро! Вот! Одна!
– Как – одна?! – ахнула я.
– Очень просто. Ногами!
– А… а что же Олег?!
– Он трус!
– Что значит «трус»?
– А то и значит! Ко мне в метро стал клеиться какой-то бритоголовый браток, и что ты думаешь сделал твой Олег?
– Почему – мой? – опешила я. – И что он сделал?
– Он! Спрятался! За колонну!
Я ничего не понимала и оглушённо смотрела на неё. Вволю насладившись моим замешательством, она начала по порядку:
– Поезда уже подбирали последних пассажиров. Мы как раз ехали вниз по эскалатору. И вдруг твой Конь ни с того ни с сего ляпнул, что в такой, как у меня, одёжке ходят только одесские проститутки. Представляешь?! Ещё слово сочинил: «одесские секретутки».
На Юльке был глухой шифоновый комбинезон бутылочного цвета. Я купила его у знакомого моряка на так называемые «боны» – чеки Торгмортранса. Комбинезон был от одного из самых престижных французских брендов и элегантно отделан золочёными пуговками с монограммами фирмы. Стройная Юлька выглядела в нём, как модель со страницы глянцевого журнала.
– Ну, я и пошла вниз по эскалатору первой, – с той же запальчивостью продолжала Юлька. – И вот на перроне – представляешь?! – ко мне подваливает тип в кожаной куртке! Спрашивает, можно ли со мной познакомиться. Я, естественно, говорю, нельзя, я, мол, с парнем. А он так грозно: и где твой парень? Я оглянулась и вижу: придурочный Конь держит курс дальше по перрону! Не глядя на меня! Чапает мимо! Словно меня и не знал никогда! Тот тип опять спрашивает: «Так где же твой парень?». Я кивнула на спину Коня, а тип – цоп меня за рукав и орёт: «Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Если бы этот хмырь был с тобой, он бы уже тебя увёл! Да ты знаешь, кто я? Да я тебе!.. Да я тебя!.. Всё, теперь я твой парень, едешь со мной!». А я стою и не знаю, что делать – вокруг ни души, а он накаляется всё больше! И тут смотрю: Коняка-то мой за колонну спрятался и – то выглянет, то опять за неё юркнет, представляешь?! Я говорю типу: «Ну, вон же он! Прячется и пялится на нас» – «Где, не вижу!». И – увидел. И от изумления даже выпустил мой рукав: «И правда! Ни фига себе! И ты с такой мразью встречаешься??? Хочешь, пойду дам ему в мозг?» – «Хочу!» – говорю. Последнее, что я видела: кожаный тип машет кулаками, а Конь, отступая, увёртывается и норовит сбежать. Тут как раз подошёл последний поезд, и я скакнула в вагон…
– И потом шла от метро одна?! Через парк?!
Даже через лес! Массив-то наш называется «Лесной».
– Одна! Пешком! Вот – твой Конь!
Мне нечего было сказать. Я даже безмолвно проглотила, что Конь – мой. Тем более что тут в коридор выплыла Баба в ночной рубашке до пят и принялась осыпать проклятьями и Коня, и злополучный комбинезон, купленный за «боны», и всех нас вместе взятых с нашими куклами и париками. Оказалось, она всё слышала. Более того: когда я выходила посмотреть, где же Юля, она решила проверить, кто же это глубокой ночью стукнул дверью. Вышла – и обнаружила, что меня нет, а в Юлиной кровати – кукла…
Крик стоял до трёх ночи…
Ехать за границу я не могла по важным семейным обстоятельствам…
12
– При чём здесь твои Юлька с Бабой?! – надсаживался обиженный Абрамов. – Набирается группа медиков в Швецию. Ты представляешь, как мы проведём там время? Или до тебя не доходит?!
А я смотрела на него и начинала понимать его жён и детей.
Детей у него было двое, от разных жён, которые официальными жёнами не являлись. Старшая – дочь Виолетта – высокая улыбчивая блондинка года на три старше Юли. Она уже побывала замужем, заимела маленького сынишку и рядом с Юлей выглядела женщиной, видавшей виды. А младший – Серёжик – наоборот, был лет на пять младше Юльки. Этот прыщавый, неуверенный в себе паренёк исподлобья посматривал на всех с высокомерной, но трусоватой усмешкой, чем-то напоминая маленькую дворняжку, которой машет хвост. Уже сейчас, за несколько лет до окончания школы, Абрамов подыскивал Серёжику протекцию в университет. Но и к этому благородному жесту потомок отнёсся без почтения. Оба отпрыска папашу не праздновали. Как и друг друга, впрочем.
Один учёный-биолог, очерк о котором я недавно выдала в эфир, познакомил меня с теорией Дэвида Меха. В конце шестидесятых этот американский исследователь выдвинул нашумевшую концепцию об «альфа-иерархии» в стаях волков и приматов. Понаблюдав за коллегами, герой моего очерка пришёл к выводу, что эта теория пригодна и к человеческой стае. В его научной лаборатории все выгодные должности, как оказалось, заняли самые нахрапистые и бесстыдные. Наверное, таким «альфа» видели в Абрамове и его «продолжения». Особенно, когда при встречах с чадами он доставал их реминисценциями о том, как, мечтая о новых ботинках, в пятнадцать лет грузил тяжеленные мешки сахара в порту. У него даже стихи были про тот сахар. Очень неплохие, кстати. «Все дела надо делать с пелёнок», – поучал он Серёжика, и я давилась смехом, представляя в пелёнках дела Абрамова. Детвора старше двенадцати детьми ему не казалась. Как и младше двенадцати, впрочем. Так что мои материнские метанья Абрамова просто злили.
