Предания семьи Заславских*0

Глава I. ТАМ Я БЫЛА, ТУДА МЕНЯ ПРИГЛАШАЛИ

(вспоминает Фаина Заславская)

 ГРИНБЕРГИ

Мой дед, Симха Гринберг, держал бакалейную лавку в городе Василькове на Киевщине. Город основан, как крепость Василёв, на реке Стугна Владимиром-Красное Солнышко. Тем самым, кому поставлен величественный памятник в Киеве на Владимирской горке. Назвал крепость на Стугне Великий князь своим именем. После крещения он именовался не Владимиром, а Василием. Василёв считался столицей удельного княжества, пока его не сожгли татаро-монголы. Возродился город в 1796 году, уже под нынешним именем — Васильков, после последнего при Екатерине II раздела Польши. Считался местечком в так называемой «черте оседлости», где разрешено было жить евреям. Судя по всему, мои предки по папиной линии пришли сюда из средневековой Германии, о чём свидетельствует фамилия Гринберг (Зелёная гора — в дословном переводе).

В местечке мой дед считался богачом, не таким, как хозяин мясной лавки, но всё-таки. В бакалейной лавке — товар копеечный, дед едва-едва сводил дебит с кредитом. Просвет в конце туннеля забрезжил — так тогда казалось — после смерти императора Александра III, резко урéзавшего права наших единоверцев на работу в сельской местности, на жизнь и учёбу в больших городах.

Все пути вели из Василькова в Киев. Во-первых, близко, во-вторых, губернский город, к тому же стоящий на перекрёстке железнодорожных и водных путей. Симха Гринберг погрузил на телегу весы, гири, жену Беллу с тремя детьми — Соней, Меером (моим будущим отцом) и Рахилью. К сожалению, жена Симхи Белла, моя бабушка, тяжело заболела. Киевские врачи не смогли её спасти. Одному в чужом городе, с малыми детьми на руках пришлось туго. Не исключено, подвели деда навыки в торговле, обретённые в местечке. В губернском городе локти у конкурентов куда проворнее и энергичнее.

О карьере в торговле пришлось забыть. Денег едва хватило на квартиру в полуподвале у подножья Вознесенского спуска. У слияния легендарного ручья Киянки и речки-Глыбочицы, разделившей ниспадавшую к Днепру улицу на Верхний и Нижний Вал. Сами валы были рукотворными, ими ещё в семнадцатом веке оконтурили берега объединённой речки, впадавшей в Почайну. Усмирённую валами водную артерию подоляне пренебрежительно прозвали Канавой. Она просуществовала до самого 1917 года, пока городской магистрат не упрятал её в кирпичную трубу.

Нижний Вал являл собою черту оседлости, где позволялось селиться евреям. Шляхтная часть населения Подола имела право строиться на южной стороне — от Верхнего Вала вплоть до Андреевского и Боричева спусков.

Симха Гринберг царских порядков не нарушил. Купил себе жилище у Нижнего Вала, почти на берегу Канавы. Бульвар над бывшей Канавой появился уже в моё время. Старшеклассники мужских и женских подольских школ весной сорок девятого года посадили здесь липы, каштаны и белую акацию.

По обеим сторонам Канавы, чуток выше улицы Константиновской, на плоской части Подола располагался знаменитый Житний рынок. Цирюльня Пилипа Петровича Голохвастова, героя пьесы М.С. Старицкого «За двомязайцями», находилась «за Канавой». Видимо, не только его. Парикмахерские в те годы не намного уступали по количеству торговым точкам. Не исключено, что мой отец учился искусству парикмахера у одного из этих специалистов. Отца взял в ученики, в услужение, известный на Подоле цирюльник, переехавший в Киев из Австрии, из Львова.

Это дед упросил хозяина обучить моего отца. Он твёрдо верил, что профессия брадобрея, если руки на месте, хлеб и заработок всегда обеспечат. От парикмахера в те времена зависел не только праздничный внешний вид клиента, но и его здоровье. Многие представители этого цеха были заодно лекарями. Избавляли, например, кровопусканием от всплесков артериального давления.

Отец стал хорошим учеником, многое перенял у своего учителя. Он умел подчёркнуть в причёске положительные стороны любой структуры волос — густых или редких, жёстких или мягких. Известно, чем волос светлее, тем он тоньше, а самые жёсткие — чёрные и рыжие. Знал отец, как предотвращать выпадение волос, мог изготовить любой парик. Да так, чтобы он выглядел краше модной причёски. В давние времена парик являлся необходимой частью гардероба замужней еврейской женщины. Считалось неприличным, если мать семейства или молодая жена выйдет на улицу с непокрытой париком головой…

К моменту знакомства с моей мамой, отца, как признанного мастера, пригласили в престижную парикмахерскую при гостинице на бывшей Фундуклеевской, потом Ленина, теперь — улице Богдана Хмельницкого. Но я забежала вперёд.

Кстати сказать, постоянными клиентами отца стали не только мужчины, но и женщины, выходившие после его процедур, во-первых, с «лица не общим выраженьем». Во-вторых, просто красавицами. Сказались, проявили себя, художественные способности. Отец мечтал стать художником, отлично рисовал. Но учиться на художника — долго и дорого. Самодеятельных художников вокруг — пруд пруди и они мало зарабатывали. Пойти по такой стезе не мог себе позволить единственный сын в семье, на попечении которого две сестры, старшая Соня и младшая Рахиль. Младшая родилась уже в Киеве, на Вознесенском спуске.

Один из героев «Повести о рыжем Мотеле…» Иосифа Уткина, утверждал: «У каждого еврея должны дочери быть и каждому еврею надо скорее дочерей сбыть…». Мать моего отца страдала от рака груди. Болезнь эта и сейчас трудно лечится, а тогда и подавно. Умирая, она сказала сыну:

— Я тебя прошу, чтобы ты своим сёстрам был как папа. Спустя совсем немного времени, в голодовку тридцать третьего года, умер от истощения Гройсман-старший, мой дед.

Сохранилась довоенная фотография. Куда до моего отца знаменитым итальянским актёрам, чьи изображения мои сверстницы хранили под подушкой. Но пока единственный мужчина в семье не выдал замуж сначала старшую сестру, потом младшую, он не позволил себе заняться обустройством своей личной жизни.

Старшую, Сонечку, по паспорту Сару, в раннем детстве выкрали цыгане. В услужении провела несколько лет, её приспособили для выпрашивания подаяния. Весь день с утра до вечера бедняжка сидела сгорбленная с протянутой рукой. Девочку удалось вызволить из плена, но горб остался до конца жизни. Увечье сказалось. Сара вышла замуж за Марка, но детей иметь не могла. Племянников мой отец дождался от младшей Рахили и её мужа Иосифа.

ГРОЙСМАНЫ

Два-три поколения тому назад двадцатилетние, тем паче тридцатилетние, мужчины считались старыми холостяками, а женщины — старыми девами. Отец мой женился в тридцать пять. Нет, возможные пассии не смотрели сквозь него. Желающих захомутать популярного парикмахера, уж простите меня за некрасивое слово, хватало. Барышни и дамочки — этого я вам не говорила, это вы сами догадались — у него были. Видный жених с весьма хлебной профессией в руках. Тропа к дому отца в выходные дни или после рабочего дня не зарастала. Он умел затушёвывать недостатки любых черепов, помочь клиентам выглядеть, как на картинке.

Отец не позволил себе уклониться от обещания, данного матери, а потом отцу на предмет семейного будущего своей старшей сестры Сони. Вот когда отыграли её свадьбу, а за ней — свадьбу младшей сестры Рахили, тогда другое дело. Тогда неожиданно выяснилось, что судьба поджидала его на том же Вознесенском спуске (к тому времени переименованном в улицу Смирнова-Ласточкина), но на противоположной стороне улицы. В двух шагах. Звали судьбу — Шейне. В переводе — красивая. Впоследствии, когда от имён с «еврейским оттенком» стали избавляться (как будто можно было обмануть бдительные отделы кадров) древнееврейское имя переделали в Женю, Евгению…

Фамилия Гройсман свидетельствует: предки моего отца тоже долго жили в Германии. Прошли почти пол-Европы и оказались в Умани — известном с начала семнадцатого века родовом гнезде польских магнатов. Хозяева окрестных земель выписывали в свои владения работящих ремесленников. Предполагаю, первые Гройсманы в Умани были портными — как мой дед. Профессии у евреев передавались от отца к сыну. Ремесленники, работали вручную и волей-неволей вынуждены были прибегать к помощи детей. Передача эстафеты происходила вприглядку. Швейные машинки фирмы «Зингер» появились в России в конце девятнадцатого века, до них единственным инструментом портного была иголка с ниткой.

Словом, всё, как в поэме Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотэле…»:

И дед, и отец работали,
А чем он лучше других?
И маленький рыжий Мотэле
Работал
За двоих.
Чего хотел, не дали.
(Но мечты его с ним!)
Думал учиться в хедере,
А сделали —
Портным.
Так что же?
Прикажете плакать?
Нет так нет! —
И он ставил десять заплаток
На один жилет.

Отца моей мамы звали Симхе, маму — Майте, ласково — Майните. В чём-в чём, а в детях наши деды себе не отказывали. У отца было две сестры и четыре брата. Могло быть больше, но трое первенцев умерли вскоре после рождения.

На малой родине моих предков, в Умани, расцвело движение хасидов — благочестивых. Их жизнерадостными и весёлыми мелодиями вдохновлялись известные советские композиторы. Начиная с Исаака Дунаевского. До сих пор в Умань съезжаются по осени тысячи хасидов со всего мира, подпитывая бюджет города, ещё недавно знаменитого машиностроением, сельскохозяйственным приборостроением, пищевой и лёгкой промышленностью, а также двумя высшими учебными заведениями. Теперь население живёт тем, что взымает с приезжих богомольцев тройную-четверную цену за койко-дни…

Заскорузлый навет о том, что «евреи не воевали» в нашей семье воспринимается оскорблением. Папа вернулся домой инвалидом, ранения укоротили ему жизнь. Два брата моей мамы похоронены в братских могилах. Может быть, до войны я их видела, но мне тогда и года не было. Остались только их имена — Миша и Гриша.

Другие два брата-погодки, один старше мамы на год, второй младше, уехали из Умани прежде мамы. Исаак сколотил бригаду из уманских земляков. Обзавелись инструментами — лопатами и кирками — и отправились на Урал строить Магнитогорск. К началу войны Исаак учился на втором курсе института, собирался освоить новую для нашей фамилии профессию — металлурга. Добровольно ушёл на фронт, воевал танкистом. Это только кажется, что весь в броне. На самом деле танкисты вслед за пулемётчиками — самая главная мишень в бою. Исаака недаром называли счастливчиком, он добрался в своём танке до Победы. Половину огненных дней провёл в госпиталях, но опять и опять возвращался на передовую.

