Слово переводчика
Сергей Андреев
Дорогие читатели, предлагая вам эту книгу, я уверен, что после знакомства с ней вы станете богаче. Прежде всего, потому, что услышите голос человека, носившего в своём сердце очень много любви. Любви и к своей стране — Чехословакии и к нашей, освободившей его, чудом избежавшего концлагеря мальчишку, давшей ему образование, открывшей дорогу в новую жизнь. Так уж случилось, что пути наших стран, их развитие, их рост, их будущее стали его постоянной заботой и тревогой. И решился он написать эту небольшую книгу в начале 1990-х годов, когда судьбы наших народов переживали исторический поворот.
Есть на свете люди, навсегда заряженные вопросом: «Почему так, а не иначе?» Они буравят корку застойного болота во всякой области человеческой жизни — от кухни до высокой науки. Когда встречаешься с ними, когда читаешь их книги, возникает ощущение, что твой мозг продувается живительным ветром нового.
Он нёс в себе огромный заряд творчества, постоянного поиска, желания позитивных изменений. Это было очень непросто сделать, учитывая то обстоятельство, что он стал экономистом, работал в Госплане и, поднимаясь по служебной лестнице, занимал всё более высокие посты. Предлагать новые пути развития социалистического хозяйства было иногда и небезопасно. Могли объявить ревизионистом, что с ним и случилось. Тогдашняя коммунистическая партия Чехословакии слепо следовала в фарватере Советской политики и экономики. Но он был слишком информированным, чтобы принимать победные отчёты за чистую монету.
Книга откроет вам факты, совсем по-новому показывающие реальную подоплёку крупных исторических вех, таких например, как введение войск социалистических стран в Чехословакию в августе 1968 года.
Валтр Комарек был в центре событий, произошедших в Чехословакии осенью и зимой 1989 года, известных сейчас как Бархатная революция. Книга переносит в атмосферу тех дней, передаёт тревогу, надежды, радость, разочарования, которые нес бурный поток ноябрьских и декабрьских демонстраций, забастовок, встреч, съездов, переговоров. И мне, и моим коллегам-журналистам, переживавшим все это, было ясно, что мы стали свидетелями явления далеко не рядового, но сложного, многопланового, имеющего глубокие корни в истории страны, в тех проблемах ее развития, которые многие годы не решались, в проблемах не только так называемого социалистического лагеря, но всей Европы.
Самым активным, самым главным участником событий был Валтр Комарек, а не Вацлав Гавел и никто другой из диссидентов, протестантов или эмигрантов, ставших столь известными чуть позднее, в ходе развития революции или в послереволюционное время. Надо понять, что до ноябрьских событий они могли быть известны только в своей среде, широкие массы их просто не знали. И никогда бы за ними не пошли. Надо слишком не знать и не уважать народ Чехословакии, чтобы верить, что его можно увлечь одними протестными лозунгами. Такого говоруна сразу осадят люди из зала простенькими вопросами типа: «На какой экономике строится ваша программа?», «А почем будет пиво?»?» К счастью, программа была. И была организация, которая её уже несколько лет разрабатывала — институт прогнозирования Чехословацкой Академии наук. И был лидер — директор института Валтр Комарек.
Он и его команда разрабатывали прогноз развития страны до 2000 года и далее, и эти разработки экономистов, социологов, специалистов других научных направлений привлекали огромное внимание общества.
После начала студенческой забастовки 17 ноября 1989 года для всех сотрудников института объявляется состояние полной готовности. Комарек вошел в Гражданский Форум. На митинге в театре на Виноградах известная актриса Йиржина Йираскова выдвинула его в премьеры. То же самое повторяют десятки тысяч людей на других митингах. Он был на них главным оратором (выступал по 20–30 минут). Все хотели знать, что готовится, какие изменения предлагаются в экономике. Институт прогнозирования в эти дни становится центром силы, притяжения разных слоёв общества. В решающий день всеобщей забастовки 27 ноября Комарек выступает с балкона на Вацлавской площади перед 500 тысячами человек.
В начале декабря формируется первое переходное правительство национального взаимопонимания. Будущий президент Вацлав Гавел много раз настойчиво предлагал ему стать премьером. Он отказывался, но в итоге вошёл в правительство в качестве первого заместителя премьера. Во главе правительства — компромиссная фигура коммуниста Мариана Чалфы.
На мой взгляд, Валтр Комарек, его жизнь, его удивительная судьба — зеркало революции бархатной, со всеми ее цветами и оттенками, для кого-то ставшей отнюдь не бархатной, а прямо говоря, наждачной.
Есть у нас такое пушкинское выражение, ставшее крылатым: «Птенцы гнезда Петрова». Если мы посмотрим, какие птенцы вылетели из гнезда Валтра Комарека, то увидим среди них несколько лидеров партий, министров, премьер министров и даже двух президентов страны, включая нынешнего, Милоша Земана. Правда, впоследствии его птенцы — так уж случилось — разлетелись в разные политические стороны, избрали иные направления экономического развития. И многие значительно выше взлетели, чем их учитель, если, конечно, считать высотой государственные посты. Но тогда, в 89-м, и Клаус, и Длоугий, и Земан, и Дыба, и Ежек, и Рансдорф были скромными научными сотрудниками, работали под его началом в Институте прогнозирования Чехословацкой Академии наук, где Комарек был директором.
Он верил, что экономику стран Восточной Европы можно модернизировать для качественного скачка в экономике. Кстати, как-то общаясь с ним при работе над переводом книги, я в шутку заметил: «Вас услышали только в большой восточной стране». К сожалению, в этой шутке мало шутки и много правды. Он предлагал бывшим социалистическим странам общими усилиями удержать и развить наиболее жизнеспособные отрасли экономики, сохранить преимущества и опыт совместной работы, чтобы не становится рынками сбыта и сырьевыми придатками западных экономик. Не случилось. Тогда не было крепкой властной руки. Слабел СССР. В наивной вере, что лучше разбежаться и каждому идти своим путём, разваливался Совет экономической взаимопомощи, другие структуры, объединявшие страны Восточной Европы.
Парадокс, но 30 лет назад ухватившись за идеи якобы более эффективной экономической системы, страны Восточной Европы за все эти годы, почти за треть столетия, так и не достигли экономических показателей, которые имели в конце восьмидесятых. А ведь как тогда верили, что «вот придёт хозяин и всё пойдёт как «у них»!
