(продолжение, начало в № 97)
Краткое содержание первой части.
Действие романа Давида Шраера-Петрова “Игра в бутылочку” начинается в послевоенные сталинские годы в Ленинграде, где автор знакомит читателей с главными героями. Это прежде всего - Даня Раев, Дима Бонч и Боря Рябинкин — друзья и сверстники, родившиеся в середине 1930-х годов. Дима Бонч играет в школьном кукольном театре роль короля в традиционном ключе. Однако Бонч по-своему трактует этот образ — так, что зрители школьного театра узнают в тиране любимого вождя Сталина. С этого выступления у Димы и его друзей начинается конфликт с властями. Его исключают из обычной школы и переводят в трудовую колонию. Несмотря на эти осложнения, жизнь все же берёт верх. Умирает Сталин. Для Димы и его друзей — питерских мальчиков и девочек — наступает время студенчества и первых влюблённостей. А самое важное — они приобщаются к начальной работе в экспериментальной медицине.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Триединая модель
Вспоминается начало экспериментов с белыми крысами. Мы в институтском виварии. Сладковатый запах недоубранных клеток. Во всех отделениях вивария, а их тут десятки по числу кафедр, нехватка санитаров, которые дожны почистить клетки, накормить животных, сменить бутылочки-поилки. Санитаров не хватает: работа тяжелая, противная и плохооплачиваемая, работают преимущественно девочки и мальчики, провалившие экзамены при поступлении в мединститут. Как будто бы существует какой-то льготный процент для абитуриентов, работающих временно в виварии.
На основание отдельной лаборатории токсикологии с преимущественным изучением растительных токсинов ушло несколько лет. За это время Марина Бонч и успела закончить аспирантуру. Так что открытие лаборатории Абрама Борисовича Бурштейна пришлось как раз на время распределения аспирантов на работу. Найти работу в те времена для молодого биолога было задачей потрудней, чем защита диссертации и утверждение ее ВАКом. Но вот они с ключами от небольшого особнячка, построенного когда-то еще до революции на территории бывшей Петропавловской больницы. Больница эта входила в сеть лечебных заведений, подчинявшихся министерству речного флота. По сути, полувоенная организация. Так что на все формальности ушли месяцы, если не годы. Больница была клинической базой для студентов одного из медицинских вузов Москвы. Так что Бонч и Раев весь шестой курс провели в лаборатории Бурштейна
Как правило, они планировали эксперименты так, что было возможно подменять друг друга. Тогда оставалось время встречаться с Мариной и Светой. Бонч работал со Светой. Раев с Мариной. Даже график определенный составили. Конечно, на вечера, свободные от экспериментов, или по выходным. Впрочем, у Абрама Борисовича был свой подход к графикам работы. Он был сторонником свободного расписания. Обязательной оставалась постоянная работа над гипотезой, связанной с галлюциногенами. И регулярная зарплата. Остальное - во власти космического хаоса.
Прошло несколько лет. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сначала остановить экспериментальное развитие гипотезы, предложенной Димкой Бончем. Сначала приостановить, потом физически растоптать лабораторию Абрама Борисовича Бурштейна. Все произошло не сразу.
Камушки начали осыпаться через несколько лет после того, как Абрам Борисович получил самостоятельную лабораторию при Министерстве речного флота. Лабораторию внезапно закрыли и запечатали сургучом все наружные и внутренние двери. Мрачные служители музы государственной безопасности провели серию обысков. Все рухнуло. Особенно старательно госбезники выискивали каждый миллилитр галлюциногенов, главного продукта гриба волоконницы. Абраму Борисовичу было приказано находиться дома, фактически под домашним арестом. Конечно же, Марина и Света потерпели фиаско, начисто потеряли работу, при том, что обе к тому времени были младшими научными сотрудницами лаборатории Абрама Борисовича. Вадима Бонча забрали прямо из его кабинета. Он к тому времени был первым в Лаборатории после Бурштейна. Как это произошло? Имеется в виду его молниеносная карьера, которая внезапно оборвалась. Куда его переслали после закрытого суда, Даниил Раев узнал только через несколько лет. Но об этом позже, как говорили Достоевский и Сапгир. Так же, как и о приговоре, который обосновывался тем, что Бонч использовал идею о медицинской и экспериментальной ценности галлюциногенов и подпольно продавал это как сырье нового типа наркотиков. Верстку подготовленной к изданию книжки Алены в соавторстве с доктором Бурштейном рассыпали.