– Ну что ты квохчешь над ней, как курица? Пусть учится самостоятельности, – роптал он, и в его баритоне я ловила неприятно-визгливые нотки. – Почему ты не можешь оставить её с бабушкой? Взрослая девица, в университете учится. Коня даже имеет… В чём дело, Ирчик? – и, заметив, что задел за живое, менял тон на глубокую проникновенность:
– Ириночка, – клал он мне на плечо свою большую тёплую руку, – не обижайся, пожалуйста. Просто я хочу любить, чтобы никто не мешал. Понимаешь?
Я хлопала глазами и молчала. Ссориться или что-то доказывать уже не хотелось. Как, тем не менее, не хотелось и Юльку оставлять на попечении властной старухи, один взгляд которой всем внушал сознание безотчётной виновности.
– И почему ты не переедешь ко мне насовсем? – подозрительно вглядываясь в мою кислую физиономию, дознавался он. – Ты не хочешь жить со мной? Только целоваться хочешь? Да? – и резко рубил ладонью воздух: – Тогда бу-дем ре-шать. Ре-шать, Ирчик! Я так не хочу. У меня принцип – или всё, или ничего! Я на кусочки не делюсь – да, Ирчик!
Но когда я устало кивала, мол, ну что ж – давай «решать»! – он тут же включал задний ход: «Нам, Ира, не по двадцать лет. Мы должны беречь наши чувства! Я обещал любить тебя до гроба? И буду. И ни с кем делить не бу-ду! Вот так, Ирчик! Да!». При этом скрытые линзами очков его льдышки недобро вспыхивали. «Вот она, причина моей неясной смятенности, – записала я вечером в дневник. – Вот отчего мои ночи уже не так прекрасны. В них уже не опрокидываются звёзды. И облака за окном всё чаще походят на застывшие волны. Любовь, как стихи, как музыка… И как времена года. Приходит… – и растворяется, когда наступит час…».
И, тайком прочитав эти строки, он отыгрался на Юльке:
– Только с твоими коленками и носить эти штаны-недомерки! – сквозь иезуитски-доброжелательную улыбку выплюнул Абрамов, насмешливо разглядывая её шорты. Хотя коленки у оторопевшей от этого выпада Юльки были вполне нормальные – узкие и белые. – И Виолке намекни: пусть не носит юбку до пупа! Думаете, с вашими ножками вас кто-то приличный склеит?
Немудрено, что обе девчонки, едва познакомились, тут же принялись дружить против «папика». Голова к голове гнездились они под виноградными листьями на клочке общекоммунальной собственности по имени Балкон и с наслажденьем поливали Абрамова из всех брандспойтов словаря Даля. Юлька – осторожно, приглядываясь и анализируя, а Виолетта открыто, иногда даже с судорожным придыханием: «Как же я его не-на-ви-жу!!!». Если Юлька пыталась узнать, за что, на губах Виолетты от ярости выступала пена: «А что хорошего я могу вспомнить? Он же Гений, он – главная персона! Стоит-качается над моей кроваткой и, заплетаясь, стихами сыплет! Хоть бы раз сказку почитал!».
– А он не сумасшедший? – опасливо допытывалась у меня Неля. – Ты обрати внимание – он идёт по улице и что-то бормочет.
Я саркастически отмалчивалась, поскольку именно они с Борюнчиком когда-то взахлёб расписывали достоинства Абрамова. А насчёт бормотанья, так и наша Баба часто вела беседы сама с собой – то ли от раздражения, то ли от творческого «одержания». В юности она, как и Абрамов, бредила стихами. Её даже печатали в городской прессе. Я видела эти прожелтевшие листки среди её реликвий в старом, XVIII века, дубовом сундуке, который запирался на диковинный внутренний замок. Этот замок имел личную тайну, открыть его мог лишь владеющий этим секретом. И когда единственный её обладатель, то есть Баба, проворачивала в прорези большой хитро завитый символ своей единоличной власти, раздавалось мелодичное дзиньканье. Там, в сундуке, среди изумительных кружевных подзоров и скатертей прошлых столетий хранилась расшитая жемчугом и топазами икона Христа-спасителя, которой мою прабабушку благословляли под венец. И ещё серебряные ложки с клеймом «1875» – всё, что осталось от тех времён.
13
Может быть, оттого,
Что ждали её слишком долго, так волнует сердца
Эта песня кукушки горной,
Возвещая начало лета…
Мацуо Басё
Между мной и Абрамовым гулял ветер свободы. И хоть наше не вполне внятное будущее проступало, частенько настораживая, мы были ещё достаточно молоды, чтобы начать всё заново. «А что не так, Ирчик? Я всё перелопачу в себе, – убеждал он меня, заметив на моём лице неясные тени сомнений. – Мне себя и заново родить – тьфу! – И, цвиркнув на пол, он комично растёр воображаемый плевок. – Я могу и тенде, и сенде, Ирчик. И всё равно увлеку тебя в свою нору. Ради Ирчика я гору прогрызу! Хочешь яблочко? Щ-щ-щ», – сузив глаза и изгибаясь всем телом, он изобразил из себя ветхозаветного Змия. Змий был в очках, с брюшком и в семейных весёленьких трусах. Я рассмеялась – ну нестандартный он человек, ну наполовину придуман мной – так оба мы сочинители! Мой внезапный порыв к такому массовику-затейнику, видимо, и объясняется инстинктивным позывом жить взахлёб – не хотелось верить, что возраст подбирается к полтиннику, и сзади куда больше, чем впереди. И всё-таки… Всё-таки, чем дальше, тем чаще фонтанирующему жизнелюбию Абрамова я внимала с долей скрытого протеста. Особенно, когда снова и снова слушала порядком набрыдшие стихи – его и японских поэтов. Он читал их по несколько раз в сутки. С одинаковым выражением и акцентами. Будто включив магнитофонную запись. Наверное, к японским его приобщила последняя из жён. Она была сахалинской японкой, совершенно русскоязычной. Когда-то вместе учились в университете, потом жизнь надолго развела и свела уже после рождения Виолетты и Серёжика. Правда, немного знакомая с японской культурой, я ломала голову, каким ветром занесло к нему японку? Пусть даже сахалинскую. Я – ладно. Даже для булгаковской Маргариты «чувство высокой всепоглощающей любви» было главным. Но японцы! Для их опрятности и пунктуальности любое отклонение от протокола – стихийное бедствие. Как ей служить такому блажному субъекту, как мой Абрамов? Грязные носки в холодильнике даже не апофеоз его неряшества! Чёрные вуали паутины, оборванные обои, щели в половицах… И полчища тараканов, что разгуливали по столу среди невероятного количества окусков и опивков… Зачем ей это?! Я – ладно, я всё же свободна и независима. И, в отличие от неё, я – не жена.