Следующий за мамой брат, дядя Фима, как и все уманские мальчишки хорошо плавал. Мечтал о море. Как получил паспорт, уехал в Ленинград и добился-таки, чтобы его взяли на корабль юнгой. Уроженец самого что ни на есть сухопутного края, Черкасской области, сделал завидную военно-морскую карьеру, в боевых действиях участвовал с 39-го года, ещё с войны с Финляндией. По маминым рассказам дядя Фима два раза отличился, спасая свой корабль от немецких мин и торпед.

Но всё это случилось потом. А в 1927 году моя семнадцатилетняя мама первой среди комсомолок Умани подхватила почин Паши Ангелиной. Вернее, она была среди тех, кто подал пример будущей дважды Героине Труда. Ангелина села за трактор в 1933-м, мама на шесть лет раньше. Не секрет, на трудовом, как тогда говорили, фронте преобладали те же порядки, что и на войне. После Победы страна узнала, что в 41-м и в 42-м повторили подвиг Александра Матросова, грудью закрыли вражеский пулемёт и геройски погибли десятки его последователей. Матросов обессмертил себя подвигом в 1943-м.

Работа в тряской кабине трактора подрывала здоровье крепким мужикам, а уж для женского организма такая профессия вообще опасна. Прасковья Никитична Ангелина прожила 56 лет, детей у неё не было. Маму спасло то, что она родилась не атлетом. Управлять рычагами трактора получалось, а как заглохнет — не хватало сил завести мотор. Приходилось просить мужчин «крутануть ручку». Тогда на автомашинах аккумуляторы редко выручали, на тракторе — подавно. Возможно, мама окончательно освоилась бы на тракторе. Опять же вокруг хватало парней, засматривающихся на красивую трактористку и всегда готовых ей помочь. Да разразился голод.

На Черкащине, в Умани, не стало еды уже в 1932 году, в год «великого перелома», каковым в советских учебниках называли повальную организацию колхозов. В 1933-м люди голодали даже в таком, считавшемся хлебным, городке, как Умань. Как-то мама упала на улице от истощения. Члены ячейки подобрали её, посадили на бричку и отправили в Киев. Ходили слухи, что в большом городе с едой получше. Довезли до первой столовой, постелили на землю мешок и положили.

Посетители столовой обратили внимание на девушку, поделились хлебом. А там и обслуга столовой отозвалась. Посадили за стол, налили супу. Там мама и осталась, поначалу мыла посуду, потом стала помогать на кухне. И прижилась. Всё-таки грамотная, умела читать и писать, не только на идиш, но по-украински и по-русски.

Родные моего мужа говорили на идиш. И он и я впитали этот язык от своих родителей, от бабушек и дедушек. Сейчас идиш, давший миру Шолом-Алейхема, и целую плеяду его последователей, — язык этот стал мёртвым. Война и зверства фашистов прервали связь времён. Говорить на идиш некому. Доживает идиш последние дни и в Израиле, где государственным языком стал язык праотцов — иврит.

Едва мама встала на ноги, как постаралась перевезти в Киев своих родителей, брата Гришу и младшую сестру Эстер. Повремени хотя бы месяц — никого не застала бы из родных, умерли бы от голода…

Были варианты

Не скажу точно, но, по всей видимости, младшие братья моего деда Гройсмана, Нюнек и Абрам (тоже портные) уехали в Америку. Эмиграция евреев за океан началась ещё при царизме. По свидетельству С. М. Дубнова (автора более десяти раз переиздававшегося до Революции «Учебника еврейской истории для школы и самообразования») в Северную Америку за два последних десятилетия девятнадцатого века переселилось из России около миллиона евреев. Правда эмигрант последней, уже советской волны, литературовед Григорий Тамарченко, приводит другую цифру — полтора миллиона «спасавшихся от гонений царских черносотенцев».

После Гражданской войны люди продолжали уезжать. Зверства гулявших по Украине банд затмили «подвиги чёрной сотни». Видимо, с первым пароходом эмигрантов из СССР отправились Нюнек (Натан) и Абраша. Братья написали Симхе, моему деду:

— Что вы там мучаетесь? Приезжайте!

Жили они в Бруклине, держали пошивочную мастерскую и были уверены, что такой профессионал, как Симхе, очень поможет фирме, — специализирующейся на пошиве верхней мужской одежды и пальто, — побороть всех конкурентов. Дед поехал выяснить обстановку на месте. Братья оплатили путешествие. Деду в Нью-Йорке понравилось, он готов был сменить место жительства. С тем и вернулся в Умань. Но жена его, бабушка моя, наотрез отказалась. В свои 44 года она родила деду ещё одну дочь и предупредила, что дальняя дорога может повредить здоровью девочки…

В Киеве более-менее подходящее жильё дед нашёл на Вознесенском спуске, на чётной его стороне, в 24-ом номере. Я уже говорила, мой будущий отец и его сёстры жили на нечётной, почти напротив, в 31-ом номере. С заработком по специальности у деда ничего не получилось. В государственные мастерские под вывеской «Индпошив» не пробиться, а свою открыть — сложность на сложности. «Угар НЭПа» (новой экономической политики) закончился в середине двадцатых. На календаре — середина тридцатых. «Частнособственнические инстинкты» приравнивались, чуть ли не к преступлению, если не к измене идеалам. Отличный профессионал, закройщик и портной в одном лице дед до самой войны перебивался случайными заработками.

Подноготная прописки

Мне кажется, что отец моей мамы, портной из Умани, выбрал место для жилья осознанно. К десятилетию Октябрьского переворота Вознесенский спуск переименовали в честь подпольщика Ивана Фёдоровича Смирнова, псевдоним — Ласточкин. Фамилию и псевдоним соединили, получилась улица Смирнова-Ласточкина. Иван Фёдорович — профессиональный революционер, ещё до Первой мировой войны руководил нелегальным профсоюзным центром, с мая 1917-го — он член исполкома Киева, председатель киевского центра совета фабзавкомов. Затем возглавил одесских большевиков. На этом посту и погиб от рук белогвардейцев. Прах Смирнова позднее перевезли в Киев и захоронили в Советском (бывшем Мариинском) парке. Словом, портному сам Бог велел жить на улице, названной в честь самого революционного из портных.

Но это так, моя гипотеза. Причина скорее в другом, на Вознесенском мало кто решался селиться. Места вокруг Житнего рынка в хибарах (а то и в пещерах или в склепах кладбища староверов и кладбища Фроловского монастыря) облюбовали любители лёгкой наживы. По Олеговке, взбиравшуюся на гору Щекавицу, было опасно вечером появляться даже в годы моей юности. Если не обберут до нитки, то уж побьют точно. Руки у жителей этих мест постоянно чесались.

Из поколения в поколение окрестности Житнего рынка поставляли карманников, форточников и прочую сомнительную публику. Чуть ли не каждый третий-четвёртый парень в округе или сидел, или созревал для отсидки. Но убийц, или как позднее стали говорить — «киллеров», среди них не было. Не помню разговоров о таких преступлениях. Сами понимаете, подобные факты в человеческом муравейнике, а хибары, лепящиеся одна к другой, иначе и не назовёшь — не спрячешь.

Обе ветви моих родных — по материнской и отцовским линиям — приехали в Киев из местечек, расположенных неподалёку. А что они выбрали для жительства именно Вознесенский спуск — не обошлось (так себе думаю!) без мистики. Или, если хотите, исторической памяти.

Здесь при Владимире и Ярославе располагался легендарный Копырёв конец, где обитали стойкие приверженцы иудейской религии. Пришедшие сюда при хазарах, а то и раньше. Не исключено, именно жителей Копырёва конца князь Владимир, прозванный Ясным Солнышком, звал в свои хоромы, когда выбирал веру для Земли русской…

В Копырёвом тупике, кстати сказать, жил иудей-купец — автор найденного историками письма, которое позволило утверждать, что Киеву в конце двадцатого века исполнилось 1500 лет…

ДОВОЕННОЕ ФОТО

Мама быстро освоилась в общепите — в общественном питании. Частных лавочек и столовых к тому времени не осталось. Красивую и грамотную девушку пригласили заведовать буфетом в Киевском политехническом институте. Не исключено — я там, естественно, не была, меня туда не приглашали, — но догадываюсь, что перспективу выйти замуж за студента мама не отбрасывала.

Заманчивые предложения посыпались с первых дней. Девичье сердце оставалось к претендентам равнодушным. Иначе не ответила бы ухажёру, который приехал учиться в Киев из Архангельска:

— А чего я у вас там не видела? У вас же там в два раза больше зимы, чем лета. Продукты от нас к Белому морю возят, а фрукты — так вообще.

И «лицу кавказской национальности», сказала, как отрезала:

— Не дождёшься! У вас женщина сидит и ждёт, пока её муж изволит откушать. Фигушки тебе! Я хочу сидеть за столом рядом, вместе завтракать, обедать и ужинать…

Одному из ухажёров, кстати, земляку, тоже из Умани, удалось проводить Гитене домой, познакомиться с её родителями. Год или даже два он постоянно заявлялся. Посидит, посидит и уходит. Пока мамина мама, моя бабушка, не вышла из себя:

— Сколько ты можешь с ним сидеть, Гитене! Это невозможно! Поесть и выпить чарку — он мастер, а на театр у него денег нет. Ты говоришь, что нравишься его маме! Замечательно! А кто собирается на тебе жениться? Его мама или всё же он?

Отреагировал и отец:

— Гите, гони его вон! Довольно с нас! Он три года ходит. За это время ты могла двух родить, нас внуками и внучками порадовать…

У Вознесенского спуска та особенность, что на большей части протяжения тротуар только с одной стороны — с правой, если подниматься вверх с Подола. Или с левой, если спускаться вниз. Не разминуться.

Мои будущие родители столько раз встречались взглядами, что запомнили друг друга. Да и как не запомнить, оба статные и красивые. Опять же, на одной тропе, считай, на тротуаре — не разминуться. Ещё на том, старом, дореволюционном тротуаре, выложенным жёлтым киевским кирпичом и напоминающем о солнце, когда небо затянуто тучами.

Примелькались, впору здороваться. Но девушка из порядочной еврейской семьи не могла себе позволить такую вольность. Строго соблюдал традиции и кавалер. Когда подросла я, спрашивала у родителей, как же они познакомились? Не вспомнили. Ни он, ни она. Зато в стихах и в красках говорили о том, как их принимали в домах родителей, как оба сразу нашли общий язык с братьями и сёстрами друг друга. До сих пор у меня в ушах рассказ мамы о реакции её отца, моего деда:

— Слушай, где ты Гройсмана нашла?

— На нашей улице.

— Тогда это не просто так, это судьба…

После свадьбы мама переехала, через дорогу. В квартиру мужа. В маленькую комнату, но отдельную. Всё казалось соткано из счастливых мгновений. Даже звуки, издаваемые за дверью примусами, напоминали не шипение змеи, а свежую газированную воду с сиропом — лакомство тех дней.

Папа украсил комнату, в которую привёл молодую жену, большим красивым зеркалом богемского, как говорили, стекла. Чтобы отражения мамы тоже гуляли по комнате. Годы, как прожорливые звери, поглотили с концами много вещей, сувениров, документов. А зеркало чудом сохранилось. Переехало вместе со мной в бетонную многоэтажку. Не исключено, тихо-тихо, чтобы никто не видел, оно прогоняет перед своими глазами картины счастья моих родителей и первый год моей жизни. Мы с сестрой Беллой близнецы, она старше меня на несколько минут.

