«Яков Евсеевич Гегузин (1918–1987) — советский учёный-физик, автор фундаментальных исследований в области высокотемпературных процессов в реальных кристаллах, один из создателей физики спекания, лежащей в основе технологии порошковой металлургии».
Об этом человеке написано ещё много интересного.
1 августа 2018 года ему было бы сто лет. И он — мой учитель.
О нем уже много написано. Ученикам Якова Евсеевича даже удалось издать две книжки с воспоминаниями об Учителе. Я там тоже среди многих участвовал, а еще там есть воспоминания его дочери Светланы. Однако, это все издания «для своих» со смехотворным тиражом двести-триста экземпляров, а вот в популярных журналах, для широкой публики, о Я.Е. практически ничего нет.
Яков Евсеевич Гегузин
Нет, так значит — будет, решил я, садясь за эти мемуары, но вдруг спросил себя, а для кого, в сущности, я собираюсь писать? Если для старшего, к сожалению, уже уходящего поколения, для людей, много лет работавших с Я.Е., то они и так все знают, и ничего нового им я сказать не могу. Если для молодых… А где вы видели много молодых, интересующихся физикой (или вообще — наукой) сегодня?
В Украине или России с наукой сейчас полный провал. Я приведу лишь одно доказательство: в упомянутой книжке «Я.Е. Гегузин. К 100-летию со дня рождения» из 21 авторов, написавших свои воспоминания о Я.Е., только семеро остались в границах бывшего СССР. Значит, две трети, не самых плохих ученых, покинули страну, а значит разрушена научная школа. Да и в других странах с наукой дело обстоит довольно сложно. Это занятие не принесет тебе миллионного состояния. В лучшем случае оно даст возможность вести приемлемое по обеспеченности существование, и хорошо еще, если окажется, что ты занимаешься нравящимся тебе делом. Вот помню эпизод из одного американского фильма. Там некий джентльмен провожает домой даму, с которой он только что познакомился в кино. Вот они прощаются, и дама говорит: «Спасибо, я здесь живу». Он, несколько удивленно: «Это ваш дом? Кто же ваш муж?» — Plumber (слесарь, водопроводчик, сантехник, в общем, человек, занимающийся обеспечением домашнего хозяйства). Он, разводя руками: «Тогда понятно. А я всего лишь университетский профессор».
И вот среди этих раздумий я вдруг вспомнил, что Яков Евсеевич мечтал написать книгу «Физика для моего внука». Он написал много других книг, но эту не успел закончить, а его внук, математик по образованию, стал успешным финансовым аналитиком и лишь потом, заработав достаточно денег, если я не ошибаюсь, вернулся в математику. Вот тогда и подумалось, а что если написать для человека, который еще только родится лет через десять? Для «внука его внука»? Вдруг, когда подрастет, ему станет интересно, что это было за время и что это были за люди? И в этом рассказе место Якову Евсеевичу Гегузину, конечно, найдется. И ещё, эти мемуары написаны не для ученых-профессионалов. Поэтому я старательно изгонял из текста всякие научные термины. Насколько это было оправдано и удалось, судить читателю.
Итак, 1954 год, Харьков. Я закончил школу и поступаю на физическое отделение физмата Университета. Почему? А черт его знает, почему. Может потому, что на слуху были красивые слова «радиолокация», «ядерная физика», «большая бомба», «космос». Может потому, что ходили слухи, мол, туда поступить очень трудно — восемь вступительных экзаменов и конкурс двенадцать человек на место. А скорее всего потому, что на выпускные экзамены по математике к нам в школу пришел очень пожилой доцент университета и, послушав ответы моего друга, растрогался и сказал ему: «Приходите к нам на физмат!» А моих ответов не дождался… Вот я и решил… Надо сказать, что физика не была моим любимым предметом. Моим любимым предметом был футбол. Но я это сделал, набрав на экзаменах 36 баллов.
Студенческие годы пронеслись довольно быстро.
Помню, на втором курсе к нам в группу пришел новый агитатор. Люди старшего поколения помнят, что при каждой студенческой группе в это время должен был быть такой человек, который занимался бы нашим политобразованием, был нянькой в бытовых вопросах и отвечал перед Партийным комитетом, «ежели что не так» . Пришедший новый агитатор представился доцентом кафедры «Физики твердого тела» Гегузиным и дал нам ясно понять, что порученные функции ему абсолютно не интересны, но «ежели что не так», мы можем найти его на кафедре, и он обещает оказать посильную помощь. Больше в этом году мы его не видели и за помощью не обращались.