Как рассыпанная верстка книги, разбежались и все сотрудники лаборатории Абрама Борисовича Бурштейна по клиничecким лабораториям московских больниц и поликлиник. Мне повезло. Я вовремя вспомнил о своей главной профессии — клиничеcкой медицине и начал работать участковым терапевтом в поликлинике поблизости от станции метро “Войковская”. Мы с Мариной жили в однокомнатной квартирке поблизости от моей работы и старались не говорить о Бонче. Или, вернее сказать, каждый из нас позволял себе иногда заговаривать о нем в том смысле, что хорошо бы слетать в Петропавловский и познакомиться с его молодой женой, о которой Бонч писал весьма коротко, вполне в его стиле: молодая (на пятнадцать лет моложе Бонча), красивая, работает библиотекарем в местном клубе. Зовут ее Мария Леонидовна.
- Вадим Сергеевич, просыпайтесь! - будоражила Бонча хозяйка избы, одну из комнат которой снимал нынешний сотрудник санитарно-эпидемиологической станции города Петропавловск-Камчатский, что на берегу Тихого океана, Вадим Сергеевич Бонч — некогда предполагаемый светоч отечественной биологии. Он и так проснулся, ворочался с боку набок, но никак не мог отряхнуть прилипшие к памяти полусны, полужелания. Да, Бонч спал и видел, когда все они соберутся вместе, распишут план новых экспериментов, начнут сочинять статью о связи галлюциногенов с интимнейшими струнами огромной планеты человеческого организма. Приговор народного суда был суров: за приготовление нового вида наркотиков, замаскированных под именем воготал, отбытие пятилетнего срока заключения в исправительно-трудовом лагере общего режима с последующим поселением в Петропавловск-Камчатском.
Писатель вступает в негласный договор с читателями (с каждым в отдельности) о совершенно произвольном передвижении героев по карте романа. Иначе, что делать с отношениями, возникающими между героями. Не главными героями, подобно Бончу, а второстепенными: Светлана Лапина, Марина Бонч, учительница начальной школы Валентина Никифоровна Лобченко и т.д. - их набралось десятки за многолетнюю историю развития разнообразных тем и вариаций романа. Вспомним прежде, или автор напомнит себе самому, как на Петропавловской базе атомных подводных лодок была объявлена высочайшего уровня секретности тревога. Военно-морской госпиталь при базе начал принимать матросов и офицеров, выживших даже после тяжелейших ожогов, вызванных аварией радиоактивного генератора. С момента поступления в госпиталь каждый пораженный как бы рождался вновь: получал новое имя, фамилию, сведения о месте и времени рождения. Новую биографическую справку. Например, Миша-офицер официально погиб, о чем и сообщило специальное письмо (похоронка) его жене Марине Сергеевне Бонч. По странному стечению обстоятельств, на той же самой атомной подлодке оказалась Светлана Лапина, взятая в испытательный поход по горячей просьбе Миши-офицера. Ее дальнейшая судьба сложилась весьма схоже с судьбой мужа Марины Бонч: она потеряла свое настоящее имя.
- Да просыпайтесь, наконец! Вам к девяти на работу, а еще не умывавши, не евши, не пивши! - не отставала Машенька, голосом и руками тормоша Бонча. И в этой заботливой настойчивости отчетливо слышны были нотки доброй сожительницы, которой выпало счастье наткнуться на прибайкальской тропинке на такого светоча науки, каким был, по ее представлению, Вадим Сергеевич Бонч. Сама Мария Леонидовна была из ссыльных. То есть, ее родители отсидели в сталинских концлагерях каждый по крупному сроку. Да, часто мы совершаем поступки, казалось бы, вовсе не мотивированные и даже опасные, на первый взгляд. Но ведь что-то толкает нас на это. Что? Так и Бонч. Которого недолго было убеждать сотрудникам музы секретности вернуться к заветной теме своей жизни. Тем более, что времена переменились и кому-то понадобились его запретные идеи.
Бонч заставил себя выскочить из семейного тепла кровати на холодный с ночи пол, крикнуть голосом бывалого гимнаста “Машенька, я через пять минут буду готов!”, сделать несколько растяжек, поиграть с гантелями, окатиться в сарайчике (аналоге душевой кабины) ведром лядяной воды, показаться на кухне, чмокнуть Машеньку в полную зардевшуюся щеку, пройтись по утренней щетине электробритвой, одеться в приличный костюм и усесться за кухонным столом — завтракать. Машенька, жена его, молоденькая библиотекарша в местном клубе (могла быть медсестрой), работала в тот день с полудня. Так что, в припоминаемый день не торопясь кормила завтраком обожаемого мужа, которого только в минуты ближайшей близости называла Димочкой, а в быту и на людях не иначе, как Вадим Сергеевич. Заметно было, что Машенька ждет ребенка, а точнее, срок беременности был около уже около шести месяцев. Пока он ел непременный в Нижнеангарске наваристый суп-уху из омуля да закусывал ломтем круглого деревенского хлеба с солнышком коровьего масла, запивая все это кофеем с молоком, Машенька пересказывала Бончу последние новости, как местные Нижнеангарские, так и усышанные по радио.