Сергей Андреев
журналист,
председатель чешско-русского
культурного общества имени братьев Чапеков
* * *
Возвращен к жизни
Валтр Комарек
Родился я в 1930-м году, 10 августа, то есть вообще-то под знаком Льва, но очутился в жизни маленькой тощей облезлой собачкой, или потерявшимся щенком. Таких зверюшек матери кидают в жизнь. Когда говорим «нас рождают» — это куда более высокое выражение любви и материнского чувства. Но я был скорее вброшен. Просто у моих родителей не было возможностей для любви. Меня родила мать-одиночка, отец жил в другом месте, имел свою семью, и они не могли себе позволить иметь ребенка, то есть меня.
Как я позднее узнал, моя мать Ружена Пискова из Ступавы у Братиславы жила в нелегкой атмосфере строгих традиций и предрассудков, при которых незаконнорожденный ребенок был тяжким грехом и позором. Под влиянием какого-то движения души она уехала рожать на Мораву, в неблизкий Годонин. Видимо, она была в отчаянии. Родила меня у акушерки Земановой в большом доходном доме, где жило около восьмидесяти, в основном, рабочих семей. Моя мама упросила акушерку, чтобы она меня на время отдала в одну из семей, пока не вернется. и меня не возьмет. Потом, наверное, решимость ее пропала или по каким-то другим причинам она не могла вернуться. Большой наш дом и его жильцы должны были что-то решить. Возле Земановой жила семья Комареков, ее добрых знакомых. И было естественно, что они всю эту историю переживали также как и она. И маленький кричащий ребенок взял их за сердце, и они не смогли его оставить. Таковы были люди. Только были? Нет, верю, что такие и есть, и будут еще и еще.
Такие это были люди. Сами не имели ничего. Бедржих Комарек, который мне на всю жизнь заменил отца, был простым рабочим — электромонтером. Божена Комаркова, у которой временный уход за чужим ребенком обернулся настоящей материнской любовью, была тоже простым человеком, работала в поле, работала прачкой, продавщицей, словом, всюду, куда жизнь поворачивала. Были бедны, и имели еще двух своих детей. А было это время экономического кризиса. Безработица пришла и к ним. Видимо, они руководствовались правилом, что где прокормятся четверо, прокормится и пятый. Было им нелегко. Насколько я помню, отец Комарек, когда работал на фирме Хониг недалеко от нашего дома, получал около ста крон в неделю. Ели мы, в основном, картошку, супы, но иногда бывало и копченое мясо, и конская колбаса. Квартирная плата, к счастью, была низкой, а еврей-торговец напротив, господин Вейс, из сострадания давал нам в долг. В конце концов, все это было не важно, потому что в этой семье жила любовь и вера. Меня действительно любили, не меньше, чем собственных детей, а что может ребенок хотеть больше?
К сожалению, время было смутное. Едва кризис кончился, к власти в Германии пришел Гитлер, а в конце тридцатых, как известно, фашистские порядки установились и на нашей земле. У меня в метрике мать была записана как еврейка. Потому я смог доучиться только до третьего класса начальной школы, потом пришло запрещение посещать школу. Власти мне прислали две еврейских звезды — одну на праздничное платье, одну на повседневную одежду. Запрещалось посещать общественные места, кино и прочее. Но самое главное — надо было записаться и ждать транспорта в концентрационный лагерь. И сейчас, через мглу времени, я не могу забыть, сколько слез пролила моя мама, какая подавленность царила из-за моей судьбы в моей семье и вокруг.
И все-таки они были мужественны. Рисковали жизнью. Достали домовую книгу из деревни моей физической матери, из Ступав у Братиславы, чтобы использовать послабления, которые существовали для словацких евреев, собственными заявлениями доказывали, что мой отец был ариец (значительно позднее я выяснил, что это был Бергер из Братиславы), должны были давать показания как в местном, так и в пражском гестапо.
Как десятилетний мальчик, с повышенной юношеской чувствительностью я эту их отвагу переживал, но еще более меня угнетал кошмар тех дней, недель и месяцев, приближающих предчувствие жестокой смерти, о которой всюду так много можно было слышать…
Неравный бой был проигран, и казалось, окончательно. Я был включен в список годонинских евреев, отправляемых транспортом в Терезин. Меня должны были предупредить за недели до отъезда, нужно было подготовить одежду и чемодан, но главное, душу. Помню как тогда, в маленький календарик, который я, среди других проявлений сочувствия получил в подарок, записал «27 февраля — концентрационный лагерь» и к тому дорисовал череп и скрещенные кости.
Судя по тому, как об этом говорили в нашем доходном доме, я имел более-менее ясное представление, что это начнется и кончится расстрелом из пулемета или помещением в газовую камеру. Я боялся и ночью тайно плакал — спали впятером в одной комнате — и страшно хотел быть мужественным и дома никого не обременять. Ясно вспоминаю то пасмурное февральское утро, когда я вошел со своим чемоданчиком в вагон. Сидели там семьями, напротив меня — пан Вейс с женой и сыном Иво, который был чуть младше меня. Я был один, мама осталась снаружи, глаза у нее были заплаканные. Но в этом вагоне обо мне все заботились. Так мы доехали до Угерского Брода, где был карантин и пересадка в специальные поезда-транспорты.
Не хотелось бы мне передавать сцену допроса у главного лагерного начальника, чтобы читатель не подумал, что я уж очень хочу его разжалобить. Но просто должен сказать еще об одном человеке — докторе права Дейче, адвокате из Годонина. Как представитель годонинской еврейской общины он представлял моих родителей, которым пообещал, что снова вытащит на свет все документы и обстоятельства моего «полуарийского» происхождения. И сделал это. Стоял на допросе рядом со мной, держал меня за руку, потому что я в этом крике абсолютно немужественно расплакался и звал маму. Этот человек, известный городской адвокат, который знал, что идет на верную смерть, вел в мою защиту свое последнее дело. Он стоял в позе почтительного внимания со своей еврейской звездой посреди орущих черно-коричневых униформ, оперируя фактами и, благодаря своему блестящему юридическому мозгу, полуправдами.
Свой последний судебный спор он выиграл. Арийский отец был найден, и вердикт гласил: вернуть в Годонин для дальнейшего расследования. А доктор Дейч должен был отправляться дальше. И все остальные. Из того транспорта никто никогда не вернулся. Ну, а чтобы закрыть эту тему, добавлю, что после войны получил справку о том, что и моя физическая мать, и вероятный отец погибли тоже в концентрационных лагерях. Какими страданиями прошли все эти люди, но я особо мучился, что Комареки столько вытерпели из-за меня.