Снова с Яковом Евсеевичем я встретился через год. Он вел у нас лабораторный практикум по физике твердого тела. Это ему тоже было неинтересно. Поэтому процесс «сдачи» лабораторных работ, мучительный у других преподпавателей, здесь происходил без трений. Но к зачету он вдруг преподнес нам специально составленную им таблицу физических постоянных и потребовал, чтобы мы выучили ее наизусть. Я до сих пор помню удельный вес меди, температурный коэффициент линейного расширения аллюминия, магнитную восприимчивость висмута и т.д. Тогда это нам казалось надругательством над нашими свободными личностями, но Яков Евсеевич был непреклонен. Только потом я понял, сколько времени мне это сберегло, когда надо было сделать простейшую числовую оценку. И дело не в меди, аллюминии и висмуте, а в том, что если ты профессиональный физик, то всегда должен помнить приблизительную величину физических характеристик. Видимо я тогда не произвел на Я.Е. особого впечатления, он меня никак не выделил.
А по окончании университета возникла проблема, как не отправиться на два года по распределению преподавать физику в среднюю школу в Бурят-Монголии. Но и тут повезло — в коридоре перед «комиссией по распределению» ко мне подошел некий майор и сказал, что у него для меня есть предложение — работать в Артиллерийской Радиотехнической Академии имени Говорова преподавателем, и если я соглашусь, то комиссия возражать не станет. Наверное, я учился вполне неплохо, чем им и приглянулся. Я немедленно согласился. Вот там и состоялась моя решающая встреча с Яковом Евсеевичем. Он был уже профессором и полгода читал лекции в Академии, откуда и сманил меня к себе в аспирантуру, объяснив, что создает в университете специализацию по кристаллофизике, и я ему в этом качестве подхожу.
Вот так, плавно, рассказ и подошел к специализации, а потом и кафедре «Кристаллофизики», и я могу связно рассказать о нескольких уроках, которые мне преподал Яков Евсеевич, и паре случаев, описывающих нашу тогдашнюю жизнь.
Надо сказать, что армия 1959 года еще не была похожа на то, во что она превратилась впоследствии. Костяк ее составляли старшие офицеры-фронтовики, выработавшие за время войны некий офицерский кодекс чести и, что удивительно, уважительно относившиеся к людям, занимавшимся исследовательской работой. Так что ко времени прихода в аспирантуру некоторый опыт научной работы у меня уже был. Я уже имел опубликованную статью по рекомбинации в плазме и брошюру, изданную для служебного пользования, по инфракрасной технике.
Но то, с чем я столкнулся в Университете — это было нечто совсем другое. Во- первых, крайняя нищета по сравнению с военной Академией. Специализация только создавалась, и все приборы для экспериментов надо было делать своими руками. Но был брызжущий идеями Яков Евсеевич, и первый урок, который я усвоил, это его фраза: «Не объясняйте мне, почему это не получится, а в следующий раз расскажете, как это вы сделали!»
Тут необходимо некоторое отступление…
Незадолго до этого у Я.Е. возникли трения с заведующим кафедрой «Физики твердого тела» Университета, тоже великолепным ученым старой школы, Борисом Яковлевичем Пинесом, человеком, которого Я.Е. называл своим учителем. Не знаю, в чем была причина этих трений, может, просто потому, что это были два сильных характера, но неожиданно Б.Я. потребовал, чтобы из подготовленной Гегузиным докторской диссертации были исключены все их совместные работы (их было, мы потом подсчитали, около тридцати). Другого это бы подкосило, а Яков Евсеевич через год, а может, и раньше, ну, скажем так — «вскоре», представил новый текст диссертации. В это время с Я.Е. уже сотрудничали люди, формально с ним никак не связанные: в Институте монокристаллов (тогда еще Институте химреактивов), Институте химии ХГУ, Институте огнеупоров, Институте физики низких температур (тогда еще самого здания института не было, и какая-то его лаборатория занимала один из цехов Коксохимическго завода). В этот период проявилась сильнейшая черта Я.Е. — умение создавать неформальные коллективы, связанные между собой только научными интересами.
Вот после защиты докторской диссертации Якову Евсеевичу и удалось создать сначала специализацию при «Кафедре общей физики» (одна комната на пятом этаже физического корпуса), а потом превратить ее в самостоятельную кафедру. Это была борьба за право иметь собственное научное направление, иметь «свой дом».
Естественно, поначалу между кафедрами Я.Е. и Б.Я. было некое противоборство. Но я запомнил не это. Я запомнил, как у гроба Бориса Яковлевича Пинеса, закусив губами промокший от слез платок, Яков Евсеевич пытался выдавить из себя какие-то слова, но так ничего и не смог, кроме «спасибо». Потом Светлана, дочка Я.Е., рассказала мне, что в последний месяц он, буквально, не отходил от Бориса Яковлевича, доставал лекарства, привозил врачей.
А свою кафедру Яков Евсеевич вынянчивал, как малого ребенка.
