(повесть в рассказах)
(продолжение. начало в №№ 105, 106)
6. По обе стороны от пули
(год 1992)
1
Крутится, крутится, крутится голубая акварель…
Жизнь остановилась за пять минут до двенадцати…
На разбитых коленках судьбы – гнойники…
На закостенелом лице – пулевые пробоины глаз…
Хочется жить, хотя жить уже невозможно. Будущее размыто, прошлое похоронено. Настоящее – пять минут до двенадцати, пулевые пробоины глаз, круговерть голубой акварели.
Миша! Мишаня! Если бы ты знал, как тяжко жить в настоящем, когда будущее размыто, прошлое похоронено, и нет ничего в порочной связи времен, что могло бы окропить память живой водой.
Передо мной чашка кофе, а в ней, в ее глазуированном болоте, отражение мертвых моих чувств. Крутится, крутится, крутится голубая акварель. Твоя акварель, Миша. Твой автопортрет с пулевой пробоиной глаз, списанный с зеркала – этого зеркала, перед которым сейчас сижу я.
Твои голубые тона – холодны. Есть в них небо, но нет в них жизни. Мерзко тебе, Мишаня, там, на фоне замшелых сопок. Мерзнет в руке автомат, зябнет на заиндевелом пальце перстень. Помнишь, ты мне говорил: на перстне миниатюра твоей жены. Но нет у меня увеличительного стекла. Наверное, ты изобразил свою Таню в самых радостных красках. Но что может дать ей сейчас свечение твоей радости? Даже глаза, и те, должно быть, выцвели у нее, как услышала от меня по телефону, что ты погиб. Зачем ты погиб, Миша? Не проще ли было упредить выстрелом смерть? Почему я должен был стрелять за тебя? Чтобы спасать уже свою жизнь?
2
Хорошее дело – патруль! Ночь. Звездная сыпь. И предощущение обязательного рассвета. Но где-то у горизонта крадется скорпионом полночь.
Человек знает все. Только не знает своей пули. Только не знает, кем и когда взведен затвор.
Вот поднимается ствол винтовки. Мушка перебегает с одного сердца на другое. И ей все равно. Как патрону, послушному пружине магазина. Как пальцу на спусковом крючке.
Две живые мишени. Из них на прицеле та, что повыше ростом – легче попасть. А мишени, живые мишени, перебрасываются живыми словами, непонятными еще мертвой пуле, еще мертвому затвору, еще мертвому бойку.
Впрочем, что там непонятного?
Ты говорил:
- Да-да, в Доме художников, в Иерусалиме! Там и откроется выставка моих миниатюр. Обещали через две недели. Сейчас отпечатаем пригласительные билеты и…
Мишаня, я стрелял, прикрываясь твоим телом. А, может быть, даже Таней – именем, которое кровавыми пузырьками вскипало на твоем рту и, обратясь в пар, облачком, защитным облачком стлалось над моим автоматом.
Не знаю, кто спас меня – ты ли своим беспомощным телом, впитывающим предназначенную мне смерть, или эта туманная обволочь, рожденная именем любимой тобой женщины.
Я вроде бы жив…
Жив еще…
Потом поеду в Иерусалим. Хоронить тебя там, где должна была состояться твоя первая персональная выставка. И вновь мне быть мертвым. Что я скажу твоей Тане?
«Мишаня прикрыл меня своей грудью»?
«Ты спасла меня своим именем»?
Что я скажу?
Разве что – «он просил передать…»
И отдам ей твою последнюю акварель.
Отдам перстень.
«На нем твой портрет, Таня. Махонький, как слеза…»
3
Въедливый, омывающий сердце туман пасется над Самарией. Роняет в дрожи росу на траву, гасит звуки. Он вечен, как и эти мохнатые сопки, как щербатые, солнцем побитые камни, как одинокий верблюд, стискивающий меж горбов древнего бедуина.