Итак, со своим чемоданчиком я вернулся, но чтобы дальше никакого расследования не провоцировать, я уж больше из нашей однокомнатной квартиры не выходил. Это было немножко долго — целых три года, но делать было нечего. Когда я это понял, все уже не было так тяжело. Читал, как одержимый, классические романы, драмы, поэзию, и много часов провел с героями и видениями Бальзака, Гюго, Сервантеса, Софокла. Все мне несли книги, многие из которых были для более старшего возраста, вызывали бурные фантазии, чувства были обострены, мир виделся в романтическом свете, но было мне с этими образами хорошо.
В последние два года моего затворничества я уже верил, что войне скоро конец, и я смогу снова учиться, и потому очень налегал на учебу. Я хотел все догнать — историю, химию, математику, латинский… Учился с жаром, источником которого было отчаяние и великая надежда. И, кажется, выучился. Помню, как тряслись у меня коленки, когда я, после пришедшего, наконец, освобождения, держал экзамен в четвертый класс реальной гимназии. Кажется, экзаменаторы были строги. Кажется, я отвечал отлично. В это трудно поверить. Может, быть, они поддерживали меня. Но главное, все то самое страшное было позади.
Вот когда для меня началась настоящая свобода. Я был снова среди людей! Мог гулять по улице, ходить в школу, в кино, на собрания. Это была огромная эйфория. И как следствие всего того, что было прежде — всех страхов, мечтаний и ожиданий, я чувствовал великую благодарность и надежду в связи с тем новым, что приходило в нашу жизнь. С восторгом стал членом Союза Молодежи, позднее и членом партии. Я по-настоящему верил, что речь идет о счастье для всех, о строительстве нового, справедливого общества, где все будут избавлены от бедности, получат равные шансы. Верил, что таким образом я отдаю свой бесконечный долг моим приемным родителям, — рабочим с коммунистическими идеалами. Таковы были тогда мои убеждения. А в остальном я был слишком юн, чтобы и мои сегодняшние упорные противники могли меня упрекать и конъюнктурности. Во что я верил, то и делал, так и поступал — активно работал в Союзе Мододежи, организовывал собрания, находил новых молодых людей для вступления в союз. Стал председателем районной организации Союза Чешской Молодежи, а в связи с этим и членом райкома компартии, а несколько позднее, в 1949-м и членом бюро райкома, но всего лишь на несколько месяцев, потому что уезжал учиться в СССР.
Пять лет учебы в Москве — это были совсем не «gaudeamus igitur». Всюду — тысячи безногих, а то и чуть не по пояс обрезанных, обернутых мешковиной и ползущих по земле. Три с половиной старых рубля стоила бутылка водки, и люди в ней топили печаль и боль своих утрат. Большинство семей имело лишь комнату в коммунальной квартире, туалет и кухня были общие. Много домов было деревянных, тротуары и мостовые тонули в грязи. И все же в московских магазинах благодаря репарациям было больше товаров, чем тогда у нас, и люди жили надеждой, что придут лучшие дни. К нам относились очень хорошо, и не один профессор увлекал нас своим вдохновением и исключительной начитанностью.
Так что впечатления были очень пестрыми и противоречивыми. С одной стороны — шок отвращения, с другой — восхищение, удивление, от которых мороз по коже. К дому добавьте инерцию нашей собственной, может быть, уже догорающей эйфории, и прорастающие корни новой, большевистской дисциплины, обязанности убеждать, агитировать самого себя.
Этот пожар мятущихся чувств я гасил проверенным способом отшельников — ледяной водой фанатичного учения. Занимался 12–14 часов ежедневно. Все экзамены я сдавал на «пять», так что средний балл за пять лет тоже был «пять», что считалось уникальным. Был прославлен и вместе с тем критикован как учебная машина. В нашем землячестве, где я год был в городском и год в центральном совете, даже звучали протесты против такого образа жизни, мои младшие коллеги считали, что надо иметь больше времени для обычной жизни. Говорили, что это нужно для «более глубокого изучения великой советской действительности». По учебным автоматам — аскетам теории и глотателям текстов уже звонил колокол. Приходила эпоха рассказчиков текстов и «смелых творцов» от практики, представителей отвратительнейшего прагматизма. Но я, к счастью, свое ученье кончил.
В соответствии с тогдашней кадровой политикой я получил направление в Чехословацкий Госплан, в отдел инвестиций, как «инженер-специалист».
Против «железной» концепции
Работа в Госплане не была похожа на безмятежную идиллию в оазисе специалистов высокой квалификации. Как раз квалификация меня волновала особо.
Я был включен в состав отдела инвестиционного строительства, а это означало, что тому, кто здесь работает, нужно было уметь оценивать эффективность инвестиций на практике, в реальных условиях промышленных и строительных технологий, при проектировании и возведении производственных предприятий. Нужно было знать их внутреннее строение, понимать, как текут материальные потоки, уметь оценить технологические процессы, быть сведующим в управлении производством, в транспорте, обучении и обеспечении квалификации трудовых ресурсов.
Промышленные технологии были одним из ключевых предметов в высшей школе экономики, так что кое-что я знал, но этого было недостаточно. Хорошо, что в моем распоряжении была богатая специальная литература, потому каждый вечер я «разгрызал» что-то из технологии паровых или гидроэлектростанций, производства чугуна и стали, работы цементных заводов, добычи угля в шахтах и карьерах, разбирался в технологии машиностроительного производства, в работе прачечных, ткацких фабрик, заводов пищевой промышленности, стекольных и т.д.
Что-то получалось неплохо, а что-то, например, нефтехимия — хуже, а были вещи, которые я и сегодня не понимаю. Но если кто-то из молодых инженеров будет иметь несчастье начинать с такого широкого спектра специальных вопросов, я бы им, наверное, мог дать совет, какие книги будут наиболее полезны для освоения проектирования или строительства промышленных объектов, те книги, с помощью которых человек может постичь главные концептуальные вопросы а также общие принципы инвестирования в промышленности.
