Однажды к Генриэтте в директорский кабинет пришла учительница 2-го класса и сказала, что у неё и у детей из карманов пальто, висящих на вешалке, пропадают деньги. Генриэтта спросила, не было ли посторонних в классе. Выяснилось, что никто не приходил, за исключением девочки, которая руководила октябрятами. Вожатая октябрят, ученица 7-го класса, была в школе диктором школьного радио. До начала занятий она руководила утренней гимнастикой из рубки (и такое было!). Генриэтта решила проделать следственный эксперимент: попросила учительницу принести три рубля, а затем записала номер казначейского билета. Эти три рубля учительница положила в карман своего пальто. На следующий день после ухода воровки-семиклассницы деньги пропали наряду с деньгами из детских карманов. Генриэтта решительным шагом отправилась в физкабинет, откуда вещала юная авантюристка. Вызвав девчонку в коридор, Генриэтта спросила её, зачем она собирает у детей деньги. «Купить подарки на ёлку!» — последовал ответ. Генриэтта схватила её за руку и рентгеновским пальпированием обнаружила, что у неё в напульснике что-то есть. Трудно сказать, зачем девчонке понадобился напульсник. Сомневаюсь, что речь шла о спортивном аксессуаре. Скорее, о вспомогательном воровском орудии. Так или иначе, Генриэтта не без труда извлекла из напульсника искомые, как вы догадались, деньги, и воровка была изобличена! Далее последовала сцена с матерью вожатой, которая задала дочери жару и готова была выдрать ей косу прямо в кабинете. Генриэтта расправу предотвратила, но сказала юной воровке, что она теперь находится под наружным наблюдением. Если что пропадёт — подумают на неё и объявят по радио! Уж не самой ли ей придётся об этом объявлять?! Кражи тут же прекратились.
Бабушка – директор школы
Другой случай касался пропажи театральных билетов у первоклашек. Не хватало нескольких билетов, и учительница обратилась за помощью к Генриэтте. «Где лежали билеты?» — вопросила Генриэтта. «На столе». Элементарно, Ватсон! Логичнее всего было предположить, что замешаны те, кто сидит на первой парте. Когда Петя и его соседка по приказу Генриэтты вынули книги из парты, там и оказались недостающие билеты. Петиного папу попросили решить вопрос без рукоприкладства, но сурово предупредить: в следующий раз, случись такой казус, его из школы выгонят, а в другую не примут.
Третий сеанс разоблачения чёрной магии произошёл, когда в школе проходила выставка рукоделия. Бдительная Генриэтта заподозрила неладное, увидав в неурочное время девчонку с портфелем, ученицу чужой школы, на выставке. Генриэтта сидела в кабинете, а дверь была приоткрыта и выходила в зал, где была выставка. Увидав неизвестную девочку, Генриэтта немедленно пригласила её в кабинет и спросила, что она делала на выставке. Разговор был прерван вбежавшей в кабинет медсестрой. Она с плачем поведала, что её зарплату украли из кабинета: деньги лежали на столе, а она на минутку вышла. Моя бабушка без колебаний открыла портфель чужой школьницы и обнаружила в нём не только деньги медсестры, но и почти все платья с выставки, которые приглянулись юной воровке. На вопрос, зачем она взяла платьица, последовал ответ, что они для её маленькой сестрёнки. Вопрос денег моя бабушка в воспоминаниях обошла. Девочку отправили в детскую комнату милиции, и разговор с матерью состоялся вне стен школы.
Маруся с детьми
Маруся, Леночка и Рафка
Марусей звали самую молодую тётку моей бабушки. Она была младшей сестрой её отца. Марусина жизнь была бурной и непрямой. В молодые годы она с первым мужем даже побывала в Париже (он работал во Внешторге) и с того времени была окружена загадочным заграничным ореолом в глазах провинциальной бакинской родни. Второй брак Маруси был своего рода человеческим вариантом перекрёстного опыления, когда две пары друзей мирно решили обменяться мужьями и жёнами. Муж Маруси женился на её подруге, а Маруся вышла замуж за мужа подруги. К тому времени у неё было уже двое детей, девочка и мальчик. Девочка осталась с отцом, а мальчик с матерью. Жизнь Марусю не баловала. Какое-то время она с двумя детьми жила в Средней Азии, где её второй муж работал в местной больнице. Сын, его звали Николаем, или по-домашнему Кокой, купаясь в арыке, поранил ногу. Он почувствовал себя плохо, но молчал и ничего не сказал родителям и отчиму. А потом спасти его уже не смогли: мальчик умер от заражения крови. Муж Маруси закупил новаторское в то время рентгеновское оборудование. Его обвинили во вредительстве и посадили, а потом в 1938 г. расстреляли. Старшая дочь впоследствии порвала отношения с матерью и исчезла за горизонт событий. Другая дочь от второго брака, Леночка, была в зоне риска, так как Марусю в любой момент могли арестовать как жену врага народа.
Маруся переезжала с места на место, меняя города, но не имена. Наивная бакинская родня гадала: чего ей неймётся? Почему Маруся стремится отправить свою дочку подальше от себя? Теперь, по прошествии десятков лет, всё стало на свои места. Маруся не была безразличной матерью, эдакой кукушкой: её странное поведение было вызвано тревогой за дочь. Однажды Маруся объявила, что отправляет свою дочку в Баку, к брату Абраше.
Придя как-то вечером к матери, Генриэтта увидела у неё приехавшую Лену. Руша негодовала, что, не спросив её согласия, мужнина родня поступает, как им заблагорассудится и уж больно широко пользуется её добротой и гостеприимством. К тому же вызывал недоумение поступок Маруси, спихивавшей свою дочку на родню. Откуда ей было знать, что после очередного письма-запроса о судьбе мужа Марусю выселяли, и она была вынуждена кочевать с места на место, спасаясь от возможного ареста как жена «врага народа»?
Как выход из тупика, Генриэтта объявила, что возьмёт девочку к себе. Жили они в то время в квартире Аркадия, в уплотнении, то есть четыре человека в одной комнате. Лене буквально негде было спать, и Генриэтта положила девочку в свою постель. Положение дикое, но ничего не оставалось делать. Бабушка моя была великодушным человеком и готова была пойти на любые жертвы ради любимой родни. Положение: коммунальная квартира с общим туалетом, коридором, ванной и кухней, где теснятся в одной комнате пять человек. Но Генриэтта не унывала: она вообще была по натуре оптимистом и отдавалась работе со всей яростью молодого темперамента. Пока моя бабушка работала, сфера профессиональной деятельности явно затмевала по времени и значимости домашнюю работу.
Леночка
Итак, Леночка жила какое-то время вместе с семьёй Генриэтты. Вскоре другая великодушная родственница, двоюродная сестра отца Генриэтты, забрала девочку к себе. Через несколько лет Леночка уехала, воссоединилась с матерью. Годы спустя судьба занесла её в Израиль.
