К 125-летию Эдуарда Багрицкого
СЕРГЕЙ ЗЕНКЕВИЧ
ЕДИНОЙ ФРАЗЫ РАДИ
Эдуард Багрицкий и Михаил Зенкевич: по одесскому меридиану
Среди стихотворений Михаила Зенкевича периода Великой Отечественной есть одно достаточно известное (недавно ставшее даже ключом к вопросу популярной российской телевизионной викторины) – «Южная красавица»; оно посвящено Одессе, создано между августом и октябрём сорок первого, когда город отчаянно отбивался от германско-румынского натиска. Стихи отнюдь не бодряческие: всё повидавший на веку 55-летний автор понимал – защита обречена, очередной бойне не будет края. Но и от расхожей патриотичности было не уйти; впрочем, она отчего-то подкрашена интонацией совершенно интимной, полушёпотной:
И ревную её, и зову я,
И упрёк понимаю ясней:
Почему в эту ночь грозовую
Не с красавицей южной, не с ней?
Столь «панисестринское» обращение к Одессе поэта, со свойским перечислением топонимов (Ланжерон, Пушкинская…), при отсутствии биографической аргументации, долго озадачивало меня, его самого пристрастного и профессионального читателя.
Вожделенную отгадку принесли архивные розыски: установлено, что, окончив в 1905-м саратовскую гимназию, Михаил чуть-чуть (предваряя учёбу в Германии и Санкт-Петербурге) прошколярствовал в одесском Новороссийском университете, что на помпезной Дворянской улице.
Почему же я не знал об этом раньше? Да просто потому, что после Октябрьской революции поэт по загадочной, требующей глубоких объяснений прихоти сам перекроил и затемнил свои гимназические и студенческие вехи. Дело не в том, чтобы стереть именно одесский отрезочек юности. Приняв добровольно годом рождения 1891-й (взамен доподлинного 1886-го), он вытеснил «на поля» жизни целую цепь событий, пожертвовав и менее чем полугодовой «одессеей», в свете которой, например, отчётливей прочитывается его дореволюционное стихотворение «Потёмкин» («Всё было так суетно, буднично так…»), где даны – не «по источникам», а по живым впечатлениям либо по свежей молве – детали черноморского матросского мятежа в июне пятого года.
А рыцарем «южной красавицы» Зенкевич всё же остался и вдруг проговорился об этом исподволь во взволнованных строфах военных дней…
Так или иначе, «тайный» одессит явно имел литературное влияние на несколько поколений одесситов патентованных, заявивших о себе в 1910-х и 1920-х; назовём Юрия Олешу, Бориса Бобовича1, Марка Тарловского, Семёна Липкина… Даровитейший из них – Багрицкий – увековечил дань признательности в надписи на дебютном «Юго-западе»: «Михаилу Александровичу Зенкевичу – одному из моих учителей – на память. Э. Багрицкий. 27/III 1928»2.
Зенкевич и Багрицкий воистину сплочены не только поэзией – монолитным миронаследованием.
Предположительно, поэты увиделись в 1925-м, когда Багрицкий обосновался в Москве (Зенкевич стал москвичом в двадцать третьем). Естественно, знакомство переросло в тесное приятельство, но, даже регулярно общаясь, работая бок о бок, они неизменно «выкали». Им довелось вести на пару отдел поэзии в «Новом мире», где перед их взорами проворачивались кипы свеженаписанного – и кавказские стихи Асеева, и «очень зелёные, наивные местами» строчки упомянутого Липкина, и вирши некоего Гука (эпигона Маяковского)… О представленных летом 1931-го Мандельштамом «Москве» и «Фаэтонщике» Зенкевич (с напускной отстранённостью) докладывал «новомирскому» главреду: «Мы оба (я и Багрицкий) находим, что стихи, несмотря на несколько мрачный тон, приемлемы…»3.
Встречи – по службе и по дружбе – бессчётны; совместные фотоснимки, правда, не выявлены (возможно, снять никто попросту не сподобился). Главное: они неоднократно касались творчества друг друга. Ещё в одесскую бытность Багрицкий откликнулся в газете «Моряк» на сборник зенкевичевских переложений поэзии Фердинанда Фрейлиграта (это подсказка, что Багрицким прилежно учитывалась и практика Зенкевича-переводчика). Весной 1928-го Михаил Александрович отдарился объёмистой рецензией на «Юго-запад». А Багрицкий по-настоящему пособил в 1933-м рецензиями-рекомендациями к назревавшему избранному Зенкевича, находившегося в силу своего генезиса на подозрении у тех, кто тогда правил литературой.
Уход Эдуарда отозвался тут же в любящих его сердцах. 19 февраля 1934-го в «Вечерней Москве» мелькнул крошечный реквием (день смерти – 16-е); соавтором Зенкевич взял Владимира Нарбута4 (как известно, и поэтического побратима Багрицкого, и свояка: их жёнами стали сёстры – Серафима и Лидия Суок). Протомившись почти 85 лет под спудом, текст удостоился – всецело неудовлетворительной – перепечатки в давешнем «Собрании сочинений» Нарбута: некоторые строчки искажены до абракадабры, вдобавок заявлено, что произведение ни разу не обнародовалось.