Но больше всего мне дала практика. Я имел счастье попасть в группу специалистов, которой руководил инженер Йозеф Рыбарж. В то время он мне казался почти стариком, хотя было ему около 60-ти. Перед войной он был ведущим проектантом брненской Зброевки. Мы вместе обсуждали предпроектные исследования по реконструкции заводов, проводя дни в дискуссиях со специалистами разных отраслей.
И когда Рыбарж, прямо на месте, объяснял ошибочные технологические и диспозиционные решения по самому современному тогда металлургическому заводу Куржим, оборудованному первыми пескометами, или когда доказывал низкую степень использования площади для формования металла, или прямо в чугунолитейном цехе, стоя перед вагранками, рассчитывал расход шихты на желоб, и его критические наметки были точнее, чем расчеты самих предприятий, это был просто концерт.
Так, идя по его стопам, я в 1955 году в журнале «Плановая экономика» опубликовал свои первые статьи о возможности снижения инвестиционных расходов при строительстве цементных заводов, далее писал на эту же тему о строительстве литейных заводов, электростанций, панельных производств.
Вспоминаю сложную ситуацию при обсуждении предпроектных данных и целей строительства автомобильного завода в Млада-Болеславе, при реконструкции производства грузовиков на заводе в Праге, когда мои представления из-за недостатка опыта были наивно-прогрессивны, и я ошибался в суммах инвестиций на десятки миллионов крон. Но почти 10 лет работы в этом отделе принесли свой опыт и количество ошибок уменьшалось.
Конечно, как я заметил в начале этой главы, речь не шла о какой-то идиллической пасторали в кругу ежиномышленников-специалистов. Были жесткие столкновения интересов, уже тогда действовали лобби и вокруг каждой второй стройки разворачивались настоящие битвы. Я ведь представлял организацию, которая стремилась снизить инвестиционые расходы, так что пожары споров полыхали у нас очень часто. Не надо забывать и о том, что атмосфера центральных органов в целом и ГОСПЛАНА в особенности была буквально переполнена политическим экстазом. Обеспечивалась «великая социалистическая индустриализация», которая следовала за только что прошедшими большими политическими процессами, «вскрывавшими» саботаж этой самой индустриализации. Все было до предела идеологизировано, политизировано. Между тем, настоящим специалистам дело было ясно. Стремление к созданию гигантского комплекса сверхтяжелого машиностроения с топливно-металлургическим стержнем, с перспективой производства 28 миллионов тонн стали и добычи 54 миллионов тонн угля вело к гибели экономику страны.
Я тогда начал выступать против этой концепции, может быть, еще не догадываясь, какое тяжелое бремя на себя взваливаю. Эта борьба находила все больше сторонников и формировала атмосферу первых после политических процессов 50-х годов реформ.
Прозвучала хрущёвская критика преступлений Сталина. Многие их нас, молодых, были на стороне Хрущёва, сломить сталинизм и всю политику культа мы бы хотели и у нас. Были десятки собраний и пламенных выступлений в колорите времени. Я выступал против всемогущего тогда экономического закона преимущественного развития производства средств производства и против всей «железной» концепции. Притом, не был одинок. Кроме ярых противников мои выступления снискали ряд весьма серьезных сторонников. Так что плохое и хорошее шли рука об руку, опасные ситуации сменялись некоторыми успехами.
Против меня выступил тогдашний экономический отдел ЦК КПЧ и городской комитет партии, меня обвинили в ревизионизме, троцкизме и по решению партийных органов я должен был перейти на другую работу — в исследовательский институт, где в отношении моего продвижения должен быть введен некий кадровый «потолок», как говорил мне симпатизирующий мне директор института Вергнер. Нашим сталинистам, после первой волны сообщений из СССР загнанным в оборону, сыграли на руку события в Венгрии в осенью 1956 года. Они снова укрепились на своих позициях. Но общее развитие все-таки шло под влиянием хрущёвских реформ, которые пусть и понемногу, но начали отражаться и у нас.
В 1960 году я получил возможность организовать общечехословацкую конференцию, посвященную теории и практике повышения эффективности инвестирования, и затем снова был приглашен в Госплан на должность заведующего отделом подготовки и экономики инвестиций.
В общем контексте этого развития я с большой решимостью снова встал против «железной» концепции, и поскольку реформистский напор в целом в стране усиливался, я с несколькими специалистами — единомышленниками вошел в группу Госплана, которая должна была разработать перспективный план и встал во главе мощной рабочей комиссии по подготовке новой экономической ориентации.
Наступало время открытых боев. Комиссия, которой я руководил и в которой приняли участие ряд известных специалистов из разных отраслей экономики, такие, как профессор Розсыпал, инженер Сук, профессор Шик, заместители министров некоторых прежде дискриминированных отраслей, таких, как легкая и пищевая промышленность, выступила с комплексным планом глубинных структурных изменений.
О чем, собственно, шла речь? По существу, сразу после войны сформировались и развились мощные связи готтвальдовского руководства, причем, не только партийного, но и государственного, и хозяйственного с советским руководством и государственным аппаратом, и совместно была разработана экономическая концепция Чехословакии как кузницы и машиностроительного завода всей Восточной Европы. Здесь, действительно, были традиции и производственные мощности чехословацкого машиностроительного и металлургического производства. С другой стороны, СССР было необходимо обновить промышленность и развивать военно-промышленный комплекс. Советские советники на наших основных министерствах вели переговоры с нашими машиностроителями и металлургами и почти приказывали: «Здесь местное предприятие расширится до крупного комплекса, здесь будет новая кузница, здесь встанет новый машиностроительный гигант»
Эти тенденции легли в основу планов первой пятилетки, включая гигантское инвестирование в стройки металлургии и тяжелого машиностроения, на которые у чехословацкой экономики просто не хватало духу, она захлебывалась. Но те, кто это вовремя увидел и открыто говорил, были привлечены в начале 50-х годов к процессам «врагов народа» и осуждены, а некоторые — казнены, как саботажники.