На специализации, а через год она превратилась в «Кафедру физики кристаллов», появились первые, самые верные штатные сотрудники — Нина Николаевна Овчаренко и Людмила Натановна Парицкая. А еще я сманил из Академии файн-механика (это наш жаргон того времени; «файн» сейчас бы заменили словом «супер») В. Андриевского. И первые восемь студентов. Это уже была семья. Я не оговорился — именно семья, со своими ссорами, недоразумениями, но главное — искренней увлеченностью наукой, какой-то непостижимой убежденностью, что это главное дело жизни, что ничего важнее этого нет и быть не может. Я.Е. мог появиться в лаборатори в 9-10 часов вечера, изложить кучу идей и, убегая, бросить: «Утром поговорим, что получилось!» А до этого «утром» всего десять часов! Помню, как одна юная студентка обратилась ко мне с просьбой оставить ей ключи от лаборатории, мол, у нее растет монокристалл, который не успел достаточно вырасти, и она хочет остаться здесь на ночь. Ключи я ей, конечно, не дал — пусть идет иметь «личную жизнь», но случай характерный. Этой фантастической увлеченности своей работой я не могу дать рационального объяснения.
Те, кто пришел в науку лет через пятнадцать, уже мне толково объясняли, что в Советском Союзе занятие наукой есть почти единственный путь к сравнительно обеспеченному существованию. Черта с два! Зарплата ассистента — преподавателя была 105 рублей в месяц, а аспирантская стипендия 80 –100 при средней зарплате инженера 120-150 рублей. Да, конечно, защитив кандидатскую диссертацию (это удавалось одному из десяти), можно было зарабатывать 300, а защитив докторскую (тоже в пропорции один к десяти) — целых 500, но это все было где-то там, в необозримых высях, да и то, если повезет.
Нет, я не могу разумно объяснить, почему так важно определить коэффициент взаимной диффузии в системе Cu-Ni или в KCl-KBr. Но ведь никто этого раньше не делал! Это мы придумали метод! А значит мы (я) первые!
Это было еще то блаженное время, когда наука могла себе позволить развиваться, вернее, ей дозволялось так развиваться, экстенсивно. Не помню где, я прочитал сравнение научного сообщества с замкнутой цепью солдат, постепенно расширяющей охваченную территорию. И для того, чтобы поддерживать постоянную плотность в цепи, в нее все время надо было добавлять участников. Тогда казалось, что это единственный способ не пропустить что-нибудь важное. Естественно, что кому-то доставался более выигрышный участок, кому-то более скромный. Помню свою, еще студенческую, борьбу с деканатом, «распределившим» меня на кафедру «Физики твердого тела». А хотелось расщеплять ядро, открывать сверхпроводимость или «как и почему возникла вселенная». Среди студентов тогда существовала поговорка: «твердое тело — мертвое дело». В конечном счете, деканат тогда победил. К моему удивлению, в «Твердом теле» оказалось множество не очень крупных, но физически красивых идей. А начав работать с Яковом Евсеевичем, я окончательно перестал жалеть о сделанном «выборе».
В конце первого года аспирантуры у меня с Я.Е. созрели результаты для пары научных статей. И тут я получил еще один урок. Про одну из публикаций Я.Е. сказал: «Нет, здесь я участвовал меньше». И поменял порядок авторов в заголовке. Это моя фамилия должна была стоять на первом месте! И за этим последовала фраза, которую я запомнил на всю жизнь: «Порядок авторов определяет не меру славы, а меру ответственности». А через год он сказал мне: «Здесь я участвовал недостаточно. Публикуйте это под своим именем, а я заслуживаю лишь благодарности в конце».
Постепенно кафедра обрастала помещениями (четыре больших аудитории на шестом этаже физического корпуса), сотрудниками и оборудованием. Эти помещения Я.Е. стремился максимально использовать как лаборатории, как место для проведения экспериметов, для чего их разгородили на более мелкие помещения. Естественно, что стенки из сухой штукатурки мы строили сами.
И все, что создавалось, было неким отражением личности нашего Профессора. Долгое время не имея собственной лаборатории, просидев, как он говорил, до сорока лет «верхом на форвакуумном насосе», получив впервые отдельную квартиру уже будучи доктором наук, профессором и заведующим кафедрой, он считал этот путь совершенно естественным, недоумевал и раздражался, когда молодые хотели «всего и сейчас». Он тщательно следил, чтобы в каждой комнате кафедры было по нескольку сотрудников, чтобы там по стенам были смонтированы экспериментальные установки, иными словами, чтобы ни одна комната не превращалась в кабинет. Когда один из его учеников, ныне уважаемый доктор наук и профессор, после защиты кандидатской диссертации где-то раздобыл себе вместо стула небольшое кресло, Я.Е. очень внятно, хотя и в юмористических тонах, разъяснил ему, что на кафедре должен быть один заведующий, один кабинет и одно кресло.