– Кажется, я уезжаю в Ереван! – провозгласила Юлька, торжественно водружая на стол очередной букет ярко-алых роз на длинных топ-модельных ножках.
Я чуть не выронила из рук аквариум с вуалехвостами. Когда я отправлялась в очередную командировку, их на всякий случай переправляли к соседке этажом выше, – без меня Юлька могла сбежать к папе в Ирпень. В последнее время они очень сблизилась на базе новых, почему-то всё ещё не лишённых его интереса сведений обо мне, и Юлька бывала там теперь часто. Или могла умчаться в Одессу к Виолетте. И обиженная нашим частым отсутствием Баба при намёке на очередную командировку грозилась выплеснуть золотых рыбок в унитаз. Иногда она вообще устраивала показательные зрелища: закрывалась у себя в комнате и не подавала признаков жизни. Мы прислушивались день, другой, потом начинали подламываться, боясь и в самом деле увидеть что-то из ряда вон выходящее. Но когда, наконец, были у цели, дверь резко распахивалась, и торжествующий глас вопрошал:
– Проверяете, не кончилась ли я?! Так не дождётесь! Вы мне – нет никто. Живите своей жизнью и не лезьте ко мне, чёрная косточка!
И как ни изощрялась я в дипломатии, ответ был непримирим и категоричен: «Вы – чёрная косточка. У меня с вами ничего общего».
Потому, когда меня дома не было, Юлька там тоже не задерживалась. А золотые рыбки перекочёвывали к соседям.
– Как это – в Ереван?
– Его Артёмом зовут. Он та-а-а-кой умный! И смелы-ы-ы-ый!
Что сделаешь с этой девчонкой!
Помнится, и я была такой. Правда, в очень далёком, самодостаточном возрасте. Я легко влюблялась и так же легко разочаровывалась. Чтобы потерять голову, мне всего-то и надо было заглянуть в чьи-то глаза. А чтобы разочароваться – неправильное ударение. Или записка с грамматической ошибкой. Уже позже, когда я научилась примерять на себя чужие боли, я стала осторожнее. Но даже это не помешало мне набить целый мешок причинно-следственных счетов. Но я жила в провинциальном городке, где все друг друга знали. И счета судьбы были не так дороги. А Киев – столица!
– Юля, но кто он, чем занимается, где учится?
– А какая разница? Что ты, как наша Баба?!
– Я не Баба, но всё-таки… он, может, очень даже хороший. Но надо знать, кто он, откуда. Нельзя ничего не знать о человеке!
– Ну, учится в Киевском политехе, – смилостивилась дочь. – Папа – коренной киевлянин, мама из Армении. Артём пригласил меня с ними познакомиться.
– Так они в Киеве живут?
– Он в Киеве. А они – в Ереване. На улице Оганова.
Час от часу не легче!
– Мама у него тоже журналистка, – поспешила успокоить меня негодница. – На телевиденье там работает.
В какой-то мере у меня, и правда, отлегло от сердца.
– Юля, но у кавказцев…
– Да какой же он кавказец! Ты что, не слышишь? Папа – украинец, на Борщаговке вырос. И вообще – армяне не кавказцы. Они… византийцы. Когда-то было государство Урарту. А потом Великая Армения. Она занимала даже Македонию. Это уж позже турки оттяпали их лучшие земли, – авторитетно просветила меня дочь. – А Артём бесстрашный. С ним гулять по ночным улицам – сплошное удовольствие!
Да… Было над чем задуматься.
– Юля, скорей знакомь меня с этим бесстрашным другом. Мне предлагают командировку за границу, а я не смогу поехать, пока не буду убеждена, что твой Артём не хуже Коня.
– Коня?! – округлила глаза возмущённая дочь. – Да твой Конь Артёмова копыта не стоит!
Последнее время я мучительно вычисляла, как быть с работой в редакции – увольняться или по-прежнему совмещать. Если бы Абрамов жил в Киеве, всё было бы проще. Входили в моду так называемые «гостевые браки». Но он жил в Одессе, и создавать с ним семью в традиционном её понимании было бы то же, что строить дом на песке. Он являл собой суверенную Вселенную с вполне самодостаточным мироустройством, куда втиснуться без потерь ещё и мне было невмоготу. К мужчинам уютным моего Абрамова не отнести. Многое в его манерах меня попросту сбивало с толку. Но и подолгу обитать на два города стало не по силам. Правда, последнее время редакция напрягала меньше – вместо аналитических программ в эфире всё чаще звучали фондовые концерты. Сказывалась неясность политического курса, потому и моя деятельность по рекламе катилась как бы между прочим. С прозой, правда, дела вообще остановились – наброски в блокноте, сделанные ещё до Абрамова, так и остались набросками. Но это и не казалось важным. Обязательное решение было нужно, в основном, для престижных поездок за границу. А такое любому охота. Поднырнуть под железный занавес было в ту пору приоритетом единиц – у комитета безопасности всё ещё оставалась квота страха за нашу идеологию.