Мемуарный рассказ Зенкевича «В углу за аквариумами» публиковался дважды – в эпоху предвоенную (в легендарном альманахе «Эдуард Багрицкий» 1936-го) и в эпоху застойную, перекочевав (с добавлением датировки) в 1973-м в том «Эдуард Багрицкий: Воспоминания современников» (подписано к печати 15 июня; Михаил Александрович скончался 14 сентября). Факт создания очерка беспрецедентен: подобных развёрнутых приношений в прозе Зенкевич не делал больше никому из современников-литераторов. Эссе показательно и упоминанием «Ворона» По (взяться за его перевод Зенкевичу предстояло в сороковых), и «классово шаткой» отсылкой к «Фаусту», и красочным пассажем о Бенедиктове (заметим кстати: Ахматова, вовсе не благоговевшая перед Багрицким, в 1939-м ему в унисон нахваливала бедного Бенедиктова5).
Но и за рамками очерка – масса достопамятного и примечательного. Вот – недатированная характерная кулуарная записочка Багрицкого к Зенкевичу по поводу их текущих редакторских обязанностей (записки такие рождались во множестве): «Дорогой Михаил Александрович! Посылаю Вам очень хорошие стихи Б. Уральского и думаю, что они гораздо лучше того говна, которые помещаются <sic> в «Новом Мире». Стишки, вроде Миниховских, ничего, кроме как ущерб и для кассы, и для читателя, не приносят. С товприв<етом>, ЭБ»6. Своеобразное развитие этого вердикта – их сверхлаконичная эпистола в «Литературку»: «Письмо в редакцию. Считая недопустимой по тону статью тов<арища> Суркова, мы солидаризируемся с ним в оценке творчества А. Миниха. Эд. Багрицкий, М. Зенкевич»7; поясним: Алексей Сурков аж 17 февраля 1932-го (семью месяцами раньше) тиснул фельетончик «Продолжение следовать не должно! Огонь по приспособленческой пошлости» (выпад против стихотворцев А. Миниха и Е. Крёкшина); мэтры медленно раскачивались, но всё же отреагировали, скорее всего, нехотя – по казённому долгу (Багрицкий-то ещё и состоял в редакции «ЛГ»).
7 декабря 1933-го подписаны к печати те самые «Избранные стихи» Зенкевича, где Багрицкий значится ответственным редактором; нельзя не заметить, что там (в двух разделах из четырёх) изобильно представлен дооктябрьский Зенкевич, коим некогда пленился юный Эдуард.
Жена Зенкевича Александра Николаевна (по принципу: с кем поведёшься) на досуге пописывала рассказики (не публикуя); один из них (доселе не разысканный) – «Поэтесса»; по нашему домашнему преданию, сюжет – быль: приятели-насмешники (среди них – Зенкевич) подослали к Багрицкому под видом «начинающей» расфуфыренную, дико тупую девицу со стопкой невесть чьих заведомо дрянных стишков, а Эдуард Георгиевич чистосердечно силился втемяшить что-то в её ветреную головку…
Согласно пометам Зенкевича на принадлежавшем ему экземпляре «Последней ночи» (1932), он навестил напоследок Эдуарда 11 февраля 1934-го и, разумеется, вместе со всеми провожал его 18 февраля. Зенкевич поставил подпись под газетным некрологом8, участвовал в мемориальных вечерах, начиная с вечера в московском Театре Вахтангова 28 февраля9.
Михаил Александрович причастен и вспышечной судьбе сына Эдуарда: на рубеже 1941-1942-го оба участвовали в «ледяном походе» из Чистополя (через Казань) в Москву группы вызванных армейским Политуправлением и военкоматом литераторов; через два месяца Сева погиб на фронте; о том, что помнил и знал в этой связи, Зенкевич в шестидесятых написал юному чистопольскому краеведу Г. Муханову…
Что касается этюда «Из воспоминаний о Эдуарде Багрицком» Игоря Поступальского, поэта акмеистической орбиты, умелого переводчика и критика, то он был предъявлен мною кругу интересантов к 120-летию Багрицкого; сдавая материал, я сознавал, что в нём есть неустранимый изъян, так сказать, конструктивный недостаток; речь – не о мелочи, а о фактографической изюминке. Поясню: ко мне попали листы, где исполненный на машинке сыроватый текст пестрел авторскими дописками; делая эту работу, Игорь Стефанович был совсем стар, да и его гулаговская десятилетка аукнулась и хроническими страхами, и хроническими хворями: пируэты непослушной авторучки в изломанных Колымой пальцах, чудовищность почерка, местами «слепого». Так вот – именно плывущими каракулями он воспроизвёл адресованную ему надпись на «Юго-западе». Разобрать полдюжины слов (как и ещё ряд фраз) не было ни малейшего шанса, даже при моём богатом графоведческом стаже: другого выхода, кроме пораженческого отточия, не оставалось. Но – куда же без мистики – буквально вслед журналу с этой публикацией вышел роскошный иллюстрированный библиофильский синопсис, где я, досадливо изумляясь, увидел фотоизображение не поддавшегося моей расшифровке инскрипта10. Принадлежавший Поступальскому «Юго-запад» уцелел, попав в коллекционерские закрома. Страшно обидно было тогда, что новое знание малую малость опоздало. И уж хотя бы для искупления невольного прокола я зажёгся желанием повторить свою «попытку Поступальского». Сейчас оно реализуется.
Данный блок текстов к очередному нечётному «летию» Багрицкого – как бы фиксация набело того пласта сведений, который в основной части уже оказывался на виду, и очерчивание границ крупной, вкусной литературной темы.
Благодарю за ценное содействие А.Ю. Бобосова (Государственный литературный музей, Москва), Т.В. Игошеву (Институт русской литературы, Санкт-Петербург), Н.В. Петрову (Институт мировой литературы, Москва).
_____
1 В его письме к Зенкевичу от 29 мая 1971 года сообщается о работе Бобовича над книгой мемуаров; о реализации этого замысла ничего, к сожалению, не известно.
