СОДЕРЖАНИЕ
Подвиг
Древний ритуал
Жара
Поездка в метро
Утро
Завтрак
Дождь
Сказка для взрослыx
Подвиг
Каждое лето я уезжал в деревню.
Так мог бы начать Бунин, и дальше была бы чья-нибудь дочь или сестра, катание ночью на лодке, свеча, коса, клятвы — “и больше никогда”.
Но ту бунинскую деревню теперь не найти — она и раньше, словно град Китеж, была близ таинственных Мурома, Орла или Вятки, которые проезжаются всегда ночью: на перроне безлюдно, стоянка три минуты, пройдя пару шагов, зябко поежишься и обратно в тепло купе читать про лодки, свечи, косы и клятвы.
И хотя понимаешь, что спрыгни с подножки да махни в глубинку, найдешь вместо свеч, речек и кос такую же, как наша — электрифицированную, с грязным пожарным прудом на краю и немолодыми усталыми доярками в сапогах и ватниках, но под стук колес так сладко сожалеть о несбывшемся и твердо решать сойти на обратном пути.
А между тем каждое лето счастье было и близко, и возможно — наша подшефная деревня была всего в паре часов от столицы.
Ездили мы туда исключительно из-под палки, после долгих и безнадежных споров с начальством.
Начальство напирало на нужду пейзан в братской помощи, мы гундосили про планы, статьи, конференции, на что мудрое начальство лениво роняло «Ну какие летом статьи?»
Да, в те баснословные советские времена любой интеллигент-задохлик чувствовал себя старшим братом, вкалывая на овощных базах, стройках и совхозах всего за пару отгулов — раньше за неделю братской помощи полагалось три, но потом один зажилили …
И ведь никому в голову не приходило, что сложи все эти базы, стройки, колхозы, так за год пара недель наберется — значит лет за двадцать получится год принудительных работ.
Как сказал бы герой Чехова «Это ж какие убытки!»
Но я отвлекся.
Итак, каждый год я посещал деревню.
Посылали на неделю, но время — нечто загадочное, спроси кого, как провел лето такого-то года — только и вспомнятся жара да деревня.
Вспомнятся обеды и ужины за собственноручно сколоченным столом во дворе, вечерний волейбол и хождение за грибами — а грибов было столько, что их не успевали съедать, и все было завешано нитками сохнущих белых — дома, в Москве их досушивали в духовке, затем ссыпали в стеклянную банку и ели целую зиму.
Славное было время, только деревенская работа отвлекала.
И хотя пейзане относились к нам снисходительно, поручая лишь несложную работу, каждое утро было испорчено мыслью о предстоящем выкапывании свеклы из буртов или затаривании картошки в мешки.
Впрочем, в это утро жизнь нашей бригады круто переменилась.
* * *
Мы приближались к месту нашего назначения.
Впереди, как и положено, шел бригадир Володя.
Двухметровый здоровяк (в молодости мастер спорта) шагал неторопливо, не обращая внимания на утреннюю изморозь.
Следом трусили мы.
Кандидат наук, ведущий конструктор и молоденький наладчик Витек, недавно пришедший из армии.
Витек попал к нам случайно — обычно ребята с опытного завода кучковались вместе, но Витек был новичок, и никто его как-то не приветил.
Поначалу Витек держался настороженно, все время ожидая случая постоять за себя, но понемногу оттаял — никто не посылал его за водкой, никто не обижал, и ему уже лестно было слушать интеллигентные охи про погубленную деревню и державу, кормившую полмира.
Безошибочное классовое чутье подсказало ему держаться поближе к бригадиру, и он вышагивал на полшага позади.
Сегодня нам было велено явиться в коровник на подмогу местному пастуху дяде Феде.
Подойдя к дверям, мы устроились на брошенных ящиках — запах был столь силен, что даже курить не хотелось, дядя Федя поручкался с бригадиром и жестом позвал за собой.
Мы зашли и остановились перед человеком в белом халате и при галстуке.
— Наш зоотехник,— сказал дядя Федя и стал почтительно ждать указаний.
— Значит, Федь, пусть сначала почистят проходы, чтоб подойти можно было, — зоотехник мотнул головой на унавоженный пол и, не дожидаясь вопросов, распорядился:
— Выдай им лопаты.
Мы онемели.
Коровник в тусклом свете казался бесконечным
— Володь, а может, эти авгиевы конюшни очистить из шланга, — я говорил тихо, но зоотехник услышал и неожиданно обозлился:
— Ну ты, студент! Коровник от конюшни отличить не можешь, а туда же с советами. Сказано, бери лопату!— и, взяв из рук подошедшего пастуха лопату, протянул ее мне.
— Интеллигенция, — задумчиво протянул дядя Федя, и, повернувшись ко мне стал объяснять, как недоумку:
— Из шланга только брызги везде разлетятся.
И от того, что эта несложная мысль мне самому почему-то не пришла в голову, стало еще обидней.
Работали молча, и к обеду все было сделано.
Володя пошел за зоотехником, а мы вышли отдышаться.
— Что ж ты с коровником облажался? — начал Витек, но я неожиданно для себя рявкнул:
— Заткнись, недоучка!
— Да это из греческой мифологии, — миролюбивого сказал ведущий конструктор и — уже мне: Да не кипятись ты.
* * *
Часа через три мы закончили.
Зоотехник прошелся по очищенному проходу, насмешливо оглядел нас и удовлетворенно сообщил:
— Ничего, сгодится.
— Так мы пойдем обедать, — начал Володя, — но зоотехник возразил:
— Не. Мы тут за пару часов пошабашим, и свободны, — и тут же закричал:
— Федор! Тащи веревку!
Федор принес завязанную узлом веревку и сунул ее Володе.
— Чего мне с ней делать?
— Значит, сегодня будем осеменять телок, значит, им надо узел накинуть на рога и держать, чтоб, значит, не дергались.
— Как осеменять?
— Да как обычно, шприцом. Телочки, значит, выросли, не век в девках ходить, рожать пора.
— А быком нельзя?
— Нельзя.
Это вступил в разговор зоотехник с банкой и здоровенным шприцем.
— Тут сдуру одолжили своего соседям, так их телки его за неделю так укатали, что еле на ногах стоит. А время не ждет, так что кончай травить.
