Статья известного литературоведа Игоря Сухих[2] в остающемся лидером российской словесности «Новом мире» о знаменитом стихотворении Иона Дегена не могла не привлечь внимания и вызывала ожидания интересного литературоведческого исследования. Но ожидания, как внешность, часто обманчивы, и по прочтении статья оказалась интересной совсем иначе. Оскар Уайльд говорил, что о чужих произведениях мы судим по тексту, а о своих по замыслу, так что наши с И. Сухих мнения скорее всего разойдутся. Я ничего не знаю о его замыслах и не стану фантазировать о них. Я хочу проанализировать текст, как он есть. Не столько даже его собственно содержание (каждый, и автор не исключение, волен иметь своё мнение), сколько технику исполнения, тем более, что И. Сухих мастер слóва и словá у него не случайны.
Первая часть посвящена проблеме авторства — Ион Деген или Александр Коренев? — и по существу представляет собой развёрнутый комментарий И. Сухих в его предисловии к книге «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне»[3]. Здесь, по логике вещей, уместно было бы обратиться к солидным работам Виктора Жука[4], но автор упоминает лишь первую из них в ссылке во второй части своей статьи: «Вообще же, история о приоритете превратилась в особый сюжет и особенно живо и нервно обсуждается израильскими знакомыми И. Дегена. См. Жук В.» [5] (выделено мной — В.К.) — вольно или невольно обсуждение литературоведческой проблемы переводится в разряд чуть ли не местечкового междусобойчика. Вроде бы придаёт солидности цитата из «Жизни и судьбы» В. Гроссмана, но по содержанию она никак не касается приоритета и достаточно было бы просто упоминания об использовании В. Гроссманом этого стихотворения, кстати, из всех приводимых вариантов единственного почти дословно близкого к стихотворению И. Дегена; и здесь напомню, что роман В. Гроссмана обсуждался на редколлегии «Нового мира» в 1960-ом году, а стихотворение И. Дегена впервые опубликовано в 1988-ом. (Более подробно об авторстве стихотворения Дегена говорится в «Открытом письме И.Н. Сухих» Евгения Берковича, опубликованном в этом же номере журнала — ред.)
Статья начинается словами «В начале была легенда» и через несколько «то ли … кажется …» и т.п. приходит к двойственному: «Вопрос, впрочем, окончательно не закрыт <…>, но большинство читателей-почитателей (выделение моё — В.К.) не сомневаются в авторстве И. Дегена» (тот же приём, что с израильскими знакомыми И. Дегена (см. выше). Видимо, не сомневается и сам И. Сухих, во втором разделе, как и в названии статьи, говорящий исключительно о Дегене как авторе стихотворения и предъявляющий ему претензии даже за не принадлежащие ему вариации: «И не плачь, не скули, словно маленький…» — «Ты не плачь, не стони, ты не маленький…» — «Не кричи и не плачь, словно маленький…» — «Что с тобой, что с тобою, мой маленький?» Вариации демонстрируют приблизительность образа: строка не свинчена (В. Маяковский), а приблизительно составлена».
Однако последуем призыву автора: «…биографические страсти и сюжеты отодвинули в сторону сам текст, а к нему стоит присмотреться внимательнее» и перейдём к главной, второй части, посвящаемой уже самому стихотворению. В первой части автор пишет о высокой оценке стихотворения участниками войны О. Берггольц, К. Симоновым, М. Дудиным, М. Лукониным, М. Межировым, Е. Винокуровым. Но вторую часть он начинает оппонирующей этому ссылкой на статью[6] войны не видевшего Ю. Колкера, который спустя 64 года после написания стихотворения предъявляет «лирическому герою (не автору!) серьёзные претензии. Но этический пафос критика («мародёрство остаётся мародёрством, и воспевать его — гнусность») оставляет в стороне, затемняет эстетические претензии (обычная советская поэзия)». Здесь отмечу несколько моментов.