Старцу за тысячу лет, как и снулой мухе на его носу. Они тихо дремлют, не беспокоя друг друга и вечность, которая сонно ложится под ноги двугорбого покорителя пустыни.
Мне бы тоже так слепо дремать. Но я за колючей проволокой. За мной военная база, напичканная какими-то, под охваты высшей тайны секретами. И мне рвать предрассветную тишь:
- Эй, стой! Пароль?!
Но какой пароль у вечности?
Жизнь? Смерть?
И способна ли человеческая, пусть даже крытая изнутри нержавеющим железом глотка перекричать зыбучий туман Самарии?
Кочевник времен – верблюд – отфыркивается в глубине сопок. Мне чудится: он губасто выкатывает слюну и – харк! – с презрением на окрик, на досадный звуковой барьер, перекрывающий незыблемые его горизонты. И мерно, не меняя размеренной поступи, откатывается в свою вечность – мимо и мимо меня, мимо и мимо охраняемых мною ворот, спиралей проволоки с взращенными за нею секретами, нужными ему, как мне его излюбленные колючки от местного саксаула.
Мы поделили колючку. Ему – его. Мне – моя.
Мои псы нервно переругиваются. Оскорбленные верблюжьей невозмутимостью, гавкают – гавкают. Гребут вдоль цепи, чтобы уже не голосом, чтобы уже скрежетом ржавого металла дойти до бедуина, разорвать прилипчивую его дремоту, смахнуть с его носа муху, такую вроде бы пугливую у нас на базе.
4
Пес – рыжий, с вислыми ушами дворняжки – кладет мне на плечо свои лапы. Дрожь его лап отзывается дрожью на моем автомате американского производства М-16.
Туман. Поганая сырость. Знобит. И солнце огромным глазом слезится на закраине неба. И ветер, промозглый живчик, колючей проволокой прорезается к нему сквозь белесую стынь.
Подана машина.
Облезлый джип с водителем – восточным человеком Рами, полным каких-то въедливых соков, как тронутый матовой пыльцой виноград.
Вчера на стрельбище, когда ради баловства бьют по консервным банкам, он чуть было не угробил нашего лейтенанта Ури. У парня отказал автомат, и он повернул самострельный ствол «Узи» к командиру базы:
- Дура! Не стреляет!
Ури инстинктивно, рывком отвел от груди погибельное оружие, и распоротое выстрелами небо обронило на землю двух голубей.
Поди догадайся теперь, не откажет ли в убойный момент у водителя и старенький, маразматически кряхтящий джип?
5
- Слушай, друг-маэстро, - сказал мне Рами, когда мы въехали в иерусалимский район Катамон, следом за которым начиналось мое Гило, где в незапамятные времена будущий царь Давид, а тогда вифлиемский пастушок пас своих коз. - Сделай одолжение, дай мне сотенку шекелей. Верну – не забуду.
Я посмотрел на него: в глазах кобелиная «чумливость», на лице блудливая улыбка.
Рами надавил на клаксон и, не сомневаясь в моей кредитоспособности, протянул руку за платежеспособной бумаженцией.
- Вон там ждут, - поспешно добавил, видя, как из примеченного мною окошка выглянула рожица с барашковыми завитками волос и приветливо кивнула ему. - Я мигом. Должок верну и назад.
Ждал я шофера недолго.
- Ну, друг-маэстро?
- Что?
- Ты готов?
А в глазах у него уже никакой кобелиной «чумливости», тоска собачья в его глазах.
- Я готов.
- Курс на Гило, - выдохнул Рами, и затих, ожидая от меня каких-то знаковых слов.
Но каких слов? Что ему сказать? Мишани больше нет. И говорить мне об этом не с ним, а с Таней.
- Поехали! - сказал я.
Солнце огромным глазом светится на закраине неба. В той точке, где оно касается земли, ждет меня Таня. Я расскажу, как погиб ее муж, передам акварель и перстень с миниатюрой. И мне станет легче…
Легче ли мне станет? Не знаю…
Страшный неживой голос Тани с резким телефонно-русским акцентом, все еще давит меня.