Он жил в Нижнеангарске несколько лет. А до этого был трудовой лагерь, где заключенный Бонч исполнял обязанности фельдшера. Прошло более пяти лет. А это составляло чуть больше половины назначенного срока. Однако, если верить в некую целесообразность жизни человека, то именно она, эта высшая сила провела однажды Бонча по заледеневшей тропинке между бараками и лагерным лазаретом. Его ждал в своем кабинете начальник лагеря. “Заключенный Бонч, из Центра пришли документы о вашем досрочном освобождении с десятилетним сроком поселения в городе Нижнеангарске на восточном побережье Байкала”. Бонч молча выслушал слова начальника лагеря. Даже не протянул руку к бумаге, которую держал начальник. Тот ждал, нетерпеливо похлопывая ладонью о письменный стол. “Когда я могу направиться на место поселения?” спросил он. “Завтра же! Я бы выпустил вас немедленно, но нужно подготовить документы и получить на вас железнодорожный билет до Улан-Удэ, а там на самолет до места назначения,” - сказал начальник лагеря и дал понять Бончу, что разговор окончен. “Да, кстати,” - добавил он: - “В Нижнеангарске отдадите документы начальнику санитарно-эпидемиологической станции (СЭС)”.
Так началась жизнь Бонча на поселении. На следующее утро после прибытия в Нижнеангарск Бонч отправился на СЭС. Нижнеангарск лежал, как подкова над Байкалом. СЭС стояла над самым озером. Вдруг мелькнула мысль: “А что, если мне повезет с работой. Останусь здесь навсегда!” Виктор Васильевич Гордеев оказался симпатичным доброжелательным человеком. Когда-то он закончил Томский медицинский интитут, когда-то прошел усовершенствование в Ленинграде, когда-то получил должность главного санитарного инспектора Нижнеангарска. Он знал, что Бонч направлен к нему после лагеря. Понимал, что надо пригреть будущего сотрудника. В то же время недоумевал, почему с ним не согласовали, какой работой будет заниматься будущий его сотрудник. Но это было не главное. Важно, что на СЭС начнет работать интеллигентный человек, наверняка несправедливо осуждённый и ожидающий тепла от новых его коллег по СЭС. Гордеев был плотный невысокий сибиряк с яркими синими глазами, которые успокаивали собеседника и внушали ему надежду на доброе сотрудничество. Они сразу сошлись как добрые приятели. (“Шишковатый — умница, наверняка”, подумал Гордеев. “Глаза-то какие ясные — хороший человек. Мне повезло”, обрадовался Бонч). (Бонча встретили на аэродроме, отвезли на снятую и заранее приготовленную к приезду “профессора”, как решили называть бывшего лагерника сотрудники местной госбезопасности, где он успел лишь забросить фибровый стандартный чемоданчик в его будущую комнату, в избе на берегу Байкала и совсем рядом с СЭС). Так что, к тому времени, когда Бонч оказался в кабинете Гордеева, подошло обеденное время. Разговорное знакомство продолжилось в местной столовой, тоже неподалеку от СЭС. Пока обедали (преимущественно рыбными блюдами, среди которых первейшим делом была уха из знаменитого байкальского омуля), велась весьма пестрая беседа, из которой Бонч выяснил, что Гордеев коренной сибиряк, что он неженат и что родители его — отец-хирург, а матушка-учительница, живут в Томске. Бонч тоже рассказал об отце, профессоре в институте Геологии, о покойной матери, о друзьях. “Так вы с ними даже не переписываетесь? - удивился Гордеев. - Хотя, я понимаю, понимаю. Сердитая штука жизнь!” “Не соскучишься!” “А вас мы поженим! Непременно поженим!” После обеда вернулись на СЭС, где и решено было, как бы незаметно, неназойливо, но явно из-за уверенности Гордеева: Бонч займется созданием лаборатории токсикологии. “Гибнет наше морюшко-Байкал, надо ему помочь. Вы, доктор Бонч, даже не представляете, сколько токсинов выбрасывают в Байкал и сибирские реки знаменитые комбинаты по переработке древесины! Надо помочь природе, дорогой Вадим Сергеевич!”