Знакомство с Артёмом и его родителями всё-таки состоялось. Причём, по полной программе, в ресторане. И оставило самое приятное впечатление. Особенно, беседа с его интеллигентной матерью. Вот кто наверняка пришёлся бы по душе моей Бабе! Но от малодушного помысла, что рано или поздно этих людей придётся демонстрировать Бабе, а Бабу – им, я холодным потом облилась.
– Да поезжай, не сомневайся. Видишь же: Артём – классный, главное – гулять с ним не страшно, – втолковывала мне Юлька, вроде только «классностью» и исчерпывались мои опасения.
– А как я оставлю Бабу? – цеплялась я за соломинку. – Она же тебя сожрёт.
– Не сожрёт, – убеждённо потрясала дочь свеже-блондинистыми вихрами, тщательно заостряя кончик макияжного карандаша. Подведённые глаза делали её чуть старше и загадочней. – Я пока перееду к папе. Он как раз со своей Катрусей расплевался. И вообще! Что ты всё о Бабе печёшься? Поликлиника – напротив, участковая навещает. И здоровье у неё получше твоего. Она в свои почти восемьдесят даже гриппом не болела! Поезжай, не думай.
Осчастливленный Абрамов немедленно связался с Москвой и… через час сокрушённо доложил: группа врачей уехала в Швецию ещё вчера.
– И в Италию мы не успеем… – Его плечи повисли, как если бы на них упал тот самый мешок сахара, о котором он часто тарахтел при случае – уж очень хотелось Абрамову за границу.
– Ирчик, ураааа!!! – через минуту повернулся ко мне снова. – Факс пришёл – можно двинуть в Польшу!
– В Польшу так в Польшу. Польша рядом, и, если что, добраться в Киев можно меньше чем за сутки.
– Ну да, Польша – это тоже Европа, Ирчик! Оттуда потом и в Швецию путь, и… и в Германию – Германия ближе всего. Люди из Польши утром в Германию на работу. А вечерами и в выходные пенсионеры-немцы в Польшу за продуктами. С такими же «кравчучками», как у нас! Представляешь?! Я рад, а ты?
Я, конечно же, изобразила радость и заодно дипломатично посокрушалась о Швеции, на что просиявший Абрамов тут же пустился доказывать, что, конечно, нельзя было из-за глупых, никому не нужных материнских инстинктов упускать тот поистине сказочный шанс.
Я промолчала. Мне мои инстинкты глупыми не казались. Я, конечно, плохая мать. Для меня, сколько себя помню, главным в жизни была редакционная суета: интервью с Марселем Марсо или с Марчелло Мастроянни, посиделки с солистом Королевской оперы Копенгагена Тони Ланди или анекдоты в компании Радмилы Караклаич отнимали всё моё время. Уж не говоря о разговорчивом Алексее Яковлевиче Каплере – с его блистательным интервью я когда-то и дебютировала. Но Юлька… я как-то мало задумывалась о ней, считая, что у моих родителей – сначала в Тольятти, а потом в Харькове – ей будет куда комфортнее, чем в пустой киевской квартире. Рома ведь тоже журналист, он работал собкором по Крыму и часто был в разъездах! А ясли и детский сад нами обоими почему-то исключались. Именно из-за них мои редакционные дамы то и дело сидели на больничных. Потому и мне в ту пору представлялось, что стоит отдать Юльку в детсад – у неё начнутся те многочисленные болячки, из-за которых молодых мам старались не брать на работу. И Юлька жила у Бабы. Ненавидевшая зятя, не доверявшая людям, подозревавшая и меня в тысячах грехов, Баба вымещалась на внучке. Та должна была сидеть тихо и смирно, следить за осанкой, есть ножичком-вилочкой, на улицу не ходить, подруг не водить (чёрная косточка!) и, как дореволюционная гимназистка, носить две косички. Учиться Юлька должны была исключительно на пятёрки – нежелательны были даже четвёрки! При этом Баба экономила электроэнергию, и готовить уроки Юльке приходилось при одной потолочной лампочке в сорок свечей.
А ещё Баба экономила воду и мыло, и купаться в её доме разрешалось только по пятницам. Так, видимо, было заведено в их дореволюционном доме. Кроме того, в ответ на чьё-то робкое «Можно Юлю?» Баба недовольно рявкала в телефонную трубку: «Её нет!», из-за чего звонить больше никто не решался. Если бы не Деда, переводивший на себя главный Бабин удар, Юля так и жила бы в немытой изоляции, как русская боярышня в тереме. Кроме Деды была лишь одна отдушина – мы. С тех пор, как мои родители переехали в Харьков, Юля каждый месяц летала к нам в Киев. Тут можно было все напролёт выходные плескаться в ванной и читать при ярком свете. А если я не участвовала в срочных подсъёмках, мы ходили на Крещатик, где слушали бандуристов и прямо на открытом воздухе ели горячий кулеш. Возле наскоро смонтированного плетня с национальными глазурными кувшинами.
– Дети должны значить больше карьеры, – твердила я Абрамову, но именно тут мы согласия не достигали. Для себя он считал вполне достаточным исправно платить алименты. На Серёжика, как когда-то на Виолетку. О чём свидетельствовали старательно подколотые в книжном шкафу расписки – это было единственное, что хранилось у него неукоснительно-опрятно!
– Ну а что ты с мужика хочешь? – защищали Абрамова мои приятельницы. – Они же не официальные его! Они байстрюки. Пусть скажут спасибо, что деньги давал. Мог бы и не давать. И вообще, Ирка, взялся за гуж – не говори, что не дюж.