7. Взрывная волна
(год 2002)
1
Судьба ли, характер беглого именинника, но 16 апреля 2002 года застало тебя там же, где и четыре минувших года, после возвращения в бокс, на иерусалимском бойцовском помосте...
Волновой удар гонга вбил тебя в состояние агрессивной уверенности, кинул в створ всеобщего взгляда спортивного зала, наблюдающего за тобой у канатов ринга и на всем геометрическом пространстве зрительского интереса к твоим былым чемпионским титулам.
- Кости целы? - спросил Гриэль, твой секундант.
Ты пожал плечами. И шагнул к центру серого квадрата. В неизвестность, пожалуй, шагнул.
- Тогда докладывай по обстановке, - послышалось из зазеркалья.
Рефери резко взмахнул рукой, разрубая воздушную преграду, пока еще мирную-разделительную, своего рода нейтральную полосу между двух передовых линий фронта.
- Формула боя - пять раундов... Раунд первый! Бокс!
Переливчатый звон меди... вибрация гонга на тумбочке... шелест глухого шепота... Все это мгновенно фокусируется в один визуальный образ, вбирающий в себя предметные и звуковые очертания, - в черные, туннельной глубины зрачки противника. Он повел глазами, выцелил изподлобья твою переносицу. Сейчас продернет обманным справа и, чуть помедлив, двойным слева достанет тебя на сближении. Не так чтобы слишком хитро. Но вполне толково. Правда, не знает, да и откуда ему знать, что высшей математики боя коснется, не оценив на скоростях ничего, в мгновение выверенного броска его левой. Ты делаешь шаг вправо, за его руку, скользящую у твоего подбородка, и правым боковым отключаешь ему мозг летучим, неприметным и для рефери нокдауном. Затем, с переносом веса, ввинчиваешь на ближней дистанции два апперкота под челюсть, чтобы он автоматически отлип от тебя, отмахнулся на исходе атаки. И ловишь его на этой отмашке, надежно, заученно. Нырком уходишь под руку, и на выходе из дуги бьешь справа, безошибочно, с пудовой убедительностью мастерской своей правоты. И противник подкашивается. Подкашивается, но не отрубается, не падает. Не падает он, твой противник. Да и ты не даешь ему упасть. Выйти в передышке из безволия духа. Подхватываешь его - нет, не в обхват, не руками - подхватываешь его накоротке легкими апперкотами ближнего боя, выравниваешь ему дыхание, прижав к канатам в углу ринга. Видишь, заплывшие было зрачки возвращаются из-под век в сердцевину роговицы, на законное свое место, и - осмысленны уже, созерцательны. Разве что дымка какая-то таится в них, туманно ускользая вслед за нокдауном из памяти.
Туманная дымка... Память...
Было... Надумал ты было расквитаться с жизнью, лишить ее свое, пригодное для столетней эксплуатации тело. Включил телевизор. Сел на диван. Пыхнул зажигалкой. Патрон от автоматической винтовки М-16 сунул в рот. Пулю зажал зубами. И давай прогревать огнем желтую капсулу, полную пороха. Затея “не выстрелила”. Прислонился ты к спинке дивана, пулю заменил сигаретой, зажигалку рюмкой коньяка. Смерть ты видел не единожды. Смерти не боялся...