Так все и получилось. Будущая жена Бонча работала в местном клубе. Статная, синеглазая, она родилась в Забайкалье. А вот ее родители, природные ленинградцы, были высланы в Нижнеангарск еще на волне репрессий 1949 года. Проходили они по делу сионистов, хотя ни капли еврейской крови ни у матери, ни у отца Машеньки не было. Подробнее рассказала Машенька Бончу гораздо позже, когда они поженились. Родителей Машеньки давно не было в живых.
А в день приезда Бонча в Нижнеангарск Гордеев устроил пир в честь нового сотрудника. “Надо же познакомить вас, Вадим Сергеевич, с нашими лучшими кадрами. Женим вас, женим, дорогой коллега”. “А вы почему неженаты?” хотел было взбрыкнуться Бонч. Но вовремя оборвал себя: “Мало ли отчего?!”
Стол был уставлен закусками и бутылками 70-градусного спирта, который с похвальной скоростью разливался по граненым стаканам и с лихостью распивался четырьмя представителями мужского населения Нижнеангарска. Один из них был шофером на СЭС, что значило — личным водителем Гордеева. Вторым был шофер местной больницы, двое других оказались больничными врачами. Машенька сидела на черном кожаном диване вместе с несколькими женщинами. Они вели оживленную беседу о популярном в то время композиторе и исполнителе собственных песен Петре Пономаренко, который, по призрачным намекам Гордеева, может быть, согласится выступить в местном клубе. Так получилось, что Бонч оказался за столом рядом с Машенькой. Общество потребовало у Машеньки точного ответа: “Будет выступать Пономаренко в местном клубе или придется ехать на концерт в Улан-Удэ?” Бонч молчал. Да и что он мог сказать, когда все нормальные функции человека, включая музыку, переплавились в зэковскую мечту о пайке хлеба! Гордеев пришел ему на помощь: “Вадим Сергеевич у нас писатель! Некогда ему легкой эстрадой увлекаться”. “Откуда Гордеев знает про мое писательство?” неприятно поразился Бонч. И тут же заставил себя промолчать. Пир продолжался. Никто не заметил (кроме Гордеева), как на минуту переменился в лице Бонч. “Ничему не следует удивляться!” Гордеев пристально рассматривал Бонча: “Крепкая закалка”. Мелькнувшая мысль закрепила решение Гордеева: “Поженю я Машеньку с Бончем. Легче работать с ними будет”. Для дам предлагался французский ликер “Бенедиктин”. Бонч выпил вместе с мужчинами полстакана питьевого спирта и чуть не задохнулся. Он раскрывал рот, как рыба, выброшенная на песок, не зная, как освободиться от удушающей сладости, перехватившей горло. Общество хохотало, как хохочут и потешаются дети, засунувшие лягушку в трусы невнимательного растяпы. “Мне надо взять над вами шефство”, сказала Машенька. С этой минуты они не разлучались.
Чуть не заполночь закончилась пирушка. По негласным правилам холостяцкого дома, гости и гостьи прибрались в гостиной, где догорала громадная русская печь, и спали, лапы к лапам, две гордеевских собаки-лайки. В догорающем освещении открытой русской печи жемчужно мерцал густой северный мех. В одно мгновение мужчины разобрали своих дам и разошлись.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Светка. Продолжение игры в бутылочку
А теперь пришла пора остановить наблюдение за жизнью Бонча и его домашних (Марии Леонидовны Цыплаковой и их сына Сережи) на берегу Байкала и перелететь вместе с ними в западные просторы тогда еще Великого Пространства, приближавшегося к Перестройке, в Москву, Ленинград, Пярну. Вполне понятно, что рассказчик (Даниил Раев) и научный руководитель Абрам Борисович Бурштейн вернулись в Москву незадолго до остальных компанейцев.