Многие из них почему-то считали, что мне крупно повезло. «Ну чего тебе не хватает? – озадачивались они. – Стихи посвящает, деньги носит. Да будь я на твоём месте…». Все они были в разводе и, вырастив детей в одиночку, теперь оказались как бы не у дел. «Попадись мне такой Абрамов, можешь быть уверена: уж я бы из него человека сделала. Одинокий мужик и в куче листьев выспится, а ты – женщина. Ты и научи его жить по-людски». Я прикусывала язык, чтобы не напомнить – такая попытка у неё уже была.
Впрочем, даже моя бабушка (та, что с папиной стороны) жалела, что из-за детей не вышла замуж вторично.
– Вот и сижу я одна сутками, радио слушаю. А ночи такие длинные… – с тоской вглядывалась она в незанавешенное окно, над которым сумрачно темнел рупор радиоточки. – А смерть не идёт и не идёт…
Бабушке в ту пору только-только стукнуло шестьдесят.
Мне не было пятидесяти, ему – шестидесяти, и мы, как запоздалые соловьи, спешили спеть свою песню – осень уже падала золотым дождём на выщербленный асфальт улиц. Потому и все мои заботы лучше было решать за пределами третьих лиц. Ведь иногда неделя звездопада стоит целой жизни, тусклой, как марафон. А нашу-то партитуру расписывала рука Судьбы. Правда, на мои вопросы «как жить» и «что делать» ответов свыше – увы – не поступало. Проза жизни была не по части высоких горних сфер.
Короче, я рискнула подать заявление об увольнении.
14
– На, заполни анкеты, – торопясь в офис, бросил на стол пачку документов Абрамов. – Вот здесь фамилии, имена, даты рождения. Здесь – номера паспортов и прописка. А здесь – копии дипломов. В общем, не сложно. Чем быстрее подготовишь, тем быстрее отправимся. Краков – красивейший город: старинные замки, памятники, парки – средневековая культура. Мы с тобой будем ходить в костёлы, слушать органные концерты. Господи, сколько всего мы бы уже увидели, если бы не твоя трусость!
Третьим в стопке был паспорт Абрамова. Открыв его, я оторопела: в «особых отметках» в нём значился брак с некой Анной Танаки. Наверное, это и была его японка, с которой, судя по дате регистрации, он не только прожил шесть лет, но и… до сих пор не разведён! «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – повторила я Бабину поговорку, попутно размышляя, как бы Абрамов выкрутился, если бы я тогда ответила согласием? Я ошеломлённо перелистала странички паспорта снова. Что-то насторожило и в цифрах. Это же мой номер! Я только что его уже вписывала в анкету. Может, ошиблась? Нет, всё правильно. Только помню: эти цифры я уже заполняла. Сверила оба паспорта. Мой номер и его разнились лишь в двух последних цифрах! Как такое могло случиться, если документы из разных отделений милиции?! Теория вероятности в действии? Какой процент подобного совпадения может случиться у людей или у времени, которое их сопровождает?
– Ирчик, а ты всё ещё не поняла? Это же Судьба соединила две наши половинки! Теперь мы тот самый платоновский андрогин! Ан-дро-гин! Понимаешь?
Я уклончиво промолчала. Он так и не ответил на вопрос, почему до сих пор не разведён?
– Да в чём вопрос, Ирочка?!– разволновался Абрамов, засовывая в портфель злополучный документ. – Вот прямо сейчас и пойду. И заявление напишу! Я, вообще-то, и забыл!
«Тоже мне, Андрогин», – с иронией наблюдала я за суетливыми движениями человека, с которым ещё год назад мне было так безоблачно.
– Ведь что такое андрогин, Ирчик, – продолжал изрекать он, не беря в голову моё молчание. – Это – слияние двух в одном. Правильно? А все эти штампы-тарарампы… Плюнь на них, Ирчик. Есть чувства – есть Вселенная. Нет чувств – ничего. Нет. И андрогина нет. Есть пустота. Космос.
«Может, и не зря разделили Андрогина? – вдруг выплыла странная мысль, которая раньше не пришла бы в голову. – Может, уж чересчур не сходились его половины? Природа ведь любит «золотое сечение», и большие отклонения от него не входят в её параметры? А вообще, андрогин – он автомат или наделён сознанием? А мы? Не по причине ли беспросветной нашей глупости нас выбросили из космического содружества? А вся наша Вселенная что? Не своеобразный ли механизм, в котором наш узел потребовал ремонт? А пантеон богов, может, и есть группа ремонтников? Что-то разладилось в системе, её и разделили на две, чтобы починить легче и быстрее?».
– Почему ты читаешь, когда я с тобой разговариваю?!
– Ещё чуть-чуть. Это маленькая вещица, подожди.
– Ничего я ждать не намерен! – Он выхватил из моих рук книжечку и, быстро пробежав глазами название, пренебрежительно откинул. – «Подпоручик Киже»… Какой-то Тынянов… Читал. И никакого там Кижа нет. Мура какая-то. Брось немедленно эту чушь!
– Да что ты говоришь, Витя?!
– Я же интересные вещи рассказываю! Лучше слушай меня.
– Но всё это я уже слышала…
– Так послушай ещё раз! И вообще, некультурно читать, когда с тобой разговаривают. Тем более что самое главное всегда в конце. Сначала идёт первая посылка, потом – вторая, и уж только потом – третья. Третья опровергает все предыдущие и даёт совсем неожиданный вывод!
– Но, если третья опровергает предыдущие две, это неверный силлогизм. Чего ради тогда слушать твои посылки?!
– Ну ты же тупая, ей-Богу, – изумился он. – Это же классный приём. Поначалу запутать, а потом – р-р-раз! И подвести к нужному выводу. Запоминается сказанное последним. Да!
– Но это манипуляция!