Много позже, когда моя мама была уже замужем, двоюродная сестра Генриэтты Бронислава решила прислать ей на воспитание из Ленинграда своего непутёвого подростка Рафку. В отличие от прилежной и покладистой Леночки, Рафка был крепким орешком. «Времени не тратя даром», он связался с дурной компанией. Какое-то время Генриэтта билась над трудным подростком, а потом и его отправили назад, к мамаше. Воспитательный эксперимент не завершился успехом…
Бабушка была человеком прямым: мыслила и говорила чётко, словно объясняя законы физики, которые знала назубок. Низкий тембр её голоса до сих пор у меня в ушах. На телефонные звонки она отзывалась «слушаю», старомодным приветствием… Вопреки заявленному намерению, речь моей бабушки была более монологичной, нежели нацеленной на диалог, к тому же, по моему убеждению, бабушка не отличалась развитым слухом, ни в физиологическом, ни в музыкальном смысле. Мыслила она в однозначных категориях, разделяя «чистых» и «нечистых», зёрна от плевел, с решительностью догматика выплёскивала из ванны вместе с водою и ребёнка, только догмы были не общественные, а самородные, доморощенные. Ученики и учителя её боялись и любили, почти как усатого вождя, правящего в годы расцвета её профессиональной деятельности.
Говорила она без обиняков, прямо и по делу. Неудивительно, что у неё возник конфликт с Заведующим Районным Отделом Народного Образования (РОНО), неким Шахраманяном. Непримиримая Генриэтта несколько раз сталкивалась с ним напрямую, но это лобовое столкновение не приводило к желанной победе. Такое чаще всего и происходит при конфликтах с начальством и не только у неё…
В чём глубинные причины этого противостояния мне доподлинно неизвестно. В своё время я не удосужилась вникнуть в детали, а теперь уже поздно. Одной из претензий бабушки к Шахраманяну было то, что он, якобы из ненависти к ней, насылает ей в школу инспекторов. Скорее всего, тут никакой предвзятости не было, но бабушку было невозможно разубедить. Более чем вероятно, что её школа находилась на хорошем счету, а какой Шахраманян не захочет получить одобрение у вышестоящих товарищей? Бабушке такой оборот не приходил в голову. Коль что-либо втемяшивалось в её сознание, застревало там надолго. Шахраманян маячил в биографии моей бабушки зловещим призраком, оперным злодеем. Доводом в пользу его невиновности помимо презумпции может служить тот факт, что он совершенно не чинил препятствий моей матушке, когда её назначали завучем в 177-ю школу. Её кандидатура была одобрена завроно Шахраманяном без всяких проволочек. Шахраманян мог бы без оттенка иронии сказать моей бабушке: «Ничего личного — это просто бизнес», но он даже не догадывался, какие бурные страсти вызывает и как часто его фамилия звучит в стенах нашего дома на улице Камо. Возможно, частота звучания этой фамилии и привела к некоей монотонности нашего восприятия и притупила интерес к вопросу: а что ж там на самом деле было, отчего моя бабушка ушла на пенсию так скоро?
Незабвенный Грант Шахраманян
Отчасти пролила свет моя мама, открывшая иные причины помимо козней Шахраманяна: бабушка стала хуже слышать. Бабушка считала, что такой изъян недопустим для педагога и решила самоустраниться. К тому же родился мой младший брат. К чему было брать няньку и платить ей, когда бабушка в доме могла не только помогать с детьми, но и ухаживать за стариками: своим отцом и мужем?
Уход на пенсию был для моей бабушки своего рода переворотом в сознании, тяжёлым стрессом. Она, директор школы, теперь надела на себя домашний халат и погрузилась в домашние дела с головой, словно уйдя в батискафе на океанское дно. Мама была потрясена, когда её мать неожиданно (возможно, впервые за десятки лет проживания в нашей квартире), высунувшись из окон веранды со второго этажа на двор, стала делать замечания мальчишкам, которые устроили костёр во дворе. Для моей мамы подобный поступок бабушки был чем-то дотоле невиданным, всё равно, что трактористу увидеть Юрия Гагарина у себя в поле. Двор был далёк от бабушки, и она от двора. Дворовые дела оставались за пределами сознания и неугомонной ее активности. И тут вдруг она, в ведение которой была целая школа, снисходит до дворовых мальчишеских проказ!
Ничего не поделаешь: на новом этапе жизни сфера деятельности сузилась до пределов квартиры и родни и немного сместилась, включив в себя двор и соседей. При её жизни я не догадалась спросить: почему так было необходимо, чтобы мы с братом ходили в детский сад, хотя оба терпеть не могли это заведение? К тому времени, как пришёл наш черёд приобщаться к коллективной жизни, бабушка уже вышла на пенсию и обрядилась в домашний халат и передник, непременные принадлежности любой советской домохозяйки. Ведь могла бы она оставаться с нами дома: мы были послушными детьми! Как я молила не кормить меня манной кашей, которой нас пичкали в детском саду! Эта манная каша с комочками вызывала у меня тошноту, в то время как домашнюю еду я поглощала прилежно и дома на аппетит не жаловалась. Но нет! Надо было отводить нас каждое утро в совершенно ненужный нам обоим коллектив, откуда мы не чаяли вырваться в конце дня.
Только сейчас я начинаю прозревать: в эти годы на её попечении были три больных старика, домашнее хозяйство. К тому же моя бабушка была убеждённой коллективисткой и не представляла воспитания вне группы сверстников.
Лиана с братом Вадиком
Дома бабушка с неутомимым рвением читала нам детские книжки, учила нас, внуков, как позднее правнучек, азбуке, помогала с уроками, проверяя домашние задания. Когда очередь дошла до физики (нелюбимого мною предмета), то бабушка, обладая бесконечным терпением, втолковывала мне премудрости, столь хорошо ей знакомые. Папа мой запасами терпения не обладал и, начав объяснять, быстро «взрывался», что не приближало моё понимание предмета. Ньютоновскую физику бабушка знала хорошо, а перед эйнштейновской она остановилась, как Герцен перед историческим материализмом. У неё был здоровый эвклидовский взгляд на мир: она не заморачивала себя сложностями. Бабушке было тесно в рамках квартиры. Знакомая пенсионерка предложила ей дежурить вместе в Детской комнате милиции. Два раза в неделю бабушка добровольно работала там: помогала и чужим детям делать уроки, учила их читать и писать. Дома же она трудилась, не покладая рук. Ложилась спать позже всех: пока не перемоет всю посуду — не успокоится. Все уже в постелях, а она гремит и гремит посудой на кухне…
Для бабушки моей особой радостью было приезжать во время зимних каникул к сестре, в Москву. Мама моя была учительницей и могла оставаться с нами в то время. Ёлка с подарками на Новый год, праздничный концерт в Кремлёвском Дворце Съездов! Какое счастье быть рядом с любимой сестрой и её семьёй! В доме у Идочки бабушка разворачивала бурную кулинарную деятельность.