2 Книжные фонды Государственного литературного музея (М.), № 205276.
3 В этом абзаце использовано содержание рабочих посланий Зенкевича тогдашнему шефу журнала Вячеславу Полонскому 1930-1931 годов.
4 Тоже причастился Одессы, оказавшись там мимолётно в послереволюционные годы.
5 Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Том I: 1938–1941. 2-ое изд. испр. и доп. – Paris: Ymca-Press, 1984. – С. 45.
6 По рукописному подлиннику (Отдел рукописей ИМЛИ РАН (М.), ф. 33 (Э.Г. Багрицкий), о. 3, № 1).
7 Литературная газета (М.). 1932 (11 сент.). – № 41. – С. 4.
8 <Группа литераторов> Памяти товарища // Литературная газета (М.). 1934 (18 февр.). – № 19. – С. 2.
9 См.: <Б. п.> Вечер памяти Э. Багрицкого // Литературная газета (М.). 1934 (4 марта). – № 26. – С. 4.
10 См.: Искусство автографа: Инскрипты писателей и художников в частных собраниях российских библиофилов. Т. 1: А – И. – М.: Бослен, 2015. – С. 93.
____
Михаил Зенкевич
[Рецензия на книгу Эдуарда Багрицкого «Юго-запад» (М. – Л., 1928)]1
«Юго-запад» – первая книга стихов Э. Багрицкого, но книга эта мало походит на обычные дебютные выступления молодых поэтов. Мы имеем дело не с новичком-дебютантом, а со зрелым, вполне сложившимся поэтом, проделавшим большой поэтический путь и имеющим «лица не общее выраженье».
Сборник составлен с большим отбором, в него вошли лучшие последние стихи Багрицкого. Только в начале помещено несколько ранних его стихотворений, и среди них романтическая, выдержанная в стиле Жуковского, баллада «Разбойник» из В. Скотта:
О, счастье – прах, и гибель – прах,
Но мой закон – любить,
И я хочу в лесах, в лесах
Вдвоём с Эдвином жить…
Эту же «старую романтику, чёрное перо» вспоминает Багрицкий в конце книги в «Разговоре с комсомольцем Н. Дементьевым», заставляя своего собеседника прервать романтическое описание революционных боёв упрёком:
Багрицкий, довольно!
Что за бред!..
Романтика уволена –
За выслугой лет.
Веянье романтизма, действительно, чувствуется в стихах Багрицкого, но это не старый, наивный, «уволенный за выслугой лет», романтизм, а новый, молодой неоромантизм, порождённый бурями гражданской войны и революции. Багрицкий не уходит, подобно прежним романтикам, «в века загадочно-былые». Он умеет найти романтику не только в революционных бурях («Дума про Опанаса», «Разговор с комсомольцем Дементьевым» и др<угое>), но и в самой будничной обстановке. Даже такие прозаические вещи, как вывеска МСПО, загораются у него романтическим пафосом:
Четыре буквы: «МСПО»,
Четыре куска огня:
Это – Мир Страстей, Полыхай Огнём!
Это – Музыка Сфер, Пари
Откровеньем новым!
Это – Мечта, Сладострастье, Покой, Обман!
Романтикой Чёрного моря, как «Челкаш» Горького, насыщена превосходная лирическая баллада Багрицкого «Контрабандисты». Однако, несмотря на свой романтизм, Багрицкий не теряет острого реалистического взгляда на вещи. Его описания и образы не только красочно-живописны, но и очень чётки и точны.
Багрицкий – лирик по преимуществу, но лирика его насыщена социальным, революционным содержанием. Даже в своей поэме «Дума про Опанаса» он не стремится к холодному эпическому беспристрастию и лирически описывает гибель и тёмного, сбитого с толку махновцами Опанаса, и коммуниста Когана, поправляющего с улыбкой перед расстрелом свои окуляры:
Опанасе, наша доля
Туманом повита…
Опанас, твоя дорога –
Не дальше порога…
Так пускай и я погибну
У Попова лога
Той же славною кончиной,
Как Иосиф Коган…
Этот лиризм придаёт большую теплоту и человечность поэме, и читатель с волнением следит за судьбой её героев. Ярко и выпукло очерчены Багрицким не только обе главные фигуры, Коган и Опанас, но и вся обстановка гражданской войны на Украине, Махно со своими таборами, готовящийся к бою, и выезд Котовского с эскадронами. Эта небольшая лирическая поэма – одна из лучших поэм, написанных за годы революции.
Волнующим, свежим, бьющим через край строф лиризмом заряжены и остальные стихи Багрицкого, очень разнообразные по темам, напр<имер>: «Стихи о соловье и поэте» или «Папиросный коробок», оканчивающий книгу бодрой нотой обращения к сыну:
Я знаю: ты с чистою кровью рождён,
Ты встал на пороге весёлых времён!
Прими ж завещанье: когда я уйду
От песен, от ветра, от родины, –
Ты начисто выруби сосны в саду,
Ты выкорчуй куст смородины!..
Остро и сильно ощущает Багрицкий жизнь природы: лес и воду, птиц, рыб, зверей («Весна», «Осень»). Таких ярких стихов об охоте, как «Трясина» Багрицкого, где описывается охота на кабана, немного наберётся в нашей поэзии.
Стих у Багрицкого обычно балладный, порывистый и бурный, простой, но гибкий и выразительный.
«Юго-запад» Багрицкого, – несомненно, одна из наиболее ярких книг стихов, вышедших за последнее время.
<1928>
_____
1 Первая публикация: Новый мир (М.). 1928 (май). № 5. – С. 264–265.