Это прозвучало как приказ.
Володя опасливо подошел к ближайшему стойлу.
Корова, почуяв неладное, замотала рогатой головой, Володя по-ковбойски бросил петлю и промахнулся.
Столпившиеся в дверях доярки засмеялись.
— Смотри, Кать, какой бугай, а с коровой не сладил.
— Пусть бы на мне потренировался, — подала голос Катя. — Я бы смирно стояла.
Володя поднял веревку и повторил попытку.
Мимо.
Доярки снова загоготали.
— Не, Кать, ты не годишься, у тебя и рогов-то нет.
— Зато я без шприца согласна …
— Ладно вам, — неожиданно заступился зоотехник, — в первый раз все так.
И, повернувшись к пастуху, приказал:
— Федор, помоги.
Пастух приблизился к стойлу, поцокал языком — корова на секунду замерла, и тогда пастух неуловимым движением схватил ее за ноздри.
— За нюх надо держать, — пояснил он,— тогда смирная.
Володя с опаской накинул петлю на рога — корова не пошелохнулась, мы быстро замотали веревку за столб, зоотехник опорожнил шприц, и можно было переходить к следующей телке.
Федор оттер пальцы о ватник и философски заметил:
— Едят солому, дойка машинная, ни тебе на травке попастись, ни за сиськи подергать, так еще и последнего удовольствия лишают — шприц вместо быка …
— и снова неуловимым движением поймал корову «за нюх».
…Через два часа банка опустела, и мы отправились восвояси.
Шли молча.
Только за ужином Витек ненароком спросил:
— Ты про какие такие конюшни говорил? — и я рассказал про Геракла и авгиевы конюшни, упомянул и о прочих подвигах. Меня попросили рассказать о них, и я рассказал о льве и гидре, о лани и золотых яблоках, но им это быстро надоело, и все бы на этом закончилось, не поддень меня Витек:
— Подумаешь, конюшня — а попробовал бы твой Геракл за день полсотни телок…
Я промолчал, но вмешался Володя и рассказал про Геракла и пятьдесят дочерей Феспия, оплодотворенных за одну ночь.
Витек был ошарашен.
— Да, в наше время такое только в Заполярье возможно, где ночь три месяца …
Ребята стали спорить о длительности полярной ночи, деля девственниц на дни — некоторые считали с выходными, другие без, потом Витек стал припоминать сегодняшние подвиги и по всему выходило, что бригадир наш не хуже Геракла.
Про нас забыли, и мы с Володей вышли покурить.
— Чудак, их же кроме баб ничего не интересует, — насмешливо сказал Володя и, выпустив дым, рассудительно продолжил:
— И чего все на девственницах помешались? Вот Овидий писал, что лучше всего когда ей лет тридцать, а уж он в этом понимал, не зря его «Науку любви» сам Пушкин почитал.
— Да понятно насчет девственниц, с ними утром сразу можно все выяснить, это как пломбу сорвал.
— Так-то оно так, только по мне вот если бы Геракл наших доярок удовлетворил — это был бы подвиг. Эта Катя кого хочешь умотает, а если таких Кать полсотни, тут и месяца мало. Кстати, сколько он осчастливил — сорок или пятьдесят?
— Да не поймешь — где пишут сорок, где пятьдесят.
— Значит даже если на каждую минут по десять, так часов восемь трудиться без перерыва, — нет, слишком много.
— Вот и ты о том же — много. А ведь главное не в том, что много — в конце концов Гераклу что сорок, что пятьдесят, все едино, а то что у царя столько дочерей-девственниц. Как одна царица могла родить столько девочек? Хоть каждый год рожай тройню, пока младшей исполнится тринадцать, старшей будет под сорок. И все годы ни одной не выдать замуж?
— Ну, для царя найти себе подругу не проблема.
— Подругу-то не проблема, а вот что жена позволит привести всех этих дочерей в свой дворец да еще позволит царю их признать — такого уж точно не бывает… Это царю Соломону или персидскому шаху было просто с сотней жен и наложниц— завел гарем и дело с концом.
Но в Греции так не разгуляешься!
А значит, на деле все было не совсем так, как принято излагать — т.е. правдивы начало — что Геракл после убийства немейского льва гостил у Феспия, и конец — десятки новорожденных, а вот сам ход событий покрыт туманом.
Володя оживился:
— Слушай, ты ведь не сейчас это придумал. Расскажи!
— Ладно. Только сначала учти, что саму эту историю излагают по-разному.
Одни пишут, что царь Феспий радушно принимал Геракла пятьдесят дней и каждую ночь посылал к нему одну из своих дочерей, которые позже родили от него пятьдесят сыновей. По другой версии Геракл сочетался со всеми дочерьми в одну ночь — кстати, «тринадцатым подвигом» ночное свершение Геракла иронически назвал Григорий Назианзин…
— Кто, кто?
— Да один раннехристианский богослов, сами же греки это подвигом не считали.
Но это присказка, а сказка — и я начал рассказ.
* * *
Вечером, пристав к берегу, «Арго» вытаскивали из воды для просушки — так было заведено с тех пор, как построили первую триеру, и кормчий свято соблюдал правила.
Аргонавты осматривали днище, заливая смолой щербинки, а потом, разбившись на группы, ужинали и беседовали, сидя у костров.
В эту ночь слушали Геракла:
— Я появился у царя Феспия, упоенный славой первого подвига.
Шкуру немейского льва надо было выдубить, пока не сгнила, а кожевенники Феспия славились на всю Элладу.
Вдобавок царь имел двух незамужних красавиц-дочерей и задавал бесконечные пиры, ища для них женихов, — словом, то был редкий случай сочетания полезного с приятным.
Действительность превзошла ожидания.
Царь принимал меня по-царски, торжества сменяли пиршества, а пиршества — торжества.
Золотое время!
Но меня ждали подвиги, и на прощальном пире Феспий сказал, что посчитал бы за честь породниться со мной и предложил мне в жены одну из дочерей.
Я понимал, что царю хочется не только внуков от Геракла — не забудьте, чей я сын, так что Фесий желал породниться с самим Зевсом!
Разумеется, я отказался.