Прожили мы с Беллой в киевском родительском доме ровно год. В 1941-ом началась война. Не скажу, сама помню или это мама с папой рассказывали, — с первых же дней после 22-го числа в доме стало удивительно тихо. Папа увёз на какой-то склад приёмник, большой ящик с ярким жёлтым глазом. Покупкой приёмника папа ознаменовал появление в доме двух дочерей — Беллы, названной в честь его покойной матери, и меня, Фаи. Ко мне перешло имя бабушки, она прожила долгую жизнь, дождалась внуков. Приёмник не только разговаривал, он пел песни, транслировал спектакли и вообще стал членом семьи. Как телевизор в середине двадцатого века или смартфон в начале двадцать первого… Хотя, нет, смартфон — это всё-таки прибор индивидуального пользования, а приёмник, телевизор и патефон предназначены для коллектива. Пусть маленького, семейного.

Приёмником могла воспользоваться вражеская пропаганда. Приказ о его обязательной сдаче пришёл одновременно с директивой оклеить крест-накрест бумажными полосками окна, дабы уберечь стёкла от взрывной волны. Как всем, сдавшим радиоприёмники, отцу дали справку, из которой явствовало, что после окончания войны он получит своё имущество в целости и сохранности.

Справка та затерялась, не до неё было, когда ехали в эвакуацию, когда жили долгие годы вдали от Киева. А если бы сохранилась? Не знаю ни одного случая, чтобы кому-нибудь такую бумагу удалось отоварить.

А что эта мера предосторожности нанесла урон советским патриотам — хорошо известно. В школе мы проходили роман Фадеева о молодогвардейцах из Краснодона. Ах, как бы подпольщикам пригодился хотя бы самый примитивный заводской приёмник. Не нашлось такого. Из подручных средств соорудили принимающее устройство и записывали сводки Совинформбюро…

Всю войну терзала маму первая семейная фотография — папа, мама и мы с сестрёнкой у них на руках. Сфотографировались в мирное время, а получили фото на руки, когда шла война. Короткие июньские ночи неустанно прощупывали над Киевом прожектора…

ЭВАКУАЦИЯ

Весь первый год жизни мы с сестрёнкой Беллой спали в одной кроватке, мыли нас в одном корыте. Мы в нём помещались, ещё место оставалось. Белла родилась весом 2.100, а я недомерком — 1.700. Отставала и в росте, и в наборе веса. У мамы со мной было много мороки. Хуже ела, чаще плакала.

Обе мы, по древней еврейской традиции, получили имена в честь своих предшественниц на семейном древе жизни. Белла, по настоянию отца, стала носить имя его рано умершей матери, я — его бабушки. Не знаю, переселяются ли в новорождённых души умерших, носивших то же имя, но что в той или в иной степени на носителях имён предков отражаются сроки жизни потомков — это бесспорно. Не претендую на премию за данное открытие, но уж слишком часто на моих глазах, это поверье — не про нас с вами будь сказано — срабатывало.

Едва родители отпраздновали годовщину со дня нашего с Беллочкой рождения, как страхи и сомнения в отношении нашего с ней прироста в граммах отошли на второй план. В воздухе, как пелось в шлягере тех лет, запахло грозой. Немцы постоянно бросали бомбы нам на головы. Ходили слухи, что они сразу же вывели из строя туннели, соединявшие правый берег с левым. То в одном, то в другом конце города пылали заводы, выпускавшие военную продукцию…

Каждое утро мой отец поднимался вверх по Вознесенскому спуску, и через Большую Житомирскую и Подвальную попадал на Фундуклеевскую, то бишь Ленина. В парикмахерской при гостинице его ждали клиенты, одетые в военную форму. И разные начальники из управления Юго-западной железной дороги, из здания, построенного ещё графом Бобринским. Памятник этому строителю железных дорог — фигура во весь рост, попирающая ногой рельсу, — стоял на том месте, где уже на моей памяти поставили конную статую комдива Щорса. Не знаю с кого лепили лошадь, а лицо комдива скульпторы скопировали со студента Кравчука. Да, вы не ошиблись, будущего заглавного пропагандиста УССР и первого президента независимой Украины.

Извините за многословные отступления, но мне трудно настроиться на рассказ о самой мрачной странице в истории нашей семьи, в истории страны.

Вот ещё один шаг в сторону. Киевляне долго не могли забыть дореволюционные названия улиц и площадей. И сейчас любой, родившийся в этом городе или доживший в нём до седин, знает улицу Фундуклеевскую, увековечившую было фамилию одного из успешных царских губернаторов. Того самого, который на собственные средства строил гимназии. Никак не поддавались переименованиям улица Владимирская, Большая Васильковская, Константиновская, Межигорская. До сих пор на Подоле, в бывшей черте оседлости, несмотря на коренную смену общественного строя, не поблекли названия магазинов, присвоенных в тридцатых годах двадцатого столетия — Бабский (состав продавцов и кассиров исключительно из женщин), Комсомольский (опять же ясно из кого был набран первый коллектив).

Клиенты моего отца продолжали бриться в парикмахерской. Разве что просили ускорить процесс. Безопасные бритвы только-только входили в моду, а до изобретения механических и электрических надо было лет двадцать ждать. Всё чаще и настойчивее клиенты спрашивали, дескать, когда вы Меер Симхович, уедете? Вам и вашей семье оставаться в городе, если он будет сдан, смерти подобно.

Всё хуже с едой. На базаре, откуда столько лет кормились, цены подскочили в разы, мясо выбрасывали далеко не каждый день. И это на Житнем базаре, благодаря которому мы обходились без погреба. На суп и на жаркое всегда покупали свежее.

С деньгами и прежде в семье было туговато. А вскоре после замужества мама перестала работать, жили на одну папину зарплату. Папа настоял, мама плохо переносила беременность, постоянно требовала то огурцов, то селёдки. Зато бабушка радовалась:

— Слава Богу, тебе уже тридцать, пора рожать, без того затянула…

На фото, где мы вчетвером, по маминому лицу видно, что её что-то мучает. Понятно что. В августе или сентябре родители ожидали появления ещё одного ребёнка, надеялись — мальчика.

Всё казалось, что беда вот-вот пройдёт стороной, а может быть, вообще повернёт назад. Двор постепенно обезлюдел, один за другим уходили на фронт молодые мужчины. Отец было сходил в военкомат, но ему сказали, что справятся без стариков, 38-летние армии не нужны.

Это как-то успокоило. Однако, очередной клиент вместо «здрасьте» спросил:

— Мирон, что вы тут делаете?

— Как что, работаю…

— Немедленно уезжайте!

— Как я уеду, у меня семья большая, жена беременна. Тесть утверждает, что при немцах опять вернётся капитализм и он, наконец, откроет пошивочную мастерскую…

— Какую мастерскую! Завтра, чтобы ноги твоей и твоих Гринбергов да Гройсманов в городе не было. Вписывай всех в документы и на вокзал!

Уехать на одном поезде не удалось. Сначала не получилось протолкнуться к вагонам, эшелон стоял всего двадцать минут. В следующий поезд помогли пробиться сотрудники вокзала. Конец июля. Немцы упёрлись в оборонительные сооружения, построенные ещё в тридцатых при командующем особым Киевским округом Ионе Якире. После переноса границы на Галичину, доты и дзоты демонтировали, с них сняли вооружение. Одни остовы остались. Опираясь на них Красная армия, спешно пополненная курсантами военных училищ, попыталась задержать наступление немцев.

Эшелон из теплушек ехал на Восток. Еда, прихваченная из дома, скоро закончилась. Ели то, что удавалось насобирать или выменять во время бесконечных остановок в пути. В нашей теплушке, в соседних — исключительно евреи. Мужчин почти нет. Хворосту для буржуек — железных печек — иногда удавалось насобирать, а чтобы дрова — никакой надежды. Теплушки — это товарные вагоны, оборудованные нарами, без стёкол на окнах. На остановках в этих душегубках дышать нечем, в пути — сплошные сквозняки.

Под стук колёс и тряску мама родила девочку, её назвали Танечкой — через месяц или два пути, уже в Краснодарском крае. К счастью, в поезде нашлась акушерка. На второй или третий день поезд остановился на станции. Удалось разжиться водой и кипятком. Новорождённую наконец-то помыли, обтёрли и укутали.

Подхожу к самому страшному отрезку нашей дороги к спасению. Бежали от пуль и издевательств, как после выяснилось — от Бабьего Яра, а смерть всё равно настигла самых беззащитных.

Паровоз не торопился давать гудок. Моей сестрёнке-близняшке всё хуже. В одной из теплушек нашёлся врач. Он-то и определил, что у Беллочки тяжёлое воспаление лёгких. Пневмония. Мы с нею всю дорогу рядом сидели и лежали. Её просквозило, она заболела. Поезд всё стоит. Ещё раз послали за врачом. А что он мог сделать — ни лекарств, ни условий. Девочке хуже и хуже. Лежит с открытыми глазами. Мама закричала. Врач сказал, что ничего не может сделать, её надо похоронить.

Завернули Беллочку в одеяло, выкопали на полянке ямку, закопали. Посидели, поплакали. Пока паровоз не загудел. Нет, кажется это случилось около Моздока. А по дороге к Каспийскому морю скончалась Танечка, ей и трёх месяцев от роду не было. В теплушке родилась, в теплушке заболела дизентерией. Здоровенькая была девочка, родилась в три килограмма весом. Не уберегли.

Поезд всё едет и едет. Добрались до Тбилиси. Большой город, но тоже отказался принимать эвакуированных — некуда селить. Эшелон оцепили военные — сотрудники местного военкомата. Проверили папины документы и говорят:

— Собирайтесь, десять минут на сборы!

— Он же третьего года рождения — вступилась мама. Я в пути двух дочерей потеряла, теперь мужа забираете!

— Всех забираем, вплоть до пятидесяти лет, на фронте нужны люди.

Опять дорога уже без отца. Погрузка на пароход. Позади Каспийское море, в Красноводске снова эшелон из теплушек. Грузились почти налегке. За месяцы путешествия вещей почти ни у кого не осталось.

ПОД ПАЛЯЩИМ СОЛНЦЕМ

Хочется думать, что некоторую прививку от палящего зноя и беспощадных ветров мой сын Саша, служивший срочную в этих краях, примерно на двести-триста километров севернее, получил от меня. Представляю, как тяжело было моей маме, выросшей в континентальном климате Украины, привыкать к испепеляющему солнцу днём, к пронизывающему холоду по ночам. И ещё к ветрам, густо нашпигованных песком.

Выгрузили нас на юге Туркмении в городе Байрам-Али. До Киева даже в мирное время — ехать и ехать, а до границ с Ираном и Афганистаном — рукой подать.