____
Эдуард Багрицкий
ФРЕЙЛИГРАТ1
Политические стихотворения Фердинанда Фрейлиграта2 до сих пор были неизвестны русской читающей публике. Тем ценнее и значительнее заслуга М. Зенкевича, переведшего на русский язык целый ряд лучших стихотворений немецкого поэта-революционера. Стихи Фрейлиграта не отличаются большой художественностью, в них нет выдающихся образов, эпитетов, поражающих своей неожиданностью, нет сложных композиционных построений. Это простые баллады, несложные по теме, с совершенно элементарной композицией. Но главное их достоинство – огромный гражданский темперамент, пронизывающий каждую строчку стихов клокочущим и острым огнём.
Современник и друг Маркса, Фрейлиграт был тем романтическим плющом, который украшал строгое здание социалистических теорий.
Проникновение в самую глубь пролетарского мышления, умение ясно разбираться в происходящих политических событиях и широкий поэтический размах делают Фрейлиграта близким нашему современью.
Одним из наиболее замечательных стихотворений сборника, безусловно, является «Снизу наверх». Король и королева возвращаются в свой прирейнский замок.
И по сверканью половиц,
по палубе вощёной вдоль
Разгуливают, веселясь,
и королева, и король.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глядят на горы и на Рейн
и на бурлящий белый след,
Ходить по палубе легко,
как будто в Сан-Суси паркет.
А там, запрятана внизу,
под роскошью и белизной,
Могущая взорвать их всех
стихия накаляет зной.
Там в копоти, в чаду котлов,
под неумолчный шум и свист,
Стоит и управляет всем
он, пролетарий-машинист!
Одного движения руки его достаточно для взрыва судна, с прогуливающимися по палубе королём и королевой. И, сравнивая пароход с государством, машинист говорит, обращаясь к котлам, свистящим и грохочущим от напряжения:
«Стихия, не сегодня, нет!»
Но революция близка. Она уже за дверями, и наборщики социалистической газеты, руководимые редактором, переливают свинец литер в свинец пуль.
Если молчит свободная печать – пусть говорят пули:
Пусть летит в дворцовый замок
негодующее слово
И поёт свободы песню
свистом резко и сурово.
Бьёт наёмников, холопов
и глупца бьёт, атакуя,
Кто на троне – сам накликал
над собой печать такую!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот патроны. Вот и ружья.
Все туда скорей, в народ!
Первый залп уже грохочет…
Революция идёт!
И стихами, подобными этим, наполнена вся небольшая книжка. Мы рекомендуем эту книжку всем любящим революционную поэзию, тем более, что перевод М. Зенкевича сделан хорошим и звучным стихом.
<1924>
_____
1 Первая публикация (с подписью «Э. Б.»): Моряк. Морская профпроизводственная газета (Одесса). 1924 (14 дек). – № 598. – С. 5. Публикуется по машинописи из личного архива Багрицкого (Отдел рукописей ИМЛИ (М.), ф. 33, о. 1, № 524).
2 Вопреки всему. Пер<евод> М. Зенкевича. Госиздат, Москва, 1924 г. – Примечание Э. Багрицкого.
Мих. Зенкевич. Отгулы1. Избранные стихи2
Зенкевич – один из родоначальников акмеизма. В первых его стихах, вошедших в книгу «Дикая Порфира», акмеистическая тенденция к конкретному материалу (в противоположность абстракции символистов) проступает особенно явно. Он пишет об инфузориях, о гибели мира, об оленях, дерущихся весной, и т. д. Всё это сделано очень крепким стихом, энергичным и точным. С возрастом Зенкевич начинает экспериментировать. Классические размеры заменяются ударными, метафора осложняется, рифма деформируется в ассонанс. От старых акмеистов Зенкевич отличается тем, что явления окружающего мира целиком отражаются в его творчестве. Ряд стихов о войне и революции подтверждают это.
Последние стихи Зенкевича очень любопытны тем, что поэт, не отказываясь от своего прежнего восприятия мира, старается через них принять современность. Конечно, у него поэтому много срывов. Но поэтический голос Зенкевича так ещё свеж, любопытство к жизни так велико, что даже неудачи его становятся интересными. Книжка формально и идейно на высоком уровне.
Я решительно за.
Э. Багрицкий.3
<1933>
_____
1 Слово отсылает к строке Зенкевича «Ловя сирен далёкие отгулы…» (стихотворение «В зоологическом музее»); вероятно, он планировал назвать так своё избранное, но в итоге предпочёл нейтральное заглавие «Избранные стихи».
2 Первая публикация: Учёные записки [Ленинградского государственного педагогического института им. А.И. Герцена]. Том 67: Кафедра русской литературы. – Ленинград, 1948. – С. 248. Публикуется по авторской рукописи (Отдел рукописей ИМЛИ (М.), ф. 33, о. 1, № 523).
3 В рукописи под этой строкой – рукописная резолюция сотрудника издательства «Советская литература» Алексея Суркова: «Согласен с отзывом т<оварища> Багрицкого. А. Сурков».
М. Зенкевич. Избранные стихи1
Я недавно давал подробный разбор стихов М. Зенкевича. Редколлегия поручила мне отредактировать его книгу. Из нескольких тысяч стихов2 я отобрал 2.500 стр<ок>. В книгу избранных стихов Зенкевича вошло лучшее, написанное им, с 1912 г. по 1932 г. В этой книге виден путь поэта-акмеиста, увлекавшегося внешней грубостью и экстравагантностью темы, к преодолению современной тематики. Рост поэта, увеличившего свой поэтический кругозор, хотя бы частичным пониманием происходящего вокруг него, очевиден.