Боялся возвращения на Тот Свет после самовольной, не предписаной Свыше, отлучки из жизни. Не сам себе ее выбрал, не тебе ее и перечеркивать, либо сокращать до эпитафии. Допишешь роман до конца, будет тебе Там награда - встреча, так сказать, неземная, но не с гуриями какими-то лохматыми, а с двумя составными вечной твоей души. Три составные, дарованные тебе изначально, ты носишь с собой по жизни, обогащая их горестями и радостями, с тем, чтобы передали они свой нажитой опыт тем двум составляющим вечной твоей души, которые дожидаются новых знаний. Тебе, плутающему в потемках обыденности, Земля по поэтической наивности представляется лучшей из планет, а жизнь твоя - единственной и неповторимой. Но при соединении в потусторонней реальности пяти составных души в одно цельное Я, многомерное твое Я, ты с очевидной ясностью убеждаешься - лживы твои паспортные данные, никакой ты не Ты Сегодняшний, а если и Ты, то на самую малость. На ту же малость ты свой собственный предок, пра-пра-прадед какой-нибудь, вышедший из могильного прибежища пирамид в пустыню, вотчину змей и скорпионов, на поиски эфимерной свободы. На ту же малость ты и свой собственный потомок, пра-пра-правнук какой-нибудь, толкующий во чреве Марсианского Сфинкса о некоторых парадоксах взаимопроникновения культур в космическом пространстве. А в промежутках между этими малостями ты... Кто? Ты - ты -ты! Всегда ты! И всегда - для себя, при новом воплощении, - никто. Великий Никто! Великий Никто, запечатанный, поди, в десятках расхожих личностях минувшего времени. И все эти личности, имена эти, прежде, при земном существовании известные подчас по учебнику истории, всего только - ты. Вернее, даже не ты, а часть, иногда и далеко не лучшая, твоего всеохватного Я. И естественно это, доказуемо не буквой закона, а внутренним ощущением сопричастности.
И уходят на дальний план прижизненные тревоги и опасения некого “Я”, нынешнего, из двадцать первого века страданий, ибо равноценно с досужими его печалями и переживаниями поится душа густой болью сжигаемого на костре инквизиции Баруха-целителя, неисполнимыми мечтаниями Эфраима-прорицателя, или размеренным речетативом, с металлическим оттенком в голосе, некого... сущего... Некого Инкогнито, не распознанного еще себой. А вместе со своими прижизненными тревогами уходит на задний план общего с предками и потомками сознания и сам Тот, кто минуту назад был Всем.
Тот, кто минуту назад был... Минуту назад, казалось бы, главный в этом сообществе себе подобных, он как бы размагничивается и аморфно растекается по всем этим личностям, имея при том невероятную возможность мгновенно сфокусировать себя в ком-то и наяву ощутить себя им, тем самым, кем был в прошлом или станешь в будущем.
Допустим, надо сфокусироваться на себе самом, минутной давности. Вернее, на том, кого ты измышляешь самим собой - со дня последнего своего рождения. Надо? Пожалуйста. Вот он - ты, один из многих единого “Я”, но почитающий себя по земному недомыслию, центром мироздания. Облачен в удобную, подогнанную в плечах и на животе, телесную оболочку, заправленную в коричневые брюки и бежевую футболку.
Он? По-видимости, он. Вот он сидит на диване, у журнального столика, с рюмкой коньяка и зажженной сигаретой. Сидит и размышляет, глядя, как на коленях его смешно ерзает - угловато, по-змеиному не получатся - автоматный патрон от М-16. “Смерти ты не боишься. Боишься возвращения на Тот Свет. После самовольной отлучки из жизни. Там для подобных тебе “преждевременников” выставлен казарменной кладки кинозал. Экран общий. Фильм для каждого индивидуальный. Просмотр картины обязательный. Правильнее сказать, принудительный.”
Нет, не сплошняком “воспоминательными” кадрами потчуют там воображение самоубийцы. Тасуют на экране варианты обрыдлого, по недавним соображениям, бытия. И зримо подсказывают, вызывая спазмы острого сожаления о содеянном, что намечалась лазейка из прижизненного тупика. (Да хоть выигрыш в лотерею! Чем не лазейка из хронического безденежья? Или... для отвергнутого жениха, допустим, - новая любовь. Любовь во спасение!.. Плоти и возвышенных чувств.) Но случай упущен. Связующая нить обрублена. Не воссоединиться теперь до поры его душе - земной, информированной о последних пакостях века, с небесной, хранительницей инкарнаций. Он обрек себя на заключение. В этаком “предбаннике”. До записанной в “потустороннем паспорте” даты отправления в лучший из миров. И только тогда, после всех мытарств неприкаенного обитания среди себе подобных, он входит в слияние с вечностью. Однако и он, и все прочие абитуриенты осознают в этот момент: вечность - пристанище не для всей принесенной с собой из жизни души, лишь для “очищенной”. “Неочищенная” - в том же объеме из трех составных - опять приноровленно сбрасывается на Землю. Для исправления в новом теле...