О, этот кабинет! Позднее я побывал в других кабинетах, но этот… Только при самой необузданной фантазии можно было назвать кабинетом эти пять квадратных метров. Тем не менее, там помещались письменный стол, два (два!) кресла для гостей (сам Я.Е. принципиально всегда сидел на стуле), два шкафа с книгами и выпиленный огрызок классной доски с кусочками мела. Да еще на стене портрет Я.И. Френкеля — подарок студентов первого выпуска. И тем не менее, в этот «кабинет» набивалось по десять человек, когда Я.Е. открывал дверь и кого-нибудь просил: «Пригласите ко мне ученых!» Это означало, что ему в голову пришла интересная мысль, которой ему срочно было необходимо поделиться с сотрудниками. В разряд «ученых» в этом случае попадали все, кто сумел втиснуться в кабинет: студенты и доценты, лаборанты или механик. И в этом была некая «сермяжная правда» — научной работой на кафедре занимались все!
Вообще, при всем уважении к Я.Е. (а теперь, после стольких лет, можно с определенностью сказать, при всей нашей любви к нему) мы его изрядно побаивались. Его словарный запас был настолько широк, а речь настолько образна, что он мог без всякого труда «спустить с любого из нас три шкуры». Не употребляя при том ненормативной лексики.
Впрочем, было одно исключение: самый первый его студент-дипломник, а потом самый первый его аспирант, а чуть позже уже кандидат наук, старший научный сотрудник, А.С. Дзюба. С его возвращения на кафедру из какого-то института в г. Жданове, где Саша отбывал срок послеаспирантской ссылки, комплектование кафедры, в первом приближении, можно было считать завершенным. Саша имел еще ту биографию! «Сын полка» военных времен, без одного глаза и нескольких пальцев, сумевший прокормить себя и закончить университет. Между ним и Я.Е. были отношения, похожие на отношение отца к непутевому сыну с одной стороны и постоянного бунта сына, считающего, что он уже взрослый, но нелюбимый. Внешне, казалось, они действительно не любили друг друга, хотя на самом деле друг без друга существовать не могли — брызжущий фантазией Я.Е., способный придумать совершенно неосуществимый эксперимент, и замечательный экспериментатор Саша Дзюба, способный этот эксперимент провести. Между ними происходили постоянные мелкие стычки. Когда чаша недовольства переполнялась, дверь кабинета за ними с треском захлопывалась, Я.Е. вспоминал все слова, которые он выучил, работая в годы войны в литейном цеху, и через тонюсенькие перегородки из сухой штукатурки мы могли наслаждаться всеми изысками «великого и могучего». И Саша, тоже прошедший хорошую языковую школу, отвечал! Это было великолепно!
С появлением первых студентов возник кафедральный научный семинар — любимое детище Я.Е. Здесь мы обсуждали, кто чем занят, кто над чем мучается, и если у кого-либо возникали предложения, замечания или даже возражения, все это становилось «общим достоянием», и никогда не возникало «проблемы дележа», мол, я это сказал первым, а значит это мое, а значит, я должен быть автором или соавтором. Роль Якова Евсеевича в этом была уникальна. На каком-нибудь из семинаров он мог сказать: «Это пора публиковать!» и тогда диктаторски определял состав авторов и порядок, кто первый, кто второй и т. д. Те, кто не знает научной работы изнутри, могут сказать, а что же здесь особенного? Но именно в подобных случаях во многих коллективах возникали трения, а иногда и распад целых лабораторий.
Не помню кто, но кто-то очень умный, сказал: «Студент не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь!»
Я уже упоминал о тех первых восьми студентах. Ох, как с ними возился Яков Евсеевич! Ведь у него был принцип: первая работа начинающего ученого обязана быть успешной! Обманув всякие бюрократические рогатки, под видом преддипломной практики, он повез их всех в Москву на «Всесоюзную научную конференцию по диффузии», а потом на «Международный Конгресс Кристаллографов». В результате четверо из восьми защитили кандидатские диссертации, а затем трое впоследствие стали докторами наук. И не говорите мне теперь, что талантливых людей мало! Просто их надо сначала «зажечь», а потом с ними работать.
Это и старался сделать Яков Евсеевич. Вот, например, его лекции. Если бы их подвергнуть хладнокровной, строгой формальной критике, думаю, нашлось бы много так называемых методических недочетов. Но зато было море экспрессии, фантазии, литературных образов и сравнений, неожиданных аналогий. Он стремился показать, насколько красива физика вообще и то, о чем он рассказывает («Здорово, да!?»). С такой лекции студент, даже если он мало понял по существу, выходил с ощущением своей причастности к чему-то важному и прекрасному, с чувством, что он званый и избранный на этом пиру науки.