Мама поднять меня не может, не то, что нести. Местные жители привязали меня к ней верёвкой, но сказали: «Не торопитесь, посидите в тенёчке, скоро приедет машина». Действительно пришла. Грузовая, легковых и до войны в Киеве не густо. Маму подсадили в кузов, так же вежливо потом поставили на землю. Предложили разместиться в сарае. Женщина, вызвавшаяся помочь, на ломанном русском, попросила прекратить плакать о двух дочерях, умерших в дороге. Сказала, теперь главная забота, чтобы оставшаяся девочка жила, чтобы выросла здоровой.

— Какой здоровой? Посмотрите, какие у неё кривые ножки…

— Ребёнку полтора года, а вы о ногах.

Стеснённые условия. Вода — проблема, не только еда. После многомесячной тяжёлой дороги хвори ко мне прилипали, как банный лист. Мама переживала, смотрела на меня, а перед глазами постоянно две дочери, на могилах которых и поплакать не получилось. Спасибо, соседи, хорошие люди, вселяли надежду. И сёстры мужа — тётя Соня и тётя Рахиль с детьми. Они разместились рядом с нами, за забором. Не оставляли в беде местные жители, сотрудники госпиталя. У меня до сих пор в ушах подбадривания на разных языках, на туркменском, на русском. Даже на идиш.

— Не волнуйтесь, не надо плакать о двух девочках, записанных в паспорте, эта девочка будет жить!

Подкрепляли они свои предсказания, как могли — козьим молоком, хлопковым маслом, кусочком сахара. Побелили сарай, где нам предстояло жить, поставили двуспальную кровать, чтобы маме проще было за мной по ночам приглядывать. Побеспокоились о мебели — о столе и табуретках.

Чуть ли не в первые же дни у мамы резко поднялась температура. Шла со мной на руках по улице, то и дело прижимаясь к забору. Подоспели два солдата. Нет, тогда так не говорили, рядовых называли бойцами.

— Ребята, возьмите ребёнка, женщина вся пылает и бредит. Похоже, тиф.

Принесли нас в госпиталь. Врач спросила:

— А что там в углу кровати за собака пищит?

— Какая собака? Живая девочка!

— Да она мокрая!

— Вы что, хотите, чтобы двухлетний ребёнок сам в нужник бегал?

Старшая сестра искупала меня в тёплой воде, насухо вытерла, замотала в пелёнки. Дала кашу, но сначала протёрла. Посчитала, что тремя зубами, столько пока выросло, хорошо прожевать не получится.

Мама в госпитале всё лежит и лежит. Температура держится на 39—40. Но не тиф. Местный врач объяснил: по всей видимости, маму свалила с ног аллергия на местный климат. Это же не привычные двадцать градусов в октябре, а 38 и 40. Организм сопротивляется таким скачкам, не воспринимает. Посоветовала попробовать уринотерапию. И температура стала падать! На третий день только 38, мама пришла в себя и спросила: «А где дочурка?». Я рядом сидела, на кровати. Мне уже без двух месяцев два годика исполнилось. Я показывала пальчиком на маму. А на вопрос о папе ответила: «Уу!». Бабушка с дедушкой тоже «Уу!». Уехали.

Врач сказала, что кризис позади. Посоветовала обратиться на завод, где давят из хлопка масло. Там рабочие нужны, и детские ясли имеются. Сразу обе проблемы решить получится. Старшая сестра разорвала пелёнку и покрыла маме голову. В этих краях, объяснила, нельзя женщинам ходить с непокрытой головой, не положено. В открытом платье — тоже. Иначе не уберечь кожу на лице и руках от ожогов. Девочку вообще следует плотно закутать, у неё же нежное тельце. Для неё солнечный удар очень опасен.

Мама еле бредёт, пот градом. Под деревом с большими листьями, в тенёчке —группа местных жителей. Предлагают присесть, отдохнуть:

— А что у тебя на руках? Кукла?

— Это моя девочка!

— А-ну покажи! Манюнька, какая маленькая…

Я сползла с маминых рук, присела рядом и говорю:

— Гам!

— Да она кушать хочет! Молока нет, но есть чай. И сахар. Налейте ей пиалку — сказал старик в чалме. — Она же должна расти! Ей ещё жить и жить!

— У меня было три дочери, одна осталась…

— Война… У меня на фронте сын, у всех дети на фронте. А ты по-туркменски понимаешь?

— Нет, только по-русски.

— Научишься. Вокруг есть кому тебя понимать. Город принял много эвакуированных.

На работу маму приняли. Дали с собой бутылочку с молоком. Успокоили: в яслях кормят хорошо, и одежду, если нет, дадут.

— Но дочь ни ходить, ни говорить не умеет…

— У нас научится! Девочки в хоре у нас поют… Не такие маленькие, но и ваша дочь подрастёт. Пока пусть поест кашу с булочкой. Зубы есть? Ага, целых три и четвёртый режется. Прекрасно!

В яслях меня напоили, накормили, в чистые штаники переодели. На ночь отпускали к маме. Ей позволяли уйти с работы раньше. А женщины, у кого не было детей, работали допоздна, с утра до вечера. В садике я научилась почти самостоятельно есть, играть с детьми. И … молиться. До сих пор помню, как стояла на коленях вместе с остальными детьми, запрокидывала голову и произносила: «Алах-Акбар…».

Вечерами соседи приходили в гости, приносили кто козье молоко, кто булочку, кто блюдечко с кашей… Поначалу я от молока отворачивалась, даже выплёвывала. А они приговаривали:

— Будешь пить молоко — будешь жить! Пей!

Я начала ходить, держась за мамину руку. Один шаг, второй… Чем не повод меня подкормить кашей, домашней лепёшкой.

Разговоры женщин между собой об одном и том же:

— Дай Бог, чтобы наши мужья, наши сыновья домой вернулись! Разговор начинался и заканчивался молитвой. Я повторяла слова, хотя не понимала их значения. И оказывалась в центре внимания:

— Ах ты, дорогая, за наших мужей волнуешься!

Вскоре я чётко выговаривала слово «папа». Ножки окрепли. Стала танцевать в общей ясельной группе.

Игрушек в том детстве не помню. Откуда им взяться? Когда покидали Киев, нам с сестрой были положены разве погремушки. Зато у меня появился живой друг — собака. Как-то с этой хозяйкой двора я поделилась кусочком хлеба. Она меня всю облизала, облобызала. С тех пор собака позволяла делать с собой, что мне захочется. Например, катала на себе до калитки и обратно.

Плач от радости

Мама работала, я росла и крепла. Радио говорило всё громче. Стало победные салюты в честь взятых городов передавать. А почта продолжала приносить «похоронки». Не так обильно, как в первые месяцы нашего приезда, но постоянно. То слева, то справа улицу оглашал протяжный женский плач. От папы никаких вестей. И не могло быть. Его мобилизовали в поезде. Мы потом ещё долго ехали. Если бы даже он очень настаивал, вряд ли какому-нибудь военному писарю на фронте пришло бы в голову слать запросы — отец не знал, куда нас завезли.

Попытаться отыскать отца всё-таки проще. Мама знала отправную точку — в армию папу забрали около Тбилиси. Это зацепка, вдобавок к имени, отчеству, фамилии и году рождения. Солдатки маму надоумили писать в госпитали. Написала. В один госпиталь, второй, третий… Нет среди находящихся на излечении такого человека.

Вдруг из Красноводска пришло толстое письмо, надписанное чужим незнакомым почерком:

— Ваш муж, Гринберг Мирон Семёнович, 1903 года рождения, место рождения — город Васильков, попал в наш госпиталь с осколочными ранениями рук и ног. Пока он сам писать не может, я пишу под его диктовку…

Мама в плач. Соседка успокаивает, зачем слёзы? Радоваться надо! Подожди немного, рука заживёт, сам напишет.

… О том, как и где воевал — отец не любил рассказывать. Говорил лишь, что их бросили на подступы к Баку. Без сознания вынесли с поля боя отца. Много осколочных ранений, к тому же контужен. Имя и отчество на Мирона Семёновича ему посоветовали заменить в госпитале — мама писала в запросах Меер Симхович. И ещё папа написал, какую радость в него вселил мамин запрос. Ведь он ничего не знал о нас, в мыслях готовился к самому печальному варианту.

Группу призывников недолго везли к месту назначения. Пересаживаясь с поезда на поезд, папа машинально прихватил с собой расчёску и ножницы. Свои орудия производства. И опасную бритву — самый распространённый тогда прибор для бритья. В общем, отец стал самым популярным новобранцем в роте. Без отрыва от программы молодого бойца выполнял обязанности парикмахера. Не исключено, что сослуживцы отплатили ему добром за добро, не оставили его, вынесли тяжелораненого из огня.

Долго ли коротко ли, отец сам написал письмо, рука постепенно заживала и смогла держать ручку. В конце написал: скоро приеду! Мама опять в плач, а соседи бурно радовались. Ещё никто на всей улице пока не возвращался живым, а твой приезжает! И в нас вселяет надежду.

Папа ходил с трудом, хромал. До конца жизни опирался на палку. Но в руки постепенно возвращалась былая подвижность. Навалилась другая беда — стала мучить астма. Видимо, эта хворь вцепилась в него ещё на Кавказе, а здесь, в условиях пустыни, усилилась. Врач местного госпиталя сказал, что нужно немедля уезжать. Желательно поселиться в местах, где много хвойных деревьев — сосен и елей.

— Где вы жили до войны?

— В Киеве.

— Вот и возвращайтесь, как побыстрее.

На календаре январь 1947 года. Карточки отменят только в декабре, тогда же деньги один к десяти поменяют. А засуха 1946-го чуть не добила страну. Обрушился голод, сравнимый с тем, что бушевал в 33—34 годах. Всё также, по карточкам, как в тяжёлые военные годы, хлеб выдавали пополам с соломой. В лучшем случае — с просом или кукурузой. Без карточек и этого хлеба не купить.

Поначалу родители обосновались в Боярке. Я там пошла в школу. Потом удалось всё-таки переехать в нашу квартиру на Смирнова-Ласточкина, в тесный полуподвал. Там папина астма вновь заявила о себе…

Животворная молитва

— Она будет жить! — Это утверждение или заклинание прошло со мной через всю эвакуацию. Должно быть, запали в подсознание слова людей, которые делились с моей мамой последним куском и последним глотком, убеждали её, что надо верить в лучшее, что я выживу.

Болела я беспрестанно. Растущий организм требовал витаминов, углеводов и белков, соблюдения правил гигиены, удобной постели, тепла по ночам. А как эти потребности обеспечить?

Представители следующего после моего с мужем поколения — выше нас на целую голову, крепче и здоровее. И мальчики, и девочки. Я долго была уверена, что 34—35 размер ноги — нормально для женщины. Недаром у них не ноги, а ножки. Спустя всего-то двадцать-тридцать лет после войны наиболее ходовыми размерами женских туфелек стал 39—40-вой. Хотя, согласитесь, туфельками столь габаритную обувь язык не поворачивается назвать.

Еды стало хватать, пусть не шибко разносольной, но вполне калорийной. И основательно витаминизированной — если в сезон овощей и фруктов. Всего того, что выращивали в округе, а не завозили из южных стран. Экзотика касалась исключительно грузино-абхазских мандаринов и апельсинов, самого желанного украшения новогодних ёлок.