Я считаю необходимым напечатание книги этого хорошего поэта.
Э. Багрицкий.
<1933>
_____
1 Публикуется впервые по авторской рукописи (Отдел рукописей ИМЛИ (М.), ф. 33, о. 1, № 522).
2 Т. е. стихотворных строк.
____
Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут
Э. Багрицкому1
И без тебя
усатым скаляриям
(Стеклянным угольникам)
в судорожный рот
Зимний полдень,
пронзая аквариум,
Накачивает мотором
кислород.
А в дверь балкона
сквозь циперуса зонтик
В эту же комнату,
напротив, с угла,
Телеграфное солнце на горизонте
Вкатывается,
как рыбий глаз.
А стрелки – в зените
(иль это нам снится?),
Не стрелки, а шприц, –
как бел циферблат.
Некормленые четыре синицы
Когтями по клетке
долбят, долбят.
Синицы, синицы,
Да как же вы свищете,
Когда не сядет больше за стол,
Стащив охотничьи голенища,
Птицелов,
закуривая астматол…
Багрицкий,
Пусть отдал ты сердце с бою,
Летело оно вперёд и вперёд:
В нашей стране –
жито молодое,
Весёлую песню
и смерть не берёт!
<Между 16 и 19 февраля 1934>
_____
1 Первая публикация: Вечерняя Москва. 1934 (19 февр.). – № 41. – С. 3.
____
Михаил Зенкевич
В углу за аквариумами1
Когда я в первый раз посетил Багрицкого в Кунцеве, вся тесная, убогая кухня с комнатушкой за перегородкой, где он тогда ютился с семьёй, была обвешана клетками с певчими птицами. Я насчитал пятнадцать клеток, и птицы так гомонили и высвистывали на разные лады, что трудно было разговаривать. Но они, видимо, совсем не мешали своему хозяину, и он лишь изредка отрывался вдруг от стихов или разговора и прислушивался к какому-нибудь любимому птичьему голосу, обращая на него внимание и гостей. Тут был и чёрный дрозд, взлетевший потом, как ворон Эдгара По, на явор кривобокий в эпиграфе «Последней ночи», и подмосковный зяблик, «предвестник утренней чистоты», и зелёная пеночка, оплакавшая своим двухоборотным свистом пионерку Валю.
Потом, когда Багрицкий стал «побогаче», неугомонных певчих птиц сменили бесшумные рыбы, серебряно-голубые, бархатно-чёрные, радужные, – выходцы из тёплых тропических топей Амазонки и Ганга, беззвучно скользившие удивительно изящными, успокоительно действующими движениями в стеклянных кубах, заботливо подогреваемых снизу керосиновыми лампами.
И мне казалось, что и певчие птицы, и аквариумные рыбы как бы выражали собой две особенности Багрицкого: у птиц он учился пенью, у рыб – молчанию. Рыбы как бы учили его молчать и терпеливо выжидать, пока зрела песня; птицы – петь её свободно полным голосом, когда она, наконец, созрела и сама подступила к горлу.
Наша бурная эпоха часто требует от поэтов немедленного боевого отклика. Она говорит по-военному, словами директора из пролога «Фауста»:
Что зря болтать о настроении?
Оно никогда не явится к тому, кто медлит.
Раз вы выдаёте себя за поэтов,
Так командуйте поэзией…
Неудивительно, что поэты в погоне за злобой дня, в спешке часто срываются и издают хоть и искренние, но поэтически фальшивые ноты. С Багрицким этого никогда не случалось. На боевое требование эпохи он отвечал глубоко лирической боевой песней, звучавшей музыкально чисто на самых высоких нотах.
И в этом – сила его поэзии.
Все стихи Багрицкого производят впечатление исключительной лёгкости и непринуждённости, как будто они сами, без труда вылились песней в счастливые минуты вдохновения. Действительно, Багрицкий мог писать стихи очень легко, мог при желании импровизировать их.
Однажды при мне к нему зашла редакторша детской литературы и принесла пачку последних книг. Она прочла вслух и расхвалила какие-то стихи про ёжика. Но Багрицкий отнёсся к ним холодно.
– Ничего, – сказал он, – только, знаете, такие стишки можно печь десятками в день. Вот хотите, я сейчас в десять минут напишу не хуже этих… Ну, хотя бы про медведя.
Багрицкий заметил время по часам и, пока мы разговаривали, ещё до истечения десяти минут прочёл написанного почти без помарок «Медведя». О стихах этих Багрицкий тут же забыл и подарил листок, по её просьбе, редакторше. (Вскоре после его смерти этот «Медведь» был опубликован в «Литературной газете»2, но без указания того, как он был написан.)
И, однако, при такой лёгкости в писании стихов Багрицкий, по его собственному признанию, писал мучительно трудно, даже тогда, когда долго лелеянные образы созрели и на него накатывало желание всё бросить и только писать. Он не раз при мне возмущался теми поэтами, которые пишут спешно и небрежно:
– Мажут, а тут кровью изойдёшь, пока напишешь!..
В подтверждение он как-то раз показал мне черновик начала «Последней ночи». Вся страница была исчерчена, видимо, вихрем налетавших на него строф, из которых в окончательный текст вошло всего… две строчки! Остальное (может быть, не плохое само по себе) было безжалостно им отброшено как лишнее.
Если стихи Багрицкого производят впечатление лёгкости, то только потому (говоря словами Льва Толстого), что они «написаны так мастерски, что и мастерства не видно».