Иногда во время лекции Я.Е. вспоминал об учебном плане, его глаза скучнели и, вздохнув, он говорил: «Но теперь я должен наступить на горло собственной песни». Минут десять он вяло говорил что-то, соответствующее учебной программе, пока не натыкался на что-нибудь вновь его воспламеняющее. Любопытно, что от нас, более молодых, он требовал совсем другого — последовательного изложения материала, следования учебному плану, не «выковыривать изюм из булки». То есть все эти методики он знал, но с собственным темпераментом ничего поделать не мог. Ну что ж! Если факел зажжен, сосуд всегда можно наполнить. Для этого есть книги.
Несколько отступая от последовательного изложения, хочу заметить, что до конца своей жизни Я.Е. Гегузин не был гонимым, но не был и обласканным. Он получил несколько международных физических премий, но в своем отечестве звучных академических или лауреатских званий не имел. Внешне, не знаю как внутри себя, Я.Е. к этому относился совершенно спокойно. Когда однажды зашел разговор об окружавших нас несообразностях, Я.Е. прочел мне стихи Наума Коржавина:
« … Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
…Вот такими словами
начать бы хорошую повесть, —
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход…
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет. …»
Не имея академических званий, Я.Е. имел гораздо более важное — он имел ИМЯ, и это открывало его ученикам многие возможности.
В очередной раз отправляясь в Москву, Я.Е. не забывал прихватить в портфель несколько работ своих учеников, чтобы показать их тем, кто по этой тематике считались высшими судьями. Прошло уже много лет, но я продолжаю гордиться тем, что в моем списке есть публикации в Докладах АН СССР, представленные в редакцию И.М. Лифшицем или П.А. Ребиндером, или Г.Н. Флеровым. Я благодарен этим замечательным ученым, но в первую очередь я благодарен Якову Евсеевичу. Это он в своих поездках рассказывал об исследованиях своих учеников с такой же страстью, как о своих собственных. Со многими из этих замечательных людей мы познакомились лично на наших семинарах. Кроме названных выше, на них побывали и А.А. Чернов, и М.П. Шаскольская, и С.Я. Клоцман, и Е.Д. Щукин, и М.А. Кривоглаз, и другие звезды первой величины тех лет.
Собственно, семинаров было три: семинар студентов-дипломников вместе с их руководителями, семинар аспирантов (половину времени очередной аспирант рассказывал о своей текущей работе, и в это время от него «летели пух и перья», а во второй половине он делал доклад о какой-нибудь серии работ из новых публикаций) и научный семинар кафедры. Для сотрудников обязательным было посещение лишь этого, третьего, семинара, но правилом хорошего тона было посещать их все. На научном семинаре поочередно выступали сотрудники и приглашенные гости. Для студентов посещение этого семинара было обязательным, а потом, через несколько лет они уже возвращались сюда как докладчики. При этом в отличие от другого широко известного семинара у нас исповедывались два священных принципа. Первое — докладчик всегда прав до тех пор пока не доказано обратное. И второе — ни в коем случае, ни прикаких обстоятельствах недопустимо «танцевать на трупе докладчика» (выражение Я.Е.). Вот эта возможность услышать квалифицированную, но доброжелательную критику, которая всегда начиналась с анализа, при каких обстоятельсвах докладчик может все же оказаться прав, и привлекала сюда гостей. Часто гости приезжали вместе со своими учениками, и тогда молодые могли попробовать свои силы, а их учителя были гостями кафедры.
По прошествии времени я продолжаю относиться с величайшим почтением к ученым старшего, чем мы, поколения. Нам читали лекции, например, Илья Михаилович Лифшиц и Александр Ильич Ахиезер, что мы, будучи студентами, ценили тогда совсем недостаточно. А ведь все эти люди в той или иной степени «делали бомбу» и никогда потом об этом не говорили. Только на 50-летнем юбилее Я.Е. я услыхал, как, поздравляя его, академик Б.Г. Лазарев сказал: «Ну вот, наконец-то, снят гриф секретности с работ сороковых годов. И вот сегодня я могу подарить тебе, Яша, оттиски твоих работ по теплоемкости урана».
Вот проскочило слово «уран», и я расскажу, нарушая академичность изложения, об одном эксперименте, который мы проделали в это время. Речь шла об исследовании диффузии урана по поверхности монокристаллов фтористого лития. Идея была элементароно проста. Надо было аккуратно надколоть кристаллик, так, чтобы в нем возникла незавершенная трещина. Затем испарением в вакууме нанести на поверхность тонюсенький слой металлического урана, прогреть нужное время при заданной температуре, расколоть кристаллик перпендикулярно заготовленной трещине и к свежему сколу приложить тонкую пластинку слюды. Теперь оставалось самое простое: облучить заготовленный образец нейтронами, под действием которых ядра урана начнут делиться. Осколки деления оставят след в слюде, а эти следы (треки) легко выявляются травлением в плавиковой кислоте.