– Это психология, Ирочка. Её надо знать или осваивать. А как, думаешь, политики? Чешут, не задумываясь? Дудки! Это при плановом хозяйстве можно было не заморачиваться, а сейчас… Вспомни всем известную присказку: «всякая инициатива наказуема». Потому что у непосредственных начальников-перестраховщиков – что? Правильно. У них присказка вторая, тайная: «я – начальник, ты – дурак»! А сегодня ты сама кузнец своего этого самого… – Абрамов хитро потёр пальцы друг о друга, намекая на деньги. – Ты ведь с людьми работаешь. Значит, должна и о себе позаботиться.
– Так я предпочитаю разговаривать с ними без манипуляций, искренне, – попыталась я не сдаться, хотя знала – доминантность моего «альфы» этого не допустит. И точно.
– А искренность тоже приём! – Абрамов победоносно прошёлся по заваленной папками комнате. Хоть от них уже негде было повернуться, убирать эту гордость словесности не дозволялось.
– Как же тогда общаться?
– А так и общайся. Где надо – искренностью. Где надо – расчётом. Это разумно, Иринчик. Для того Высший разум и делегировал нам способность мыслить! А тех, кто живёт инстинктами, – в суп!
Он чувствовал себя как на сцене. Вдохновенье, захватившее его, рисовало в пылком воображении Абрамова образ себя как человека умного, тонкого, проницательного. И бесстрастного. С этой иллюзией ему расставаться не хотелось и, чтобы придать своим словам большей убедительности, он как бы через плечо бросил:
– Между прочим, это тактика самураев. А они непобедимы!
И, залитый светом в самом фокусе люстры, замер, как на авансцене перед восхищёнными зрителями. Я даже уловила у него порыв раскланяться, так гордо глянул он поверх моей головы и с такой театральной мощью вертанулся на босых пятках. Будь здесь Юлька, наверняка бы прыснула. Особенно, когда он на самой пафосной ноте внезапно потянул носом:
– Кстати, Ирчик, а у нас есть суп? С курицей?
Вопрос: «кого же победили непобедимые японцы?» – застрял у меня на самом кончике языка. Пускаться с Абрамовым в дискуссию расхотелось.
Впрочем, память у него была отличная, и на многих это производило впечатление. Мы же с Юлькой лишь переглядывались и выразительно закатывали глаза, когда Нельсона Манделу он называл Нейсом Мандео, Мандельштама – Мандельштампом, а известного всем Кису Воробьянинова – Воробъянниковым… Не говоря о найденной на полях газеты пометке рукой Абрамова: «Порудчика Кижа перечитать!».
При этом именно мы чувствовали себя неловко! А меня продолжало удивлять, что я смотрела на все эти казусы почти снисходительно – острые углы стирались как-то совсем незаметно, и, перебегая из одной плоти в другую, наши клетки, несмотря ни на что, всё же диффузировали. Правда, эта странная их общность не становилась одинаковостью. Каждая микрочастичка по-прежнему обладала собственным спином. Но факт оставался фактом – инерция долгих отношений всё-таки побеждала.
– Вот-вот! Я и говорю – всё дело в сексе, – усмехнулся Рома, когда при встрече я поделилась с ним своими размышлениями.
– Обалдел? При чём здесь секс?! – ощетинившись, я, невольно запустила в память марево нашей с ним истории. Тогда мы даже слова такого не знали! Прозрачная дымка нашего витания находилась на таких вершинах духовного товарищества, что плоть была лишь неизбежным и порой даже не всегда обязательным приложением.
– Сама же признаёшь – диффузируете! – Рома насмешливо прищурился и сразу показался мне бесцветным, как солдат из окопа. Даже почудился запах пота от прилипшей к лопаткам гимнастёрки. – Да не смущайся, Ир… Один аспект теряет ценность, другой набирает. Ди-а-лек-ти-ка, – добавил он кисло и нехотя.
Нет, Рома больше меня не понимал! Или за время нашего розного существования он тоже диффузировал? Только совершенно в других, плоских, пространствах?
– Согласись, искренность нужна не всюду и, тем более, не всегда, – не унимался Абрамов, чувствуя, что не убедил. – Говори мы всегда то, что думаем, мы бы уже потеряли всех друзей. – Он подмигнул, готовясь отразить новый выпад.
Но я согласилась. Из неспособности противиться доминантному самцу. Всё-таки та американская теория и в самом деле актуальна. Для высших, но всё же животных.
О Танаки-сан я напоминать не стала. В принципе, меня она особо не уязвляла. Всё, что было прежде, к нам двоим не имело отношения. И хоть изредка где-то на задворках сознания мелькали не вполне определённые сомнения насчёт его нравственности, но чужих следов в квартире № 13 я не просматривала.
А вот разборки с самой собой происходили всё чаще, невольно возвращая меня к почему-то запавшему в память разговору с Ромой. По ступенькам времени я спускалась к прежней себе. И в бесконечных пересудах приятельниц о сексе без любви и о любви без секса искала ту фатальную возможность гармонично соединить эти обе ипостаси. Но невидимый барьер, возведённый раздражённо-презрительным Бабиным пуританством, крепко держал оборону: размышлять, а тем более рассуждать об этой стороне жизни казалось стыдным – а значит, и сама она выводилась за рамки – что не по протоколу – незаконно. Как с религией – все крестят детей и ставят свечки – «а вдруг поможет!», а многие, с любопытством вглядываясь в однополые браки, твердят: «Грех!». И тут же грешат сами. Но уж, если исходить из этой системы координат, – не сам ли Бог (или какая там ещё сила?) вложил в нас наше неистребимое любопытство?! С тех пор ведь и ведёт начало навык жизни по двойным стандартам. А если так, то, похоже, это именно я Рому не поняла: он потому так спокойно произнёс то, ранее устрашавшее, слово, что уже давно прошёл путь моих размышлений?!