Замечательной чертой Багрицкого была его удивительная отзывчивость к хорошим стихам, его всегдашняя заряженность поэзией. Он, как чувствительный приёмник, чутко улавливал все подлинные поэтические волны, откуда бы они ни исходили, и тут же громогласно воспроизводил их в громкоговорителе своего голоса. Поэты в большинстве глуховаты к чужому поэтическому творчеству, – они слишком погружены в своё и на чужое реагируют лишь постольку, поскольку оно влияет на их поэзию или созвучно ей. Багрицкий же радовался хорошим чужим стихам не меньше, чем своим, читал их наизусть другим гораздо чаще, чем свои. Как бы он ни был утомлён после многочисленных посетителей, как бы ему ни нездоровилось, стоило только заговорить об особенно понравившихся ему стихах, как он мгновенно загорался, забывал и про усталость, и про астматол и начинал тут же читать их наизусть, страстно и стремительно. Ничто мало-мальски значительное в современной советской поэзии не проходило мимо Багрицкого. Появление новых хороших стихов было для Багрицкого радостным событием. Помню, как он читал наизусть всем приходившим «Мать» Дементьева, говоря:
– Я рад, что не ошибся в нём…
Даже в старой, дореволюционной поэзии, которую Багрицкий хорошо знал, он умел делать открытия, находить и пропагандировать никем не оценённые, давно забытые стихи, которые воскресали и звучали по-новому в его удивительной читке. Так, у К. Случевского он открыл «Коллежских асессоров»:
Где совсем первобытные эпосы
Под полуденным солнцем взросли, –
Там коллежские наши асессоры
Подходящее место нашли…
В длинной поэме того же Случевского «Снега» Багрицкий очень любил и часто читал вслух отрывок про восход зимнего солнца и, особенно, про нищую старуху Прасковью:
Ну, а Прасковья, напротив того,
Видела, ведала много всего…
Говор кулисы, пиры до утра,
Память деревни, разливов Хопра,
Грубые шутки галунных лакеев,
Благословения архиереев, –
Всё это как-то во что-то слагалось,
Стало старухой, и то, что осталось,
Силой незримой в тайгу притащилось
И, обгорев на морозе, свалилось
В ноги к мордвину, вперёд головой,
Старою льдиной на снег молодой…
У обесславленного Бенедиктова, которого даже произведшие столько переоценок символисты объявили бездарным канцелярским рифмоплётом, Багрицкий тоже открыл немало хороших стихов, например, «Вальс» и «Неотвязную мысль»:
Я гоню её с криком, топотом.
Не стихом кричу – прозой рубленой,
А она в ответ полушёпотом:
«Не узнал меня, мой возлюбленный…»
– У него и научная поэзия есть, – говорил Багрицкий про Бенедиктова. – Вот послушайте-ка его «Перевороты»:
Горы попирая муравчатый склон,
Там мамонт тяжёлый, чудовищный слон,
Тогдашней земли великан толстоногий,
Шагал, как гора на горе…
– Ну, что? – лукаво спрашивал Багрицкий. – Не правда ли, старик таки читал вашу «Дикую порфиру»?
Багрицкому как редактору отдела поэзии изд<ательст>ва «Советская литература» и журнала «Новый мир» приходилось просматривать много рукописей, но всегда он предпочитал оценивать стихи на голос, слушая, как их читает автор, или читал вслух сам.
– Не звучит, – повторял он кратко, бросив стихи на звон, как металл. – Нет, не звучит!
Конечно, если требовалось, Багрицкий мог подробно объяснить, почему не звучит, но часто этого и не требовалось: слушавшему сразу становилось это ясно по звону стиха, – так брошенная настоящая золотая монета даёт другой звон, чем поддельная. Отрицательного мнения своего Багрицкий никогда не скрывал и высказывал его прямо в лицо автору.
– Слабовато… Неважно… – говорил он добродушно-сурово, но таким дружеским тоном, что самые обидчивые авторы не обижались и старались только вникнуть, почему плохо, чтобы потом написать лучше. Эта суровая, добродушная прямота и делала Багрицкого признанным «мэтром», арбитром стиха для многих десятков молодых поэтов и литкружковцев.
Любимым методом исправления чужих стихов, – так же, как и своих, – было у Багрицкого сокращение. Он сразу же после одной читки находил наиболее слабые места и безжалостно их вычёркивал, не боясь нарушить композицию стихотворения.
– Вот теперь гораздо лучше стало, – говорил он обычно после такой быстрой и искусной операции.
Один раз из целой поэмы начинающего автора у Багрицкого получилось небольшое стихотворение, которое можно было печатать. Иногда Багрицкий исправлял неудачные места и сам вписывал целые строки.
За просмотр кипы накопившихся рукописей Багрицкий принимался обычно неохотно:
– Не моё это дело… Вот брошу всё – и буду только писать стихи.
Эта воркотня не мешала Багрицкому внимательно просматривать часто неразборчиво написанные рукописи: от него не ускользала ни одна удачная строка или образ в самых, казалось бы, безнадёжных стихах.
Так как Багрицкий редко выходил из своей комнаты, то отсылать авторов за разъяснениями и ответами часто приходилось к нему на дом. Отсюда – непрерывные звонки по телефону, частые приходы неожиданных посетителей. Это и отрывало от работы, и утомляло Багрицкого, но он терпеливо сносил и толчею в своей комнате, и непрестанные телефонные звонки…
Удивительная отзывчивость и чуткость Багрицкого к поэзии, вместе с обаянием его личности и большим талантом, естественно и незаметно сделали из Багрицкого общепризнанный поэтический центр. Его заставленная аквариумами комната на Камергерском стала как бы центральной поэтической лабораторией, где ставилась невидимая проба на стихи, где выковывалось поэтическое мнение, устанавливался «гамбургский счёт» поэтов.