Идочкины дети Леня с Мариной у ёлки
«Пока толстый сохнет, худой сдохнет»
Эту нехитрую премудрость бабушка, возможно, вынесла из опыта жизни в деревне. Меньше всего она была озабочена своей фигурой и фигурами своих любимых женщин. Поправиться в её понимании было равносильно похорошеть, а похудеть, соответственно, подурнеть. Средневековые вкусы моей бабушки поддерживали её убеждения, что не стоит думать о калориях, о вредности жиров, соли и тому подобной ерунде. Ведь дожил же её отец до 92-х лет, съедая ежедневно кусочек селёдки и выпивая рюмку водки за обедом! Вспомнить только, как она самозабвенно пекла лимонный пирог, знаменитый рецепт которого был с начала века передан её тётками, Раисой и Ревеккой! Пирог этот, чьи коржи надо было пропитать самодельным яблочным пюре, посыпался сахарной пудрой и был изумительно вкусный. На пудре бабушка спичкой выводила поздравления или пожелания, соответствующие торжественности момента.
Над чем бы ни трудилась бабушка — всё было от души, она полностью выкладывалась в той или иной деятельности. Сколько усилий и кропотливой работы требовал форшмак! А её гоменташи на Пурим! Она пекла их из дрожжевого сдобного теста, начиняла маком и курагой, которые собственноручно пропускала через мясорубку, не жалея сил. Когда она пекла свои треугольные творения, по квартире разносились божественные ароматы. Зятю дозволялось испробовать первые гоменташи «с пылу с жару».
Недавно я попробовала взяться за дрожжевое тесто. Не раз и не два я вспоминала о своей бабушке. Сотворила нечто из продуктов, которые надо было употребить, а то они бы испортились. Тесто поднялось, я его месила, болела спина. А ещё предстояло тесто формировать, делать нечто вроде пирога. Я уже не чаяла, когда же закончится эта возня. Надо ли удивляться, что ничего похожего на бабушкино волшебство не получилось!
Еде моя бабушка придавала огромное значение, вернее, тому, чем питаются её близкие, достаточно ли калорийно. Детям по еврейской ли традиции или по её собственной доставалось самое лучшее. Из мороженого мяса или курицы делались котлетки, приберегаемые для детей. Нам же и гостям по всяким торжественным поводам доставалась копчёная колбаса, которую привозил отец из московских командировок. Идочка посылала постное масло, гречку, майонез, зелёный горошек. Сама же бабушка питалась тем, что или надо было доедать, а то испортится, или ела самое простое, чаще всего хлеб с брынзой, на завтрак. Только в Америке мы узнали, что бабушка любила сырое яйцо к завтраку (про сальмонеллёз тогда не знали). В Баку она подобной роскоши себе не позволяла. Часто в магазине не было яиц. Их можно было найти только на базаре, где они были дороги.
Ну не могла она равнодушно относиться к моим экспериментам с продуктами, когда я, внезапно обуянная кулинарным энтузиазмом, бралась за изготовление новых, не апробированных блюд! На базаре покупать было дорого, а в магазинах достать трудно (масло и мороженое мясо выдавали по талонам), и вообще все советские времена нам не удавалось забыть значимое, невесомое слово «дефицит». Немудрено, что мою готовку бабушка воспринимала как порчу продуктов и относилась к этому болезненно-неодобрительно. Экспериментальные салаты, изготовляемые внучкой, которые ел и нахваливал один мой папа, её не впечатляли. Кухня была стихией моей героини, куда подпускалась мама как знающая толк в деле, а в моей помощи особенно не нуждались, да я, по правде говоря, и не страдала от этого: книги мне были интересней.
В еде бабушка была непритязательна, впрочем, за одним исключением.
Она очень любила мороженое. Любила настолько, что даже бакинское мороженое, намного уступающее по качеству московскому либо ленинградскому, ела с превеликим удовольствием. Раз в году, когда она выходила в летний отпуск, бабушка позволяла себе долгожданное удовольствие. Она приглашала маму Рушу, мою прабабушку, в кафе-мороженое. Они шли в кафе рядом с кинотеатром «Низами». Заказав по 250 гр. любимого продукта, дамы степенно двигались дальше и доходили до кафе-мороженого рядом с кинотеатром «Вэтэн» («Родина»). Доведя норму до полкило на каждую, они успокаивались и шествовали домой, удовлетворив свой аппетит. Сразу заказать по полкило мороженого в одном кафе им было неловко.
Приезжая в гости к любимой сестре Идочке, Генриэтта радовалась мороженому, как ребёнок. Её племянник Лёня, бывало, принесёт пломбир и предлагает всем. Идочкина семья частенько отказывалась от лакомства в пользу гостьи, которая была на вершине блаженства, поглощая один брикетик за другим.
Приготовление фаршированной рыбы было для бабушки, как и для всей семьи, делом огромной важности. Нет рыбы — и Пасха отодвигается. Брат Саша приносит рыбу, большого карпа, — и начинается суета. Всё делается вручную. В холодной галерее бабушка сражается с разделкой рыбы. И это вовсе не простое дело! Рыбу чистят, плоть тщательно отделяется от костей, а затем она перемалывается вручную через мясорубку. Та же участь уготована маце, жёсткой и грубой (другой мы не знали). О тонкой хрустящей маце, о маце в различных вариациях, включая шоколадную, мы и не подозревали, прознав о её существовании только в Америке. Шутили, что только евреям могла прийти в головы идея: из муки делать мацу, а потом превращать мацу опять в муку, так называемый мацемел. Такая работа требовала не только терпения, но и физических усилий. Попробуй поверти мясорубку с твердокаменной мацой! Жарится лук. Рыбья кожа наполняется начинкой. Всё погружается в огромную кастрюлю, на дно которой для навара опускаются рыбьи кости. Работы — непочатый край. Как-то двоюродная сестра бабушки Бронислава приехала из Ленинграда на Пасху, и мы устроили соревнование: у какой из сестёр рыба вкуснее. Судьёй был мой папа и, боюсь, он был не вполне беспристрастен. Он привык к изделиям своей тёщи и отдал пальму первенства ей.
Уже будучи глубокой старухой, за 90 лет, бабушка не могла равнодушно относиться к тому, как сварится фаршированная рыба к Пасхе. Казалось бы, всё сделано в её присутствии и под её неусыпным оком, заложено в кастрюлю и только надо дождаться, пока рыба дойдёт до нужной готовности. «Иди спать, — сказала ей мама, — я сама проверю всё». Но нет! Бабушка ответствовала, что не пойдёт спать, пока не убедится, что рыба сварена. Сидя на стуле, она боролась со сном, дремала, но строго наказывала: «Разбуди меня, когда сварится!» Попробуй ослушайся командирского приказа!
Можете себе представить, какое значение наша бабушка придавала питанию новорождённых! Я уже говорила, что она буквально тряслась над младенцами, а что касается своих правнучек, то от её внимания и вникания в мельчайшие детали больше всего страдала я. Моя старшая дочка, которую я кормила грудью, была не слишком усердным едоком: сосала грудь с перерывами. Трудно было понять: то ли ей нелегко давался процесс выкачивания грудного молока, то ли просто насыщалась быстро. Но ребёнком она была беспокойным, крикливым, и моя бабушка, в данном случае, в роли прабабушки, более бурно реагировала на вопли младенца, чем автор этих записок. Особенно её возмущала усвоенная мною практика сцеживания остатков молока после кормления. Бабушка считала это растратой драгоценных ресурсов, природой предназначенных для младенца, а меня постоянно критиковала, в то время как я боялась «грудницы» и любого застоя в молочных железах. Жизнь подтвердила мою правоту: вскормив троих детей, грудницей я так и не страдала. Но бабушка однажды довела меня буквально «до ручки». Наорав на неё, я убежала плакаться к соседке, дочери знаменитых соседей-врачей, тоже врачу Веде Львовне. Веда меня выслушала и долго успокаивала, а отношения с моей «бабой Тусей» были восстановлены.