А ещё люди начали переезжать в отдельные квартиры со всеми удобствами. Пусть их и называют спустя поколение презрительно «хрущобами». Но почистить зубы или помыть руки — уже не роскошь, а будничная возможность. Душ или ванна — когда понадобиться, а не один раз в неделю, после многочасовой очереди в бане.

… Очередная моя хворь в эвакуации поначалу показалась банальной простудой. Но врачи из госпиталя поставили диагноз — «свинка». И сказали, что придётся оперировать, иначе девочка задохнётся. С мамой чуть ли не истерика. Двух дочерей похоронила и третью не спасти? Привезла меня домой. Я плачу, мама плачет. На шум зашла пожилая соседка-туркменка. Сказала маме:

— Гите, наденьте на Фаечку самое старенькое платье и спокойно идите на работу. Я полечу её, как у нас в народе принято. Не беспокойтесь, она скучать не будет. Мы с нею будем всё время разговаривать. Пока разговаривает, она не задохнётся.

Посадила меня на табуретку во дворе, села напротив и задаёт мне вопросы. Слышим за домом прошёл верблюд. Эти животные на пути своего следования оставляют следы. Соседка взяла совок, подобрала и приложила мне к шее. Хоп! А оно горячее. Женщина всё настойчивее пристаёт ко мне с вопросами типа: что умеешь, что знаешь. Я чего-то лепечу…

Опять прошёл верблюд. Там верблюдов больше, чем лошадей. Принесла в совке и заменила остывшее горячим. Продолжаем разговаривать. Приходит мама.

— Ну что?

— Пока ничего. Сними с ребёнка платье, прополощи, до утра высохнет. С платьем — ничего страшного… Верблюд — животное чистое. Это не грязь.

Утром мама ушла на работу, оставила мне кусочек хлеба. Соседка опять принялась за навозотерапию. Поверх забора показалась голова другой соседки, помоложе.

— Слушай, у тебя же коза, поделись молоком.

— Какое поделись, моим дочерям не хватает!

— Налей немножечко, на донышке стакана. Я воды добавлю, сахара — есть кусочек — и размешаю.

Заставила меня выпить. Я выпила. Сердобольная соседка сложила руки, принялась повторять: «Аллах-Акбар! «Аллах-Акбар!». И я вслед за нею сложила руки и стала обращаться напрямую к Аллаху. В садике научилась. Соседка как-то сказала мне, что нужно попросить Аллаха вернуть папу. Я и попросила…

Обе соседки, глядя на меня и считая, по-видимому, что молитва из детских уст до Неба доходит быстрее, принялись уговаривать меня упоминать имена своих сыновей…

Спустя четыре или пять дней — воскресенье, у мамы выходной. Опухоль почти сошла на нет. Мама повезла меня в госпиталь. Там пришли в восторг и похвалили соседку за лечение, назвали её молодчиной. Сказали, тепло к шейке девочки соседка прикладывала самое натуральное, ничего плохого ребёнок в рот не брал. Замечательно, что ещё пил козье молоко.

Вскоре после Победы демобилизовали сына соседки. Той, что лечила меня таким древним способом. Мать привела его к нам во двор.

— Целуй девочку!

— А кто она? Она беленькая и нам чужая!

— Целуй, она молилась за тебя и ты вернулся. Руки есть, ноги есть, остальное заживёт. Соседка плачет от счастья. Мама смотрит на неё и тоже плачет.

Примерно такой же диалог с сыном произошёл у другой соседки. Он тоже вернулся после ранения.

— Иди поцелуй! Благодаря этой милой девчушке ты остался жив. Девочка каждый день за тебя молилась.

Свинка — распространённая детская болезнь. Могла она ко мне прицепиться и в Боярке, где мы поначалу жили после возвращения. И в Киеве.

Но в условиях жаркой пустыни, где в воздухе столько же песка в процентном отношении, сколько и кислорода, постигла ещё одна беда — у меня заболели глаза. Оказалось, это не соринка попала, а трахома прицепилась. Болезнь, грозящая слепотой. Так в госпитале маме объяснили, после промывания и прочих процедур. Дескать, как только окажетесь в большом городе, немедленно обратитесь в глазную клинику. Во избежание неприятных последствий.

Но дорога в родной город оказалась длинной и ухабистой. По приезде у родителей, у мамы — тем более, хватало текущих забот. Трахома же никуда не делась, только затаилась. В пятом-шестом классе дала о себе знать… Я вдруг начала слепнуть… Толчком послужила эпидемия кори. На Батыевой горе, помню, открыли специальную инфекционную детскую больницу… А корь — это высокая температура. Подскочила за сорок и расшевелила впавшую было в спячку трахому…

Глава 2. ВЗРОСЛЫЕ ЗАБОТЫ

УЖЕ НЕ ИЖДИВЕНКА

Корь постепенно отступала. Температура приблизилась к нормальной, меня отвели к офтальмологу. Посадили перед таблицами. Самые верхние буквы в строчках с трудом различала. Путалась. Так в очках и закончила девятый класс. Кажется, была единственной ученицей на всю подольскую двадцатую школу, которая на уроках и на улице не расставалась с очками.

Жили мы трудно. Папа — единственный кормилец в семье. Работал не в престижной парикмахерской при гостинице, а в обычном ателье на Артёма. Сам выбрал, чтобы ближе к дому. Раны донимали, ходил он, как уточка, заваливаясь в бок прошитой осколками ноги. Я его сопровождала. Часто в нерабочее время, когда его вызывали к клиентам на дом. На прощание они попросили:

— В следующий раз тоже приведите с собой Фаечку.

Не он меня вёл, я его подстраховывала.

Чем дольше живу, тем чаще исчезают профессии, кормившие многие поколения наших предков. Сапожники превратились в ремонтников, днём с огнём не сыщешь мастера, способного пошить по ноге сапог при помощи шила, дратвы да деревянных гвоздиков. О женских черевичках уже не говорю.

Кому теперь расскажешь, что знаменитый в годы независимости киевский модельер Михаил Воронин завоевал в городе популярность индивидуальным шитьём. Мой муж Юра постоянно шил у него костюмы и пальто. Магазинная одежда, в лучшем случае, висела на муже, как на вешалке. Но если эту, как выразился Михаил Жванецкий «кирзу и дерюгу с него содрать», — он там симпатичный!». Свидетельствую, так и есть. Иначе бы я за своего Юру замуж не вышла.

Европейские ценности внедрял в сознание подданных империи ещё царь Пётр I. Завёл мужскую моду ходить без бороды. С той поры основной обязанностью мужских парикмахеров стало бритьё. После Первой мировой войны, как свидетельствуют авторитеты моей юности — писатели Ильф и Петров — появились безопасные бритвы, снабжённые лезвием. После Второй мировой войны производство этих приспособлений было освоено в СССР. Подоспели механические и электрические бритвы. Поток посетителей в мужские парикмахерские резко сократился.

А если учесть, что женские и мужские парикмахерские стали разделять плотными перегородками (станет ясно, почему) у отца отпала значительная часть клиентов. То бишь клиенток.

И последнее, самое важное. Парикмахерская — не частная лавочка, парикмахер не имел права назначать цену за свои услуги. Зарплата его набегала не столько за качество, сколько за количество. Совсем другой расклад. Тем более, что выстаивать смену отцу становилось всё труднее и труднее.

Заканчиваю девятый класс в числе лучших. Впереди выпускной десятый и прямая дорога в институт, на филологический факультет. Языки мне давались легко. Школа с русским языком обучения, а я одинаково хорошо говорила и писала на русском и украинском. Учителя в пример ставили. Француженка, учительница французского языка, считала, что у меня феноменальные способности. Любопытно, основным иностранным языком в школе был английский. Ещё французский. Только не немецкий, на котором враги-оккупанты разговаривали.

Я решала, прикидывала, кем стану — учительницей или переводчицей? Судьба распорядилась иначе.

Как-то вечером после экзамена папа подсел ко мне и начал с того, что все женщины в нашей семье умеют шить. Навыки очень пригодятся будущей матери. Одежда на детях буквально горит, на них не напасёшься. Как раз профтехучилище швейников, почти рядом с двадцатой школой, объявило о наборе. Секретами мастерства овладеешь, стипендию получать будешь — весомая добавка к семейному бюджету. «Аттестат зрелости» можно и в вечерней школе получить, без отрыва от профтехучилища. Благо вечерняя располагается рядом, за спиной у бюста Мичурина. (Не путать с Шолом-Алейхемом, имя этого писателя до войны и немного после носила бывшая Константиновская, проходящая рядом. Гости Киева почему-то считали: раз улица имени еврейского классика, значит, на ней и установлен его бюст).

В училище меня не сразу приняли, немного помурыжили. Нет, не потому, что я для них была «шибко образованной» — туда принимали с семиклассным образованием, а у меня за плечами девять. Приёмную комиссию смутили мои очки. Одна из дам даже вопросила:

— Да как же ты будешь нитку в иголку вдевать? Иголку возле носа держать?

Приняли, определили в женскую группу. Специализировавшуюся на лёгкой одежде, на платьях. Мальчики — те по мужским пальто. Учили нас, прямо скажу, неплохо, почти всем на выходе присвоили шестой рабочий разряд. Мне — пятый. Не потому, что хуже шила. Медленнее работала из-за плохого зрения. Из-за него меня ни в одно швейное ателье не взяли. Пришлось пойти на фабрику массового пошива.

Стипендию во время учёбы я получала исправно — 40 рублей в месяц. И — о ужас! Как-то все четыре красных десятки не обнаружила в кармане передничка. То ли выпали, то ли случилось что похуже. Моя новая подружка, Ася, успокоила, заставила взять её стипендию. Объяснила, родители такой суммой не интересуются, а сама она без карманной прибавки как-нибудь месяц проживёт. Спасибо, выручила. Уж не знаю, как бы я в тот день пришла домой? С пустыми руками. Каждая копейка была в семье на учёте.

В училище мы проводили часов по восемь, с утра до вечера. После занятий я спешила в вечернюю школу. Вот где отводила душу. Задания по гуманитарным дисциплинам у меня много времени не забирали. Запоминала с первого раза, на уроках. Выручало чтение. Я ещё школьницей сумела записаться в читальный зал филиала Академии наук, примыкавший к строениям Братского монастыря. Громадное помещение, столы с индивидуальными светильниками. И тишина. Поднимешь голову, протрёшь глаза, а над тобой летучая мышь скользит, от одной стены продолговатого зала до другой, заложит крутой вираж, распрямится, и опять…

В основных зданиях Братского монастыря располагалось военно-морское политучилище и отделения больницы Подольского района. На моей памяти полукруглое здание теперешней Могилянки достроили на два этажа. Курсанты училища щеголяли в чёрных матросских клёшах, с селёдкой на боку — так неуважительно подоляне нарекли палаши, украшавшие будущих политработников. Девчонки на этих щёголей заглядывались.

А мне некогда. Я училась. С таким аттестатом — была уверена — не стыдно садиться пред очи приёмной комиссии самого престижного вуза. Так мне казалось, пока не ударилась лбом о стену. Но это, как говорит бывший телевизионный милиционер, майор Томин, совсем другая история.