Не прямо, конечно, чтобы не оскорбить царя и отца, а в конце благодарственной речи, упомянув грядущие подвиги, опасности и возможную гибель — «потом, после подвигов, сочту за великую честь …»
Тогда Феспий зашел с другого конца, предложив мне дочь без женитьбы.
Тоже, конечно, обиняком, но Хирон меня воспитал хорошо, так что в иносказаниях я и сам мастак.
Это меня и подвело.
Вместо того чтобы туманно поблагодарить царя за честь, я ответил в том духе, что без женитьбы готов осчастливить всех царевен, сколько есть.
В свое оправдание могу лишь сказать, что я был молод, несдержан в словах, изрядно выпил и, разумеется, это была шутка.
Все посмеялись, пошумели, возлияния продолжились, и я тут же забыл об этом, но Феспий не забыл.
На следующий день он прислал мне полсотни девушек. Сопровождавший их офицер важно сообщил, что ночью царь отправил воинов собрать по ближайшим деревням крестьянских дочерей, а утром Феспий торжественно нарек перепуганных до смерти девиц своими дочерьми и объявил им свою волю.
Хитер был Фессий, ох хитер.
Кто знает, как могло обернуться, выбери он дочерей вельмож — ведь знатное происхождение сынов Геракла автоматически создавало опасности для трона, так зачем создавать самому себе проблемы?
Подсунуть же мне дочерей и вовсе создавало неразрешимые сложности.
Ну, посудите сами, если бы я удовлетворил обеих дочерей, разве не стали бы они жаждать повторения?
Разве не возненавидели бы одна другую, разве не извели бы отца, позволившему мне отправиться за подвигами?
А уж пожелай они найти мне замену, так дворец и вовсе стал бы проходным двором — нет, Фессий был слишком умен, чтобы допустить это.
С крестьянками же все было гораздо проще — не знаю, что думали сами девушки, но для их семей такое предложение было великим счастьем…
Меж тем глашатаи громко прокричали о моем предложении и о великой милости царя. Девицы запрудили весь двор, дом окружили зеваки; конечно, я бы мог пробиться с оружием в руках и улизнуть, да только такая слава мне была совсем ни к чему.
Помню, мой наставник Хирон, рассказывая о соседних народах, поведал об одном иудейском герое, нагим бежавшем от жаждавшей его женщины — ох и смеялся же я, представляя его бегущим по улицам под улюлюканье прохожих! — нет, такой славы надо было избежать во что бы то ни стало.
Собственно выход был один — покончить с этим как можно скорее, и когда офицер, приведший сюда весь это курятник, передал мне слова царя, что меня приказано снабжать едой и питьем столько дней, сколько … — я прервал офицера, пообещав уложиться до утра.
Признаюсь, он был поражен, да и я тогда плохо представлял, за что берусь.
Вот вы думаете, девственницы — это молодость, робкое дыханье, распущенная коса и шепот «Задуй свечу…»
Если бы!
Не забывайте, это были самые простые крестьянские дочки, все достоинство которых было только здоровье, и то, что их никогда не касалась мужская рука.
Да и кто бы захотел этих толстых и некрасивых крестьянок, когда рядом столько хорошеньких!
Поразмыслив, я понял, что предстоящее было потруднее немейского льва, а главное — куда как дольше.
Ведь покончить со львом было несложно — пришел, увидел, задушил.
Но с женщинами это не проходило.
Тут дело было сложное, современное, тут надежда была только — гм, одним словом, на мышцы.
Конечно, не ограничь я себя одной ночью, проблем бы не было — но тогда надо было либо задержаться у царя, либо возить за собой этот курятник — впрочем, и то и другое было неприемлемо.
В конце концов, успокоил я себя, днем больше, днем меньше — справлюсь.
А потом,— думал я, — чем черт не шутит — вот ведь один философ учил, что количество переходит в качество — убедительно так учил, и я надеялся, что это именно тот случай.
Геракл отпил вина, обвел взглядом раскрасневшихся слушателей и продолжил:
— Вспоминать ту ночь не хочется, скажу только, что, отослав с ложа последнюю девушку, понял — неправ был философ, ох, неправ …
Геракл ненадолго замолчал, а потом недоуменно закончил:
— Знаю, не поверите, но как пятьдесят лягушек не заменят фазана, так и пятьдесят случайных женщин не заменят единственной любимой. Философия философией, а в жизни почему-то количество так и остается количеством. И не более того. Знаю, философы скажут, что пятьдесят — мало, вот если сто — ну, спорить не буду, пусть сами пробуют, а с меня и одного раза предостаточно.
* * *
Я вытащил сигарету и потянулся к Володе прикурить.
Он щелкнул зажигалкой и задумчиво спросил:
— Сам придумал?— и, не дожидаясь ответа, похвалил:
— Здорово!
Опять заморосил дождь, и мы пошли спать.
Завтра предстоял второй коровник.
Древний ритуал
Раньше все было лучше.
Воздух чище, солнце ярче, любовь сильнее, а уж ссоры — так на всю жизнь.
А как без ссор?
Не ссорятся только одноклеточные, и то только потому, что мозгов нет.
А люди, звери, орлы, куропатки — при всяком удобном случае.
Добычу не поделили или жилплощадь — сразу шерсть клочьями.
Так бы и были люди и звери неразличимы, да неуемные древние греки додумались назвать сору трагедией, превратив обычную склоку в предмет искусства.
Начало ссоры назвали прологом, середку, когда сцепились не на жизнь, а насмерть — кульминацией, а конец, когда все друг друга поубивали или замирились — эпилогом.
А еще придумали, что для ссоры нужен повод — это когда один другого словом или действием обидел.
В греческой трагедии поводы были величественны и возвышены: ради любимой велась троянская война, герои плыли за золотым руном и хитромудрый Одиссей годами возвращался на Итаку.
В эпоху порчи всех и вся квартирным вопросом поводы стали подстать ссоре гоголевских помещиков из-за борова.
Так искусство и жизнь разделились —на сцене боги и герои сорились из-за прекрасной Елены, в жизни сварливая жена выливала на Сократа ночной горшок.
У нас, слава богу, канализация, казалось бы самое время ссорам остаться только на сцене — так нет, придумали на мою голову телефон.
И стоит забыть позвонить, как все — повод найден.