Бабушка Надя, прабабушка Туся и дочь автора книги Радуля (Эстер)
Купая новорождённую, бабушка приговаривала: «С гуся вода, с Радулечки худоба!». С появлением правнуков бабушка вспомнила деревенские поговорки, усвоенные ею в далёкой юности. Шестью годами раньше у бабушкиной племянницы, Идочкиной дочки Марины, родился сын Славик. Моя бабушка вызвалась поехать в Москву помогать племяннице ухаживать за новорождённым. У Идочки иногда случались обмороки и головокружения, и старшая сестра её жалела. «Если он проснётся, ты меня разбуди!» — наказывала она племяннице. Бабушке было не жалко ни себя, ни своего времени, ни сил для любимой сестры и её внука.
«Мощная, гладиаторская натура»
Так отозвался некогда Герцен о неистовом Виссарионе. Именно эти слова приходят мне в голову, говоря о своей незабвенной прародительнице. Любила она самоотверженно, отдавая всю себя предмету любви и ничего не требуя взамен. Она обожала своих родителей, при этом иногда и критикуя их на правах старшей дочери.
Приведу лишь один пример. Однажды случилось так, что заболели обе, мать Рахиль и малолетняя дочь Надя. Моя бабушка молилась о том, что если уж надо выбирать, то пусть Бог оставит ей мать: матери у неё второй не будет, а дочь она ещё сможет родить. Чего тут было больше: непоколебимого здравого смысла или всепоглощающей дочерней любви? К счастью, дилемма разрешилась благополучно. И мать, и дочь остались живы.
Бабушка принимала свои и чужие чувства на веру, не делая их предметом анализа. То, что не укладывалось в рамки её мировоззрения, она относила к разряду сумасшествия, что было по-своему удобно. Она была непосредственной, почти лишённой рефлексии, и в этом была её неизбывная прелесть как честного, прямого, родного существа. Фантазии она признавала только в той мере, в какой они не мешали мирному течению жизни. В детстве моей маме нравился рассказ Куприна «Слон», где маленькой больной девочке захотелось, чтобы к ней пришёл слон. Девочку в рассказе звали так же, как и мою матушку. Моя мама буквально заболела этой детской книжкой, просила, чтобы её без конца ей читали. Бабушка забеспокоилась и, абы чего не вышло, книжку спрятала. Тщетно искала маленькая Надя книжку. Её мать стояла неколебимым утёсом на защите здравого смысла и умеренности в чувствах своих близких. В своих же чувствах она меры не знала.
Чем бы ни занималась бабушка, она вкладывала в дело всю душу и страстность своей натуры. Мой дед называл свою жену фанатиком. И в самом деле: фанатичное отношение к работе и долгу в ней присутствовало в наивысшей степени, с младых ногтей до кончины. Не удивительно, что её любимым словом было «должна». Не уйдёт спать, пока не вымоет всю посуду. Не присядет, пока не испечёт пирога к приезду дорогих гостей. Фанатизм проявлялся и в отношении к людям: если она кого любила, то не знала меры в преклонении, а если кого не переносила — уж лучше таковому на свет не родиться! Так, она буквально молилась на двух наших соседей, врачей. Лев Моисеевич Гальперн был замечательным педиатром, прекрасным диагностом. Ему не уступала его супруга, Любовь Михайловна Абезгауз, поступившая и закончившая медицинский институт в Санкт-Петербурге ещё в царское время, по «процентной норме». Известно, что в высшие учебные заведения в правление последнего царя допускалось только ограниченное в процентном отношении число евреев, как говорили, не более пяти. Нужно было блестяще закончить гимназию и прекрасно сдать экзамены, чтобы поступить при таком неблагоприятном раскладе. К слову сказать, и при советской власти открытой процентной нормы никто не декларировал, но де-факто она оставалась везде и всюду, а в некоторые университеты и институты евреям и вовсе нельзя было соваться. Врачи-соседи помогали нашей семье бесчисленное множество раз. Чтобы оказаться на приёме у врача, всего то и надо было — сбежать со второго этажа на первый. Ни тебе предварительных записей на приём, ни платы за визит!
Бабушка была безмерно благодарна соседям-целителям и расплачивалась натуральными продуктами своего стола. Не было случая, когда бы она не угостила их свежим пирогом и другими изделиями, которые пекли, варили и жарили её трудолюбивые руки. Врачующая пара была окончательно возведена в ранг святых, когда Любовь Михайловна буквально спасла прабабушку Рахиль. Рахиль уже в почтенном возрасте внезапно стала худеть, сохнуть. Подозревали онкологию. Никаких просвечиваний тогда не делали, и хирург больницы, где работала Любовь Михайловна, взялся её оперировать. Как потом рассказывала Любовь Михайловна, она стояла рядом с профессором, ассистируя, но не имея права вымолвить ни слова. Разрезав брюшину моей прабабки, хирург опухоли не обнаружил и уже было собирался зашивать, но тут вмешалась бесстрашная ассистентка и попросила его продолжить обследование внутренностей. Тут стало очевидно, что весь жёлчный пузырь больной окаменел и не остаётся никакого иного выхода, как его удалить. Что и было проделано. Прабабушка Рахиль пошла на поправку после операции, а Любовь Михайловна стала в глазах моей бабушки не просто Женщиной Года, но «Человеком на все времена»! Неизменным объектом горячей любви Туси была её сестра. Когда к нам в гости приезжала Идочка, любые её желания были законом, все самые вкусные блюда были ей в угоду, а дневной отдых сестры воспринимался как священный, который нельзя было ни в коем случае потревожить: ходить надо было на цыпочках и говорить шёпотом. Для себя Генриэтта никакого дневного отдыха, а тем паче сна, не признавала. Она трудилась аки пчела на домашнем фронте, с тем же усердием, с каким ранее служила на ниве просвещения. Мало кто любил детей столь преданно и беззаветно, как она. В свойственной ей категоричной манере она заявляла, что во всех проступках детей, как правило, виноваты взрослые. Безмерную нежность вызывали у неё младенцы, и чем младше — тем безграничнее были её терпение и любовь. Мы с мамой годы спустя пришли к выводу, что идеальной работой для моей бабушки был бы уход за новорождёнными в родильном доме. Чем меньше своеволия проявлял подопечный, тем больше это устраивало мою категоричную бабушку. Новорождённый, чьи потребности можно было понять, не обладая психологическими познаниями, был наиболее приближён к идеалу воспитанника. Забота о младенцах была возведена в ранг культа. Володя, её братец, был поражён: «Туся пелёнки гладит»! Бабушка стояла на страже, охраняя здоровье малышей. Володя повторял, потрясённый: «Туська не синит пелёнки!» Когда купали мою новорождённую персону в комнате (ванная была ещё недоступна в то время), то бабушка просила моего отца, стремительно проносящегося мимо: «Лёня, не делай ветер!» Более того, по совету наших домашних врачей купать нужно было в той же комнате, где ребёнок спал. Всё во благо ребёнка, всё во имя ребёнка!