2
Трудно тебе дается жизнь. Эта. Биографам выйдет морока расписывать ее внешние проявления. А внутренние, одухотворенные Всевышним? Не дано, не дано... Для них ты - перечень поступков. Для себя - перепись сновидений. Разница существенна. Но не каждым различима. Только при глубинном ее распознании твое Я постигается сторонним наблюдателем. Впрочем, будь он даже рядом с тобой в судьбоносный момент, и то не всегда проникнется за мимолетным впечатлением раскрытием тайны.
Было... Сдавал ты кровь для израильских солдат, раненных в схватке с террористами. Молоденькая медсестричка воткнула иглу тебе в вену и, вильнув из палаты в застенье, пошла к подружке в коридор лопать напару с ней печенье.
Ты наблюдал их, накрахмаленных, голенастых, в проеме двери. Смотрел в их воодушевленные дискотекой глаза и не мог взмолиться о помощи. Жизнь твоя вытекала из тебя вместе с кровью. И ты следом за собственной кровью тоже как бы вытекал из себя, из своего, запертого параличной истомой тела. Но не в пластиковый мешок, наполняемый в полуметре от головы плазменной жидкостью бытия твоего. А куда-то выше, выше... Выше каталки. Выше пластикового мешка. Под потолок. Еще выше... Сквозь-насквозь крышу... К небу.
Не к всамделешнему небу. К игристому, в снежинках цвета аллюминиевой стружки, разрозненных снежинках - они магнетически притягивались одна к другой точно с той же скоростью, с какой ты поднимался вверх. Когда же ты приблизился к этому небу, ставшему уже плотным как снежный наст, то почувствовал наступление неизмеримого блаженства, сопровождаемого, как это ни странно, этакой болью разрывающихся внутри мозга пузырьков шампанского. И вот в эту секунду, правда, не понятно - земную ли, не земную - ты ощутил: стоит тебе прорезать головой снежный наст, и состояние блаженства станет не привносным, а постоянным, свойственным твоей сути... Ты перейдешь в мир иной, в мир... Но кто? кто? Кто за тебя? Кто за тебя доживет? Кто доживет отмеренный тебе срок? Кто? И как? Хотя... Зачем кому-то отдавать положенное тебе? Зачем? Тебе положено - ты и живи себе дальше. А блаженство? Что - блаженство? Блаженство подождет. Его не убудет, этого блаженства, если вольешься в него не сегодня, а лет, скажем, через... Что - шестьдесят? семьдесят? Да, годится. И через шестьдесят, и через семьдесят... Все-все это годится. Только не сейчас, не сию минуту... Книги... Да, кто их издаст за тебя? Рукописи... публикации. А книги?.. Нет денег на издание книг... Есть долги и выплаты банку. В чем же смысл? предназначение жизни?
“Истинный смысл - как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Поэтому сначала загадка... А обладание небесной энергией - не смысл? А исцеление больных? А спасение - вызволение от смерти, трагической, преждевременной? А раскрытие Высшего Замысла в летучем всплеске действительности, скажем, в бою? Не смысл? Это не смысл?”
“А понимание? Понимание этого смысла?”
“Понимание - потом. Истинный смысл - как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Потом... Потом...”
“Хорошенькая участь - все потом. Главное, получается, - потом.“
“Человеку нельзя знать свое будущее.”
“Но ты знаешь!”
“Я знаю.”
“И не говоришь.”
“Не говорю...”
“Почему же не говоришь, если знаешь, - в чем мое будущее?”