В их компании, образовавшейся еще в школе, мединституте и в процессе работы над общим проектом (гипотезой о возможности использовать очищенный экстракт бледных поганок —воготал— для лечения сахарного диабета и других хронических недугов), не хватало Светки (Светланы Лапиной) и Миши-офицера. Известно также, что совершенно неожиданно для Дани Раева его давняя, еще со школьных времен, любовь — Марина Бонч вышла замуж за Мишу-офицера чуть ли не за несколько дней до отплытия атомной подводной лодки в поход, закончившийся трагически. Призываю читателя еще раз принять во внимание, что Димка Бонч в который раз оказался в лагерях ГУЛАГа, а его возлюбленная — Светка, стала врачом на атомной подводной лодке, на которой, по тем же необъяснимым причинам, старшим инженером оказался Миша-офицер. Согласно одному из предполагаемых сюжетов, на той самой базе атомных подводных лодок, где начинала свою военно-морскую медицинскую карьеру Мария Леонидовна Цыплакова, тогда почти не известная в нашем повествовании. Начинала, но не на самой подлодке, а в Кронштадте, в госпитале Балтийского флота. Этот сюжет мог быть уничтожен взрывом, радиоактивным излучением и калечащими ранами у Светки и Миши-офицера. Но получил дополнительное развитие в случае с Марией Леонидовной, которая по чьему-то приказу была послана в глухомань, в нижнеангарский госпиталь ГУЛАГа. Или библиотекарем в нижнеангарском клубе. Да, без всякой надежды на выживание Светки и Миши-офицера и по некоторым иным соображениям, родственникам были высланы похоронки. Светка и Миша-офицер были вычеркнуты из жизни общества. Им были даны другие имена и фамилии. Однако, для удобства изложения, Автор воспользовался своим правом и оставил им обоим имена и фамилии, с которыми они ступили на палубу подводной лодки. До сих пор даже Автору непонятно, зачем было посылать извещения о смерти? Зачем было социально уничтожать эту несчастную пару? Миша-офицер потерял ноги и передвигался в специальной мотоколяске. Лицо Светки было обезображено ожогами и шрамами — следами пересадок мышц и кожи.У них никого не осталось. Поэтому, они были и муж-жена, и друзья, и любовники, и сотрудники.
Светка и Миша были знакомы еще со времен такой древности, когда в компании Димки Бонча вовсю разыгрывалась бутылочка, а бабушка Димки Бонча время от времени таскала из кухни в гостиную (игровая арена) пирожки с капустой и с яйцами, время от времени напоминая Димке, чтобы не забывал угощать гостей - собутыльников, как в шутку они называли себя. Димка был влюблен в Светку, а Даня Раев — в Маринку, которая была сестрой Димки Бонча.
Потом Димку Бонча арестовали, отправили в один из лагерей ГУЛАГа, в другой, третий, затем на поселение. Правда, везде он работал врачом лагерных госпиталей. В конце концов, на поселении он женился на медсестре Марии Леонидовне Цыплаковой, и у них родился сын Сережа, названный в память димкиного отца.
А теперь волей счастливого случая вся бывшая компания ехала на поезде “Таллинн” в Эстонию, в Пярну, свято веря, что основа сюжета — жизнь — обернется неожиданным и чудесным образом. В одном купе ехали Абрам Борисович и Фрида Яковлевна Бурштейны. Во втором Бончи: Вадим Сергеевич с Марией Леонидовной, которая наконец-то взяла фамилию мужа. И Сереженькой, их сыном. В третьем купе катились в Эстонию Даниил Раев и Марина (Бонч). Был конец июля - начало августа. Они знали, что не промахнутся с погодой. Поэтому на весь август снят был дом в Пярну на улице Тамсааре, в десяти минутах ходьбы до моря. Так ласково, с долей самоиронии называли они Пярнусский залив.
На первом этаже была общая гостиная с мягкими бархатными креслами, диванами, торшерами и камином. Вечера и ночи в августовской Эстонии были ясными и холодными. Сидеть вокруг камина и рассказывать в который раз, что с кем произошло, за последний год стало привычной гимнастикой ума. Да еще в дружеском сопровождении рюмочки ликера “Ваанна Таллинн”. Абрам Борисович Бурштейн и его жена Фрида Яковлевна собирали у себя друзей и коллег, работавших всю жизнь над проблемой воготала, но, к счастью, избежавших лагерей и тюрем. Проходила жизнь, дело приблизилось к тем счастливым временам, когда мрачная сторона науки (секретность) каждой самой популярной научной проблемы перестала прятаться за шторы государственной безопасности. Лаборатория Абрама Борисовича Бурштейна (а скорее, маленький институт) существовала на международные научные гранты.
..................................................
“А знаете, нас ждет сюрприз,” — хитровато улыбаясь, сказал Абрам Борисович.
“Хозяин в последнюю минуту отказался сдавать дом?” — мрачно пошутил Даня.
“Да нет! Не волнуйтесь! Всего лишь повысили квартплату!” — предположил Бонч, которого невозможно было вывести из равновесия никакими серьёзностями или ядовитыми шутками.
“А вот, если всерьез, то у меня есть к нашему сообществу предложение: сыграем-ка в бутылочку! Тем более, что среди нас находится чемпион этого не зарегистрированного в международном масштабе спорта — Вадим Сергеевич Бонч”.
