***
..ничто не повторяется, ничто
не повторится –
контровочка, стропа-строка,
кольцо:
«я сам укладывал».
и дай ему раскрыться!
средь прочих
я – нелестнейший Твой шут:
мой крайний стиш,
он – рыж,
он – стриж,
он – ветхий парашют,
в холодном небе дерзкая заплатка –
глагольно-неуёмное крыло,
и помочь голоса,
и горнее тавро..
..нет, птиц ночных нелётная погадка –
моя поэзия.
на кой Тебе? на кой
я сдался – неприкаянный такой? –
тоской, морквой, смоквой
и книжной пылью отравив свой голод,
презрев условность лунных фаз, плен пут
иных, я вновь примусь слагать свой пара_шут,
свой пара_фраз, свой пара_воз,
свой меч, свой бич, свой порох.
и пусть раскроется!
покуда Ты всеблаг,
покуда пред Тобой
я духом наг.
ТОНКАЯ ДИНАМИКА
I.
знаешь, у меня всё, что у всех – целюлит-седина-колит,
недовыплаканный смех, недолайканный общий вид,
лощины-морщины, цинична усмешка, крив рта уголок,
сеансы гламурных салонов туда же: невпрок-сырок,
сурок настигает, сурок бесконечный, суровый рок.
вот так постою с тобой по-над бережком-речкой-дугой,
половлю тени-блики, луч солнца над головой,
обернусь сентябрём-угрём, послежу катерки-курки,
погляжу, как мечут внахлёст сети-удочки рыбаки,
подышу тонким ветром осенним, послушаю их матерок
и пойду, пока пёрышко в небе пишет чей-то последний срок,
а потом голубиной почтой его адресату несут,
призывною повесткой-судьбой меж мозолей в ладони кладут.
придержал мои пальцы в сухой и горячей горсти –
и я слышу: у сердца металл просвистел – и уже не спасти!
помогай тебе господи-боже на долгом и пыльном пути,
и прости меня тоже, быть может сумеешь, прости!
я печаль твою кожей несу и суметь бы её донести:
не раздать, не разъять бы, на атомы не растрясти..
..сквозь трамвайный звонок, на восток – ах, позвольте, позвольте пройти!
II.
зацепиться случайно сердцем за крючок-ништячок рыболова,
смаковать макуху, макову росинку, снова-здорова,
подержать в ладонях кончики пальцев – побежалость-жалость:
да я оставлял, вот те крест, звал с собой, только ты не осталась!
нет, не осталась ты, и не сбылась, не сошлась как пасьянс, вслед не оглянулась,
покачалась с мыска на пятку, углами губ улыбнулась,
и пошла странной походкой витой, как по болотине птица,
по неметенной мостовой, по серым осенним лицам,
вдоль унылой жизни моей, в направленьи земного рассвета,
я стоял на ветру, растягивал трамвайный звонок
на невыносимый литавр конца света, разрезал свою жизнь этим
звуком на раньше и позже, чтоб когда-нибудь, через добрую сотню лет-зим,
посреди ли монгольской степи, на площади в польше
повстречать тебя вновь, на рогатину сна напоровшись
чутким сердцем седым, не щадя ни желудочков и ни предсердий.
я сто раз уходил-годил, наглотался нездешних поветрий,
я калёным железом травил, в океане солёном топил бесконечную память свою,
изворотливый, злой, гибкий вервий.
пощади меня, тонкая кость, карий глаз, мой манок, мой силок-оселок,
моя дудочка крысолова!
..только леса натянуто-сладко дрожит,
и стальной крючок сердце рвёт снова, и снова, и снова..
***
Р.Н.
Мела метла. Метель звала метель,
дразнилась, мол, уйду не раньше мая!
Студент, как долговязый коростель,
шёл, по-кропоткински коленки задирая.
Лёд щерился щербато на залив,
просили каши хлипкие ботинки,
хотелось есть. Курить парадных дым.
Был уговор: у памятника Глинке
забрать конспект. Отдать диплом
в печать. Досдать хвосты.
