АДАМ И ЕВА В АДУ
Сто бомб кровавыми усмешками
Мир превратили в прах и пыль.
Планета стала головешкою
Диаметром в семь тысяч миль.
Её клубящиеся живностью
Селенья, воды и леса
Огнём и радиоактивностью
Война убила в полчаса.
Мир умер. Лишь в часы безлунные,
Не видимы ничьим очам,
Два призрака, навеки юные,
Здесь проплывают по ночам.
Бесплотны и как будто сказочны,
Через расплавленный бетон
Легко, капризно и загадочно
Скользят во тьме она и он.
Их шелест – о чудесном августе
И о блаженном сентябре,
О светлом мире, полном радости,
О поцелуях на заре.
Не ведают две тени белые
Ни бед, ни боли, ни тревог.
И что им небо обгорелое,
Где вместе с миром умер Бог?
НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ
Бог земли этой странной порой беспричинно сердит.
Древен он, и капризен, и трудно меняет привычки.
Над Израилем ветер четвёртые сутки гудит,
Стонут сосны в горах, и ломаются пальмы, как спички.
Пожилой кипарис расскрипелся, как старая ось,
И вороны орут, по безвестному поводу споря.
А страна так мала, что её продувает насквозь –
От предгорий Ливана до самого Красного моря.
Бог с начала времён здесь являет своё волшебство,
Напоив даже пыль пряным запахом воска и мирры.
Дует ветер, и будто сквозь серые крылья его
Выступают из прошлого праотцы, храмы, кумиры.
Вот любимого сына идёт убивать Авраам,
Вот в застенке Иосиф, вот Ной, уплывающий в стужу.
Ну а там, вдалеке? – да, похоже, тот самый Адам,
Рядом с Евой молчит, как и должно еврейскому мужу!
Из молитвы и памяти варится крепкий бульон
С ароматом предчувствия вместо петрушки с укропом:
Не сулят ли зарницы предсказанный Армагеддон?
Ливень, хлещущий землю, не станет ли новым Потопом?
Меж огнём и водой, что сойдутся, друг друга круша,
Лишь надеждой и волей спасётся живая частица.
И, учась не бояться, под ветром взрослеет душа, –
А без этого здесь, в этой малой стране, не прижиться…
ВИЗИТ В ПЕРЕДЕЛКИНО
Как многоe тут изменилось за год!
И гуще лес, и обмелела заводь,
А дом осел и стал совсем уж крив,
И нам бы жить в нём не было охоты.
Он потемнел – как будто чьё-то фото,
Cойдя с ума, вернулось в негатив.
Как многоe тут изменилось за год.
Во флигеле, что окнами на запад,
Уже не распускается герань,
Но прочь плохие мысли о потере! –
Дверь приоткрыта, и клюка у двери,
И патефон играет падэспань.
Забытое ведро на огороде
Есть бодрый символ жизни! – мы заходим
К хозяйке, чья судьба была страшна,
В чьей памяти и Колыма, и Прадо,
Чей стих изыскан, словно крыши пагод.
…Да, многоe тут изменилось за год,
А ей всё снятся лагерь и война.
ФЛАМИНГО
Фламинго был похож на нотный знак –
Как будто Бах в заношенном халате,
Склонив над партитурою колпак,
Черкнул пером на розовом закате.
Мой век мне много чудного явил,
Но никакая музыка не пела,
Как эта, где строку благословил
Небесный ключ фламингового тела.
В изгибах шеи, в линиях крыла
Иных миров здесь царствовали меры,
И в их непостижимости была
Соединённость грёзы и химеры.
И полной столь возвышенных тревог
Казалась мне пернатая токката,
Что я подумал: это Бах и Бог
Играют вместе музыку заката!
А птичий клюв, гармонию презрев,
Зарылся, чёрный, в радужные пятна;
И был фламинго – как живой напев,
Как фуга, что светла и непонятна.
О ЛЮБВИ С ГЛАГОЛОМ «БЫТЬ»
– Светает, – ты сказала, – посмотри!..
Я посмотрел. Был свет. И был он тонок.
День выходил из домика зари,
Как золотисто-розовый цыплёнок.
Уже был звонок он и голосист
И к нам стучался лапкой многолистой,
И на стекле пластался каждый лист
Изнанкой голубой и серебристой.
Был ближе новый день скорее сну,
Чем яви утра, и, казалось, снится
Нам ранний мир, где к каждому окну
Прильнула вновь родившаяся птица.
В любом луче, в касании любом,
Которыми нас утро одарило,
Всё было просто – солнце, ты, любовь,
А главным было то, что это было.
И «быть» – глагол великой простоты –
Нас делал повсеместными, но всё же
Я быть хотел с тобою – там, где ты
Была, и есть, и завтра будешь тоже!