“А как быть с выигрышами?” — осторожно спросил Бурштейн.
“Только чур: в долг не играть! — нашелся Раев. - “На то мы и бутылочники со стажем!” Бонч азартно освободил середину пола для свободного вращения бутылки.
“Что ж здесь, прямо при всем честном народе?” — с горькой усмешкой неизбежности, словно на пробу, крутанула Светка зеленую бутылку из под “Мукузани”, выставленную любителями грузинских вин Бурштейнами. Носик бутылки прокрутился зеленой стрекозой.
Светка. Воспоминание
Они пролежали в закрытом военно-морском госпитале, а потом на долечивании в военно-морском санатории около года. Сложные операции, которые привели в конце концов у Миши-офицера к ампутации обеих ног, и послеоперационное выздоровление длилось примерно столько же времени, сколько ушло на пластику лица у Светки, сделавшую её неузнаваемой. Единственно из соображения удобства в понимании материала, Автор будет называть наших героев их настоящими именами: Светлана и Миша.
Эту пару иногда видели на заросших яблонями и шиповником улицах эстонского городка Пярну. Миша сидел в инвалидной аккумуляторной автоколяске, рассчитанной на опытного водителя. А Светка ехала вслед на велосипеде с дополнительными колесиками для равновесия. Велосипед был прицеплен к электромобилю. Так что получался тандем, не виданный в этих местах. Чаще всего, когда Светка отправлялась по делам, она была одета в темных тонов широкополую шляпу, великанского формата затененные очки и широкую шелковистую косынку. Она шла в супермаркет и делала закупки чуть ли не на месяц. В светкином тандеме было обширное отделение для перевозки скоропортящихся продуктов: масла, мяса, колбас, сыров и прочего, нужного для жизни на окраине, почти что в лесной глуши.
После почти года в военном гоститале и последующим долечивании в санатории балтийского флота Миша и Светка поселились на глухой окраине Пярну. Каким образом жизнь свела их с художником Арно Калеви и его женой Тыей? Наверняка дело было еще в давние времена, когда московская и ленинградская интеллигенция проводила свои отпуски в Пярну. Правда, тогда еще Миша и Светка, если и ездили в Пярну, то в разных компаниях. До службы на подводной лодке, закончившейся катастрофой, они были всего лишь коллегами. Их судьбы поистине заставляют думать о предрешенности наших жизней, подчиненной метафизическому порядку, ни на миг не позволяющему развлекаться бросанием игорных костей. Так что, когда они встречались в военно-морском госпитале, то если и вспоминали об отпуске в Пярну, то скорее как о приятном цивилизованном курорте, чем о месте встречи с друзьями. У Светки была своя компания: Бонч, она сама, Раев и Марина. Кратковременный роман Миши и Марины, а затем неожиданный переход Светки на подводную лодку, перетасовали все карты.
Оба они — Миша и Светка, шли по разряду особенных пациентов, чудом выживших после ожогов, в том числе радиоактивных. И операций. Светка первая узнала Мишу, вернее, первая дала ему знать, что он может не прикидываться, делая вид, что Светка, самая игривая из компании Бонча, ничуть не изменилась, и можно не прикидываться, не делать вид, что лицо ее можно было вообразить, только насмотревшись картин о средневековой инквизиции.
А теперь они стали семьей: безногий доктор, потерявший всякий интерес к медицине, и обезображенная его жена. Или - искалеченный радиоактивными ожогами доктор. (По другой версии - инженер-физик.) Они сразу же решили навсегда поселиться в Эстонии. Где-нибудь поблизости от Пярну, скажем, в маленьком городке Тыстамаа, где на берегу Балтийского моря жил знаменитый художник Арно Калеви. История сближения Миши и Светки тоже поразительна во вселенском смысле. Вначале бывшие “бутылочники” собирались в Пярну (только Бонч отбывал где-то свою последнюю высылку). Мишина компания состояла преимущественно из военно-морских врачей, их жен и детей. Но все это было до катастрофы. Миша и Светка оказались в одном госпитале. Миша обкатывал свою коляску в дальних аллеях госпитального парка, Светка с прижившимися лоскутами кожи, взятыми с бедер и ягодиц, привыкала к новому облику. Конечно, она первая узнала Мишу. Она назвалась. Миша пересилил ужас, когда понял, что явившееся чудовище — Светлана Лапина. Нечто подобное почувствовала Светка, поняв, что кентавр (мотоколяска + торс, руки и голова Миши) — это бывший красавец — Миша-офицер.