“Твое?.. Во мне.. Потому и не говорю, что я - твое будущее... Не я к тебе, а ты ко мне должен придти - самостоятельно.”
“Вот я и иду...”
“Нет-нет! К нам тебе еще рано.”
“К вам? А сколько вас Там? Много?”
“Нас тут... Нет, не много. Прошлое да Будущее твое. А в нас, в Прошлом да Будущем твоем, много тебя, много. С доисторических времен, почитай, до скончания света. Хочешь, конечно, узнать, что с тобой станется при следующей твоей реинкарнации, не правда ли?”
“Спрашиваете! Но опять скажете - “нельзя”.
“Показать тебе жизнь твою можем. Но поймешь ли? Усвоишь ли себя в ином обличьи? Не тронешься ли умом?”
“Сейчас не тронулся. Чего уж дальше?”
“Не скажи... Не скажи... Представь себе сегодня... Да, а какое сегодня число? 1 августа? Значит так, вот представь себе сегодня, 1 августа 1980 года, в день годовщины свадьбы твоих родителей... представь - лета энные спустя, здесь в Иерусалиме... Нет, о “живых” бомбах, о террористах-камикадзе не будем. Или? Что? Представил? Ну, естественно! Сегодня взрывпакеты закладывают в мусорные баки, завтра ими обвязываются и - в клочья. А вот представь себе, представь... Из разряда немыслимого. Например, себя с кистью, у мольберта. Никак? Не твое это?.. Что ж, близкое - невозможно. Близкое в далеком. Далекое в близком. Вглядись в себя, рассмотри, что носишь внутри. Различишь ли на таком - ближе не бывает! - расстоянии собственные картины? Не в галереях-музеях... Парижах-Нью-Йорках... потом. Сейчас - в себе. Свои - не чужие! Ну как? Напрягись!“
“Какие картины? Я не художник. Или? Картины? Интересно было бы увидеть - какие. Поживу - увижу? А-а... я - что - против? Конечно - за! Я за “поживу”. Я за “увижу”. Я не против, ей Богу! Я жить хочу! Не верите? Не судите на скоростях. Я еще не задохлик. Даром, что с ринга сошел. Вернусь!.. Довоюю!..”
”Думаешь?”
“Не принимайте всерьез. Мне уже тридцать пять. Пенсионный возраст - на сдачу стеклотары. Хотя... А что? Заглянете двадцать лет спустя, да? И? Проверите мои бойцовские кондиции? Простите, крыша у меня еще не поехала. Какой ринг? Этого не может быть, потому что не может быть никогда! В том моем пожилом состоянии - кто разрешит? Какая медицинская комисия? На берегу с удочкой - это да! А бокс? бокс? Зачем, собственно говоря? Ради Книги рекордов Гиннесса? Смысл? Смысл?”
“Истинный смысл - как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Очнись.”
Плавающим движением птичьего пера ты устремился по касательной вниз, с запресованного каким-то странным снегом неба, алюминиевого отлива. Вниз-вниз - к больничному строению, щербатого иерусалимского камня, притертому неподалеку от Центральной автобусной станции к вихлявой улочке на въезде в Ромему. Ты прошил крышу. Погрузился под потолок палаты с десятком каталок, на одной из которых - ты. Да-да, ты. Бледный, с полуоткрытым ртом. С выдернутой уже из вены кровососущей иглой. Растерянная медсестра, наклонясь над тобой, держит над твоим полуоткрытым ртом карманное зеркальце, ловит исчезнувшее твое дыхание и бормочет себе под нос, сбиваясь на икоту: “Клин-н-ни-чес-с-кая смерть, ой!” Ее подружка, вбежав из коридора с недоеденным крекером, резко поменяла твое положение на каталке, кинув тебя из горизонтального состояния бесчувственности в диагональное: ноги к зениту, голова к полу. И что? Тебе же, витающему у потолка, любопытно - что дальше? Дальше, видишь, затеплились губы твоего полуоткрытого рта, побежала розовая поволока по щекам твоим впалым, дрогнула ноздря. И как-то нехотя стала задираться вверх бородка, словно вознамерился ты подняться с лежанки, покрытой простыней, сделать шаг-другой и послать сгоряча девушек этих по матушке. И послал бы... Но вспомнил: не разумеют они твой басурманский язык. Слов не поймут, это точно. Чего уж тогда горячку пороть? Твое отношение к ним и так понятно. Понятно-понятно... Все понятно. И им понятно. И тем, кто над тобой, понятно. И Тому, кто над теми, понятно. Только тебе, может быть, не понятно. Может быть, не понятно... Может быть, сейчас не понятно. А потом?.. Понимание - потом. Истинный смысл - как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Потом... потом...