Но повод — это только запал, затем в прологе начинается выяснение отношений и перечисление обид, затем молчание, затем на ночь меня, как Стиву Облонского в «Анне Карениной» ссылают спать на диване и далее два варианта — зимний (пару дней гордо сплю один на диване) и летний — гордо отправляюсь жить к маме, благо она на даче.
Мы не общаемся день, другой, а на третий происходит кульминация ссоры: мне возвращаются подарки за все время с момента знакомства.
Их привозит Костя, ее школьный воздыхатель и палочка-выручалочка: кран потек — Костя, свет потух — Костя, на самолет ранним утром — Костя тут как тут.
Помню первый раз он явился ко мне ни свет, ни заря, швырнул тюк в прихожую, говорил дерзко и от чая отказался.
Но постепенно мы как-то сошлись, и теперь Костя приветливо здоровается, кивая на кучу у порога:
— Балуешь ты ее — вон сколько с прошлого раза добавилось.
Я окидываю взглядом знакомые коробки и удивляюсь:
— Смотри, косметику не прислала!
— Слава богу. С меня тогдашнего раза достаточно, когда духи в машине пролились — жена унюхала, так чуть не убила. Вот так всегда — паны сорятся …
Я перебиваю: «А может это знак, что она умнеет — или кажется?»
Кажется, — убежденно отвечает Костя, — в этот раз хорошо догадался верхний багажник снять, а то бы еще и кресло-качалку вручила. Ладно, давай заносить.
Мы тащим узлы и коробки на балкон и идем на кухню.
— Костя,— говорю я ему, — ты бы прикопал это в гараже.
— Нельзя. Публика у нас сам знаешь какая — сопрут, и что тогда?
Я скорбно киваю головой и лезу в холодильник.
— Не, — говорит Костя, — я за рулем, разве что рюмку.
Мы выпиваем не чокаясь, как на похоронах, Костя торопливо закусывает и идет в прихожую.
Надевает куртку и вдруг хлопает себя по лбу: «Тьфу, совсем забыл», и достает шкатулочку и конверт.
В шкатулке — подаренные мной колечки, брошки, сережки.
На крышку прилеплена опись: что, когда и по какому поводу.
В первый раз Костя потребовал проверить и дать расписку в получении, сейчас же только вполголоса удивляется «и не лень каждый раз себя растравлять…»
Я кладу шкатулку на полку, конверт сую в карман, но Костя мотает головой «Не, пиши ответ».
В Англии лорды по утрам читают «Таймс», мне же предстоит прочесть три листа бисерным почерком.
Я разворачиваю и начинаю читать.
Основные обиды я знаю наизусть, но ухо надо держать востро — всегда добавляется что-то новенькое, я уже пару раз попался, что читал невнимательно.
Почерк — как курица лапой, что ни слово, то загадка — вот «ты меня» прочел сразу, а дальше просто бурелом из закорючек.
Спрашиваю «Костя, как думаешь, это «любил» или «забыл?»»
Костя пытается разобрать, поворачивая письмо из стороны в сторону, и, не разобрав, философски замечает «Раньше в школе чистописание было, а теперь совсем писать разучились. Ты бы ей сказал, пусть на компе наберет и распечатает.»
— Да пробовал, так в слезы — ладно, сейчас лупу возьму.
— Не, мне ждать некогда, читай дальше. Да и что тебе за разница между «любил» и «забыл»? Не убил же — и то хорошо…
Я домучиваю письмо и вручаю Косте заранее приготовленный покаянный ответ.
Костя сует мне руку и между прочим интересуется
— Обратно скоро забирать? А то у меня через неделю отпуск.
— Значит,— прикидываю я, — если сегодня помиримся, то или завтра вечером, или послезавтра с утра. Годится?
— Ладно. Ты со мной?
Я начинаю думать вслух «Пока доберемся, пока ты отчитаешься да она ответ прочтет — часа два набежит. Тебе хорошо, тебя она чаем поить будет, пока все не выяснит, а мне у подъезда столбом стоять. Лучше сам».
— Как знаешь, — говорит Костя и невзначай интересуется — Ты почту проверял?
Нет, — говорю,— а что?
— А ты взгляни.
Я покорно включаю компьютер, нахожу ее письмо и вижу знакомый затылок и уши без сережек.
Я снимал, — горделиво сообщает Костя, — с первого раза вышло.
— И что это значит?
— Это уж сами разбирайтесь. Сказала — сними сзади, я и снял.
Костя уезжает, а я пытаюсь понять потаенный смысл затылка и ушей.
Что без сережек ясно — сняла мой подарок, а затылок и шея?
И вдруг до меня доходит — господи, это ж она назло мне постриглась!
Коротко.
А ведь обычно записывается на стрижку за неделю, а тут за день и постриглась, и подарки собрала, и Костю вытребовала …
На память пришел Вертинский:
И целуя твой затылочек подстриженный
Чтоб вину свою загладить и замять
Да, ему-то хорошо — затылочек рядом, а у меня только изображение на экране, целуй не целуй все едино.
Перечитываю письмо — любопытно, что же там за слово; беру лупу и вижу — там все-таки «любил».
Сую письмо в папку с надписью «Прощальные письма», бреюсь, одеваюсь и еду мириться.
Главное, не забыть колечки и серьги — утром после примирения мне предстоит надеть их на нее.
Таков древний ритуал — мужчина утром, уходя из пещеры, всегда надевал на любимую женщину обереги.
Чтоб охраняли ее от злых духов, пока он охотится на мамонта.
А на ночь она сама их снимет.
Потому что обереги не нужны, когда любимый рядом.
Жара
Раньше о погоде не говорили.
Разве что-нибудь экстраординарное случится: цунами в Японии или ветер дерево во дворе повалит.
А так — ни за что.
Только если тем для разговора просто совсем никаких — ну, тогда скажешь в тягучей тишине «А в Африке жара — страшное дело», может кто вяло поддержит.
И вот всего месяц жара, а ни о чем больше не говорят.
Дома, на службе, в магазине — только о ней.
Вот и ты: Жарко. Сделай что-нибудь!
Может, — льстиво так предлагаю, — вентилятор посильнее?
Молчишь.