Первая возникшая трудность: под действием нейтронов делятся только ядра изотопа урана-235, которых в природном уране очень мало. Значит, надо было достать уран, обогащенный изотопом 235. Эта часть задачи была поручена мне, и я ее выполнил, достав грамм двадцать обогащенного урана. (Как достал? А вот, не скажу!) Но Яков Евсеевич сделал несравненно больше. Он «достал» атомный реактор!
Мы приехали туда, нас, гегузенцев, доброжелательно встретили и обеспечили доступ на крышку действующего реактора. Не стоит и говорить, что все это было абсолютно незаконно.
Дальнейшая процедура происходила так. Заготовленный образец на длинной удочке опускается в вертикальный канал реактора. По часам замечается время облучения, а затем с помощью той же удочки по высокой траектории (под вой сирены) облученный образец отправляется за бетонную стенку, где на полу предусмотрительно была положена пара ватников. Теперь остается самое простое — распаковать контейнеры, забрать детекторы, упаковать их в легкий свинцовый контейнер, и дело сделано! Правда, выявилась еще одна трудность. Полученные детекторы надо было с территории реактора вынести. Но эта проблема тоже решалась просто. Один из наших местных друзей шел по коридору шагах в 15 впереди нас, отключая датчики излучения, а другой после нашего прохода их снова включал. Вот и все!
Результат оказался прекрасным, все получилось, «как по нотам». Метод измерения найден! Ну а дальше пусть его используют те, кому это нужно.
Правда остался один вопрос: А можно ли так работать? — Конечно нельзя! — Нельзя! — А если очень хочется? — Все равно, нельзя! Был, конечно, и официальный путь: связаться с Главатомом, заказать и оплатить (откуда?) эксперимент, потом пару лет подождать, пока облученные образцы, находясь в хранилище, станут безопасными, и тебе их выдадут и т.д. Но за это время «или шах умрет, или осел умрет». Вот и выбирайте. И все равно, как говорил Маяковский в предсмертной записке: «Это не метод, другим не советую».
Я уже упоминал, что жили мы тогда бедно. Вот я написал «тогда» и подумал, а когда мы жили не бедно? И все же тогда мы жили очень бедно. Это только непосвященным кажется, что для научной работы нужны сверхточные приборы. Нет, они тоже нужны, но в первую очередь нужна нихромовая проволока, нужны гайки М-4, нужен асбест и металлические заготовки, из которых потом получаются приборы. Да мало ли чего еще нужно! И ничего этого Яков Евсеевич не разрешал приобретать из тех скромных средств, которые выделялись кафедре. Не разрешал для того, чтобы собрав их воедино, купить приличный микроскоп, а потом и электронный микроскоп, а потом и рентгеновскую установку.
И как же мы выходили из положения? Догадайтесь! Метод традиционен для бывшей одной шестой части суши: доставали — «заимствовали», т.е. выпрашивали у более богатых друзей (но, конечно, без согласия их начальников). По-моему, мы просто устраняли недостатки планирования того времени, осуществляли перераспределение.
А может быть, я зря прибедняюсь? Ведь имя Якова Евсеевича открывало нам дорогу в лаборатории, которые владели тем, чего нам не хватало. Так, помню, И.В. Воробьева была частым гостем в «атомной» Дубне, Ю.С. Кагановский в «космических» Подлипках, о своих визитах на ядерный реактор я уже рассказывал, а каким путем на кафедре оказался уникальный источник излучения из калифорния (это такой сверхтяжелый искусственно созданный радиоактивный элемент), я умолчу, поскольку это уже совсем «не мой секрет».
Нам, младшим по возрасту сотрудникам Я.Е. (во всяком случае мне и Юрию Семеновичу Кагановскому — ныне он доктор, профессор, работает в Израиле), очень хотелось повысить чистоту наших экспериментов, довести ее до уровня лучших лабораторий. А вот денег на оборудования для этого не хватало. В этой связи я вспоминаю один разговор с профессором С.М. Клоцманом, чья лаборатория в Уральском Физтехе в те годы была лидером по качеству и точности диффузионных экспериментов. Однажды он сказал нам: «Ребята, вы зря комплексуете. Не ваше дело добиваться точности при измерении диффузионных констант. Многие могут это сделать лучше вас. А вот обнаруживать новые явления, новые эффекты, вот в этом ваша кафедра очень сильна, именно так вас воспитал Яков Евсеевич».
Яков Евсеевич начинал как физик-экспериментатор. В те времена, которые я помню, он уже не ставил экспериментов самостоятельно, хотя был не прочь посидеть пару часов за микроскопом, рассматривая результаты экспериментов своих учеников. Да, как я догадываюсь, он никогда не был, что называется, особенно «рукастым». Бьющая через край энергия мешала этому. Любой деликатный прибор, попавший в его руки, вряд ли потом можно было использовать по прямому назначению. Особенно страдал от набегов Я.Е. файн-механик Андриевский. И вот какой он придумал выход. «Я держу, — рассказывал он, на самом видном месте какую-нибудь красивую стружку, чтобы во время разговора руки Я.Е. были чем-то заняты». Это помогало.