3
Потом - какая-то легкость. Нет, не в движениях, не в поступках - не в мыслях, не в теле. Легкость в ином. В осознании себя человеком. Но не в том, привычном глазу, двуногом страшилище, ищущим развлечений и где копейку урвать. Присмотрись, и этот венец творения, проживший всю свою историю в беспрерывных войнах и грабежах, выглядит просто безмозглым или запрограммированным существом. И вся его жизнь - вдруг ясно проявляется в потемках внутреннего искания - это, по представлению Свыше, преодоление запрограммированности, изыскание выбора. Выбор... Вот откуда странная,. не присущая тебе в прошлом легкость. Только что ты сделал выбор. Выбор между жизнью и смертью. Ты выбрал жизнь, хотя блаженство смерти, казалось бы, почти парализовало волю. Ты выбрал себя. Себя земного. Выбрал себя земного, общаясь с самим собой потусторонним. С тем, кому по прошествии лет, после естественной по временным срокам кончины, передашь наработанные за два века, 20-й и 21-й, личные знания. А может, и передал? Может, произошла не замеченная ни глазом, ни чувтвом диффузия. И часть твоего Я самым обыденным - по меркам того мира - образом втянулась в тебя потустороннего. А из прошлых твоих инкарнаций и будущих... на смену ей... Да, вот откуда эта восхитительная, воздушной наполненности легкость. Вот откуда внезапная, неподвластная рассудку проникновенность в нечто запредельное, в судьбу, например, в карму, в банк данных отдельного, зачастую, малознакомого человека. Вот откуда неожиданные, даже для тебя, автора, предсказания на воьмидесятые годы двадцатого столетия, опубликованные в юмористической книге о “гомо-советикусе” “Круговерть комаров над стоячим болотом” на странице 314-й. Опубликованные “для смеха”, совершенно невероятные по тем временам, но - поразительно! - как показала действительность, насквозь пророческие.
- Смерть Л. Брежнева состоится 10. 11. 1982г.
- Преемником Л. Брежнева изберут Ю. Андропова.
- Начало смертного мора в рядах Политбюро.
- 1983-й - уход с политарены М. Бегина.
- Освобождение А. Щаранского и И. Нудель.
Все это сбылось с удивительной точностью и последовательностью - одно за другим, как по-написанному. Причем, что касается израильской стороны пророчеств, то тебе вменяли в вину полное незнание политических реалий. Главный аргумент звучал так: “Даже если Бегин проиграет выборы, он ни в коем случае не может уйти с политической арены. Он может внезапно умереть. Бывают в жизни злые шутки. К слову, от этого никто не застрахован. Включая и великих. Но уйти с политической арены? И когда? Сейчас? Возглавляя правительство? Сейчас? Вырвавшись из вечной опозиции? Да ты хоть знаком с его биографией? А пишешь, водишь пером... грамотный!..”
Однако, обстоятельства сложились так, что в 1983 году Менахем Бегин, как и предписывалось ему предсказаниями - предсказаниями этакого пророка в своем отечестве, слабо подкованного биографией человека, за которого он сам и голосовал, ушел с политической арены. Вскоре после смерти жены заперся у себя дома и до конца жизни не выходил наружу - не то чтобы показываться в Кнессете или на каких-либо съездах, конгрессах, раутах.