Но ведь нужно было хоть как-то начинать решать основные проблемы легкой промышленности и сельского хозяйства. В связи с этим опробовалась новая система, ориентированная на более широкую децентрализацию, но тем не менее, и давление, связанное с желанием сделать основной акцент на тяжелую промышленность, продолжалось, эти планы продавливались с полной силой. В 1956–58 годах в чехословацком Госплане был разработан перспективный план развития экономики до 1980 года. Он предполагал триумфальный рост тяжелой, а вслед за ней, и всей промышленности. Планировались, а вместе с тем и проектировались, и уже строились гигантские по чехословацким масштабам комплексы и предприятия по производству станков, локомотивов, вагонов, прокатных станов, предприятий нефтехимии, цементных заводов, шахтного оборудования, речных судов, подъемных кранов, землечерпалок, котельных и т.д. Колечко топливно-металлургического комплекса на руке экономики было таким тяжким, что грозило сломать пальцы. Параллельно со строительством и расширением Остравских металлургических гигантов готовилось строительство Восточно-Словацкого металлургического комбината, который должен был выпускать на на первом этапе 6 миллионов тонн стали в год, а общий объем производства стали должен был к 1980 году достичь 28 миллионов тонн, то есть, больше, чем во Франции или Великобритании. Добыча коксующегося угля, несмотря на то, что она уже достигала 25–27 миллионов тонн, должна была возрасти вдвое. Что касается угля бурого, то декларировалось прямо-таки блистательное наступление крупных угольных разрезов с гигантскими показателями добычи, этот уголь предполагалось сжигать в тепловых электростанциях для выработки 150-ти миллиардов киловатт-часов электроэнергии. Теперь, глядя на эти ситуацию из 90-х лет, мы видим, что все эти показатели в два-три раза превышали то, что в действительности производилось в стране в 1980 году. В течение всех 80-х, и даже 90-х лет эти объемы не росли, скорее наоборот, по стали мы к 2000 году выйдем на цифру 8-9 миллионов тонн, по антрациту — 12-14 миллионов тонн, по электроэнергии — 100-110 миллиардов киловатт-часов. И как раз анализы, которые мы делали на рубеже 50-х — 60-х лет, нам позволяли увидеть абсурдность этой гигантомании. Работая в отделе подготовки и экономии строительства, мы вместе со специалистами по проектированию промышленных объектов достаточно серьезно просчитали инвестиционные расходы, связанные со всей этой концепцией и доказали, что они будут в несколько раз выше, чем это приблизительно указывал перспективный план. Кроме того, стало ясно, что сроки строительства будут значительно большими, что средств на сельское хозяйство, на легкую промышленность, на инфраструктуру вообще не останется. Просто, все это было нереально.
Эти аргументы были так доказательны, ярки и убедительны, что фанатики тяжелой промышленности должны были замолкнуть. Но они лишь сменили аргументацию. Доказывали, что это просто иной путь, которым тоже можно достичь подъема и благополучия, а если мы его ставим под сомнение, то значит, мы против сильной и здоровой будущности. Мол, вы говорите, что есть проблемы? Да, они есть, но это значит, что нужно их решать более радикально, энергично, последовательно, а не отступать перед ними. И уже наступательно спрашивали: Вам известен какой-то другой путь? У вас есть иная программа? Не знаете, не имеете!
Притом, они пользовались огромной поддержкой не только партийного аппарата, огранив власти, но и предприятий, и регионов. Потому что повсюду эти планы обещали строительство, новые рабочие места, развитие городов, возведение жилья и многое другое. И процесс продолжался. Если бы мы пришли в Восточную Словакию и сказали, что строительства Восточно-словацкого металлургического комбината не будет, нас бы просто задули, как свечку.
Но существовали и противоположные интересы отраслей, которым в этих планах отводилась роль второразрядных, звучали голоса множества разумных и все более сомневающихся людей. Мы, наконец, получили возможность создать специальную рабочую комиссию.
После недель сосредоточенной работы в помещении бывшего монастыря Барнабиток мы предложили свою концепцию развития, направленную на становление и возрождение традиционных для страны отраслей среднего и точного машиностроения, производство стекла, фарфора, керамики, текстиля, кожаной, мебельной промышленности, сельского хозяйства, продовольственной промышленности, химии. И наоборот, показатели металлургии, тяжелого машиностроения, добычи угля мы снизили наполовину того, что планировалось первоначально. Сильной стороной нашего предложения была ориентация на современную промышленную структуру, декларируемую научно-техническим развитием.
Кроме того, предполагалось преодолеть узкое и весьма чувствительное место — сильную отсталость сельскохозяйственного производства, и можно сказать, что всё развитие промышленности должно быть приближено к нуждам населения, к сфере потребления, с учетом мировой конъюнктуры и вновь возникающих потребностей восточных рынков. Важно также, что мы имели серьезные инвестиционные и сбытовые расчеты. Была это, в общем, огромная и очень нервная работа под постоянным нажимом, контролем и атаками со стороны ультралевых групп Госплана и аппарата ЦК КПЧ. В конце концов, тогдашний первый секретарь ЦК КПЧ и президент страны Новотный письмом попросил Хрущёва о присылке советской экспертной группы, которая прибыла в весьма представительном составе, под руководством министра Тихомирова, состояла из ведущих работников Госплана СССР и недавно созданного Госэкономсовета. И были недели переговоров, часто напоминающих допросы. Но все-таки это были опытные экономические специалисты, и с ними можно было говорить, хотя и возражений было немало. Но звезды были к нам благосклонны, и их экспертиза, наконец, завершилась более-менее нейтральным заключением, что «и так можно».
Нас поддерживал объективный ход развития, сопровождаемый крушением гремящей железом третьей пятилетки, вызвавший новую реформистскую волну, связанную с переходом к децентрализованному способу планирования, и конечно, продолжающиеся в Советском Союзе хрущёвские реформы.
Но наш успех был недолгим. О «Барнабитках», как кратко называлась наша разработка, все более говорилось, как об успехе ревизионизма, и к такой точке зрения все более примыкал и Антонин Новотный.
Наконец, все решилось сухим аппаратным путем — новое, только формирующееся амбициозное руководство чехословацкого Госплана от нашей работы самоизолировалось, рабочая комиссия была ликвидирована, на должности заместителей руководителей и другие ключевые места в Госплане пришли бывшие работники аппарата ЦК КПЧ, не имеющие высшего образования, а мне был предложен аналитический отдел с четырьмя работниками.
Я понял, что проиграл, но также мне было ясно, что мой неуспех временный, что в конце концов, должны проиграть они, потому что экономику направляют по траектории, ведущей к крушению, что бы они там не говорили. Но мне тем более нужно было уходить, пока это вообще было возможно. Ежедневно я фиксировал сигналы, свидетельствующие о том, что тучи надо мной сгущаются. Точно также, как в 1942 году, нужно было забраться в нору, с глаз долой, чтобы уйти из памяти. Волей случая мне удалось уйти очень далеко, за десять тысяч километров, на Кубу.