Сила Якова Евсеевича была в другом. Он мог придумать эксперимент. Он блестяще мог истолковать результаты эксперимента. Он мог «почуять», что за небольшой «неправильностью» результатов скрывается нечто важное. А потом придумать решающий, контрольный эксперимент, «круцис», как он говорил, где эта еле заметная сначала неправильность била в глаза, являясь свидетельством нового явления. И еще, исследование завершалось количественным анализом, построением хотя бы наброска будущей теории. Он для этого в достаточной степени владел теорфизическим аппаратом, не являясь профессиональным физиком-теоретиком. (Способность физика-экспериментатора сделать теорфизический расчет — черта, не так часто встречавшаяся даже у физиков его поколения, не говоря уже о нынешних). А если аппарата не хватало, его заменяло воображение, придуманная остроумная модель («понять — значит упростить», Я.Е.) Так что, если в результате все же приходилось прибегать к помощи профессионалов, даже таких, как И.М. Лифшиц, А.М. Косевич, В.В. Слезов, М.А. Кривоглаз, окончательный вид теории мало отличался в основных чертах от первоначального варианта, угаданного Я.Е.
Никакой портрет не бывает полным. И уж совсем был бы неполным портрет Якова Евсеевича без разговора о книгах, автором которых он был. Каждая из написанных им монографий — «Макроскопические дефекты в металлах», «Движение макроскопических включений в твердых телах» (c М.А. Кривоглазом), «Диффузионная зона», «Диффузионные процессы на поверхности кристалла» (с Ю.С. Кагановским) и «Физика спекания» — были первыми в своей области, являясь обобщением и осмыслением накопившегося материала, во многом его собственных и его сотрудников исследований. Выход в свет каждой из этих монографий знаменовал оформление указанного научного направления.
Но ему этого было мало. Я.Е. Гегузиным написана серия увлекательных научно-популярных книг: «Капля», «Пузыри», «Живой кристалл», «Очерки о диффузии в кристаллах», «Почему и как исчезает пустота», где в очень простой форме говорится о вещах очень непростых.
Зачем он, будучи ученым, это делал? «Я поэт, этим и интересен», — писал Маяковский. Ведь, что ни говори, Я.Е. был в первую очередь ученым и именно этим и должен был бы быть интересен. Все дело в том, что эти рамки ему были тесны. Он был ученым, а ему хотелось быть поэтом. Он и был поэтом, но в своей области, В период выбора профессии Я.Е. одновременно учился и на геологическом, и на филологическом факультетах, но потом физика победила. Сдав экстерном экзамены за первый курс физмата, он сделал окончательный выбор. Потом был в годы войны литейный цех, после войны — аспирантура на кафедре «Физика твердого тела», но поэзия осталась с ним на всю жизнь. Одним из ближайших друзей Я.Е. еще со школьных времен был замечательный поэт — Борис Слуцкий. Упомяну еще одного друга — Владимира Добровольского, чья повесть «Трое в серых шинелях» была событием в послевоенной прозе. Удивительное дело, как эти ребята 1918 – 1920 годов рождения, интеллигенты в первом поколении, жадно пили культуру, пили её большими глотками «в горячем виде». Сам Я.Е. знал на память огромное количество стихов, мог рассказывать их часами, особенно любил Твардовского, Окуджаву. Наука и поэзия были для него неразрывны…
Вот только один пример. Однажды, пригласив «ученых» в кабинет, Яков Евсеевич процитировал два стихотворения:
«… Дождя косые линии
Весь мир перечеркнули,
И водяные лилии
По лужам вверх взметнули…»
(Леонид Темин)
И второе:
«…Итак, приезжайте к нам завтра, не позже,
У нас васильки собирай хоть охапкой.
Вчера здесь прошел замечательный дождик —
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой…»
(Дмитрий Кедрин)
И оглядев нас, спросил: «Ну, ученые! Капля падает на лужу. Что получается, лилия или гвоздик со шляпкой?» А я увидел погрустневшее лицо Александра Сергеевича Дзюбы, сразу понявшего, что это именно ему теперь предстоит, вооружившись скоростной кинокамерой (две тысячи кадров с секунду) разрешить спор двух поэтов. Правы оказались оба — сначала возникает «лилия» а потом в серцевине вырастает «гвоздик». А потом возникли десятки вопросов типа «почему?» и «как об этом рассказать?»
Как рассказать, что капля очень похожа на ядро тяжелого атома, а слияние двух капель описывается теми же формулами, что и ядерные реакции синтеза, что спрессованный металлический порошок и выпавший снег имеют очень похожую структуру и при нагревании и здесь, и там происходят похожие процессы, что первые капли талой воды заполняют пустоты между снежинками, и на этом основан раздел науки, называющийся «порошковая металлургия», что если в сплошном теле остаются пустоты, то они формируются в «капли», «капли пустоты» и т.д., и т.п.