Даже как будто ничего не делая, сидя в халате на своём диване в углу за аквариумами и отвечая только на беспрерывные телефонные звонки и беседуя с посменно приходящими и уходящими посетителями, Багрицкий делал незаметно большое общественное дело, оценить которое мы можем полностью только теперь, когда его не стало. Через комнату Багрицкого прошёл не один десяток поэтов. На всей нашей поэзии последних лет явно чувствуется влияние Багрицкого. Уход его оставил после себя пустоту, не только потому, что ушёл большой поэт, но и потому, что опустел этот пригревавший стольких поэтов гостеприимный угол за аквариумами на Камергерском….
1935
_____
1 Первая публикация: Эдуард Багрицкий. Альманах под редакцией Влад. Нарбута. – М., 1936. – С. 299–306.
2 Имеется в виду публикация: Багрицкий Э. Медведь. Неопубликованное стихотворение для детей // Литературная газета (М.). – 1934 (28 февр.). № 24. – С. 4.
____
Игорь Поступальский
Из воспоминаний о Эдуарде Багрицком1
Помнится, Эдуарда Багрицкого я впервые увидел в какой-то погожий весенний день 1927 года. Шёл он по Мясницкой улице (позже – Кировская) по направлению к Лубянской площади (позже – пл. Дзержинского) об руку с поэтом Николаем Дементьевым, тогда мне лично ещё не знакомым, но известным по его выступлениям в университетском клубе и т. д. Собственно, я попросту угадал, что Дементьев идёт об руку именно с Багрицким, – об их дружбе, дружбе старшего с младшим, тогда уже ходили слухи в кругах литературного молодняка.
Багрицкий показался мне человеком высоким и скорее грузным, не по возрасту седоватым, хотя и кудлатым, одетым несколько странно – в какую-то домашнюю куртку, домашние же, как будто, брюки и почему-то обутым в высоченные охотничьи сапоги.
Вскоре, примерно в конце того же года, у меня сложились товарищеские отношения с Колей Дементьевым, который, как и я, был в ту пору студентом ЛИТО тогдашнего этнологического факультета I МГУ (на ул. Моховой, позже – Маркса). Думаю, что Коля в то время посещал лекции столь же «аккуратно», как и я, кроме того, он был студентом 3-го курса, а я – 2-го. Более-менее функционировал тогда в университете литературный кружок, где мне приходилось встречаться с тем же Дементьевым, Артёмом Весёлым, Д. Алтаузеном и др<угими>.
Тогда я, помнится, уже готовил в «Печати и революции» за 1928 статью о Багрицком, появившуюся в № 5 (несколько лет спустя перепечатанную в ленинградском сборнике «Молодая поэзия»).
Как-то, весной 1928 года, после очередного собрания нашего кружка, вечером, Дементьев сказал мне:
– Я хочу познакомить тебя с Багрицким. Поедем сейчас во ВХУТЕМАС, там он сегодня выступает в студенческом кругу.
Тут же на Моховой мы взяли извозчика и поехали на Мясницкую, в знаменитое с начала 20-х годов художественное училище.
Очутились мы в каком-то сравнительно небольшом помещении, переполненном студентами и студентками. Одни из слушателей сидели на стульях или скамьях, другие, совсем демократически, на полу. Перед собравшимися была или какая-то маленькая эстрада, или попросту стоял столик, <…> уже исходил великолепный голос Багрицкого, как раз начавшего читку своих произведений. Читал он вещи, в то время уже довольно известные по журнальным публикациям, – «Ночь», «Арбуз», «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» и пр<очее>. Позже я пришёл к убеждению, что читать стихи так выразительно, как читал Багрицкий, умели разве только Маяковский (вообще непревзойдённый чтец своей поэзии) да ещё, пожалуй, Луговской. Это было преискуснейшее использование всех голосовых данных поэта и материи самого стиха. Багрицкий своей читкой как бы дружески доводил до слушателей каждое выразительное слово, каждый смелый образ, всё богатство рифмы и ритма. С великолепным упоением Багрицкий читал, <…>:
На плацу, открытом
С четырёх сторон,
Бубном и копытом
Дрогнул эскадрон.
Казалось, что слышатся и этот бубен, и это копыто!
Меня поразило, что Багрицкий не только читал всё это наизусть, без малейших запинок, но и то, что читал он с закрытыми глазами…
Наблюдая эту манеру декламации Багрицкого, я, позднее, как-то спросил его о причинах именно такой <…> читки. Помню, он ответил, что некогда, в ранней молодости, стеснялся выступать перед слушателями, терялся при виде множества лиц и принял поэтому решение публично читать стихи только с закрытыми глазами – особенно после того, как однажды кто-то из слушателей показал ему язык. Кроме того, добавил Багрицкий, давая мне это объяснение, так лучше слышишь поэтическое слово, видишь образ.
По окончании чтения Дементьев познакомил меня с Эдуардом Георгиевичем. Тот как-то по-дружески похлопал меня по плечу, буркнул – «благодарю вас за доброе мнение обо мне» и добавил, что был бы рад видеть меня у себя в Кунцево (где он тогда жил с женой и сыном).
– Приезжайте сами, с Колей или с Зенкевичем – вы ведь хороши с ним?