Близорукость на меня навалилась в детстве, когда все ощущения обострены. Потому, наверное, научилась восполнять пробелы зрения другими источниками информации — по звукам, по запахам, по каким-то недоступным восприятию здоровых людей проявлениям. Был случай, в профтехучилище. Я заметила в окно парня, возжелавшего свести счёты с жизнью. Примеривался к верёвке, закинутой на дерево. Вернулся из армии, девушка его не дождалась, вышла замуж. Он посчитал, что жизнь утратила всякий смысл.

В комнате нас было много, но лишь я, глянув в окно, зашлась в крике. Ничего членораздельного изо рта не вылетало. Кричала и показывала рукой за окно. Ребята отреагировали, выскочили на улицу, спасли человека.

На завтра его мама пришла к нам в обнимку с громадным пирогом собственного изготовления. Очень удивлялась, что наиболее глазастой оказалась я, девочка в очках с толстенными стёклами…

ДЕВЧОНОЧКА ФАБРИЧНАЯ

Летом 1960-го я получила два документа — удостоверение об окончании профтехучилища и аттестат зрелости. С весьма приличными оценками. 1 сентября переступила проходную фабрики им. Смирнова-Ласточкина. На весь большой третий цех я — единственная еврейка.

До сих пор с уважением вспоминаю имена своих наставниц — тётю Оксану и мастера Марию Власовну, пусть земля им будет пухом. То одна, то другая подходили с варениками, пирожками в руках:

— Йиж!

— У меня есть, из дому принесла…

— Йиж! — тобикажуть! Йиж!

В цехе два конвейера. На одном шьют плечики пальто или пиджака, на другом — спинки. В конце процесса сшивают одно с другим и получается готовое изделие. Стыковали по номерам комплектующих, скажем, 67-й номер с 67-м.

Номера — номерами, да цвет двух комплектующих порой оказывался разным — тёмно-синим и тёмно-коричневым… В зависимости от партии материала, что получили со склада. В полумраке из-за мерцающего освещения — люминесцентные лампы часто выходили из строя, беспрерывно подмаргивали — различить оттенки цветов очень трудно. Особенно глубокой осенью или зимой, когда на естественное освещение надежды мало.

Работницы свыклись и не обращали внимания на лампы. Ну попереживают из-за того, что придётся распарывать и перешивать, ну потеряют в зарплате. Мастеру цеха ничего не оставалось, как попытаться «подкорректировать» план. И опять всё сначала, до следующего ЧП. И тут, я новенькая, подала голос, позвала электрика. Подсунула ему под нос тёмно-синий кусок и тёмно-коричневый, а он путается. Враз всё понял, побежал и принёс новые лампы. Проблема, как говорится, отпала сама собой.

Начальник цеха, когда ей принесли на подпись счёт за лампы, возмутилась:

— А подать сюда Тяпкину-Ляпкину, что нанесла финансам коллектива такой урон! Кто тебе разрешил вмешиваться не в своё дело?

— Почему не моё? Теперь не надо глаза напрягать, женщины без труда различают оттенки тканей…

— Много ты понимаешь, может, тебя назначить старшим электриком или старшим механиком?!

На выручку пришла Мария Власовна (за глаза, с уважением — Мура):

— Що це ви на дивчину напали?

— Вона же слипа, а чогось з себе малюе!

Мария Власовна, взяла меня за плечи, увела с глаз начальства долой. В закройный цех:

— А як тоби тута зи свитлом?

— Погано, — кажу, — ще гирше, ниж на конвейери…

— Кого ты, Мура, до нас привела? Вона в окулярах, слипенька…

— Чого причепилися до окулярив? Вона бачит краще усих. Вы звыклы до цього неподобства и мовчите.

Электрик и тут расстарался. В закройном стало светло, как днём на пляже. История эта дошла до директора фабрики, она лично захотела познакомиться с нарушительницей спокойствия.

— Як ты знаешься у кольорах? Ти же погано бачишь?

— Пидийдыть до викна и сами побачите, що кольори ризни…

— Ти добре розмовляешь украинською.

— А де я живу? В Японии чи в Китаи?

— Молодець! Вважаю, ты заслуговываешь на премию. Зараз выпишу.

Впервые в жизни я получила дополнительную награду. В размере 10 рублей. Тогда это были деньги. Если перевести на «твёрдую валюту» тех лет — три бутылки водки и закуска. В переводе на пачки мороженого — вообще сумасшедшая цифра.

Рабочим на конвейере платили сравнительно прилично. Я получила возможность не только рассматривать книги в магазине, но и покупать. Не всё, что привлекало взгляд, но определённую сумму в месяц могла потратить. В том числе — на пластинки классической музыки. Тут уж покупала, что хотела. Это ведь не эстрада — Утёсов, Шульженко, Бернес, Цфасман, они на прилавках не залёживались. За скрипичным концертом Ойстраха или фортепианными записями Глиэра можно было зайти и попозже. Их тотчас не разбирали.

Со школы ещё прикипела к концертам в филармонии. Киев посещали московские и ленинградские знаменитости, всемирно известные исполнители. Помню, приезжал на гастроли скрипач Исаак Стерн. Желающих попасть на концерт чуть ли не колонная милиция сдерживала. Нас, постоянных посетительниц, всё равно пропускали. На боковые места, не всех, иногда по очереди. Летом с началом концертов симфонической музыки в громадных раковинах Пионерского сада, — вообще безо всяких денег. Сложилась своя компания, стоять за оградой не приходилось. Кто-нибудь да побеспокоится о тебе.

А музеи? Западного и Русского искусства на ул. Репина, теперь Терещенковской. Исторический — на вершине Андреевского спуска. Украинского искусства — в здании, спроектированном архитектором Городецким. В историческом на стенде привлёк внимание текст отречения Николая IIот престола. В школе нас учили: не просто Николай с таким-то порядковым номером, а Николай-Кровавый. Поразили слова, дескать, если отречение царя поможет консолидировать общество во Второй отечественной войне (кажется, именно так Николай IIназвал Первую мировую. Или это определение потом, в воспоминаниях генерала Деникина, вычитала?), то император готов распроститься с престолом…

Делилась с товарками на работе своими впечатлениями от музеев, от концертов. И ощутила на себе неотвратимость советской поговорки: любая инициатива наказуема. Меня избрали культоргом. И потому, что горожанка, знаю, где и когда. И потому, что надо же кому-то раскрывать глаза рабочему классу на культуру и искусство в части посещения театров, концертов и выставок. Считалось, что в кинофильмах девушки сами разберутся. Рядом не только первоэкранный кинотеатр «Октябрь», но и третьеэкранный «Колос» на Житнем базаре, и маленькое, ещё дореволюционной прописки кино-здание, на много раз переименованной улице Александровской, расположенное в двух шагах от Центрального подольского универмага.

В цеху я работала на стыке двух конвейеров. Один шёл ко мне, второй от меня. Три работницы соединяли полочки со спинкой. А я орудовала приспособлением для глажки. Весёленькое, скажу вам, рабочее место. То и дело попадала под возмущённые крики соседок. Одна просит открыть окно — нечем дышать. Вторая тут же вмешивается и требует закрыть окно — сквозняки. А я посередине. В недобрый час потеряла сознание. Спасибо коллеге, по имени Вера, отнесла меня на руках в медпункт. Привели меня в чувство и отправили начальству заключение. Дескать, надо меня освободить от работы на глажке… Предложили пересадить за машину.

— Но она же плохо видит…

К тому времени я уже поступила в институт. Так, что предложение перейти на односменную работу в контору, в отдел кадров, меня вполне устроило. За исключением одной малости — зарплата 55 рублей. Зато не буду пропускать в институте занятий.

После работы в цеху, где в паре с подругой Ольгой одно время зашивала рукава, в деньгах — большой провал. Эта операция оплачивалась по самому высшему — шестому разряду. У меня набегало по 140—150 рублей в месяц…

ЧЕМ Я НЕ ФРАНЦУЖЕНКА?

Долго ли, коротко ли, но ощутила: пора вернуться к мечте об образовании. Толчком послужила случайная встреча со школьной учительницей французского. Она, подобно многим нашим преподавателям, воевала. Надевала по праздникам ордена и медали. Всегда ходила застёгнутой на все пуговицы, руки и шея наглухо закрыты. Скрывала шрамы. Учительница удивилась, чего это я, с такими способностями к языкам, не использую их по назначению?

Предложила мне оживить знания, несколько вечеров плюс воскресенья (тогда ещё была шестидневная рабочая неделя) я провела у неё дома. Француженка была убеждена, что мне прямая дорога в университет, не иначе.

Опять я стала пропадать в академке. Сверяясь с программой, заказывала книги. С историей заминка. Книги о войне на Западной Украине несколько раз вписывала в заявку, но их в запаснике не оказалось. Как назло, вопрос о событиях в Галичине мне попался в университете на вступительном по истории. Хотя на основополагающем экзамене — по французскому языку — получила высокий балл, и экзаменаторам очень даже пришёлся по душе мой украинский — но двойка по истории перечеркнула все мои достижения.

Пришла к учительнице, огорчила её. Это она, кстати сказать, посоветовала мне писать вступительное сочинение по-украински. Услышав про двойку по истории, моя француженка не могла попасть в рукав. Раненая рука и прежде плохо слушалась, а тут вообще никак.

— Ничего, — говорит. — Шрамы украшают не только мужчин. Пойдёшь в институт иностранных языков. С горизонтами там похуже, зато язык изучишь глубже…

Получилось! На вечерний, как и хотела. Занималась четыре раза в неделю — по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам. Иногда по субботам. Моей соседкой по парте оказалась симпатичная девушка, продавщица из магазина «Радио» на Крещатике. Мы вместе конспектировали лекции, вместе ходили на зачёты и экзамены. Словом, не разлей вода. На полках в её магазине — большой выбор грампластинок. Там же мой отец купил телевизор. Кажется, львовского производства, считалось, что Львовские телевизоры лучшие в стране.

Об инязе и о декане факультета по фамилии Силамуха у меня самые светлые воспоминания.

Когда в 66-ом у меня родился Сашенька, забот прибавилось. Сынок часто хворал. Все заботы на мне. Декан успокоил: как подготовлюсь, зачёты и экзамены у меня отдельно примут преподаватели. Заметил меня Силамуха ещё на вступительных экзаменах. Сочинение опять же писала на украинском языке. Он прочёл мою работу, исправил «тройку» на «видминно».

Как-то сижу в коридоре, пою украинскую песню. Вдруг слышу, кто-то подпевает. Оборачиваюсь — Силамуха. За второй курс всё сдать не получилось. Осталось несколько «хвостов». Декан опять нашёл нужные слова:

— Дити на пидросте, вы увийдете у колею, все налагоджиться. Мои до трьох рокив хворили, а зараз, слава Господу, здорови. Я дуже хочу, щоб вы закинчилы институт.