А любовь её и преданность своим родителям? Как-то отец её пошёл в гости к сыну Володе и заболел. Узнав об этом, бабушка снарядила моего папу, и они потащили раскладушку к Володе. Там бабушка расположилась, взяв на себя функцию медсестры. Она не могла доверить никому — включая невестку и тем более невестку! — уход за своим старым отцом. Сегодня мы бы назвали это перфекционизмом, но тогда подобных слов не знали, а если б знали, это ничего бы не изменило. Отговорить бабушку от принятого решения было невозможно.
Бабушка была не из робкого десятка, натура бодрая и деятельная. Экстраверт из экстравертов, она любила общение, людей вокруг и, хотя и не обладала даром остроумия, могла радоваться если не перлам острот, то всеобщему веселью. Хуже всего бабушка относилась к иронии, которую не только не ценила, но и яростно отвергала, особенно в тех редких случаях, когда чувствовала, что остриё иронии направлялось в сторону её персоны. Так, когда её племянник Лёня, сын Идочки, взял под козырёк в знак послушания (прозрачный намёк на командирский характер моей бабушки), бабушка не на шутку обиделась. Потребовались долгие разъяснения и извинения, чтобы загладить воображаемую ею вину.
Она любила быть в курсе всего происходящего и ужасно обижалась и сердилась, если от неё что-то пытались скрыть или просто её не посвятили в какие-то дела. «А, ты не хотела мне это говорить? — атакует она, бывало, свою дочь. — А твоя Вера позвонила, и я всё равно узнала!» — торжественно заявляет она, по-ребячески радуясь разоблачению, словно Эркюль Пуаро, раскрывший сложнейшее преступление.
Бабушка не была лицемерной ни в малейшей степени и, если и хитрила, то так невинно, что я называла её хитрости «прозрачными», настолько они были безобидны и по-детски очевидны. Как-то у нас гостила бабушкина племянница Марина, дочь Идочки. Бабушка пошла с ней на базар. Бабушке очень хотелось взглянуть на новую квартиру, куда переселилась вдова её брата Гита с дочерью. Поэтому она упросила Марину сказать, будто ей хотелось заглянуть к родственникам. Под этим, весьма шатким предлогом, состоялся осмотр новой квартиры, и любопытство моей бабушки было удовлетворено.
Зато если бабушка гневалась на кого — тому не жить! Она ополчалась на фривольно одетых педагогинь, некоторых из которых не принимала с самого начала, и тогда пиши пропало! Как говорила одна её знакомая учительница начальной школы: когда она видела в школе педагога с красным лицом, то догадывалась, что у неё на уроке побывала Генриэтта Абрамовна. Своё мнение бабушка высказывала в лицо, не таясь. Она была в высшей мере правдивой и прямой. Прабабушка Руша, побаивавшаяся строгой дочери, называла её «утюг». Бабушка чувствовала себя свободной говорить то, что хотела и кому хотела. С библейской простотой она могла врезать кому угодно и за что угодно. Однажды, уже старушкой, она сделала замечание папиному приятелю, который явился к моим родителям и прошёл сквозняком через комнату, не заметив её персону. Последовало замечание: «Тут, между прочим, человек сидит». Типичная бабушка! С какой стати ей промолчать, когда её игнорируют? Дочь маминой подруги получила непрошеное мнение о накрашенных ресницах, мне влетало за то, что якобы ребёнка «недокармливала», а мой бывший педагог был заклеймён «шкурником», когда вышел из партии в перестроечные годы. Нас этот приговор только рассмешил, но бабушка припечатала всерьёз. К слову говоря, бабушке пришлось последовать по его стопам. Хоть и гнала она дочь платить партийные взносы, но платить было уже некому: ячейка распалась, коммунистический режим рухнул!
В школе, если она замечала, что кто-то из учительниц одет неподобающим образом, бабушка, нисколько не смущаясь, делала замечание. Учительнице, которая, наклоняясь, вываливала бюст на парту, бабушка посоветовала приходить на работу в другой кофте. От одной из коллег разило потом. Бабушка посоветовала ей искупаться. Та в ответ, что ей, дескать, некогда пойти в баню. А бабушка ей: «Я освобождаю вас завтра от занятий. Идите в баню!»
«Гвозди бы делать из этих людей»? Пожалуй. Бабушка была, что называется, «крепким орешком». Если кто летел на самолёте из родни, то она постилась: ни маковой росинки в рот не положит, пока не убедится, что её любимый родственник благополучно долетел. Сейчас я думаю: было ли это проявлением силы воли или горячей любви к своим, когда взвинченные нервы не позволяли ей положить в рот кусок хлеба, пока не убедится, что любимые люди вне опасности?
То ли потому, что у евреев было не принято держать дома домашних животных, то ли из брезгливости, но бабушка была категорически против собаки. Сколько ни уговаривал её мой брат взять собаку, она была непреклонна. Уж он вокруг неё вился, приставал, надоедал, читал нечто вслух. Как сейчас помню эту картину: бабушка невозмутимо моет посуду на кухне, а мой братец с книжкой в руке читает ей какие-то избранные места о собаках. Терпела, терпела, а потом и выставила его из кухни. Нечего на нервы действовать! Уже родители стали поддаваться, но бабушка стояла утёсом недвижимым. Вопрос был поставлен ребром: или она, или собака. Она победила.
Когда я была старшеклассницей, нам задали написать сочинение на тему «Берём с коммунистов пример». Каково же были удивление и гордость моей бабушки, когда я написала о ней, рассказав о её былых подвигах: о работе в деревенской глуши, о том, что она добровольно отправилась рыть окопы, оставив на попечение больной матери двух малых детей. А ведь она буквально молилась на мать, обожала её! Бабушка сохранила моё сочинение, не поленившись переписать. Первого места мне в общегородском конкурсе не дали: нужна была более подходящая кандидатура, чем еврейская бабушка, но учительница нашей школы, принимавшая участие в отборе работ, отметила, что сочинение очень понравилось.
Говоря современным языком, бабушка была человеком организованным, структурированным. Она любила традиции и ритуалы, обожала семейные праздники. Фаршированную рыбу неизменно украшали кружочки варёной моркови, а в холодце, который готовили только из коровьих ножек, красовались овалы варёного яйца. Кулинарные традиции блюлись свято.
Она была аскетом в отношении собственных потребностей и желаний. Ей были безразличны фасон платья, украшения. В одежде она ценила практичность и прочность. Не случайно одним из важных достоинств любого сарафана или халата были карманы. Брюк она не носила, и семь лет жизни в Америке не изменили её в этом отношении. Своему внешнему виду она придавала немного значения, хотя была аккуратна и непременно закручивала на ночь жидкие седые волосы в букольки. Я не помню её перед зеркалом, как не помню какого бы то ни было проявления интереса к собственной внешности. Казалось, с какого-то времени она перестала о ней задумываться. А ведь в юности хотела избавиться от веснушек!