Так началось моё знакомство с Багрицким, если и не перешедшее в дружбу (может статься, лишь по разнице возраста), то, во всяком случае, довольно тесное и продолжавшееся примерно вплоть до смерти поэта (в 1934 году). Встречи мои с Багрицким, собеседования с ним происходили иногда в кругу общих знакомых (например, Зенкевича, Мандельштама, А. Пестюхина – позднее – А. Ольхона) и других, но было ещё больше встреч и разговоров с глазу на глаз. Поныне я склонен думать, что в отношении Багрицкого ко мне было немало доброжелательной доверительности, чему, вероятно, способствовала некоторая общность литературных вкусов, приверженности к определённым поэтам, наконец, и мои писания о нём самом.
На экземпляре хранящегося у меня «Юго-Запада», в своё время подаренном мне Эдуардом Георгиевичем, есть дарственная надпись, в сущности, при всей её краткости, очень значительная:
«Т<овари>щу Поступальскому
в память того, что
акмеизм не погиб.
20/III 1928. Э. Багрицкий».
С надписью этой, на мой взгляд, следовало бы считаться критикам и исследователям, пишущим о корнях творчества Багрицкого, – особенно тем, кто, лукаво мудрствуя, иной раз пытаются внушать читателям, что Багрицкий-де был мало чем обязан в своём развитии русскому акмеизму. Единственное, что я сам хотел бы здесь подчеркнуть, так это то, что Багрицкий считал себя обязанным в своём поэтическом развитии не столько Гумилёву (ранние увлечения), сколько двум «младшим» акмеистам – Михаилу Зенкевичу и Владимиру Нарбуту. Тут, разумеется, дело не только в том, что с первым из них Багрицкого связывали отношения дружеские, а второй был для него свояком. В творчестве Зенкевича и Нарбута Багрицкому, несомненно, импонировали элементы определённой политической левизны, формального своеобразия и, если уточнять, даже реализма, иногда переходившего в натурализм, наконец, и признаки того, что необходимо прямо называть склонностью обоих поэтов, особенно первого, к научной поэзии.
Мне приходилось неоднократно слышать, как Багрицкий читал, всегда наизусть, стихи Зенкевича периода его «Дикой порфиры», и наблюдать интерес Э<дуарда> Г<еоргиевича> к попыткам позднего Нарбута создать свою научную поэзию.
Возникает, конечно, вопрос о том, при каких обстоятельствах возникла эта дарственная надпись Багрицкого и почему она обращена именно ко мне.
На исходе 20-х – в начале 30-х годов вопрос об акмеизме волновал многих критиков и поэтов. В Ленинграде, например, об акмеизме писали Саянов, В. Друзин, Инн. Оксёнов, Н. Тихонов, в Москве же (а потом в том же Ленинграде) акмеистами занимался прежде всего я. Правильно ли, спорно ли, но я не раз писал о Зенкевиче (ряд статей и заметок), бегло о Гумилёве, Нарбуте, Мандельштаме, затем об элементах акмеизма у Тихонова, Светлова, Саянова, Ушакова, ну и самого Багрицкого. Отсюда понятно, почему Эдуард Георгиевич и сделал подобную надпись на подаренном им мне экземпляре «Юго-Запада».
Помню как сейчас. Упомянутая выше дата – 20.III 1928 года. Маленькая комната в редакции «Нового мира», тогда располагавшегося на ул. Тверской (теперь – ул. Горького), по правую руку, если идти от Кремля к Моссовету, против Центрального телеграфа, повыше. В комнате, после окончания рабочего дня, сидят и беседуют о поэзии – Д. Петровский, П. Орешин, критик А. Лежнев и я. Беседа идёт о Пастернаке, Тихонове, Брюсове. Петровский на чём свет ругает всю поэзию <…> и выделяет только Тихонова:
– У него есть прекрасные строки:
О шашку храбрость греется,
Как о волну – волна.
А. Лежнев хвалит Пастернака, Орешин о чём-то спорит с Петровским. Я что-то говорю о Брюсове и Багрицком.
Тут он, кстати, и входит, в своём обычном домашнем одеянии и сапогах. В руках у него 25 авторских экземпляров только что вышедшего «Юго-Запада». Мы все оживляемся, поздравляем поэта, восхищаемся оригинальным оформлением книги, изданной В. Нарбутом в «ЗИФе». Поэт надписывает присутствующим «Юго-Запад», в том числе и мне (в настоящее время автограф этот передан мною известному московскому библиофилу и собирателю В.В. Лаврову, а в мой экземпляр вклеена ксерокопия).
Затем каким-то образом зашёл разговор о том, что, понаслышке, Багрицкий издавна настолько усвоил различные формы стиха, что шутя способен при желании без труда за несколько минут написать даже сонет на любую тему. Я поинтересовался:
– Так ли это? А ну, напишите тут же сонет, на любую свободную тему!
– Пожалуйста, – заявил Багрицкий.
Он сосредоточился буквально на шесть – восемь минут (кто-то, кажется Лежнев, смотрел на часы) и затем невозмутимо протянул мне листок с сонетом, написанным почти без помарок и обращённым к сидевшей в комнате компании, – «Пел телефон, Орешин восклицал» и т.д.
(Автограф этот, пролежавший в моём архиве примерно 52 года, теперь передан мною на дальнейшее хранение тому же В.В. Лаврову.)
24 января 1982
_____
1 Первая публикация: Арион (М.). 2015. № 4 (88). – С. 74–77. Публикуется по машинописи с рукописной авторской правкой (архив Сергея Зенкевича, М.).
Тексты М.А. Зенкевича, Э.Г. Багрицкого, В.И. Нарбута, И.С. Поступальского подготовлены к печати и снабжены примечаниями Сергеем Зенкевичем.