Чувствую, что не то, и неуверенно так «Хочешь, схожу за мороженным?»
Смотришь на меня с жалостью «Куда тебе. Сиди дома. Вот дед бы …»
— Дед просто не допустил бы такого лета — это я пытаюсь острить, но про деда так шутить нельзя — спина прямая и с металлом в голосе «Да, представь себе, пока был жив — никаких засух!»
Да, пока дед был жив, был порядок.
Он был не мне чета, он бы придумал что-нибудь похлеще, чем вентилятор: скажем, сибирские реки повернуть и враз изменить климат в нужную сторону.
Жарко.
Выхожу на балкон покурить и мечтаю о кондиционере — как ты бы ушла на работу, а я бы купил, поставил, включил — ты приходишь разморенная, а я так заботливо-небрежно «Тебе не холодно, может сделать потеплее?»
Слышу, как ты включила душ.
Шум струй как-то отвлек и вдруг понимаю, что дело не в кондиционере, а в размахе; потому-то дед и был настоящим мужчиной, что размах имел.
А у меня размах кончается на кондиционере, а за теми теперь очередь до ноября — и то, если повезет.
Странно, — думаю я, — вот мечтаешь о кондиционере, а выиграешь в лотерею — повезло, скажут, и никаких мыслей о чуде, промысле, избранничестве. А возмечтаешь о дожде, так пойдет — и сразу «чудо! А чудо-то — от Гидрометцетра, так в прогнозе и было — «гроза». Нет, вот если бы в прогнозе ни облачка, если бы премьер и президент всенародно взмолились, или как раньше, крестным ходом бы пошли — и ничего, а я бы вышел эдак на балкон, простер руки — пошел бы дождь, стало свежо, а ты идешь с работы по чисто вымытой улице, доходишь до дому, видишь меня на балконе и понимаешь, что это не Гидрометцентр предсказал, а я для тебя выпросил …
Я стараюсь уловить малейший ветерок, представляю, как он усилится, как пойдет дождь, как я войду к тебе и что скажу, — и вдруг ощущаю: духота меньше, меньше, ветер усилился, потемнело, хлынул дождь, и я, так ничего и не придумав, врываюсь в спальню и ору: «Дождь!» — и ты смотришь в окно, потом на меня и говоришь срывающимся голосом «Это ты для меня?»
И добавляешь «Совсем как дед!»
Поездка в метро
Обычно я езжу на метро.
На машине и дольше, и скучнее — соблюдай правила, не пей — словом, сплошные хлопоты.
И все для того, чтоб постоять пару часов в пробках, кляня погоду и городское начальство, а доехав, махать руками и пугать всех рассказом о козлах, не умеющих ездить.
Можно, конечно, поставить мигалку с сиреной и подкатить по встречной, но вдруг навстречу кортеж с президентом?
Я по встречной, он по встречной, я с мигалкой, он с мигалкой, я с сиреной, а он нет.
Значит, я круче, а раз так, то уступать придется ему.
Но ведь президент как ребенок — расстроится и, глядишь начнет чудить — к примеру, отменит им же введенное единомыслие в России — пойдут митинги, партии, дефолты — нет, лучше пропустить.
Выключить сирену, мигалку и как все в пробку.
Стоять и злиться, что выбери метро, давно бы доехал.
Потому что наше метро лучшее.
Раньше считалось что в мире, теперь насчет мира не уверен, но что лучшее в Москве и области, это точно.
Хотя ездить в метро опасно.
Взрывы, давка, но главное — женщины.
Скажем, сижу, читаю, никому не мешаю, и вдруг входит она.
С сумками, усталая, безнадежно оглядывается в поисках свободного места и встает передо мной.
Нет чтоб пройти в другой конец — стоит столбом.
Напротив молодая поросль с закрытыми глазами притворяется спящей.
Или слушает плеер, повышая свой культурный уровень.
Сидя.
Что поделать, — думаю я, — «молодежь, не задушишь, не убьешь». К пенсии, поди, так окультурятся, что начнут с горечью осуждать сидящих», но это сколько ждать! и я со вздохом прерываю чтение, встаю и киваю «Садитесь».
Нет уж, лучше не садиться, а рассеянно рассматривать пассажирок, удивляясь количеству молодых красивых женщин.
Ведь сколько лет езжу, а не убывает.
И ни экономический, ни демографический кризис над ними не властен — в какой вагон ни втиснись, всегда найдется на кого поглазеть…
Но эти мысли лучше держать при себе.
Вот как-то сам Достоевский написал жене, что на водах много молодых пациенток, так она как отрезала “Не смей на них смотреть. Я этого не люблю”.
Странные эти женщины!
На “Обнаженную” Ренуара можно смотреть вдвоем, а на одетых пассажирок одному нельзя.
Поезд тормозит, двери открываются, и толпа почти впрессовывает в меня одну из тех, на кого приятно поглазеть.
-Извините-, произносит она не повернув головы.
И что прикажете делать?
Ответить? Ободряюще улыбнуться?
Так она заметит меня — и все, пропала.
С одного взгляда.
Начнет поджидать у подъезда, молить о встрече, чахнуть — ну а если и впрямь зачахнет, как тогда?
Это ведь только в стихах красиво над гробом «кудри наклонять и плакать» — ну какие теперь кудри, а потом как подойти к надгробию вчерашней красавицы и, протиснувшись сквозь толпу заплаканных неродившихся детей и внуков, положить букет к эпитафии «Зачахла от любви»?
А согласишься, так добавятся слезы, звонки, sms-ки …
Конечно, можно поменять квартиру — когда толпа поклонниц создает помехи транспорту, так и приходится делать, но и это спасает не всегда.
Миллионерши, скажем, не успокоятся, пока не добьются своего; частные детективы на мне состояния заработали, некоторые даже предлагают мне заняться миллионершами на профессиональной основе.
Даже сценарий разработали, как меня знакомят с миллионершей на приеме или аукционе, два-три слова и я исчезаю.
Она бежит к детективам, меня ищут — “а дальше”, поинтересовался я, “найдете или нет?”
Обычно на этом разговор заканчивается и мне вручается телефон с просьбой позвонить, если передумаю …
Впрочем миллионерши редко ездят в метро — разве что майбах сломается или зарубежным гостям достопримечательности показывают.