Во-первых, говоря, что воспевать мародёрство это гнусность, и что «… содержание этого неплохого-нехорошего восьмистишья, его нравственное наполнение… — постыдно», Колкер предъявляет претензии как раз автору, но, чувствуя, что его не туда заносит, и, следуя главному — антисоветскому, антитоталитарному — пафосу своей статьи, просто отделяет живущего в одно с ним время И. Дегена от воевавшего И. Дегена: «Как человек, как личность — он не имеет никакого отношения к мальчишке, в сомнамбулическом состоянии воспевшему мародёрство. У того не было ни своих слов, ни своих мыслей: всё заимствованное. Тот был готовым продуктом системы, полуфабрикатом большевизма… На танкисте Дегене не лежит ни малейшей ответственности за написанное, не говоря уже о враче Дегене. Его рукой писал Молох». Думаю, что все знавшие Иона Дегена не согласятся с этим — он был неотрывен от своих корней и полностью отвечал за всю свою жизнь. О нём так много написано и сказано отнюдь не только его израильскими знакомыми и читателями-почитателями, что И. Сухих при желании мог бы знать это.
Во-вторых, молчаливо разделяя этический пафос Ю. Колкера по поводу якобы воспеваемого И. Дегеном мародёрства, автор не мог не встречать если не в исторических документах, то в полемике по поводу стихотворения сведений об «Инструкции о сборе, ремонте и использовании предметов обмундирования, обуви и снаряжения убитых бойцов» от 22 марта 1942-го года, которая предписывала снимать с убитых красноармейцев всё кроме белья. Лишь 14 февраля 1944-го года было издано «Наставление по учёту личного состава Красной Армии», согласно которому офицеров следовало хоронить в форме и обуви, но с солдат и сержантов сапоги и валенки снимать. Но в тексте об этом ни слова — «мародёрство … гнусность» произнесены, но не опровергнуты.
Оценок Колкера, «затемняемых этическим пафосом»: «…говорят: великолепные стихи. Это, с позволения сказать, вздор. По исполнению они не хороши не плохи … неплохое-нехорошее восьмистишье… чистый, безупречный образчик социалистического реализма» И. Сухих недостаточно. Но прежде чем перейти к эстетике, он обращается к правде: «…понять и смысл текста (правду) и его уровень (поэзию) позволяет контекст (сейчас бы сказали интертекст)… о поэзии чуть позже. Начнём всё-таки с правды».
«Смысл текста (правда)» смущает своей непонятностью: смысл это замысленный И. Дегеном, вложенный им смысл или извлечённый читателем, это синонимизация смысла-вообще с правдой или принятие за правду только того смысла, который извлёк И. Сухих? Но всё проще — речь идёт не о смысле, а о содержании, о том, правду ли пишет И. Деген в своём стихотворении. В поисках контекста/интертекста И. Сухих обращается к рассказам И. Дегена и интервью с ним, как-то касающимся раненого друга и сапог. В одну кучу сваливаются рассказ Иона о смертельном ранении его друга (при этом укоризненно замечается, что в рассказе дело происходит осенью, а в стихотворении зимой), и важное, по мнению И. Сухих, этическое несовпадение — в рассказе говорится: «Рубашку отдай живому», а не о валенках, критикуется неправдоподобность дегеновского описания «Над раздробленными рёбрами клокотала красная пена». Тут же отрывок из рассказа о чудом выпрыгнувшем из танка товарище в сгоревших сапогах, которому замкомбата упорно не выдавал сапог и как-то ночью, когда замкомбата спал пьяным, с него сняли сапоги. И на этом основании — оценка стихотворения: «Что? Ужас любой войны? Очередное крушение гуманизма? Замороженность чувств человека-автомата, выполняющего чей-то приказ? («Мне ещё наступать предстоит»). Напротив, высшую степень какого-то антихристианского гуманизма, когда даже смерть оказывается вкладом в «наше победу»? (Споёт же потом Высоцкий: «Всем живым — ощутимая польза от тел: / Как прикрытье используем павших». Но тут ведь не тело, а живой товарищ»).