15
Юлька появилась за час до отхода поезда «Одесса – Варшава». Было решено, что на время нашего отсутствия она поживёт в квартире Абрамова. Виолетта и её муж Сашка числились в штате Центра: она – мануальный терапевт высшей категории – вправляла позвонки, а Сашка – главный менеджер – гнал ей клиентуру. Сейчас они уезжали вместе с нами, и квартира их тоже оставалась на Юлькином попечении. Чуть позже в Одессу приедет Артём, и присматривать за обоими адресами они будут вместе.
– Так как, выйти мне замуж или нет? – за пятнадцать минут до отхода поезда огорошила меня Юлька.
– Он сделал официальное предложение? – оторопела я.
– Ну да. Вчера, – грызя яблоко, отозвалась Юлька, представляя семейную жизнь тем, что сейчас у Сашки с Виолеткой. Те уже целовались, небрежно забросив чемоданы наверх. – Папа говорит – соглашайся.
– Я не знаю, Юля. Я не могу тебе советовать – я ведь Артёма только один раз и видела…
– Да нормальный пацан, – отмахнулась Юлька, которой теперь сам чёрт был не брат! – Он из интеллигентной семьи, не курит, совсем не пьёт, скоро получит диплом. И мысли о бизнесе у него есть. Интересные!
– А жить где?
– Жи-и-ить?! – глаза Юльки стали совсем круглыми, и даже кожей я почувствовала, как архаичны мои представления. – Да ну! – Юлька рассмеялась. – Можно просто встречаться. Сейчас многие так – штамп в паспорте просто для будущих детей. Или у него в Ереване. Там у родителей большой дом. Артём его перестроит и сделает дом-трансформер.
– Это как?
– Ну, когда стены можно раздвигать и передвигать. К примеру – заснули в спальне, – расхохоталась Юлька, – а проснулись… в чулане! Или, – заметила она мой испуг, – можно построиться где-нибудь возле соснового бора, в Ирпене. Там у папы и местечко есть – гараж стоит. А ещё Артём проходил практику в Калифорнии. В Силиконовой Долине. Его посылали туда по программе обмена студентами, и он придумал что-то насчёт обогрева домов альтернативной энергией. И ему сначала предложили сделать опытный образец, а потом и контракт подписали. На целых пять лет! В общем, он знает, как строить дом за двадцать часов!
– Что-то я не поняла. Как это – за двадцать часов?
– А так. Трёхмерная печать. Не слышала? Ну ты даёшь! Трёхслойная технология, называется. Трёхмерное копирование материалов. Там такие специальные компьютерные принтеры стоят. Он говорит, что уже даже пищу и одежду принтуют – такая еда ничем не отличается от настоящей.
– Обожди! Так мы же живые. Мы же не компьютерная игра!
– А ты уверена? Я – нет. И Артём – нет. Он даже уверен, что мы что-то вроде смайликов с программой. В общем, не волнуйся – проживём! В перспективе – лет, наверное, через …дцать, и у нас такое будет. В Виннице сейчас как раз переговоры насчёт венчурных инвестиций.
– Ой ли! Ты-то сейчас замуж собралась, а не лет через «дцать», – отбила я, пропустив незнакомый термин мимо ушей.
– Ну, мам… У тебя романтики – просто ужас! Нуль по Кельвину! Одни иллюзии про любовь-морковь с козликом Абрамовым. И что мне с тобой делать?! А люди уже и нанопорошки придумали: посыпал – и сотворил что хочешь. Собственноручно! Ты, кстати, в курсе, что уже есть оконные стёкла – нажал кнопку и – смотри футбол. Или оперу слушай. Нет? Ну так и молчи. А то – «где жить, как жить?»… Жить можно везде! Даже на Марсе. Вон же, говорят уже. Но ладно, можно и в Калифорнии, в той самой Долине. А нет – так можно и по старинке: вы с Абрамовым – к Бабе, а мы – у вас. Или комнату в центре Киева снимем. Чтобы гулять по ночам. По-разному можно.
Ни один из вариантов меня, конечно же, не устроил. А сам факт намерения, объявленный столь походя, вызвал во мне полное смятение: ну несерьёзно всё это. Даже если папа рос на Борщаговке…
– Давай-ка, Юленька, через месяц. Я вернусь – и мы всё обговорим. С кондачка такие вопросы не решают.
– О-й-й-й! – нетерпеливо бросила Юлька с выражением съеденного лимона на лице. – Перестраховщица!
Я ехала в очень большом смущении. Целый месяц вдали от дома!
И как в воду глядела.
16
Польша ошеломила высочайшей (я ведь за границей ещё не бывала!) культурой. Зелёные, засеянные газонной травой дворики, тихие парки с чистыми прудами, где плескались утки. Аккуратные, ухоженные домики с каскадами цветов на балконах. И будто промытый водой воздух. Всё это ничуть не напоминало наши бунтарские города с до отказа переполненными урнами и с окурками вдоль выбитых тротуаров. Вечерняя сосредоточенность местных улиц воспринимала с испугом даже громкую речь. Полиция возникала прямо из воздуха! Вежливые полисмены, узнав, что нарушители – русскоговорящие гости, указывали на ратушу с часами: в это время шумят только в специально отведённых местах. Благочинная атмосфера царила и в кафешках, куда мы забегали выпить кофе: на каждом столике – крохотный букетик фиалок и диковинные разовые пакетики сахара. Без привычного звяканья ложек-вилок эта безмятежность так контрастировала с тем, что осталось по другую сторону границы, что от восхищенья у меня не было слов! Неужели когда-то и мы будем такими же?!