До речи, вчила я не тильки французьску, але й испанськумову… Была уверена, что на третий курс меня переведут. Пришла, а Силамухи не застала. Сказали, он попал в больницу с высоким давлением. Человек, заменивший Силамуху, дал указание выдать мне справку, что я проучилась два года, сдала такие-то предметы и получила такие-то оценки.

Всё! Будьте здоровы и прощайте!

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

Своего Юру Заславского я нашла не в музее, театре или филармонии, а на танцах. В модерном здании довоенной постройки, в клубе Пищевиков. В годы независимости, после того, как Дома культуры в городе «ликвидировали, как класс», здание перепрофилировали в театр.

Молодёжь в моё время ходила также в клуб Киевского университета. Но там было много негров. Дело не в цвете кожи, а в том, что эти ребята нахально вели себя с девушками. Но всё это зимой, а в тёплое время года было принято собираться на танцплощадках. Танцевальных верандах, если выразиться интеллигентнее. На «Жабе», справа от моста над Петровской аллеей, или на «Кукушке» — слева от моста, рядом с одноименным рестораном. Контингент «Жабы» самый, что ни на есть, пролетарский, одет в сатин и ситец. «Кукушку» посещали граждане, которые воспользуемся подсказкой старого анекдота, без труда произносили слово «ресторан». Заодно имели возможность обзаводиться одеждой из шёлка и тонкой шерсти…

Весной 65-го, и не где-нибудь, а в Пищевике, мой двоюродный брат (моя мама и его отец — родные брат и сестра) представил Юру мне. Юра спросил у брата:

— Такая ляля, неужели у неё никого нет?

Так получилось, что после знакомства каждый свободный вечер в апреле мы проводили вместе. А 1 мая вместе пошли на демонстрацию. Признаюсь, честно, из всех женских хитростей, на которые способна девушка при завлечении парня, я воспользовалась лишь одной — до последнего скрывала, что хожу в очках, что без них почти ничего не вижу. Возможно, по причине этого своего недостатка я твёрже опиралась на руку нового знакомого. А все мужчины без исключения готовы задрать нос, когда ощущают себя надёжной опорой.

Под перекрёстным огнём взглядов родственников, съехавшихся на нашу свадьбу, я чувствовала себя не совсем уютно. Пока тётя Нина, родная сестра свёкра, не поставила точку:

— И тут, и тут — все есть! Как по форме…

Будни от праздника всегда отличаются. Но сейчас, прокручивая перед глазами двадцать пять лет нашей с Юрой совместной жизни, невзирая на постоянные финансовые трудности, просвечены радостью, взаимностью. Утверждаю: выйдя за Юру замуж, я вытащила самый счастливый из билетов на экзамене, именуемом жизнью. Могли мы и поругаться, всякое бывало. Но как бы не разошлись во взглядах вечером, утро я начинала с приготовления завтрака, вместе садились за стол. Я ещё успевала погладить мужу рубашку. В 7.30, ни минутой позже, мы уходили на работу. Он уезжал в свой Фастов, ремонтировать лифты. Я в то время уже работала в бухгалтерии, являлась за полчаса до рабочего дня и в тишине приводила в порядок ведомости.

Бухгалтером стала не от хорошей жизни, ещё расскажу об этой странице своей биографии. Но смело могу утверждать, что азам новой для меня профессии я научилась у Юры. Он считал, что одалживать, просить у кого-нибудь деньги — последнее дело. Если к концу месяца доход с расходом не сходится, значит, надо ужаться, отказаться от покупки вещей. Или мебели. Или чего-нибудь в квартиру. Особенно и главное, чтобы ребёнок всегда был сыт. А в смысле обут и одет — может немного потерпеть. Когда касается нас с мужем — тем более.

От мужа я заряжалась спокойствием. Правда, если он ходил за чем-нибудь в магазин, а товара не оказывалось на полке, то в другие торговые точки не наведывался. Возвращался домой и на голубом глазу докладывал, что не купил, придётся идти в следующий раз. Но, опять скажу, такая его реакция могла касаться чего угодно, только не еды, сока или мороженого для сына. Тут для него вопросов не было: надо, — значит, будет!

И ещё один нюанс наших с ним взаимоотношений. Хватало разных тонкостей, к которым ещё вернусь. Приготовлением пищи в основном занималась я. Но, что касается еды, как времяпровождения, или, скажу красивее — трапезы, то Юра не представлял, как это не дождаться меня, если я где-то задерживаюсь. Сколько раз оставляла ему полный холодильник, поясняла: что греть, а что — вскипятить. Прихожу — ничего не тронуто. Юра сидит у телевизора, меня ждёт и сухари хрумкает.

Примерно ко времени нашего знакомства относится переселение в новые квартиры моих и Юриных родителей. После полуподвала на Вознесенском, хоромы в полуаварийном доме на ул. Калинина нам с мамой, отцом и сестрой показались дворцом. Не нужно держать открытыми входные двери — воздуха предостаточно. Присмотрелись, обустроились и поняли, что поменяли, как говорится, шило на мыло. Кухонька отдельная — это хорошо, но моё спальное место — в проходной комнатке. Разве в неё приведёшь молодого мужа?

Юриным родителям выделили двухкомнатную квартиру на Воскресенке, на самой окраине, у чёрта на куличках. Но в новом доме. На Щекавицкой, на Подоле, рядом с сохранившейся до наших дней синагогой, построенной ещё до революции как молельный дом маляров, остался жить целый клан Заславских. Сестёр у моей будущей свекрови Веры было две. Одну из них звали Маней. Девичья фамилия свекрови — Лаевская. То есть её предки, как и Заславские, обрели фамилию в качестве подданных Царства Польского.

Ещё знаю, что прадеда моего мужа Юрия звали Зусь. Под таким именем имеется запись в «Окладной книге о налоге с недвижимого имущества в городе Богуславе за 1911 год». Согласно этому документу Зусь Заславский (по всей видимости, всё-таки Зисе) заплатил государству налог в сумме 19 рублей 41 копейку — за дом, две лавки и сарай. Иными словами, был относительно богатым мещанином — относился к наиболее популярному среди евреев податному сословию царской России. До Революции к мещанам относили мелких городских торговцев, ремесленников, низших служащих. То есть людей, свободных от больших состояний, не владевших крепостными и землёй. Мещанином, если помните, был Кузьма Минин — соратник князя Пожарского, изгнавших войско поляков из Москвы.

Документ, на который сослалась, мой сын Александр, обнаружил не так давно в архиве. Прежде в семье довольствовались устными легендами. Согласно им Зисе Заславский был довольно состоятельным купцом, не I гильдии, таких во всей империи сотни не набиралось, но всё-таки. Не раз и не два он ездил в Америку по торговым делам, всегда брал с собой жену. Дети в дороге порой умирали. Тем не менее, выжило почти десять детей. Среди них Володя — отец Юры, мой свёкор, его сёстры Геня, Лия и Нина, потом Арон и Женя.

Познакомилась я не со всеми. Судьба разметала Заславских по стране, и за её рубежами. По всему малой прародиной Заславских послужило местечко Заславль под Минском. Теперь почти слившееся со столицей Беларуси. Фамилию они получили подобно выходцам из Коростышева (Коростышевские), Народичей (Народицкие), Умани (Уманские). Потомки уроженцев небольшого белорусского населённого пункта (в 1989-м там насчитывалось меньше одиннадцати тысяч жителей) разлетелись по большой стране, а там и по странам и континентам. Есть ещё один вариант фамилии — Заславльские — но он встречается очень редко.

В начале девяностых, после смерти Юры, пусть земля ему будет пухом, гостила в Москве у родственников мужа. К тому времени не стало тёти Нины и её мужа. Их дети окружили заботой и вниманием, не знали, куда меня посадить.

В Киеве на кладбище в Берковцах нашли успокоение мой свёкор и моя свекровь. Золотые были люди. В их доме золота не было, но бились золотые сердца.

Родители Юры приняли меня не как невестку, а как дочь. Так, только так, относились ко мне. Дочерей в еврейских семьях принято окружать бóльшей заботой, чем сыновей. И это добавляло сил. Трудностей хватало. Купить модную рижскую кофточку, конечно, довольно редко могла позволить:

— Подумаешь, обойдусь! Без того я красавица, каких поискать! — не бравада, но констатация факта…

Мы с Юрой почти однолетки, разница в год. Я родилась в 1940-ом, Юра — в 1939-ом. О его детстве, почти ничего не знаю. Всех нас, «детей войны» опалило тяжёлое время. Все мы пережили угрозу смерти, голод, холод и другие лишения. А встретились в том возрасте, когда нас больше интересовали совсем другие заботы, омрачать их грустными воспоминаниями никак не хотелось.

Такой, скажем, кулинарный экскурс. Для нескольких поколений халва отдаёт постным маслом и семечками. В крайнем случае, ей присущ арахисовый или хлопковый вкус. А для нас с Юрой — это серый, твёрдый, как камень, жмых. Отходы отжимного производства постного масла. По запаху — чуть ли не халва. Но по последствиям… Вот вам и причина, почему мы рано стали терять зубы.

Моего будущего свёкра призвали в армию, когда будущая свекровь была беременной Юрою. О воссоединении западных районов Украины, Белоруссии и Молдавии много литературы. Но не пишут, что Красная армия готовилась к этому походу загодя. Всё жаркое лето 39-го, под Полтавой. Там же тренировалась в форсировании рек. Как на грех, Хорол и Ворскла к августу почти пересохли.

Мой свёкор получил в 39-м контузию. В результате — косоглазие на всю оставшуюся жизнь. Долго валялся по госпиталям, был комиссован и направлен на трудовой фронт, на один из военных заводов Урала. Его сына, моего будущего мужа, Юру, родившегося в 39-ом, отец увидел, после войны, когда воссоединился с семьёй в Киеве.

Юра с матерью были эвакуированы в Узбекистан. К счастью, будущая свекровь захватила с собой швейную машинку. В войну не столько шили, сколько перелицовывали. Присмотритесь к фото мужских компаний в военные и в первые послевоенные годы. Обратите внимание на пиджаки. Чуть ли не у каждого второго увидите не один, а два кармашка для платочка — и слева, и справа. При перелицовке костюма довоенного сукна (характеристика качества тех лет) поневоле приходилось оставлять два кармашка, поскольку прорезь с бывшей левой (теперь правой) стороны никак не заштопать.

На той страшной войне погибли три брата Юриной матери и три племянника — дети старших сестёр. Муж выжил, но раны, полученные в относительно мирном 39-ом, в конце концов, доконали его.

Нам с Юрой пришлось рано повзрослеть. Опираться на плечи родителей, надеяться на их помощь не приходилось. Хотя мы оба — из тех редких счастливчиков, чьи отцы вернулись с войны.

Считаю, справедливости ради, надо сказать о некоторых советских законах. Среди них было достаточно человеколюбивых. Недаром, довоенная Сталинская конституция, над которой работал не кто-нибудь, а «троцкист» Бухарин, считалась самой прогрессивной в мире. Законы, действительно хорошие. Но исполнялись ли? Большой вопрос. В то же время некоторые из них, несмотря ни на что, в том числе — на оголтелый послевоенный государственный антисемитизм, всё-таки позволяли евреям прорваться к высшему образованию.