Толпа напирает сильнее.
Хорошо, что зима и я в пуховке.
Нынешние девушки летом одеты донельзя легко— топик да джинсы или юбчонка, в такой давке все равно что без одежды.
Прижмется грудью, животом, коленками, словно после долгой разлуки не в силах разлепить объятья, так всю дорогу прикидываешь, куда руки девать.
Подумать только, ведь всего столетие назад от знакомства до объятий вечность проходила — да что объятия, от знакомства до «я не знал талии более гибкой» полромана прочитать надо.
А там только ручки да шейка, дочитаешь до бала — узнаешь про талию, а дальше можно и не читать, дальше для подростков — прыжок из окна, дуэль, бешенная скачка, а про живот или ноги молчок.
А наряди княжну Мери в мини и топик с голым животом да замени бал на метро — вместо романа едва ли на очерк нравов бы набралось, да и тот сразу забыли бы.
И жила бы страна родная без лишних людей как все другие страны.
Вот, думаю, парадокс, ведь даже про талию знали только на ощупь, а детей по десятку, а нынче едва не в яслях анатомию изучают, а с детьми проблема.
Видно многие знания лишь печали умножают да метро строят, а рождаемость от них падает.
Интересно, думаю я, не потому ли в Африке демографический взрыв, что метро нет?
Ведь как поездишь да потолкаешься, семь раз отмеришь, прежде чем решишься семью создать — ведь могут прижать к такой, что иной неокрепший ум решит лучше монахом сделаться.
А ведь что проще — ну уж раз прокопали метро, ввели бы раздельные вагоны — но нет, разве эти феминистки такое одобрят!
Одно слово — бабы дуры.
Не все, конечно, но почти — скажем, моделям давка не опасна, даже наоборот, а остальным-то что прижиматься, им бы кринолин носить -и фигура на загляденье, и никаких преждевременных прижиманий — но тут раздается голос машиниста «Следующая станция…»
Народу столько, что надо пробиваться к выходу заблаговременно.
Я спрашиваю «Вы выходите?» и едва успеваю поддержать ее.
От моего голоса у нее подкосились ноги.
Как всегда.
Хорошо, что я начеку, а то бы началась суматоха, поиски врача, а она вцепится в руку так, что не вырваться и будет слабо и жалобно бормотать «Мне уже лучше. Вы не уйдете?» — но слава богу, удержал, и она выпрямляется, слабо кивает и еле слышно «Не протиснемся».
Я беру ее за руку и тащу за собой.
— Интересно, — думаю я, «если выйду молча, спросит «Как пройти…» или придумает чего поновей?»
Двери открываются, я галантно пропускаю ее вперед и жду, пока обернется.
Обернулась.
Стоит на платформе и выжидающе смотрит на меня.
— Ничего,— думаю, — годик другой потоскует и пройдет, — но надо поставить точку, и я негромко говорю «Мне на следующей».
Двери закрываются, и я в последний раз вижу ее.
Красивая.
Очень.
И тут же забываю.
Потому что следующая остановка — моя.
Где мы договорились встретиться.
Утро
Врачи рекомендуют спать на правом боку — так, якобы, для сердца лучше.
Нет, ты подумай — для сердца, видите ли, лучше спать к тебе спиной!
Интересно получается — лежу я на спине, обнимая тебя левой рукой, правой тихонько глажу по шее, и вдруг «Спокойной ночи, дорогая» — и кувырк на правый бок, коленки подогнул -и засопел.
Утром проснулся, перед глазами — обои, нет, ты представь — вместо тебя— обои; доброе утро, называется!
И зачем было вместе засыпать, если открыв глаза видишь обои?
Потому-то раньше умные люди на стену клеенку с лебедями вешали, чтоб открыв глаза хоть на лебедей (с Ледой или без) поглазеть, хотя неведомо, что они при лучине видели.
Да и то сказать, раньше эти клеенки задешево писали и сразу вешали, а на деревянную стену — пара гвоздей и висит, а в наш железобетон поди вбей!
Дрель, сверло победитовое, грохот, пылища, а ты увидишь и «Это что за гадость! Немедленно сними!»
И никакие доводы про народные промыслы, про старину и традиции не подействуют.
Все про безруких интеллигентов выскажешь да еще напоследок добьешь -висит, мол, криво.
А снять — еще хуже — стена в дырках, как после артобстрела.
Как открыв глаза ее увидишь, враз просыпаться расхочется.
Закроешь глаза, а сна уже нет, лежишь и вспоминаешь, какие чистые да красивые обои были до, и как сам их испоганил, и сам до ремонта довел — ничего себе доброе утро!
Нет, утро доброе тогда, когда, открыв глаза, вижу тебя.
Спящую.
Добрым становится то утро, когда проснулся, а все в мире спит, за шторами муть рассвета, лишь твоя голова на подушке да рука поверх одеяла.
Вот что надо увидеть, открыв глаза!
Казалось бы, что тут мудреного — открыл глаза и смотри — так да не так.
Надо проснуться раньше тебя на левом боку.
А как «на левом», когда врачи настаивают «засыпать на правом»?
Конечно, можно перелезть на другой край, да только тогда голова твоя на правой руке, а левой гладить непривычно — не Левша, чай, да и в Библии на этот счет строго — еще со времен Песни Песней заповедано, какая рука под головой, а какая гладит.
Куда не глядь, всюду клин — просто наука против религии: на правом заснешь, заповедь нарушишь, на левом — врачей ослушаешься.
Конечно, врачи главнее — ослушаешься, занеможешь, тут уж не до рук-локтей-коленей, да ведь нарушить заповедь ради радостей земных — это одно, а чтоб проснуться и смотреть на копну волос — совсем другое.
Нет, копна тоже люба, но не нарушать же ради копны заповеди!
Т.е. конечно и ради копны можно, но ведь тут — редкий случай — соблюдать заповеди радостно, а нарушил — и сразу наказан: вместо лица копна.
И что получается: если соблюдать заповеди и слушать врачей — стена с обоями, нарушить заповедь — копна волос, и кажется — все, тупик, выхода нет.
Но я, как и Фолкнер, верю в то, что человек не только выстоит, но и победит — и хоть я не Фолкнер, но верю, что любовь способна творить чудеса.