С тех пор они стали неразлучными. Животным, в том числе и человеку, свойственна тяга к образованию семьи, которая и есть изначальное ядро компании друзей-соперников. Это может быть выражено в образовании нормальных парных браков, как это заведено у европейцев, или семей с несколькими женами-мужьями, согласно восточной модели.
- Меня зовут Светлана. Доктор Светлана Лазаревна Лапина. Впрочем, все это было давным-давно. Вы вправе не узнать меня. Или сделать вид, что не узнали. Но зачем нам играть по мелочи?!
- Светка?! Почему же ты сразу не признала во мне своего партнера по “бутылочке”? Хотя, твоей многолетней любовью был Димка Бонч.
- Это знали все. Что мне доказывать тебе, дорогой мой Миша! Знаю только одно: надо сделать вид, что я поправилась, найти работу, купить дом в Эстонии и растить детей.
- Почему в Эстонии?
Почему в Эстонии?
В этом военном госпитале больные лежали подолгу. Так что Светка практически жила в палате у Миши, возвращаясь в свою палату только во время врачебных обходов. Любимое время их встреч были вечер или ночь. Тогда можно было раздеть Светку догола и оставить в распоряжение горящих Мишиных губ и языка ее совершенное тело. Лица, изуродованного рубцами и кусками пересаженной кожи, не было видно. Ожидалось, что госпиталь, в котором каждый из них пролежал около года, сделает предложение о работе. Это не было фантазией. Миша, как только начал носить протезы, подогнанные под его культи, попросил соорудить ему специальную тумбу, в которую его вставляли перед операцией. Теперь он мог свободно достигать руками любого участка операционного поля. Светка же настолько глубоко знала физиотерапию, что не сомневалась в том, что вместе с Мишей останется здесь на постоянную работу. И вот все их мечты рассыпались, как бенгальские огоньки. “Да это и вполне естественно, Светка, кому нужны такие пугала?” “Останемся навсегда в этой глуши, далекой глуши.”
Какое это было тогда короткое время до посадок и выселений! Бонч был влюблен в Светку, а Даня Раев — в Маринку Бонч. Никто не ожидал тогда, что Маринка неожиданно выйдет замуж за Мишу-офицера, а Светка окажется с ним на одной атомной подлодке.
Абрам Борисович Бурштейн и его жена Фрида. Они специально брали отпуск, чтобы оказаться вместе с компанией. Какими прекрасными были пляжные дни и заполночные сборища! Нам казалось, что можно трепаться обо всем, потому что сталинский террор был историей, а до новых устрашений и наказаний в эпоху Брежнева-Андропова дело еще не дошло.
Собирались обычно у Бурштейнов. Кто-нибудь приносил нечто особенное: итальяский вермут, грузинскую хванчкару или даже абхазскую чачу. Бонч мог рассказывать часами о своем воготале, оставшемся в конце концов важнейшим компонентом экспериментальных моделей.
Даня в который раз ко всеобщему удовольствию припоминал новые подробности о путешествии на велосипеде с моторчиком в Пермскую область. Там, в эвакуационной деревне, прошли главные годы детства. Особенно увлекала компанию одна из его историй, в которой Даня в лесной глухомани следуя за петляниями холмистой тропинки, наткнулся на полузаброшенную избу. Дело было позднее. Судьба давала бесплатную гостиницу и даже с половиной буханки хлеба, чайником и заваркой. Не успел Даня напитъся чаю, как скрипнула дверь и на него нацелилось дуло автомата. “Не двигаться, а то я прошью тебя и будешь дырявым, как марля”, крикнул хрипловатый женский голос. Он и не двигался, видя, что дело нешуточное. Хозяйкой автомата была миловидная молодая женщина, чем-то невероятно похожая на их Светку. “Нашей Светки давно уже нет, да и Миши-офицера с ней. Зачем тревожить их память!” — отозвалась Маринка. На что Даня, до сих пор влюбленный в свою Маринку, неожиданно взорвался: “Может быть, для кого-то, в том числе и моей любимой жены Мариночки, появление в лесной избушке женщины с автоматом — всего лишь фантазия, а для меня знак судьбы!” “А вы знаете, господа, не могу не согласиться с Даниилом. Некий высший разум подает нам знаки, мы должны быть просто-напросто более внимательными и не отмахиваться от неразгаданного”. Бонч решил отшутиться: “Вы имеете в виду воготал, Абрам Борисович?” “Да, хотя бы и воготал, милый Вадим Сергеевич. Мы столько раз упускали этот препарат… что вас, дорогой мой, долго не выпускали!” Компания засмялась этой отвлекающей шутке, а Даня продолжил свой рассказ. Чтобы не разбавлять курортную атмосферу Пярну, он заговорил о какой-то чепухе с чепуховскими хихиканиями, что свидетельствовало о некотором его смущении. Что-то мешало полному расслаблению. Оказывается, была причина.