Говорю о Законе или положении, гарантирующем детям фронтовиков, «погибших смертью храбрых», поступление в институты. Не случайно, евреи — выпускники киевских школ, родившиеся до войны на три, четыре или пять лет до нас с Юрой, закончили вузы. Не самые престижные, чаще — вечерние или заочные отделения. Но закончили же! После нас, выпускники 50—60 годов, преодолеть барьеры почти не могли. У них не было за плечами «охранной грамоты» в виде «похоронки» на отцов.

МОЙ ЮРА

О детстве мужа у меня фрагментарные сведения — из его нечастых рассказов и рассказов его родителей. В эвакуации, в Узбекистане, Юру часто оставляли на весь день одного в комнате. С кусочком хлеба и стаканом остывшего кипятка. Когда вернулись в Киев, у мальчика появилась компания. И во дворе, и в школе. Щекавицкая улица — самый центр бывшей черты оседлости. За забором — синагога маляров, через дорогу или за квартал возвышались здания ещё несколько синагог — мясников, бондарей, кровельщиков. Но они не сохранились, были закрыты ещё до войны.

Долго-долго, вплоть до массового отъезда евреев в первую волну эмиграции (семидесятые годы) и во вторую (девяностые) население района оставалось «пятипунктовым» в большинстве. Достаточно сказать, что в классах русскоязычных школ, женских и мужских, из среднесписочных сорока человек евреев не меньше 30-ти, 35-ти. В иудейские праздники к единственной тогда в Киеве синагоге съезжался весь город. В школу — из школы приходилось идти не по улице Щекавицкой, а пытаться просклизнуть дворами.

Школу Юра закончил не отличником, выехал на тройках. По причинам, от него вряд ли зависящим. У отличников — их учителя громко величали «могучей кучкой» — дома для занятий имелись все условия. А у Юры, так же, как и у меня, стол в комнате не помещался, уступал место «спальным местам». Опять же учеников много, а школ мало. В основном приходилось учиться в три смены.

Несколько школьных зданий района ещё с войны были приспособлены под госпитали, как в конце ул. Волошской. Только годы и годы спустя, когда жителям подвалов и развалюх предоставили благоустроенное жильё в новых микрорайонах, школьная перегрузка отпала сама собой. Впрочем, к тому времени резко упала рождаемость. До революции семьи могли себе позволить иметь десять и больше детей. В полуголодное послевоенное время, наречённого годами «восстановления народного хозяйства», даже двое детей в семье стали редкостью.

В 61-ом, трамвайное депо имени Красина на Куренёвке и прилегающие улицы затопила пульпа из переполненных водой карьеров в районе Бабьего Яра. Юра тогда отбывал срочную службу в армии. Пошёл служить, не задумываясь. В те времена мужчина, не знавший армии, «белобилетчик», был изгоем в глазах общества и девушек. Это далеко потом «косить от армии» стало делом доблести и геройства. А после той страшной войны — совсем наоборот. Считалось, чуть ли не предательством.

Армия, возможно, отвела от Юры беду. До призыва он работал на 4-й обувной. Пульпа ринулась вниз, на Приорку — так именовалось урочище между Подолом и Куренёвкой. Март, ещё холодно. Густая смесь воды, земли и песка — хуже болота. Люди погибали в домах, не успев выскочить на улицу. А если удавалось — тонули. Выплыть невозможно.

После увольнения в запас вернулся Юра в свой электроцех 4-ой обувной. Бетонные корпуса фабрики выдают время закладки — первая пятилетка. Или ещё раньше. Контуры цехов внешне весьма напоминает модерный Клуб пищевиков. На Подоле можно насчитать ещё парочку таких зданий, относящиеся теперь к культурному наследию конструктивизма. Приятно, что жизнь в цехах фабрики теплится до сих пор. Жаль, ассортимент обуви для дошкольников и школьников сведён вообще к нулю. Прежде, в те времена, когда на фабрике Юра работал, государство доплачивало за каждую детскую пару. Какой же хозяин будет теперь работать себе в убыток?

В мою и Юрину юность, потом, когда Саша рос, мы одежду и обувь покупали в Пассаже, в детских магазинах. Получалось дешевле, чем во взрослых универмагах. Всё по тем же причинам. В конце месяца на прилавки порой «выбрасывали» даже костюмчики рижского производства…

Руки у моего мужа росли, как говорится, из нужного места. Весь домашний ремонт — от электричества до клейки обоев он делал сам. Разве просил меня что-нибудь поддерживать. И сына нашего, Сашу, приучал. А ещё обращались соседи. С нашей лестничной клетки, с другого конца дома. Поработать за «спасибо-пожалуйста», — это он с удовольствием. А, чтобы взять за работу деньги — всегда на отрез отказывался. Был случай, соседка пожаловалась:

— Ваш Юра две субботы и воскресенье менял у нас проводку, а от денег отказался. Я понимаю, он человек строгих правил. Так, чтобы он не знал, возьмите, пожалуйста, двадцать рублей. Хотя, наверное, его труд стоит дороже.

Саше исполнилось 14 лет, когда мы с мужем обзавелись, наконец, престижной мебелью. Купили стенку — набор шкафов и сервантов. Для одежды, постелей, посуды и другого семейного скарба. Не новую стенку, новая нам не по карману, стоила от полутора тысяч рублей и выше. Купили бывшую в употреблении, но в весьма хорошем состоянии. Прочли на столбе объявление, пришли, приценились, осмотрели и купили. За девятьсот. Ничего страшного. Спали мы не на полу. Холодильник не пустовал без мяса и рыбы. Не голодали. Всё остальное — дело наживное.

Повторюсь, начинал Юра на 4-ой обувной. Оттуда, уже после армии, перешёл на Дарницкий шёлковый комбинат. На том предприятии моторы шумели и гремели так, что он стал терять слух. Когда мы познакомились, профзаболевание уже давало о себе знать. Зачастую переспрашивал. Шутил, дескать, замечательная из нас пара получается: один плохо слышит, вторая плохо видит… При таких хворобах как же не быть счастливыми! Впрочем, соседи из этого Юриного недуга извлекали пользу. Болельщики киевского «Динамо», а других в округе не имелось, смотрели матч по телевизору, не включая звука. Достаточно было комментария, доносившегося сквозь стену.

Избавиться от недуга не получалось. Юра с годами всё хуже и хуже слышал. Ему даже поставили вторую группу профинвалидности. Но он отказался. Из-за дополнительных трудностей при устройстве на работу. Разбираться в тонкостях обслуживания электромашин тугоухость не очень мешала. Муж компенсировал этот пробел обострением других органов чувств. А я научилась громко говорить и громко отвечать. По Юриной же подсказке:

— Когда ты смотришь в окно, то тебя слышит только окно. Чтобы я знал, что ты хочешь сказать — повернись ко мне.

Одно время Юра работал электриком при ЖЭКе, освоил обслуживание лифтов. По тогдашним гостам подъёмниками для людей нужно было оборудовать шестиэтажные и выше дома. По этой причине при Хрущёве город активно рос вдоль и в ширину. Но не в высоту. Не хватало лифтов. Только потом, когда стали завозить из-за рубежа лифты, перешли на девятиэтажки. Подъёмники эти были разных марок, ремонтировать их было делом довольно сложным. Особенно в конце восьмидесятых, когда общая длина лифтовых шахт в Киеве превысила расстояние от Земли до Луны (если все лифты города поставить друг на друга). Запомнила по рассказам Юры.

К тому времени, он стал признанным авторитетом по части лифтов. Практику подкрепил теорией, в 32 года поступил в заочный техникум и окончил с красным дипломом. Обосновал, так сказать, «корочками» своё право руководить бригадой или участком.

Красный диплом техника позволил мужу занять более высокую, итээровскую должность. Выросла зарплата. Но увеличилось и количество неприятностей. Начальство то и дело толкало на шахер-махерские дела, на преступления, предусмотренные уголовным кодексом. Например, если его участок отремонтировал 10-метровую комнату, то с мастера требовали записать в отчётах расход материалов и труда на 20-метровое помещение… Юра резко и не всегда дипломатично отвергал такие предложения. Что же удивляться: после стычек с начальством ему приходилось искать работу.

Ну а что новую службу нашёл не в Киеве, а в Фастове — тоже приятно. Да, сотрудники отдела кадров обращали внимание на документ об образовании, но удваивали бдительность при проверке паспортных данных. Видимо, в Фастове не было другого выхода, как взять на работу еврея…

Как у большинства «детей войны», детей, чьё детство опалила война, у Юры со здоровьем были проблемы. Ещё в армии он сорвал желудок, да так и не оправился. В его семье, в семье Заславских, было заведено: на пище никогда не экономить. Но каждый раз, покупая продукты, я знала, что перец в любом виде — не для нас, о рисе нельзя даже вспоминать, а мясо надо разваривать, пока оно не расползётся. Чтобы и старики, родители Юры, могли есть.

Однако, доконали моего мужа не старые болячки, а Чернобыль. Воскресенку основательно накрыло радиационным облаком. Никого эта чёрная туча не миновала. Пусть не сразу, но аукнулась. В 87-ом я с удивлением узнала, что все мои недомогания от …запущенного диабета. Юру же радиация подкосила, чуть ли не сразу.

По телу пошли какие-то вавы. Помажешь мазью Вишневского, универсального на тот период снадобья, вроде пропадают. И тут же вскочат в другом месте. Или появятся пятна на лице. Или ещё что-то. Врач потребовала сдать кровь, Юра долго отказывался. Наконец, уговорила. Оказалось, слабость, донимавшая его всё чаще, — от лейкемии, от белокровия.

Человек на глазах чахнет, а никакого лечения ему не назначают. Да ещё обвиняют в том, что он злоупотребляет алкоголем. Юра вообще спиртного в рот не брал. И давно. Ребята из его бригады об этом знали. Когда собирались вместе, себе покупали водку, а ему бутылку минеральной. Переубедить врачей так и не смогла. Потом узнала, что врачи не виноваты, им приказали. Во избежание паники среди населения…

Не помню, в 1986-м, до Первомайской демонстрации или после. Думаю, после. Вдруг сообщение, не по радио. Дворники ходили по квартирам и объявляли:

— Через два часа приедет машина. Взять с собой документы, деньги, вещи и зимнюю обувь.

Юра меня вызвонил с работы. Собрались, сидим, ждём. Никого нету. Должно быть до инициаторов эвакуации дошло, что невозможно одномоментно вывезти трёхмиллионный город. Столько народу! Куда его, в море утопить? Юра сказал:

— Давай спать. Они идиоты, а мы им верим. Мы остаёмся.

Спустя пять лет написала в Донецк Саше: приезжай, папе очень плохо. Близился к концу 1991-й год. Развал большой страны и такое прочее. Летом у Саши родился сын, наш первый с Юрой внук. Спасибо провидению, радость от того, что его род продолжается, Юра успел ощутить и прочувствовать. Хватило сил собраться и съездить в Донецк. Умер Юра, через два месяца после рождения внука.

Литературная запись Я. Махлина.

(продолжение следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer3/fzaslavskaja/