Выход есть.
Надо заснуть на правом, чувствуя на шее твое дыхание («Щекотно!— Я отодвинусь— Не надо, я уже сплю…»), а ночью, когда темно и не видно, на каком боку, проснуться, перевернуться и обнять тебя — не сильно, чтоб только чуть-чуть засопела, и шепотом «Спи, спи» …
И заснуть под твое дыханье, чувствуя твои колени у живота.
А утром, проснувшись первым, вести себя тихо: чуть шевельнешься — ты сразу встрепенешься, пробормочешь не открывая глаз «Как спал, мой родной?» — тогда правая рука сама скользнет под одеяло, и, вдохнув запах твоего нагретого тела, можно властно тебя притянуть, тихонько поцеловать и шепотом на ухо «Будем вставать?»
Завтрак
Холостякам хорошо — утром не надо торопливо нестись в ванну, чтобы успеть первым почистить зубы и умыться.
Опоздал — жди, пока ты примешь душ, вымоешь голову и соорудишь прическу.
Теоретически можно умыться на кухне — тот же кран, та же вода горячая-холодная, но без визита утром в ванну день начнется неправильно.
Умывание на кухне враз портит настроение, в этом есть что-то унизительное, словно живешь в коммуналке.
Разве что на природе вполне можно и без ванны — вот сосед по даче утром бодро макает голову в бочку с водой и ржет, радуясь жизни — я как-то хотел попробовать, да не решился — вода темная, затхлая — как ее растения пьют, удивляюсь.
Нет, в городе надо залезть под душ — если бы у меня была бы сила воли, я бы написал «под холодный», но чего нет того нет, разве что когда отключат горячую воду.
Затем быстро растереться, крикнуть: «Я все!» — и на кухню.
Потому что пока ты в ванне, надо приготовить завтрак.
Хотя раньше — сам не помню, но читал, — когда мужчина выходил к завтраку свежевыбритый и в сюртуке, на столе его ждал самовар и нежные ручки наливали — как он любит! стакан покрепче.
Это вариант «городской».
Еще был сельский — в халате, на веранде, далее по тексту— самовар, ручки, стакан.
Но что в городе, что в деревне повар, кухарка, горничная в кружевной наколке.
Послабление — насчет горничной — допускалось разве холостяками : «к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и бараньи котлеты и повар зашел …» — ну и конечно, настойки-наливки.
Ванн не было — летом в деревне — купальня, в городе баня, каждый же день брали ванну разве что лишние люди, да и те со льдом…
Золотой «безванный» век нежных ручек!
* * *
Все это я по привычке ворчу, пока ты в ванне.
Потому что и завтрак, и обед, и ужин, — все рад сготовить, только бы ты была рядом.
Вот фен затих, вот ты появилась из двери в чем-то белом — халат, полотенце, капельки на лбу, блестящие глаза: «Ты скоро, а то уже опаздываю» и уже с набитым ртом «Как вкусно!» …
Дождь
У всех счастье начинается с воскресного солнечного утра.
Как в рекламе мужских рубашек, где она утром накидывает его белоснежную сорочку и босая к окну: шторы раздернула — и в комнату солнце, за окном весна и Кремль.
И голос за кадром — мол, мужские сорочки годятся на все случаи.
Не реклама — поэма: и ясно, что первый раз у него осталась, и что утро дивное, и рубашка чудо как ей, босой, идет.
Я тоже так думал, пока мы не встретились.
И тогда я полюбил воскресные дожди.
Чтоб как вечером зарядил, так бы и заснули под него, а он бы шел всю ночь до утра, а утром чуть приоткрыли глаза — за окном серое утро, дождь, и можно блаженно вытянуться, притянуть тебя поближе и пошептать в сонное ухо
Засыпаешь — дождь. просыпаешься — дождь. Выходишь на улицу-дождь
Не открывая глаз — Это кто и о чем?
— Это Роберт Рождественский о том, что у нее никогда не должно быть дождливых дней, пусть, мол, они будут только у меня.
— Ну и глупо. Я хочу, чтоб все вместе.
— Никогда об этом не думал. Ну, понимаешь, он просто хочет всю непогоду принять на себя …
— Господи, что ты за дурак. И он тоже
— Ну нельзя так сразу «дурак», нет чтоб прочесть
— Можно. Счастье, когда вместе. И не спорь.
Мы пьем кофе, болтаем, но я все-таки хочу переспорить.
Лезу в интернет, нахожу, читаю и кончив, говорю — «ты права».
Ты милостиво соглашаешься — конечно, — и уверено: счастье — когда вместе.
Сказка для взрослых
Жила — была курочка Ряба у самого синего моря.
И жили вместе с ней в курятнике мышка-норушка да волчок-серый бочок.
А в домике рядом жили старик со старухой.
Хозяева.
Старуха день-деньской огород полола, варенье варила, пряжу пряла, а старик на печи лежал.
А старуха все на него не нарадуется — бывало моет, стирает, готовит да приговаривает «Отдохни, родной!».
Потому что была мудрая да прекрасная.
Такая, какой впервые нашел ее старик в болоте со стрелой в те баснословные года, когда звали его Иван-царевич, и был он молод и прекрасен, и скакал за своей суженной на сером волке — давно это было, а как вчера.
Был тогда Иван-царевич гуляка хоть куда, бояре да купцы дочерей в терема запирали, когда он с шумной ватагой по улицам скакал, да не помогало — старик-отец не успевал сыновьи проказы покрывать да внуков считать.
И так ему это надоело, что посадил под замок всех сыновьих дружков, а самому приказал жениться немедля под угрозой лишения наследства.
А благословение мое, — молвил, — авансом даю!
Делать нечего — пошел Иван-царевич по боярам да купцам невесту высматривать, да не тут-то было — боятся купцы да бояре дочерей показывать!
Закручинился Иван-царевич — невесты нет, дружков нет, а царь-батюшка каждый день интересуется успехами.
И надумал Иван-царевич в заморские края податься, подальше от царевых глаз.
Доложил он отцу, что перевелись в столице невесты и стал проситься в заморские края невесту искать, но отец не зря царем работал, враз сыновью задумку разгадал и повелел стрелять из лука и жениться на той, в чей двор стрела попадет!