В огороде бузина, а в Киеве дядька. Скрежещущая несовместимость, с одной стороны, вроде бы очевидности того, что стихотворение не протокольное описание, а с другой, оценка его по «протоколам» других текстов, выбранных по сугубо формальным признакам. И далее автор цитирует Юрия Солодкина:
«Как рождаются такие стихи? Ведь понятно, что автор не грел рук над дымящейся кровью и не снимал валенок с убитого товарища. Как возникли эти метафоры, в которых реальные ужасы войны преломляются в поэтические образы, более правдивые и более потрясающие, чем реальность, их породившая? В разговоре с Ионом я попытался это понять. И он мне сказал, что точно не знает, а может только догадываться, из каких ассоциаций мог возникнуть стих «Мой товарищ» [7].
И комментирует так: «Метафоры более правдивые, чем реальность? Позволено усомниться. Реальность тут не претворяется в образ, а скорее опровергает его. Демонстративная жестокость оказывается не возгонкой, концентрацией правды, а, напротив, её подменой — демонстративной выдумкой, вызывающей литературностью. Жест лирического героя никак не связан с конкретной ситуацией, кроме единственного бытового аргумента: снимать обувь с умирающего легче, чем с трупа. Но зачем, зачем греть руки, бросать в лицо другу/товарищу жестокие слова вместо простого и необходимого утешения? Уж не правы ли были начитанные первые слушатели Дегена, не только обвинившие автора (примерно в том же, в чём через полвека уличает лирического героя Ю. Колкер), но чутко уловившие контекст: «Киплинговщина какая-то»?». Я бы не удивился этим словам, если бы они были цитатой из выступления не подготовленного к восприятию поэзии человека, не понимающего, что эта метафора — сгусток кошмарного опыта 16-19-тилетнего подростка. Поэтам-фронтовикам, что бы они ни говорили на злосчастной читке в ЦДЛ в 1945-ом году, после которой он надолго оставил стихи, это было понятно. Литературоведу И. Сухих спустя 75 лет непонятно.
И наконец автор переходит к «собственно поэзии». Своего рода эпиграфом он выбирает слова А. Блока: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды. Из-за них существует стихотворение». Конец этой записи А. Блока, придающий ей целостный, завершённый смысл, у И. Сухих опущен: «Тем оно темнее, чем отдалённее эти слова от текста. В самом тёмном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а тёмной музыкой пропитано и пресыщено. Хорошо писать и звёздные и беззвёздные стихи, где только могут вспыхнуть звёзды или можно их самому зажечь»[8]. В стихотворении И. Дегена такими остриями автор называет «валенки» и «ты не ранен, ты просто убит», считая, что при написании стихотворения «валенки» совпали со строкой читанной И. Дегеном двадцатой главы «Василия Тёркина»: «Я не ранен. Я — убит». У Твардовского И. Сухих видит эти слова остриём стихотворения, у Дегена «вялым, психологически смутным разъяснением». Но и до Твардовского — продолжает И. Сухих — в балладе Р. Браунинга (1842) есть отзвук анекдота о Наполеоне и его адъютанте: «Нет, я не ранен — я убит», и Толстому этот анекдот был известен. Однако у автора крайний в этой цепочке И. Деген: «Ключевые образы стихотворения И. Дегена оказываются, таким образом, литературно трансформированной реальностью и очевидной, явно ухудшающей текст реминисценцией». Если это основательный повод для упрёка, то как тогда быть с уходящей вглубь от «Памятника» Пушкина цепочкой к Державину и Горацию с его «Exegi monumentum» и не следует ли отнести центон к недозволенным в поэзии приёмам? Но автору достаточно его странной логики, чтобы, «Избавившись от ауры «гениальности» стихотворения…, заметить, что для него характерна неслаженность образов, некоторое стилистическое дребезжание». Доказательства? Они на уровне разбора стихов в провинциальном ЛИТО или обсуждения на скамеечке очередного сериала мыльной оперы: «Мой товарищ в смертельной агонии…»[9]. Но ведь агония и есть последняя стадия умирания. Первый же эпитет оказывается тавтологичным[10]. Дымящуюся кровь тоже вряд ли реально можно увидеть». Кроме того, «семантический ореол метра (трёхстопный анапест) не совпадает с описанной ситуацией». И. Сухих отмечает: «Правда, М.Л. Гаспаров сразу же оговаривается, что «в последние десятилетия семантические окраски 3-ст. амфибрахия сплываются в неопределённо-трагический ореол; как кажется, он способен заражать и смежный 3-ст. анапест». Так что здесь И. Деген, возможно, опередил время «последних десятилетий». Однако следующая фраза ставит вопрос о том, чего здесь больше — признания или иронии: «Но итоговой оценки поэзии/поэтики это не отменяет».