И всё же бабушка не без удовольствия вспоминала, как однажды после рождения сына, когда она кормила его ночью, внезапно на её руке оказалось кольцо с небольшим бриллиантом. Этот дар моего деда запомнился бабушке и сохранился в семейных анналах. Не столько ценность подарка, сколько элемент сюрприза заставляли вспоминать о необычайном ночном эпизоде.
Но вернёмся к родне. Некоторые родичи ходили у неё в любимцах, зато иные, утратив благосклонность моей бабушки, не имели ни малейший надежды поменять свой статус. Будучи весьма поверхностной в понимании чужой, а тем более чуждой психологии, бабушка простодушно попадалась на крючок лести и притворного послушания. Ей трудно было различить границы между искренней преданностью и её искусной имитацией. Ослушания бабушка не любила, и дети боялись её прогневить. Если что было не так с их стороны, то от отца следовал совет: «Ложись скорей спать, а то мама придёт».
Мой дед
Когда я была маленькой, дед был для меня гораздо интереснее бабушки. Он рассказывал истории про Ноев ковчег и Вавилонскую башню, он млел от звука моего голоса, сравнивая его с флэйтой (так он произносил это слово). Особенности его выговора, впрочем, никак не замутняли тот факт, что он был сведущ во многих областях знания. Тёща его, моя прабабушка, называла деда «всязнайкой» с буквой «я» в середине слова. Отец дедушки, Соломон, был в царской армии писарем.
Соломон Арьевич Львов, мой прадедушка
Арье (Аркадий) Соломонович Львов, мой дедушка
Дед получил образование ещё в царском городском училище в Екатеринославе (позднее Днепропетровске, ныне Днипро). Подтверждением этому факту его биографии служат старинные похвальные грамоты и дипломы с печатями, фигурами русских писателей и прочими рисованными прелестями на пожелтевшей, но всё ещё крепкой бумаге. Он знал французский, немецкий, латынь, идиш, свободно говорил на украинском. У нас сохранился огромный лист диплома, выданного моему деду в 1916 году Киевским коммерческим институтом, из которого следует, что он был удостоен звания кандидата экономических наук. Экономика была его профессией, но страстью его жизни были история и литература. Дед был очень грамотен. Русскую литературу он трепетно любил. Уважал оперу в отличие от оперетты или цирка: их он презрительно называл «форц на канат» (знающие идиш меня поймут).
Обожал Гоголя и Пушкина, особенно «Повести Белкина». Своим детям он любил цитировать по памяти стихотворение А.К. Толстого «У приказных ворот собирался народ».
У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто!
«Дурачьё! — сказал дьяк, — из вас должен быть
Всяк
В теле;
Ещё в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!
Любя книги, дед мой считал, что коль существуют библиотеки, то домашнее книгособирательство не имеет смысла. Это убеждение ударило по нему нещадно с неожиданной стороны, когда матушка моя однажды с ужасом заметила клопа, неторопливо совершающего свой путь по принесённой из библиотеки книге. Трудно было переубедить деда Аркадия, неукротимого в своей тяге к знаниям, перестать испытывать судьбу! Книги поступали ровным потоком в авоськах вплоть до того несчастливого момента, когда дед после неудачной операции по удалению катаракты окончательно ослеп и оказался навсегда разлучённым с письменным словом. Семья стояла перед диким выбором в отношении его здоровья: либо спасать моего дедушку, на которого послеоперационное лекарство подействовало таким образом, что он почти умирал, либо отказаться от этого лекарства, рискуя полной слепотой. Жизнь или слепота? Не уверена, спрашивали ли у него самого, что для него дороже: видеть или остаться слепым на всю жизнь? А если б спросили, каково было бы его решение? Приходится гадать. Для семьи же существование близкого человека приоритетно. От лекарства пришлось отказаться.
Слепота оказалась жестоким ударом для того, кто не мыслил своей жизни без чтения. Помню, как было мне его жалко, когда он подвергался критике со стороны жены и дочери. Я даже пробовала вступиться, поставив вопрос ребром: «За что вы ругаете дедушку?» На это не замедлил чёткий ответ: «Посмотри сама, что он делает! Сидит и тянет нос». То есть в буквальном смысле слова: дед вытягивал обеими ладонями свой ни в чём не повинный нос, и это сугубо непрактичное занятие выводило из себя женскую половину домочадцев. Несмотря на демонстрацию нелепого поведения дедушки, я втайне сочувствовала ему.
Не знаю, догадывался ли мой дедушка, что я его любила. У нас в семье не было принято декларировать свою любовь. Любовь доказывалась действиями: заботой, вниманием, интересом. Для многих эмигрантов непривычно звучат затёртые слова типа «I love you», которыми привычно завершается у американских родителей любой разговор со своими отпрысками по телефону. В Америке слово «любовь» стало дежурным, в него не вкладывается почти сакральный смысл, которым оно обладало в наших глазах в прежней, доэмигрантской жизни. У нас было не принято объявлять во всеуслышание о своих чувствах. Я не задумывалась о любви моего дедушки ко мне. Лишь после кончины деда Аркадия, осознание его любви ко мне укоренилось во мне, беспрерывно подкрепляемое уверениями домашних. После рождения моего брата дед сказал: «Я думал, что никого больше Лили любить не смогу, а вот этого шибеника тоже люблю». Только сейчас я узнала, что «шибеник» — украинское слово, означающее сорванец, озорник, пострелёнок, проказник, а то и похуже — разбойник и головорез.
Дед глубоко презирал советскую власть. Политбюро он называл «шайкой разбойников», а когда он сказал своей дочери, моей маме: «Сталин хуже Гитлера», изумлённая дочь возразила: «Что ты такое говоришь?» За непочтительное отношение к партийному руководству деду доставалось от его партийной жены, моей бабушки. Бабушка не страдала синдромом Павлика Морозова и жила с раздвоенным сознанием, как миллионы советских граждан. Преданность семье при малейшем испытании делом перевешивала партийную дисциплину. Гнев её на супруга, полагаю, объяснялся не стремлением оградить святые имена партийных бонз-коротышек, а страхом перед тем, что могут услышать соседи или дети сболтнуть то, что не положено, в кругу своих друзей.
Кстати, по поводу лишних слов. Деда как-то вызывали в НКВД и пытались сделать из него осведомителя. На попытку вербовки он ответил отказом, а причиной назвал невоздержанность на язык. К счастью, вербовщики не настаивали на своём, и он отделался лёгким (или нелёгким) испугом. Будучи крепким профессионалом, знающим экономистом, дед мой уцелел в годы сталинщины, возможно, благодаря частым перебежкам с одного места на другое. Если наивные россияне и по сию пору считают, что при Сталине не воровали, то дед мой рассказывал своим домочадцам об обратном. По его словам, арестовали незадачливую работницу, стянувшую пачку чая, в то время как мешками и грузовиками разворовывалось государственное добро, и всё средь бела дня. Поэтому дабы моего деда не сделали ответственным за чьи-то махинации, он переходил с одной работы на другую, стараясь запрятаться куда-то поглубже, уйти на дно, но ненадолго. Такое положение не могло не отразиться на вкладе деда в семейный бюджет. Он был унижен. Его партийная жена, работая директором школы, зарабатывала значительно больше, а дома была генералом.