Попала стрела в болото и нашла ее лягушка, да не простая, а Марья Премудрая, которую Кашей заколдовал в лягушку.
Только царевич-то это не знал …
Добрел Иван-царевич до болота, увидел лягушку со стрелой и закручинился, а лягушка и говорит «Не печалься, Иванушка, я тебе стрелу за поцелуй верну!»
Зажмурился царевич, поцеловал лягушку, стрелу хвать, глаза раскрыл и обомлел — стоит перед ним дева красоты невиданной!
Пытается наготу свою шкуркой лягушачьей прикрыть, да шкурка-то с ладошку, много ли прикроешь — а Иван-царевич глаз отвести не может, глядел-глядел да прямо в болоте встал перед ней на колени и замуж позвал!
По правилам надо бы ее ко двору в золотой карете привезти в шелка и кружева одетую, да не захотел Иван-царевич медлить, а голую как повезешь!
Закручинился Иван-царевич, да невеста его не зря Премудрой называлась, догадалась вновь лягушкой обратиться, спрятал ее царевич за пазуху и помчал их серый волк восвояси.
Примчал во дворец, Иван-царевич прямиком к отцу и говорит: — Вот моя суженая!
Отец в слезы, бояре чуть от смеха не лопнули, а лягушка прыг и вновь Марьюшкой стала, тут уж бояре замолкли, рты пооткрывали и глаз отвести не могут.
Уж и жены и щиплют, и толкают — стоят как истуканы, хорошо царь догадался приказать «Отомрите!»
Поженились, да такая оказалась умная и домовитая, что царь-отец не нарадуется — бывало кончится пир, так она все косточки в рукав соберет и как взмахнет— жареные гуси да лебеди из рукава вылетают, лови да заново пируй!
А шкурку лягушачью Марьюшка в ларец золотой спрятала, бывало соберутся путешествовать, так Марьюшка в лягушку превратится, спрячет ее царевич за пазухой и в путь, а до места доберутся снова женой обернется.
И как не уговаривал ее царевич этого не делать, ответ один:»Хочу у тебя за пазухой!»
Только гладко все в сказках бывает, а не в жизни.
Просыпается как-то ночью царевич, а суженной нет.
Глянул в окно и обомлел — вместо жены прыгает во дворе лягушка, комаров ловит!
Наелась, шмыг в окно и снова Марьюшкой стала.
Иван-царевич о том что видел ночью промолчал, только улучил момент да шкурку-то и сжег.
Ночью будит его Марьюшка, шкурку ищет — рассказал ей все царевич, а она ему «Ах, Иванушка, не дождался ты немного, прощай навек» — и исчезла.
Пришлось Иван-царевичу на сером волке в логово Кашея проникнуть, найти яйцо заветное с иглой каленой, в которой смерть его была — словом, победил царевич Кашея и вернул себе жену!
Жили-поживали, детей растили, да и состарились незаметно.
Завели кур да огород да — для души — вишневый сад, а волк сам из лесу пришел — скучно стало ему, серому, без дела слоняться, и стал он как старый солдат дом охранять да рябу слушать: как в молодости несла она яйца не простые, а золотые, и как украла ее лиса и несла за синии моря, и как освободил ее кот-говорун в сапогах и при шпаге, и как замуж ее звал и совсем уж свадьба сладилась, да захотелось ей быть как все, чтоб дом и цыплята, вот и упросила она старика попросить за нее рыбку и стала как все нести яйца не золотые, а простые, а кот как прознал про это, так и передумал на ней жениться — знать любил не ее, а яйца золотые …
А лежал старик на печи неспроста — давным-давно, когда был еще не старик, поймал как-то в колодце рыбку говорящую, и наобещала та ему с три короба. Мол скажешь «По рыбьему веленью, по моему хотенью …» — глядь, все исполнится.
Пришел еще не старик домой и просит жену «Испеки мне колобок!»
— Да из чего испечь, муки-то нет!
Усмехнулся еще не старик и чуть слышно молвит «По рыбьему веленью, по моему хотенью …» — глядь, стоит в углу мешок с мукой.
Испекла жена колобок, а тот прыг— и покатился по дороге.
«Ах ты такой сякой» — рассердился еще не старик, и командует «По рыбьему веленью, по моему хотенью вернись на стол» — и глядь, лежит колобок на столе, а в боку нож точеный да чеснок толченый, режь да ешь!
Обрадовался еще не старик, залез на печь и раскомандовался — то ведра за водой пошлет, то огороду прикажет себя прополоть, то карась сам себя почистит, в муке изваляет, прыг на сковородку и жарится в сметане.
День командует, второй, а на третий вспомнил что он — царевич, печь изукрасил-позолотил, словно трон, и так понравилось на печи лежа на боку царствовать, что как-то взял да скомандовал «Ступай печь …» и закончить не успел, как шагнула печь из избы, труба повалилась и старика прямо по лбу.
Насилу старуха откачала.
Ну, дело житейское, все починили, только выбила та труба из стариковского лба слова заветные — тридцать лет и три года лежит на печи да вспоминает.
То заладит «Вышел месяц из тумана!», то долдонит «Эники-беники ели выренники», то уж совсем не к месту «На золотом крыльце сидели» …
Так бы и помер на печи, да беда одна не приходит — прохудилось у старухи корыто.
День белье не стирано, два не стирано, а на третий осерчала старуха да мужу все и выложила: «Слезай, мол, чини корыто»
Пригорюнился старик, пошел на берег да закинул в море невод.
И вытянул золотую рыбку.
— Чего тебе, старче?
— Корыто, да чтоб не ржавело и не худилось.
— Ступай домой.
Пришел — а корыто золотое на солнце сверкает, старуху радует.
Только одна беда — стоит посреди избы, мешает.
Стал дед корыто из избы тянуть.
Тянет-потянет вытянуть не может.
Позвал бабку — бабка за дедку, вытянуть не могут.
Волчок прибежал — никак.
Позвали мышку — та прибежала, хвостиком махнула — корыто и разбилось.
Дед плачет, баба в голос, волчок воет, только курочка кудахчет:
«Не плачь дед, не плачь баба, я вам на осколки стиральную машину куплю, не золотую, а простую».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/brushajlo/