Рядом с Че Геварой
В то время у нас была с визитом делегация кубинских хозяйственников, которая объезжала все европейские соцстраны и консультировалась по вопросам индустриализации. Я имел возможность работать с ними два с половиной дня и стремился открыто информировать о проблемах и рисках неоправданно быстрого развития тяжелой промышленности. Говорил и об итогах работы нашей комиссии, о тех структурных изменениях и аргументах, которые нас привели к мысли о необходимости приостановить воплощение амбициозной «железной» концепции, ориентировать структуру экономики в большей степени на производство товаров для народа, экспортных товаров, точное среднее машиностроение, на развитие сельского хозяйства, способного полностью обеспечить страну продуктами, на новые отрасли — химию и электротехническую промышленность.
Для кубинцев это, кажется, стало большим открытием, поскольку они уже посетили СССР и другие страны и всюду слышали кое-что другое. А именно — хвалу металлургии, тяжелому машиностроению и необходимость их первоочередного развития. В делегации, которой руководил первый заместитель министра промышленности Борего, был ряд весьма интеллигентных людей с широким кругозором, и как я позднее узнал, это были выпускники американских университетов. Видимо, я произвел на них впечатление, так как после возвращения домой и анализа собранной во всех странах информации, они обратились к нашему правительству с просьбой об экспертной поддержке в вопросах индустриализации и даже попросили, чтобы прислали как советника именно меня.
В то время в партийных и правительственных кругах в отношении меня сталкивались два мнения. Одни предлагали сохранить Комарека, как эксперта, другие — избавиться от него, как от ревизиониста и вообще нежелательной личности. Само собой, «избавление» в то время могло вылиться в достаточно жёсткую форму, так что я был очень рад, что заинтересованные в этом деле стороны сошлись на варианте наигуманнейшем — «пусть он едет на Кубу».
Я был командирован от внешнеторгового предприятия «Политехна», и это было одобрено соответствующим отделом ЦК КПЧ, правительством и формально — председателем Госплана. Но в этом случае был очень хорошо информирован и первый секретарь ЦК Антонин Новотный, который на завершающей фазе работы нашей комиссии резюмировал, что наши усилия, направленные на структурные изменения экономики — это опасный ревизионистский уклон и я не должен занимать ответственные посты. Он очень интересовался моей особой и конечно, отправка на Кубу не обошлась без его «благословения».
Должен сказать, что и кубинцы знали о моей ситуации, позднее мне министр Че Гевара об этом прямо сказал. Их мнение об уровне руководителей Коммунистической партии Чехословакии было весьма критическим, и они уже не удивлялись тому, что хороший специалист мог быть политически нежелательным.
Для меня лично это был период высокого нервного напряжения, поскольку окончательное решение затягивалось, параллельно решалось, не должен ли я быть в группе экспертов, которым предстоит работать с аналогичной целью в Алжире, прорабатывался и вопрос, можно ли меня вообще выпускать. Так что когда, наконец, все было решено и «Политехна» получила согласие на выдачу мне заграничного паспорта и всего необходимого для командировки, я не откладывал ни дня. Притом, что мы с женой и двумя детьми — старшему сыну было три, а младшему год — выезжали не в самые оптимальные условия. Но мы знали, что нам ничего другого не остаётся, иначе все может кончиться и кое-чем похуже.
Итак, мы в апреле 1964 года прилетели на Кубу, и уже на следующий день я начал работать в качестве советника президента Освальдо Дортикоса в его второй функции — руководителя Кубинской государственной плановой комиссии. Я также стал советником по индустриализации министра промышленности Эрнесто Че Гевары.
Освальдо Дортикос был весьма образованным юристом, представителем либеральных интеллектуальных кругов Кубы, и в функции президента символизировал демократические начала кубинской революции. Но он не был экономистом, в экономике не разбирался, и кроме того, не имел времени заниматься этим. Потому мы создали рабочую группу во главе с первым заместителем председателя кубинского Госплана Франсиско Гарсиа Валсом, очень интеллигентным экономистом и статистиком. В ходе работы министр промышленности Эрнесто Гевара пришел к заключению, что не способен создать концепцию индустриализации и развития кубинской промышленности без определения общих перспективных направлений экономики. Он непосредственно участвовал в деятельности нашей комиссии и, наконец, попросил меня переехать в здание его министерства. Даже выделил мне кабинет рядом со своим, чтобы мы могли чаще встречаться и обсуждать все проблемы.
Эрнесто Че Гевара был по образованию врач, родился в Аргентине, но сам себя считал гражданином Латинской Америки. В то время ему было около тридцати пяти, он был на два года старше меня, и принадлежность к одному поколению нас очень сближала. В характере Гевары сошлись, казалось бы, несоединимые противоречия. С одной стороны, радикализм, партизанщина, экстремизм интелекуала, с другой стороны, это был очень образованный и воспитанный человек, с огромной тягой к самоусовершенствованию. Был вскормлен на философских исканиях Сартра, которые его вели к попыткам творческой марксистской рефлексии в вопросах этического воспитания человека, преодоления отчуждения. Дискуссии с ним были очень приятны и интересны, он разительно отличался от политиков, скажем из СССР или Чехословакии той поры. Например, имел свое, глубоко личное, выношенное отношение к абстрактному искусству, к поэзии, музыке, хорошо ориентировался в европейской культуре. Об этом, например, свидетельствует тот факт, что при посещении Парижа он ушел от своих охранников и на целый день потерялся в Лувре.
Че Гевара формировал свои взгляды, оппонируя экономическому дарвинизму, выступал против основных схем капитализма вообще, в пользу мотивации моральной, ради успешного формирования человека, его взращивания на основе чувств. Он ставил на ценности всеобщего бесплатного образования, общего бесплатного медицинского обслуживания, на сильные общественные фонды, на ориентацию на человека и мир его ценностей. К тому времени, когда мы встретились, он уже побывал в должности директора Национального банка Кубы, был министром промышленности и понимал необходимость создания материальных основ для осуществления своих представлений о справедливом обществе.