Мама с родителями
Дед был довольно скуп, но при этом рассеян. Его легко дурили продавцы на базаре. Бывало, он, придя домой, спрашивал жену: «Тусь, очень плохое мясо?» В том, что мясо плохое, он не сомневался. Если следовало подтверждение, то раздавалось характерное «Холера!». Но чаще Туся, в отличие от дочери, не критиковала то, что приносил муж. Дочка же, рано понявшая что почём и самостоятельно варившая обед с двенадцати лет, чаще всего критически относилась к базарному товару, выбранному отцом. Чаще всего с её стороны доносилось: «Тебя долго ждали. Всё высматривали, не придёт ли Аркадий Соломонович?!» При всём своём экономическом уме, дед был фраером по части покупок, и его молодая дочь гораздо лучше понимала ментальность продавцов и торговалась на базаре, словно разыгрывала шахматную партию. Для Генриэты тоже базарная наука была недоступна: процесс её покупок был предельно упрощён и ограничивался магазинным товаром с фиксированной ценой.
Выбирая арбуз, Аркадий долго ощупывал его, прислушиваясь к треску или другим звукам, которые надеялся услышать в красном чреве, а в это время какой-нибудь карманник оставлял его без зарплаты. Придя домой, он подвергался критике домашних: «Кто же ходит на базар с полным карманом?»
Он был значительно образованнее своей жены, даже по части грамотности и частенько помогал ей, проверяя её доклады, которые она собиралась делать на педагогическом совете.
Дед мой единственный в семье понял колоссальное историческое значение образования государства Израиль. Все остальные домашние, воспитанные в отрыве от еврейских традиций, за исключением гастрономических праздничных ритуалов, понятия не имели, что произошло чудо: после двухтысячелетнего рассеяния народ еврейский собрался на своей исторической родине и заговорил на языке Торы!
Долгие годы дедушка вёл борьбу за освобождение квартиры, некогда принадлежавшей ему, а затем попавшей в коммунальное владение. Он писал письма, некоторые из которых были контрпродуктивны и грозили неприятностями не только ему, но и остальным домочадцам. Он умер в ночь после новоселья, не успев насладиться желанной свободой и, слепой, был не в состоянии оглядеть просторы отвоёванной жилплощади. Как большинство книгочеев, дед понемногу писал. Так, он написал книгу «Баку в прошлом и в настоящее время. Краткий путеводитель-справочник по городу Баку». Все попытки пристроить этот справочник успехом не увенчались. И это несмотря на то, что, по его словам, подобной книги к моменту её написания не было издано! Издателей это не волновало. Во-первых, автор был не коренной национальности и, во-вторых, городские бюрократы не нуждались в справочнике. Деду пытались навязать в соавторы кого-то из властей предержащих, но он с негодованием отказался от такого предложения. Так и остался у нас переплетённый том с блёклой машинописью на жёлтых листах, труд моего дедушки. Вывезенный в эмиграцию, теперь он пылится на книжной полке нью-йоркской квартиры. Боже, если бы только мой дед мог вообразить, куда занесёт судьба его любимую внучку! Думаю, он был бы счастлив… Ведь вспоминал же он в зрелые годы своего проворного дядю, который вместе с семьёй уехал с Украины в Америку в бурные двадцатые и тем спас их, вполне вероятно, от неминуемой гибели от нацистов и их многочисленных сподручных. Мама моя, взращённая за железным занавесом, и представить себе не могла, что однажды и она окажется по ту сторону границы, да ещё так далеко! Именно узостью воображения (она была и остаётся практическим человеком, не фантазёром) и объясняется тот факт, что она даже не задала своему отцу элементарного вопроса: «А как звали твоего дядю?» Так и осталась генеалогическая загадка нерешённой…
Но Бог с ним, с мифическим дядей. Вернусь к моему деду. Помимо справочника, он исписал ещё много листов, трудясь над историей Греции. Увы, бумаги пропали. Изъеденные тараканами листы были выброшены на помойку безжалостной властной рукой моей бабушки. Ни мир, ни я никогда уж не узнают, что думал мой дедушка по поводу Древней Греции. Человечество не заметило потери и продолжало жить как ни в чем не бывало… Годы спустя, я написала стихотворение.
***
Мой дед о Греции писал.
Он никогда в ней не бывал.
Её он только знал по книгам,
по гимназическим мечтам,
и к Ионийским островам
душой, мечтой стремился тихой.
Он никогда там не бывал,
где нечто мастерил Дедал,
и зубы скалил бог торговли,
сей остроумный прохиндей,
что полон бендерских затей
вертелся угрем на жаровне.
Он Грецию по книгам знал,
где что ни день — опять скандал,
идёт разборка на Олимпе.
Где нимфы — девы на подбор,
где ровный носится пробор,
а божества живут без нимбов.
По гимназическим мечтам,
вы скажете, негоже нам
и глупо рисовать картины
сей идиллической страны.
Но он писал, а вы смешны.
И гнул он старческую спину.
Он к Ионийским островам
бежал от будней. Только там,
а не в угрюмой коммуналке
он был всецело и всегда.
Вокруг доносы, клевета…
Шептала Клио в ухо жарко.
На фоне кухонного крика
росла и пухла папка. Тихо
он умер в полной слепоте.
Он был привержен красоте
античности. Истлела книга,
а без неё и мы не те.
О, скорбный рукописей ряд!
Они в сердцах у нас горят
и к справедливости взывают.
Их горький предрешён маршрут.
Врата чистилища их ждут
и не впускают слуги рая…
7 октября 1998 г.
До того как он ослеп, дедушка водил меня на уроки балета. Это было наиболее бесполезное из его усилий, превосходящее своей тщетой даже его исторические сочинения. Моя вопиющая бездарность по части танцев была очевидна даже мне. Если у станка я как-то послушно старалась, то в коллективном танце мне запомнилось ощущение ошарашенности происходящим действом и убеждённость в моей полной непригодности. Элементарное движение руками в восточном танце представлялось мне сложной задачей. Что и говорить, ещё та балерина! К тому же я была страшной копухой и испытывала терпение провожатого, появляясь последней после каждой репетиции. К счастью, мои занятия балетом завершились быстро и безболезненно для моего самолюбия, которое и развиться-то ещё толком не успело.
Дедушке доверяли прогуливаться с любимой внучкой. В памяти осталась аллея бульвара, дедушка, идущий позади вместе со своей сестрой Ольгой, и я впереди, витающая в грёзах. Каково же было моё изумление, когда, взявши за руку деда, я через какое-то время обнаружила вместо него совершённого незнакомца. К счастью, мой дедушка наблюдал за приключениями его подопечной, не без любопытства предвкушая мою реакцию.