По-моему, Б.Л. Пастернак заметил, что, если в книге есть 4-5 отличных стихотворений, книга состоялась. Это настоящая мерка поэта — по верхней планке — и, если по ней мерять, поэтическая книга И. Дегена безусловно состоялась. Но, иллюстрируя своё утверждение: «…уровень других стихотворений вполне подтверждает личный, альбомный характер его лирики, поэзии из/для фронтовых многотиражек и с привычными темами, специфическими клише, банальными рифмами, ритмическими неточностями и смысловой невнятицей», И. Сухих выбирает как раз наиболее слабые.
Вообще, с квалификацией И. Дегена как поэта И. Сухих, что называется, ломится в открытые ворота. Характеристика поэзии Дегена как альбомной лирики и заказных стихов для многотиражек самому Дегену скорее всего по душе не пришлась бы, но сам он много раз писал и говорил (могу заверить, что не из кокетства), что ни поэтом, ни прозаиком себя не считает, ни в какие творческие союзы не вступал и ни на какие признания не претендовал — «Без моих опусов литература не обеднеет» [11], говорил он.
И, может быть, в том, кроме того, что оно написано легендарным человеком, и состоит секрет легендарности этого гениального в своей глубочайшей простоте стихотворения (если понимать легендарность не как вымышленность, фантастичность, а как нечто овеянное славой, вызывающее восхищение), что оно написано не набившим руку в поэзии профессионалом, у которого, как говорила Б. Ахмадулина, «уже стара привычка ставить слово после слова».
Вот «итоговая оценка поэзии/поэтики» стихотворения И. Дегена у И. Сухих: «Будто бы снятые с умирающего товарища валенки в реальности были отданной ему последней рубашкой. Ключевой афоризм попал в стихи из запавшей в память строки Твардовского, которая, в свою очередь, опирается на исторический анекдот наполеоновских времён. Обычно интертекст углубляет, по-новому раскрывает текст, здесь он оказывается уликой, знаком неоригинальности, вторичности. Девятнадцатилетний мальчишка-танкист, в другой жизни — замечательный человек и врач, написал дилетантские стихи, которые по стечению обстоятельств превратились в легенду. Анализ, трезвый взгляд неспособен мгновенно её опровергнуть, но может показать её истоки». Если подвести итог, опираясь на поставленные автором вопросы, получается, что: 1) авторство — то ли он украл, то ли у него украли, но в деле замешан, 2) этика — гнусное воспевание мародёрства по Колкеру, высшая степень какого-то антихристианского гуманизма по автору, 3) правдивость — неправда, 4) эстетика — дилетантский стишок.
Воздавая должное выражаемому И. Сухих уважению к И. Дегену как к человеку, не могу не отметить, что статья выходит за границы споров и дрязг об авторстве, до которых сам Деген никогда не опускался, в зону, которая представляется мне довольно скользкой и опасной. Это оценка И. Сухих стихотворения по мнению многих знающих толк в поэзии — достояния русской поэзии, одного из лучших, если не лучшего стихотворений о войне — как случайно ставшей легендой дилетантской поделки-безделушки. То есть, вообще — а был ли мальчик? По существу, хотел того И. Сухих или нет, это покушение на убийство стихотворения — тем более, что статья прозвучала с трибуны «Нового мира». К счастью, покушение не удавшееся — я попытался показать предвзятость текста и несостоятельность аргументации, но провоцирующее новые попытки. Речь не о том, что стихотворение неприкасаемо и необсуждаемо, а о том, как построено обсуждение у И. Сухих. Он, видимо, сам чувствует слабость и сомнительность возведенной им на песке «нравится — не нравится» конструкции и, заметив, что «суждение вкуса логически неопровержимо и даже оскорбляется при попытке покушения на него, но со временем, к счастью, оно может меняться» заканчивает «исторической аналогией» — ссылкой на рассказ И. С. Тургенева о том, как он сначала возмутился критикой Белинским поэзии Бенедиктова, но «Прошло несколько времени — и я уже не читал Бенедиктова. Кому же не известно теперь, что мнения, высказанные тогда Белинским, мнения, казавшиеся дерзкой новизною, стали всеми принятым, общим местом…»[12]. Если считать это действительно аналогией, то автор статьи ассоциирует себя с Белинским или Тургеневым?