Кроме того, его взгляды были связаны и с глубоким знанием литературы по управлению, с явной привязанностью к вычислительной технике. Несколько раз в неделю он ходил на курсы по обслуживанию ЭВМ. Он явно имел тягу к формам центрального управления всей экономикой, причем, ему было ясно дилетантство советского бюрократического планирования. Многократно мы с ним говорили о его впечатлениях, вынесенных после посещения Советского Союза, который оставил в нем чувство глубокого разочарования. Он мечтал об оперативном планировании, опирающемся на научный анализ, использующем компьютерную технику и современные менеджерские методы. И пусть эти его представления были весьма теоретическими, но о них с ним было очень полезно дискутировать.
И если я уж упомянул о дискуссиях, хотел бы остановиться на этом подробнее. Мы провели в беседах с кубинскими сотрудниками и с Че Геварой многие часы. Я объяснял им свой взгляд на очень неудачную практику реального социализма в экономической области, и со временем между нами возникли отношения полной открытости. Гевара часто заходил за мной, звал на вечерние дискуссии, которые иногда продолжались до утра, если вопросы были трудные. Пусть читатели, не знакомые с латиноамериканской традицией горячих дискуссий, не удивляются. Так было, и разговорам, предельно откровенным, были отданы, наверное, десятки часов. Даже ходила такая версия, и ее позднее подтверждал бывший заместитель министра промышленности Олтуский, что после последней 14-ти часовой дискуссии с Комареком Гевара понял безвыходность реального социализма и уехал покончить с собой в Боливию.
Наверное, немного цинично так говорить, но в этой грустной шутке есть и правда, ведь родилась она в среде его ближайших друзей, хорошо его знавших, и в частности, знавших его стремление всегда добраться до самой сути проблемы. Он сам очень точно понял бюрократический и просто дегенеративный характер тех, прежде для него величественных социалистических видений и был от этого искренне несчастным. И в соответствии с этим и ставил вопросы в наших дискуссиях. И я честно должен сказать, что эти частые дебаты с ним были для меня очень трудны, но и интересны вместе с тем. Вынес ли он, как мне говорил, из бесед что-то полезное, я не могу судить. Для меня, во всяком случае, эти дискуссии значили очень много, потому что он настойчиво ставил вопросы, на которые, при всем желании, нельзя было найти положительного ответа. У Че Гевары было действительно выражение отчаяния, когда он видел, что всё социалистическое движение в кризисе и искал какой-то новый самостоятельный путь.
Но, конечно, он был занят и развитием революционных событий на Кубе. Он рассказывал мне, как отправлялся из Мексики с группой молодых интеллектуалов во главе с Фиделем Кастро, бывшим студентом-юристом, высланным с Кубы, как после долгих дискуссий они пришли к решению и попытались поднять вооруженное восстание на Кубе против диктатуры Батисты. Наконец, купили старую, списанную яхту Гранма и около 80 человек отправились на Кубу, с тем, чтобы вместе с беднейшими крестьянами и рабочими создать партизанскую армию. Это было, насколько я понял, нечто среднее между типичными иллюзиями интеллектуалов, надеждами скаутов и подлинным героизмом, романтизмом и радикализмом молодых людей, ведь их средний возраст был тогда — около 25 лет.
Свою цель они осуществили, высадились на территории Кубы и договорились, что встретятся в горах Сьерра-Маэстра и определят дальнейшие планы. Но их высадка не осталась незамеченной и солдаты начали косить их из пулеметов. После 14 дней в назначенном месте сошлись только 17 предельно усталых и голодных молодых людей. Фидель Кастро сосчитал их и сказал: поздравляю вас, кубинская революция победила!
И представьте себе, когда они действительно победили, чувства этих парней, которые смогли изменить судьбу целого государства. Ведь практически, Кастро и по сегодняшний день ведет Кубу с таким чувством, что если с 17-ю людьми смог победить одну из сильнейших латиноамериканских армий, то уж сейчас, когда власть у них, они смогут все. И Кастро, действительно, все это время руководил экономикой именно так. Путем приказа и военной дисциплины.
Конечно, видимо, и Че Гевара, пройдя тот же путь к победе, во многом ставил на военные методы и думал, что то, чего смогли добиться 17 неопытных студентов на Кубе, получится и в Боливии, особенно, когда имеешь в своем распоряжении группу специально отобранных, хорошо вооруженных и опытных офицеров и солдат. Перед этим он прошел обучение партизанским методам войны в Анголе или Конго и предполагал, на основе анализа политической ситуации в Боливии, что как впоследствии и подтвердилось, здешний режим очень неустойчив. Но то, что удалось однажды, не обязательно должно получиться вновь, он не понял, что кубинский опыт неповторим.
Что же до Фиделя Кастро, то я не могу сказать, что у нас выстроились особенно добрые отношения. Я это говорю не затем, чтобы сейчас, по прошествии времени, заработать себе на этом какой-то капитал. Тогда я сожалел о том, что контакта не получается, и не по моей вине. Фидель Кастро был с самого начала очень хорошо информирован о том, что я работаю над концепцией долговременного развития кубинской экономики. Он сам, без изучения нашего анализа и исходных данных, выдвинул проект перспективной ориентации своей страны. Естественно, он имел на это право и властное положение, но все же это свидетельствовало о его недоверии к нашей работе. Правда, он был согласен с тем, что на Кубе неразумно идти классическим путем социалистической индустриализации, то есть, опережающими темпами развивать тяжелую промышленность и металлургию, как это предлагали советские эксперты.
Наша группа, наоборот, рекомендовала ориентироваться на естественные выгоды Кубы, связанные с ее географическим положением на границе субтропиков и тропиков, с возможностью развития туризма и использования традиций выращивания сахарного тростника. В этом смысле мы считали перспективным развивать отрасли промышленности, связанные с использованием сахарного тростника, как сырья. То есть, косметику, химию, выпуск продовольственных товаров, не говоря уж об алкогольной продукции, например, о славном Баккарди.
Вскоре после начала моей работы на Кубе Че Гевара передал мне последние американские программы развития туризма на Кубе, исходящие из того, что остров имеет фантастические пляжи и находится всего в 90 километрах от побережья Флориды. То есть имелись уникальные условия для так называемого туризма выходного дня, а также и для более длительного пребывания американских туристов в зимнее время, когда на северо-востоке США ощутимо холодно, но ведь от Нью-Йорка до Гаваны — три часа лета. Наши наметки поэтому предполагали широкое строительство гостиниц и всей необходимой инфраструктуры. Все это могло бы приносить миллиарды долларов в год, которые в свою очередь, можно было бы инвестировать в развитие сильного сельского хозяйства, способного обеспечить страну необходимыми продуктами, в развитие промышленности сахарного тростника, товаров для народа, и других, связанных с этой концепцией отраслей.