Дедушка с внуками Лилей и Вадиком
Смерть моего дедушки была для меня глубоким потрясением, первой утратой. Я очень любила дедушку. Когда он умер, мне было восемь лет, а брату почти шесть. Оба мы были, мягко говоря, не наблюдательны. Жили в своём мире книжек, фантазий и игрушек. Поэтому, когда умер дед, от нас, простофиль, умудрились скрыть его смерть, не причинять нам горя. Нас срочно отправили к бабушке Берте, матери отца. Шли недели. Мне сказали, что дедушка болен и в больнице. Я спрашивала бабушку: «Почему ты не ходишь навещать дедушку?», на что получала уклончивые ответы. Однажды я услышала, как она разговаривала по телефону с какой-то знакомой. Из её ответов я догадалась, что моего любимого дедушки нет на свете, что он умер. Я прибежала к бабушке с обвинительным криком: «Он умер!» Ей ничего не оставалось делать, как сказать правду. Разрыдавшись, я бросилась на кровать.
Смерть деда Аркадия стала первой серьёзной утратой в моей жизни. Мне не хватало его присутствия в моей жизни долгие годы спустя. Его реакция на происходящие события, его исторические познания, да хотя бы и рассказ о его предках, истории его семьи — всё это недостижимо, отнято у меня навсегда. В годы его старости я была слишком мала, а другие его родные, включая жену и дочь, слишком были заняты делами и бытом, чтобы задать нужные вопросы. Когда-то дедушка говорил моей матери, что его дядя уехал в Америку. Что за дядя? Как его звали? Ей не приходило в голову задать этот вопрос. А потом годы спустя уже некого было спрашивать. Так загадка и осталась неразгаданной…
После ухода моего деда бабушке моей и в голову не приходило искать себе иного спутника. Ей было тогда 63 года. Американские старушки и в 90 лет обзаводятся бойфрендами. Но не такова была моя бабушка. Самая идея какой-то иной линии судьбы, что выстроилась некогда в её жизни, была ей просто-напросто чужда. Отыграв роль жены, Генриэтта Бабиор моя вполне удовольствовалась ролью матери, бабушки, сестры. Ничего больше она от будущего не ждала, полностью растворившись в заботах о своём доме и близких людях.
Смерть родителей Генриэтты
В 1966 году, за два года до смерти мужа, бабушка похоронила мать. Генриэтта готова была свести небо с землёй, когда умирала её мать, но спасти её было невозможно. Прабабушка скончалась, не дожив полтора месяца до 80-летия. Учитывая уровень медицинского обслуживания в то время и почтенный возраст, её кончина не была неожиданностью. Но бабушка была вне себя от горя и беспрерывно говорила с теми, кто пришёл выразить соболезнования. Казалось, что поток слов, изливавшихся на посетителей, помогал ей поверить в реальность произошедшего. Годы спустя, когда перечень моих личных утрат возрос, я поняла: она была в шоке.
Моя прабабушка Рахиль (Руша) со мной и братом Вадиком
Через четыре года глубоким стариком умер её отец. Ему было 92 года. Он был, в сущности, здоровым человеком. Каждый день мой прадед съедал кусочек селёдки и выпивал стопку водки, неизменно приговаривая: «Лёня, ты не хочешь водки? Замечательно вкусная водка!» Не думаю, что он осознанно дразнил моего отца, но молодому моему папе, в то время язвеннику, такой совет был ножом по сердцу. Прадед мой советовал пить водку не из вредности, а по простоте душевной. Ежедневно дед Абрам отправлялся гулять на бульвар, причём, оставаясь верным своей натуре, непременно просил молодую женщину, какая бы ни встретилась на перекрёстке, помочь перейти ему через дорогу. Что ж, мужчина остаётся мужчиной до конца своих дней, таковы законы природы.
Генриэтта с отцом
Я его запомнила уже худым, лысым, с голубоватыми холодными губами. Ребёнком, помнится, мне не доставлял удовольствия старческий поцелуй в щёку, непременный ритуал поздравления с днём рождения. Но кто из взрослых задумывается, что приятно или не приятно ребёнку? Когда его зрение ухудшилось, он стал просить меня почитать ему газету. Я уже была грамотной, но ничего не понимала в смысле прочитанного. Перечисляла ему газетные заголовки, и была в полном неведении, отчего он просит прочесть ту или иную заметку. Эдакий малолетний Петрушка!
Дедушка Абрам был добродушен и любил своих внуков и правнуков, любил семейные сборища. Помню, как на большом застолье у нас дома он почему-то запел старческим дребезжащим голосом «Выхожу один я на дорогу». Ему было уже недолго до конца пути. За две недели до кончины он почувствовал себя неважно. Врачи констатировали, что у 92-х летнего старика ослабело сердце и что гулять ему без сопровождения нельзя. Когда моему прадеду Абраму стало плохо, бабушка попыталась спасти его кислородной подушкой. Дед сказал дочери: «Не мучай меня» и отошёл в мир иной.
Со смертью моего прадеда связан эпизод, описанный в стихотворении.
Портреты
Когда приблизилось сердце
к вещему знаку «стоп»,
мой прадед просил мою бабку,
чтоб с ним положили в гроб
портреты седобородых,
портреты его дедов.
«Никто их уже не помнит,
а мне девяносто два.
Людская небрежна память,
и занята голова
заботами дня и быта,
нуждами естества».
Мне было тогда лет десять,
но помню: висели они
в дедовой спальне чинно;
в бакинские ночи и дни
строго на нас взирали
очи литовской родни.
Двух древних хасидов в ермолках
в Баку занесла судьба,
в мир без молитв и Бога,
в мир понятный едва.
Где сейчас их могилы?
Лишь смутная память жива.
Бабушка моя свято
исполнила дедов завет:
схоронила с ним его память
длиной в девяносто лет.
До сих пор не могу простить ей,
что не сказала «нет».
Апрель 2004 г.
С фанатичной методичностью моя бабушка посещала могилы родителей и мужа. Кладбище находилось в черте города и было тесно заселено еврейскими могилами. Для меня осталось загадкой, как бабушка запоминала дорогу к могилам, продираясь по узеньким лабиринтам межмогильных полосок. В день поездки на кладбище она ничего не ела. Ей было неизвестно, что по еврейскому обряду цветы на могилах не полагаются. Бабушка привозила на могилы свежие цветы, распределяя их по стеклянным банкам, которые наполняла водой. Ела она только по возвращении домой.
Себе она уготовила местечко на участке, где лежали её дорогие родители, братья, муж. Твёрдо вознамерившись быть захороненной рядом со своими дорогими покойниками, она охраняла место рядом с ними с неистовым упорством, так ей присущим.
Так, она не разрешила похоронить на этом участке Гиту, вдову своего любимого брата Володи, но не только её. Когда умер мой дедушка по отцу, она не предложила похоронить там и его. Пришлось моему папе хоронить своего отца на пустынном кладбище в Сураханах, что сопряжено было с немалыми трудностями. Но, как говорится, человек полагает, а Бог располагает. Бабушка не была провидицей. Ей не дано было догадаться, что могила её будет за океаном, в далёкой Америке, а точнее, на еврейском кладбище Лонг-Айленда «Beth David».
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer3/alaverdova/