Вопрос не пустой. В предисловии к книге «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» И. Сухих писал:
«Гудзенко порой упрекали в литературном эффекте строк «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». Но в них, вероятно, зафиксировано, схвачено прямо противоположное: реальное состояние человека, только что вынырнувшего из горячки боя, убивавшего и каждое мгновенье рисковавшего собственной жизнью. Его равнодушие к чужой крови кажется демонстративным лишь при взгляде извне, с точки зрения нормального этического сознания. Но война — событие изначально ненормальное. Она смещает критерии должного, ломает привычные этические табу. Чтобы выжить, человек порой должен отключить привычные этические установки.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Эти стихи неизвестного поэта потрясли О.Ф. Берггольц и оказали, по её признанию, влияние на её блокадную лирику, вероятно, именно воссозданием психологии человека, для которого ужасное и потрясающее стало привычным и нормальным…»[13].
Если автор ассоциирует себя с изменившим мнение Тургеневым, то что должно было произойти — сыграть роль Белинского, чтобы спустя 15 лет это исполненное понимания мнение сменилось статьёй, содержание которой прямо противоположно? А если с Белинским, то входило ли в его замысел вычеркнуть стихотворение И. Дегена из списка того, чем русская поэзии может гордиться? Но на эти вопросы может ответить лишь сам автор.
Примечания
[1] — Игорь Сухих История легенды. О стихотворении И. Дегена «Мой товарищ, в смертельной агонии…»// Новый мир, 2020, №7.
[2] — https://ru.wikipedia.org/wiki/ Сухих,_Игорь_Николаевич
[3] — Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне. (Новая библиотека поэта. Большая серия). СПб.: Акад. Проект, 2005, стр.50.
[4] — Жук В. Посмертная кампания «за правду» против Иона Дегена //Семь искусств, 2017, №10. Эл. ист. http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer10-zhuk/; Жук В. К истории публикации стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии…»//Семь искусств, 2017, №11. Эл. ист. http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer11-zhuk/
[5] — Виктор Жук живёт в Москве и, сколько мне известно, с И. Дегеном знаком не был, статьи о стихотворении Дегена опубликовал в Германии, никак не подчёркивая и не упоминая этого не без душка наблюдения И. Сухих. — В.К.
[6] — Колкер Ю. Мародёр в законе. Эл. ист. https://www.netslova.ru/kolker/degen.html
[7] — Солодкин Ю. Слово об Ионе Дегене // Заметки по еврейской истории, 2012, №5. Эл. ист. http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer5/Solodkin1.php
[8] — Блок А.А. Записные книжки. М.: Худ. лит., 1965, стр.84.
[9] — Пропущенная после товарищ запятая принципиально искажает смысл строки — В.К.
[10] — И. Сухих не может не знать о приводимом в статье В. Жука письме И. Дегена в «Огонёк», где он пишет: «В 1988 году Евгений Евтушенко опубликовал в «Огоньке» моё стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии…» в таком виде, в каком оно было сочинено, заменив только два слова — «предсмертной» вместо «смертельной» (что точнее) и «воевать» вместо «наступать». <…> Стихи, сочинённые на фронте, я оставил в таком виде, в каком они родились. <…> Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору». Нравится такая позиция автору или нет, ставить в упрёк Дегену то, что он сам признаёт, мягко говоря, излишне. — В.К.
[11] — Название письма И. Дегена в «Новую газету» в июне 2005-го года. — В.К.
[12] — Цитируется по обсуждаемой статье.
[13] — См. выше. Стр. 49-50.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/kagan/