В тот день была очередь Бонча ехать на рынок и закупать всякую огородную снедь для компанейских ужинов. Он поставил свои Жигули-шестерку неподалеку от городских бань — немного дальше, чем требовалось эстонскими гаишниками. Та же самая, что и в прошлые годы, усатая тетя торговала малосольными огурцами, тот же крестьянин, ни слова не говоривший по-русски, раскладывал разнокалиберные молодые картофелины, та же скуластая “кукла на чайнике” откалывала янтарные кусочки сот на пробу. И вправду, такого ароматного меда Димка не пробовал никогда. “Кукла на чайнике” сама так сладостно посасывала отрезанный кусочкек янтарной соты, что Димку охватило предчувствие, а потом подступающее желание неукротимого секса. Оставить всю эту закупочную чепуховину, затащить медовую куклу в свой автомобильчик и брать ее — эту медовуху по кусочку, пока не услышится малиновый звон опустошения. Димка даже дернул себя за мочку уха, чтобы вернуться в реальность из садов библейского рая.
Но реальностью ли было то, что Димка увидел отрезвевшими глазами? Подальше на ряд от усатой торговки малосольными огурцами и роскошной куклы на чайнике в инвалидной коляске сидел Миша-офицер. Да, да! Тот самый Миша из их компании, который несколько лет назад погиб от взрыва реактора на атомной подводной лодке, судя по официальной похоронке, присланной семье его сестры — Маринки Бонч. Погиб Мишка, и с ним вместе на той же подлодке — Светка, возлюбленная Бонча. Продолжением ли медового сна было видение, обрушившееся на Димку? Ибо какой тут Миша-офицер, когда в коляске сидит только верхняя половина Мишки? Нижней половины не было. По модели бюстов: голова и руки. А рядом с Мишкой стояла стройная дама с ошеломительными ногами. Лицо и шея прекрасной дамы были окутаны желтой косынкой, выполняя роль вуали. “Миша, укладывай в коляску все, что купила, и поехали наконец!” В голосе прекрасной дамы слышались нотки раздражения. От того, что опасность узнавания очевидна. Видя, что ее спутник не торопится, она раздраженно повторила: “Миша, поторопись, пожалуйста! Потом объясню!” Тандем: электроколяска + велосипед, на который вскочила прекрасная дама, рванулся и покатил в сторону старого города.
Дома на улице Тамсааре только что позавтракали и собирались на пляж, когда Бонч вернулся с базара и рассказал о потрясающей встрече. “Невероятная штука, но теоретически возможная”, — сказал Бонч с таким туманным выражением на лице, что Мария Леонидовна, накидав пляжные принадлежности, обняла мужа и шепнула: “Ты ведь не бросишь нас с Сереженькой?” Эта прямолинейность верной подруги Бонча выразила то, о чем каждый подумал. С радостью и тревогой. Если это правда и, как утверждал Димка, в коляске за рулем сидел Миша-офицер, а на велосипеде в колдовских шелках косынки крутила педалями Светка, многое в их компании ставится под сомнение. И прежде всего, брак Бонча и Марии Леонидовны. И конечно же, скоропалительная женитьба Дани Раева на Марине Бонч.
(продолжение следует)
Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился в Ленинграде в 1936 году. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Рано войдя в литературу как поэт-переводчик, Шраер-Петров написал много стихов о любви, которые, преимущественно, были знакомы публике по спискам ("Ты любимая или любовница"; "Дарите девушкам цветы"; "Моя славянская душа"), постепенно входя в его книги стихов и антологии. В 1987 г. эмигрировал в США. Оставаясь приверженцем формального поиска, ввел в прозу жанр "фантеллы". Его эссе "Искусство как излом" развивает парадоксальность работы Виктора Шкловского "Искусство как прием". Шраер-Петров опубликовал двадцать книг: стихи, романы, рассказы, мемуары. В России стал известен его роман "Герберт и Нэлли", изданный в 1992 в Москве и номинированный на Русского Букера в 1993 (длинный список). Роман "Савелий онкин" (2004) был в числе претендентов на Русского Букера-2004 (длинный список). В США в 2003 г. вышла книга его рассказов "Иона и Сарра" ("Jonah and Sarah") в переводе на английский язык.