Доделать два доклада..
..а по Неве неверно –
вверх и вспять
ползла небес железная армада.
а снизу плыл Харон.
Смех, солнце, воробьи
весной растят тротил анархии
в крови.
МАХСОМ
Этот мир – не игра-мишура, дело очень серьёзное, детка,
зажмурь уши, разуй глаза, не хнычь, не скули и не бойся,
зачерпни же в ладонь, сколько выдержит, талого ветра,
прошлогодней водицей умойся.
У тебя над макушкой мирт, как у бога, но гуще и шире,
у тебя под ногами ритм: дважды два, послезавтра – четыре.
Послезавтра накормят и выдадут нужные свойства,
послезавтра и выживешь, а сегодня не хнычь и не бойся.
Поезд мчится повдоль кольцевой, дребезжат перегоны-вагоны,
наш привычный, людской-городской, человечий коллайдер адронный,
машинист эталонно плечист, переполнен шального азарта,
возгоняет погонную жизнь из вчера в навсегда, в послезавтра.
Тормозами скрежещет, угля и бензина не просит,
пролетает наш поезд «сегодня» и «лето», летит мимо «завтра» и «осень»,
но едва трубадуры немы у конца остановку пропели,
долетает до края зимы, до утра, до апрельей капели.
Как вы там, пацаны? как вам дышится, пьётся и спится?
как живётся и мрётся вам, элементарным частицам?
как там ваши заначки и нычки, заточки, малины и схроны?
Отженил ваши кочки-кавычки подземный коллайдер адронный,
раскатал весь вагон на протоны-нейтроны, глюоны-бозоны,
склей теперь воедино и наново, в вечный, живой и огромный,
сопричастный друг другу, встающий на хилые плечи, на чужие, свои –
наш измученный рой человечий.
С ржавым лязгом и вонью двойные разъедутся двери,
омываемы ветром, мы двинем на свет, каждый голоден, прав и безмерен.
Там, где чистая музыка сфер грозовой разразится октавой,
нас пред шелестом крыльев незримых и медью небесной поставят.
И поставят так прочно, как ставят свечу к изголовью,
воскрешая упорство и честность, жар сердца и силу воловью,
потому, что в час-пик ты за поручень крепко держался
и собою нас всех удержал, и уже ничего не боялся.
НАДМОДЕРНИЗМ
(аллюзивное)
Н. Зонову
В час, когда всё дотла догорело, осталась одна зола,
и дожди остудили прах, ты в землю воткнул два кола,
на белый повесил тулуп из зайца, на красный – картуз,
и кровавое солнце лепилось на спину в бубновый туз.
С колотушкой явился февраль, нарыдал поднебесье чернил,
гопота расколола фонарь над аптекой в метель – ты чинил,
подобрал наконец башмачки, что в тот месяц всё падали на пол.
Положил эти ночи на дюжины стонущих плеч –
хорошо б наконец от зимы отдохнуть и прилечь,
но слезилась зануда-свеча, воск клепсидрой истории капал…
Небо узкое хмурится, жрёт провода и плюёт шелуху ворон,
ежедневно в Останкине башня играет реквием солнечных похорон,
и в окрестных домах реновацией грезят глазницы,
но страшатся её, подтянув по-хрущёвски балкон
к подоконнику. Если тебе не спится, и чтобы не спиться,
забаррикадируйся вирусом, космосом с тысячи тысяч сторон.
И сполна отработав свой ад, номерку на ноге вопреки,
я, быть может, узнаю, в какую манипулу встанут мои стихи,
и какой позвоночник им флейтой положит посмертный Вергилий.
Надевай же на правую руку митенку с левой руки,
на той самой подножке, на плахе трамвайной тоски,
на которой пристало стоять, пока нас до конца не забыли.
Пока нас наконец не зарыли. До дыр замусолив тетрадь –
если надо стихи объяснять, проще лошадь у бабы отнять
на скаку – пусть пожар до венцов нижних избы-читальни залижет,
как котят. Так-то, брат, Геродот-Герострат, жги глаголом –
они не горят, я же вижу!