Фидель тоже ставил на развитие сахарной промышленности, как основы всего. Конечно он, и это было типично для его мании величия, по-военному выдал директиву: выйти к 1970 году на уровень производства 10 миллионов тонн сахара в год. Этим он все поставил с ног на голову, потому что это далеко перекрывало реальные возможности кубинской экономики и означало такую дезориентацию всего, что при всем желании это невозможно было принять.
Но для Кастро это было доминантой, к которой, как по команде, должно быть приковано внимание всего народа. Это также должно было дать старт новому инвестированию и индустриализации страны, ходя на деле это были только амбиции, означавшие «перегрев» экономики и торможение развития отстававшего сельского хозяйства. С помощью Че Гевары, который тогда был единственной опорой, единственным человеком, который мог осмысленно возражать Кастро, я готовил анализ производства тростникового сахара. Мы просматривали возможности всех 120-ти сахарных заводов, возможности транспорта, мощности причалов, и особенно — итоги сбора урожая за последние 50 лет. Все это показывало, что исходя из климатических условий, возможностей почвы и производства, естественная верхняя планка урожая где-то между 6 и 9 миллионами тонн. Попытки дальнейшего увеличения урожая — это лишние инвестиции и колоссальные потери.
Орландо Борего, министр сахарной промышленности, который в свое время был первым заместителем министра промышленности, поддержал этот анализ и предложил его Фиделю Кастро. Но у него наши возражения на его директиву вызвали огромное недовольство. И после отъезда Че Гевары в Боливию за этот анализ «заплатили» все, кто вместе со мной над ним работал, либо так или иначе был связан с концепцией долговременного развития кубинской экономики. В ряде случаев это было очень жестоко, как с заместителем министра промышленности Энрике Олтуским, который был уволен со всех постов и даже на короткое время арестован. Круто обошлись и с Борего, который был освобожден от поста министра сахарной промышленности, хотя был исключительно способным организатором.
Постепенно «уходили» и других, некоторых в рамках текущих ротаций, но на менее значимые посты или в научно-исследовательские организации. Взамен создавался бюрократический аппарат, копирующий советский Госплан. Этот процесс был связан с тем, что кубинское руководство во главе с Фиделем Кастро, возможно, под влиянием его брата Рауля, сделало крутой поворот к Москве, что было, конечно, связано с Карибским кризисом и с советской военной и экономической помощью.
Советская помощь была организована с размахом. Речь шла о поставке около 10 миллионов тонн нефти в год, что стало основой существования Кубы, потому что на острове не было не только нефти, но и угля, и кроме багаса — прессованного тростника, который сжигается в сахарной промышленности, не было других источников энергии. На Кубу шла также продукция машиностроения, продукты, но прежде всего, военная техника и амуниция. Вместе с этим потоком прибывали советские советники и эксперты, высокомерные, что свойственно советскому империализму. Приезжали, чтобы, по существу, самим начать решать и планировать. Огромную поддержку они нашли у Рауля Кастро, главнокомандующего вооруженными силами и второго секретаря компартии Кубы, а уже через него шла дорога к Фиделю Кастро, в то время как я, с местными кубинскими специалистами, оказался в достаточно щекотливой ситуации. Ведь мы начали с возражений против советских предложений большой индустриализации, против строительства предприятий металлургии, тяжелого машиностроения, гигантских комплексов по производству никеля, стали и хрома, что на Кубе было в таком количестве просто не нужно.
Само собой, на Кубе началось формирование аппарата по советскому примеру, то есть, создавались сильные органы безопасности (вероятно, под патронажем советских соответствующих органов), сильный генералитет вокруг Рауля Кастро, с отделами безопасности в армии. Возникла классическая модель с ударным ядром, направленным против внутреннего врага, и вместе с тем начал исчезать тот изначальный заряд кубинской революции, её, если угодно, интеллектуальный вызов.
Происходил сложный маневр, когда с одной стороны Кастро, после смерти Че Гевары, начал его прославление, создал из него легенду, но в то же время исчезал настоящий, живой геваризм, начинающийся, прежде всего, с критического мышления, и люди, с Геварой связанные, убирались на второй план. Понятно, что это коснулось и меня. Я видел, что с уходом Гевары и началом работы советских экспертов уже нет шансов для оригинального развития кубинской экономики. Что по существу, этот проект потерян и имеет смысл лишь его завершить, чтобы получилась серьезная, законченная первая перспективная экономическая программа Кубы, и тогда, выполнив контракт, по окончании оговоренного в нем трехлетнего срока можно будет вернуться домой.
Итак, вместо наших планов дорогу себе пробила советская концепция индустриализации с гигантским строительством фабрик, цементных заводов, металлургических комбинатов, с поисками нефти, с крупными инвестициями. Причем, экспорт сахара остался на прежнем уровне, однако, происходил за более высокие цены, но в рублях, и приобрел характер обмена на советские товары. Около 80 процентов импорта представляли нефть и разного рода инвестиционные позиции. Значительно снизился импорт потребительских товаров, они начали исчезать с рынка, а это привело к тому, что исчез стимул для сельского хозяйства, что кроме прочего, было вызвано и советской методикой обязательной продажи продукции государству, и невозможностью продавать ее на свободном рынке. Ко всему этому добавился строгий полицейский контроль.
Всё хозяйство ориентировалось на количество. На количество сахара, объемы инвестиций, и притом, не хватало проектной и технической подготовки, поскольку продолжалась эмиграция, и уезжала, в основном, интеллигенция. Поскольку советские эксперты не могли повсюду успеть, инвестиционные стройки затягивались на классические 10-15 лет, нарастал омертвелый капитал, ничто не было закончено. А если и заканчивали, то производство все равно не начиналось. Поскольку на рынке не было товаров, нужно было переходить к карточной системе.
Советская концепция индустриализации переоценила возможности Кубы. Утверждение, что кубинцам не нужно будет ничего импортировать, потому что все сделают сами, показало себя, как бессмыслица. Добавьте к этому бездушную планирующую бюрократию, которая подавляла местные инициативы, добавьте манию величия самого Фиделя Кастро, его стремление все самому решать и лично расставлять людей, и даже играть в какую-то великодержавную политику в третьем мире. Все это не могло закончиться иначе, чем крахом.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/sandreev/