И еще одна несуразица в твоих предсказаниях требовала проверки временем. Ведущие астрологи и прорицатели века утверждали, что в 1984 году разразится третья мировая война. То ли и впрямь привиделось им это в расположении небесных светил, то ли были близко знакомы с еврейским правописанием и летоисчислением, во всяком случае в буквенном прочтении на иврите год 1984-й дает слово “ташмад”, в переводе на русский - “уничтожение”. Вот и заклинились они, астрологи и прорицатели, на этом еврейском, стало быть буквенном эквиваленте 1984-го года. А если 1984-й связан с уничтожением, то... Разумеется, при такой раскадровке на экране грядущих событий всплывает война. И какая? Самая-самая... Самая страшная, самая разрушительная. Третья мировая.
Под влиянием грозных прогнозов люди уже переводили счета в какие-то банановые республики, приобретали там недвижимость, полагая: в закордонье этом легче будет отсидеться, чем, допустим, во взрывоопасном Израиле. Ты же в своих предсказаниях отвергал прогноз на 1984-й год, давал потенциальным беженцам передышку. Более того, обозначая на бумаге год войны мировой, 1989-й год, давал понять, что ее надо только лишь ждать в этом году... Ждать... А ожидание, согласитесь, несколько отличается от участия в сражениях. Правда, в нем, в ожидании, заложено чрезвычайно важное качество для человека - подготовленность к событиям. И еще одно, не менее важное, предварительное прогнозирование предстоящего. А что, если третья мировая - вовсе и не представляет ядерную угрозу для всего человечества? Что, если думать надо не о радиоактивных осадках, не о перемещении фронтов, а о переиздании геополитических атласов? Дико звучит?
На 314-й странице “Круговерти комаров над стоячим болотом” это звучит по-другому.
- Третья мировая война не начнется!!!
- Не начнется она и в 1984 году!!!
- Ждать ее надо в 1989-ом!!!
- Имеющие глаза это уже могли прочесть. Кто не прочел, обратитесь к книге стихов “Магремор”.
Эта книга вышла в свет незадолго до “Круговерти”. В ней на странице 96 напечатаны такие строчки:
“Вижу в лике своем -
Магремор! Магремор! -
две оплавленных тьмы -
Магремор! Магремор! -
отраженные цифрами
8 и 9.
Скоро кончится срок -
Магремор! Магремор! -
сгинут стены тюрьмы -
Магремор! Магремор! -
и погаснет огонь,
и вновь вспыхнет в столетьях.”
И впрямь, “пророчить” в 1980-ом, что в 1989-ом “сгинут стены тюрьмы” - рухнет Берлинская стена, “кончится срок”, а с ним, под расстрельными пулями, коммунистический диктатор Чаушеску и чуть позже “Колосс на глиняных ногах” - СССР, было по меньшей мере неразумно. В какой-то степени даже рискованно. Может, из-за того предсказания эти - подсознательно что ли? - даны в Эзоповом эквиваленте. Впрочем, и вся эта третья мировая война прошла тоже как бы в Эзоповом эквиваленте. В телевизионном пространстве. У нас на глазах. Причем, без атомных и водородных вспышек. Третья мировая? Да, мировая. Да, третья. Да, война - война без видимых разрушений и декалитров пролитой крови. Это ввело в заблуждение многих, включая газетных, и не обязательно газетных астрологов и оракулов. Это и сегодня продолжает вводить многих из них в заблуждение... Продолжает вводить в заблуждение... Продолжает... И сегодня... В особенности тех из них, кто готов ради общего мирового спокойствия снова, как и в сороковых-роковых, пожертвовать евреями - кочевниками веков...
(продолжение следует)
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников. В середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 25 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины «Литературный Иерусалим», «Новый журнал», «Встречи», «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Кольцо А», «Слово\Word», «Вестник Европы», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори», «Гостиная», «Новый свет», «Кругозор» и т.д.
* Ефим Гаммер, 2018