Несколько десятков язвенников Войска Польского проходили экспериментальные сеансы лечения по авторской методике нашего Генерального. Одна группа получала лечение безмедикаментозно, исключительно нашими высокочастотными приборами, вторая – при соединении нового метода с медикаментозным. Третьих лечили традиционно. Уже через десять дней наша контрольная вторая группа по своим результатам значительно опередила обе другие. Первая вышла вперёд на неделю позже. Третья – та, где применялись обычные лекарства, отстала от первых двух на несколько недель. Руководство Войска Польского заявило о готовности ещё на год продолжить эксперимент. И это была победа! Мы пили шампанское, мы окончательно избавились от шор подсознательного скепсиса по поводу отечественных методик. Мы давали интервью представителям газет, польскому радио и телевидению, где я напомнила даже о русском Левше с его подкованной блохой. Все улыбались, кивали головами, похлопывая в ладоши, а один журналист всё пытался постичь, зачем блохе подковы? Не зная ответа, я пялилась в мониторы компьютеров – корреспонденты быстро набирали свои тексты, чтобы скинуть их в номер. Мне казалось, что уровня такой цивилизации у нас не будет ещё с поколение.
Утром на рынке, куда я ходила за свежими фруктами – их тут было, не в пример даже Одессе: от винограда до экзотического киви – меня остановила синеглазая полька с волосами цвета пеньки.
– Русская пани знает, что у неё в стране переворот?
– Как это? – опешила я. Ещё совсем недавно, несмотря на перебор эмоций, страна была почти инертна.
– Да. Сегодня с утра передали: в Советском Союзе путч.
Я кинулась в гостиницу. Новость уже обсуждали. Одни её приветствовали, другие считали, что Президент Горбачёв довёл страну до развала. Я была на стороне вторых – та низовая демократия, что захлестнула наши города митинговыми страстями, не имела ничего общего с демократией, о которой Михаил Сергеевич так любил поглаголеть. Более того, раздражённые «сухим законом» соотечественники, уже и раньше выбрасывали лозунги «Геть!». Но ни в один из возможных сценариев путчи всё-таки не вписывались.
Более прозорливые боялись гражданской войны. Потому что мятеж в такой огромной стране означал и неизбежный передел собственности. А кто же отдаст её добровольно?
– Срочно возвращаемся, – бросилась я к Абрамову.
Он стоял в холле с нашим польским шефом Чеславом Дидински – элегантным человеком средних лет, который, благоволя нам, часто приглашал нас в гости, где я изумлялась, с какой скоростью накрывается для гостей стол – всякие кухонные автоматы мгновенно нарезали, крошили, тёрли продукты, после чего некоторые из них за считанные минуты превращались в отбивные или жареную утку. «Нам бы так», – любовалась я женой пана. Ей домашняя суета не доставляла хлопот. Среди механических помощников выглядела пани Малгожата, как телевизионная ведущая.
– Чеслав говорит, что все поезда в нашу сторону уже забиты. И на самолёты билетов нет, – растерянно известил меня Абрамов, то снимая очки, то водружая их на нос снова. Позолота доминантного «альфы» определённо покинула своего носителя – Абрамов выглядел, как грибник, потерявший в лесу дорогу.
– Пани Ирина, – всматриваясь в меня цепким взглядом психолога, повернулся ко мне пан Чеслав. – Сейчас все посольства и консульства предлагают вашим гражданам политическое убежище. Если хотите, вы со своей группой можете остаться у нас – контракт подписан. – Уловив на моём лице несогласие, – он быстро добавил: – Можете даже выбрать любую страну – сейчас нигде не откажут.
– Мне домой надо, Чеслав, – сказала я, наблюдая, как запаниковали глаза Абрамова. И мстительно уточнила: – У меня там дочь и мама. Понимаете, Чеслав?
– Понимаю, как не понять… И всё-таки, пани Ирина, – не отступил тот, – у нас с вашей группой официальный контракт, группа продолжает работать. А вам, вам лично, я предлагаю остаться навсегда. Я знаю о вашей семье в Украине. – В его глазах читалось сочувствие. – Мы уже пережили такое. Но наша страна крохотная, у нас всё закончилось быстро. А что будет у вас, даже представить страшно. Подумайте, пани
– Это шанс, Ира! – когда мы остались одни, зашептал обрадованный Абрамов. Перед его глазами замелькали картинки одна соблазнительнее другой.
– Ты только взгляни вон туда, – он махнул рукой в сторону окна, за которым расположился живописный бородач в джинсе и ярких сандалиях на босу ногу. Бородач сидел в окружении дюжины пивных бутылок. – Ты видишь, что пьёт этот босяк, Ирчик?! Он, сволочь капиталистическая, лакает «Paulaner hefe»!!! Это лучшее немецкое пиво! Нам – недоступно, а польскому бомжу – в самый раз!
– Вот и оставайся, – раздражённо бросила я, понимая, что вообще-то, пан Дидински прав. Но пиво, даже самое лучшее, не стоит родины.
– Э-эх, Ирчик, – глаза Абрамова напомнили мне кусочки льда в полынье. – А что мне делать тут без тебя?
На другой день мы ехали домой. На крыше вагона. Пожилой пограничник лишь почесал затылок, разглядывая наши документы, и махнул рукой, мол, что с вами делать, проходите…
Но… когда мы приехали, всё уже закончилось. Мы ещё успели в многоразовом повторе теленовостей увидеть, как, взобравшись на танк, светловолосый гигант толкает речугу, призывая возбуждённую толпу к свободе и независимости. Он возвышался над толпой, подобно бетонной опоре, и в голосе его звучал тот особой ковки металл, что искони шёл на мечи русских богатырей. Но как представлял себе богатырь свободу и независимость, он не сказал. И мы не знали.
Продолжение читайте в следующем номере.