В результате родилась книжка «Капля», которую Нобелевский лауреат академик В.Л. Гинзбург назвал «поэмой о капле», а недавно Издательский дом «Интеллект» начал программу «Шедевры естественнонаучной литературы», и эту серию открывает «Капля» Якова Евсеевича. А потом в этой серии вышли и остальные популярные книжки Я.Е.
«…Своими всплесками наука обязана озарениям тех естествоиспытателей, которые, подобно поэтам и художникам, одарены талантом видеть. Как всегда, наука и ныне остается сродни искусству, и никакого разделительного вала между ними нет» (Я.Е. Гегузин, «Капля»)
А еще Я.Е. с удовольствием читал лекции школьникам города. Вот самые благодарные слушатели! Вот они, он так надеялся, продолжатели того «романтического» направления в науке, которому он служил. Раз в год Я.Е. собирал школьников на кафедре. К этому дню мы готовили самые эффектные эксперименты. Важные гости могли потрогать любой прибор, заглянуть в любой окуляр и получить любые разъяснения.
С годами кафедра (семья) разрасталась, и долгое время не было случая, чтобы кто-нибудь уволился. Бесконечно это продолжаться не могло. Так уж получилось, что я был первым, кто решился на это. Этому способствовали некие медицинские проблемы (запрет работать с радиоактивными изотопами и рентгеновским излучением). И тут вдруг я, кандидат наук, доцент, получил предложение занять место заведующего кафедрой физики учреждения со звучным названием «Харьковское Гвардейское Высшее Танковое Командное Училище им. Верховного Совета УССР», и это предложение я решил принять. Но чего мне это стоило! Помню, что на решающий разговор с Я.Е. ( это после двенадцати лет работы бок о бок!) я шел с чувством совершаемого предательства. Неожиданно разговор оказался очень спокойным. Выслушав меня, Яков Евсеевич сказал: «Что же, заведовать своей кафедрой лучше, чем ею не заведовать. Да надуют попутные ветры ваши паруса!»
Несколько отвлекаясь от темы, хочу сказать, что тогда, в 1972 году, покидая кафедру «Физики кристаллов», я плохо себе представлял с чем столкнусь на новом месте. В голове все еще были воспоминания об Академии им. Говорова, моем первом месте работы. Но за это время армия сильно бюрократизировалась. Появилось так называемое «табельное снабжение», т.е. неким неизвестным армейским чиновником был составлен список того, что из имущества должно быть на той или другой кафедре. Вот, если тебе по табелю это положено, то оно, может быть, будет, а если «не положено», то… Лично я за казенные деньги мог купить нечто, не числящееся в «табеле» , но не дороже 60 рублей. А если дороже, то тут требовалось разрешение Помощника командующего Сухопутными войсками. Вот и попробуй тут, поэкспериментируй!
Ну, да ладно! Нам не привыкать! Я.Е. позволил «позаимствовать» кое-что первой необходимости: маленький токарный станок, диффузионный насос, кое-что еще, но самое главное, пару раз направлял сюда для выполнения дипломной работы кого-нибудь из студентов. А начальник Училища, генерал-майор И.Ф. Кузьмук, растрогавшись, подарил мне для лаборатории восьмиочковый сортир. Жизнь продолжалась!
После этого мы продолжали время от времени сотрудничать с Я.Е. до самой его смерти, и я ни разу не почувствовал и тени недоброжелательства в мой адрес.
Да что я такое только что написал? О каком недоброжелательстве могла быть речь? Когда у меня дело дошло до защиты докторской диссертации, и я делал доклад в «Институте физики твердого тела АН» в г. Черноголовке с тем, чтобы они согласились быть оппонирующей организацией, Яков Евсеевич специально приехал туда, в Подмосковье, чтобы присутствовать на моем докладе и, если понадобится, поддержать! Защите предшествовали довольно длительные бюрократические затяжки, и когда она состоялась, Якова Евсеевича уже не было с нами. Но там, когда после успешной защиты диссертанту вручали традиционный букет цветов, я немедленно передал этот букет в руки жене Якова Евсеевича, Суламифи Ароновне, которая просто пришла посидеть и помахать мне ручкой.
Вот, заканчивая эти воспоминания, адресованные еще не родившемуся читателю, я могу только мечтать, чтобы через сколько-нибудь лет в результате вспышки на солнце или землетрясения, или сложившейся конфигурации звезд снова появится группа таких учителей, как Яков Евсеевич и другие физики сороковых годов, и эти учителя «зажгут» учеников, пусть не в физике, а в биологии, медицине или литературе, и на какое-то время снова возникнет вот тот энтузиазм и, говоря словами известной песни, «все опять повторится сначала».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/solunsky/