СКАЗ О ГОРОДСКОЙ ПАДАЛИЦЕ
В час глухой, когда улиц во чреве тщетой прогорят фонари,
городская падалица восстаёт от земли,
в этот час, когда бредит трава на небе, бредёт по земле трава –
закружится у падалицы едина на всех голова,
постучит ей в сердце свинцовый выхлоп, Четвёртый Рим,
спросит: «выди, в ноги пади! а после и поговорим».
А над городом память травы небесной – смог да зола –
о любви лепечет ей падалица спохмела,
забродившей фруктовой нежностью, раем заёмным смердит –
приложись-ка ушком в поребрик, прислушайся, удивит:
«мол-де соль трав земных неразменна, блаженна, она – подзол,
галунами луны расшит путеводных небес камзол..»
Звон-трава земная прикажет пьяно: «восстань да иди!» –
встрепенётся червивое сердце в немой худосочной груди.
И прозреет подвига трепет падалица тот час,
задохнётся пряно: «эй! иду на вы!», протрубит да пойдёт на вас.
Ей ночная птица сторожко курлыкнет – «никшни, лежи! –
глянь, от нимба фонарного молоху равновелики бредут бомжи».
И ведёт их не долг, не морок, не стон, не предвечный страх –
соколиный-змеиный голод белокаменного нутра.
Как Луна из-под облаков в травы земные отвесно себя прольёт,
так рука человечья плод с тёплой землицы возьмёт.
В нимбе света фонарном присядет мужик на лавку, разинет рот,
и заплачет один на весь город стоглавый за тысячеликий народ.
Эти слёзы горючие пыль разрисуют в узор парчи –
исступленьем дорог наших дороги, лунным песком горячи.
Опрокинется город червивым яблоком, выхлопом, ржавым узлом,
и забудется бомж на скамейке убогим пораненный сном,
меж мозолей баюкая падалицу, как дочь,
и блаженную весть
повторяя изглоданным сердцем –
«Долги нам остави! и хлеба насущного выпеки днесь!»
ЕЩЁ ТОГДА
Из цикла «Современность»
это было в 93-м
в мою первую зиму в субтропиках
в первую уханьскую зиму
я шла на почту
светило низкое солнце
листья платанов скребли асфальт со звуком консервной жестянки
ветер, такой лёгкий, не мог поднять их в воздух и только тащил по дорожке
туда и сюда
мимо ограды детского сада
я заглянула за невысокий забор
воспитанники-трёхлетки стояли паровозиком –
один за другим
и учились завязывать друг другу
матерчатые халатики с рукавами на резинках и завязками на спине
такие надевают детишкам поверх шерстяных свитерков и ватной курточки
чтобы не запачкаться во время прогулки
они делали это в первый раз
и воспитатель терпеливо объясняла –
не надо отвлекаться на то, что у тебя за спиной, надо помогать тому, кто стоит впереди
не у всех получалось
некоторые ленились
некоторые вертели головами и капризничали
некоторым было скучно
некоторые ёрзали и проказничали
воспитатель объясняла раз за разом
пока все не справились
и не разбежались играть шумно и весело
в ту зиму
я часто ходила этой дорогой в такое же время дня
и каждый раз останавливалась посмотреть
как дети помогают друг другу завязывать халатики
с каждым днём они делали это всё лучше
всё больше доверяли друг другу
всё быстрее выстраивались паровозиком
всё меньше капризничали и ленились
эти маленькие дети в разноцветных одёжках из плотного хлопка…
прошло много лет
я давно живу в другом городе
хожу другими дорогами
да и носят ли сейчас такие халатики в больших городах Китая?
но этой зимой каждый раз, когда я смотрю новости
и вижу врачей и медсестёр
паровозиком завязывающих спецодежду друг на друге
я вспоминаю тот детский сад
и трёхлеток, которые учились помогать тому, кто стоит впереди
и доверять тому, кто помогает тебе за твоей спиной
им тогда было три
сейчас тридцать
и они обрели это умение
ещё тогда.
