Большое Яблоко
От Смоленского бульвара до бульвара Квинс,
Я доплёлся, дотащился, долетел, как лист,
То ль бумажный, то ль древесный, впрочем,
всё равно,
Долетел и прилепился, залетел в окно.
Город – Яблоко большое – точно, как хурма,
Вяжет рот и водит-сводит день за днём с ума.
Чует сердце, дело худо, попросту труба,
Видно, Яблоко большое мне не по зубам.
Здешний коп, что мент московский,
Крут, плечист, костист,
Смотрит ласково, по-свойски,
Факен, мол, катись...
И качусь, куда тут деться, яблочком лесным,
По морям и океанам, по путям земным.
Докачусь, дойду до ручки, до карандаша,
Ох, и отведу я душу, где ты там, душа?
Остров Манхеттен
В этом небоскрёбном большедомом городе
Небо ночью скорбно:
Смог скребком соскребает звёзды.
А летом город точь-в-точь, как большая домна,
В которой плавятся асфальт и люди.
Говорят, парниковый эффект.
Наверное, так оно и есть,
Потому что запаренные люди
Совсем, как парниковые помидоры,
Так же багровы и потны.
Сужу об этом не понаслышке –
Я сам оказался в их шкуре
В этом поднебесно-бездонном,
И таком бездомном,
Небоскорбном городе.
Таймс-сквер
Через Бродвей переправлюсь вброд,
Не замочив даже ног,
Сделаюсь праздным, как тутошний сброд,
Неприхотливым, как йог.
В узкой тени небоскрёба Эмпайр
Умерю, пылкий, свой пыл,
Из пор повыпущу шпарящий пар,
Хандру изгоняя и сплин.
Юнцы сплошь в бегги, висящих до пят,
Уминают биг-мак и хот-дог,
А я матерюсь, как крутой русопят:
«Скрутить их в бараний рог!»
Нью-Йорк матёрой разлёгся ню,
Срамных не скрывая мест,
Плюю в Ист-ривер, волну гоню
Против течения к Вест.
Тоска клещом присосалась к виску,
Клещами не отдерёшь.
Была не была, напоследок рискну,
На кон последний грош.
Таймс-сквер куролесит, сущий содом,
Весь в мириадах реклам...
Пора по домам, но где он, мой дом,
Признаться, не знаю сам.
Видение
А я-то думал, здесь и трава не растёт,
На самом же деле – деревья цветут по весне...
Манхэттен с ресницы смахну, устав от его красот,
Чары развею и вновь им поддамся во сне.
Острогою остров сразил меня наповал,
Да и добыча досталась ему так легко:
Сохну по Сохо, в Гринич-Виллиджский рвусь
карнавал,
И в челюсти Челси вживляюсь, азартом влеком.
Таймс-сквер светопляской мне голову жарко кружит,
И хоровод небоскрёбов небу дерзит неспроста,
Зажатый до судорог жёстким напором пружин,
Я брежу свободой – ведь воля меня не спасла.
А Бруклинский мост парит над текучей водой,
Пытаясь два века навек воедино спаять,
Бедняги сигают с перил,не сладив с собой и бедой,
И Карузо над ними казнится «Смейся, паяц...»
Пора посмеяться и мне, остров ушёл из-под ног,
В отместку за дерзость с небес отключили свет.
Конец? А может, неведомой жизни пролог –
Ведь мост всё парит... Но небоскрёбов нет...
Сентрал-парк
По тропинкам Сентрал-парка
Я трусцой трясусь с утра,
Убегая от инфаркта,
Потрясений и утрат.
По натоптанной дорожке,
Трижды выбит из седла,
Убегаю я сторожко
От занудного себя.
Вбок ушла крутая тропка,
С нею вбок ушёл и я,
Выветрилась нервотрёпка,
В клочья вожжи и шлея.
По-над озером вприпрыжку
Вписываюсь в поворот,
Отвыкаю от привычек,
Отмокаю от невзгод.
Серпантин ныряет чайкой,
Чередою тень и свет,
Отрываюсь от печалей,
Вырываюсь из тенет.
С плеч гора, а с сердца камень,
Гири с ног – бегом беги,
И бегу, бегу, покамест
Не отлили новых гирь.
Остановка хуже пытки,
Горше, чем ярмо быку,
Пресекаю все попытки,
Знай, бегу себе, бегу.
Мимо жизнь. Что было всуе,
В памяти не сберегу,
И себя в себе спасу я
С Б-гом, бегом на бегу,
Добегу до перекрёстка,
Вправо? Влево? Взад? Вперёд?
Переплавка, перековка,
Перебежка, переход.
Обегу себя по кругу,
Выбегу вон из себя.
Круговой свяжу порукой,
Ненавидя, но любя.
Бегу бегово воздам и
Рухну наземь на бегу...
Видно, я бегун бездарный,
Отлежусь, дай, на боку.
Катскильские горы
На перекрёстке Бродвея с Летой
Латаю озоновую дыру.
Нынче такое жаркое лето,
Но я от него удеру.
В какие-нибудь Катскильские горы
Перемещу телеса,
Выну беруши, выброшу шоры,
И заблужусь в тех лесах.
Грибная и ягодная диета
Подтянет развинченный мозг.
Столько чистого белого света
И во сне я увидеть не мог.
Дымом древесным полнятся ноздри,
Пикирует в озеро лист,
Сосновые иглы, словно занозы,
В сердце моё впились.
Б-г мой, никак я в предместии рая,
А может, в самом раю.
Верую в жизнь без конца и без края,
А вот моя на краю.
Всё кончено? Да, но впрочем, да, впрочем,
Соломинкой бы запастись...
Звёзды непрочные падают ночью.
Прощай, но прежде, прости.
Брайтон-Бич
Самобичевание на Брайтон-Бич не в моде,
Но зато бичей бичуют, обличая,
Хорошо хоть, не дают по морде,
Впрочем, это жизнь бичам не облегчает.
Что с них взять, с очкариков, ни кожи,
И ни рожи, грех один и только.
В общем, с ними надо бы построже,
Коли нет от них ни прибыли, ни толку.
Путаются под ногами, да ещё на фоне
Гастрономо-ресторано-дели корма.
Списанные, как пластинки патефонов,
И записанные сдуру в сидиромы.
И ещё есть у бичей дурной обычай,
Книжки, черти, по ночам взахлёб читают.
По бордвоку не бегут трусцой, набычась,
Умножения таблиц не почитают.
Рестораномест на Брайтоне навалом,
Ровно столько, сколько душ у населенья.
А бичи, те ждут у наковален
Молота или под зад колена.
Вал девятый, вызрев в океане,
Вмиг на бич обрушится в отместку,
И бичей с собой прихватит, оклемавшись,
На бордвоке ничего и не заметят.
Город ангелов
В городе ангелов - ангелов почти не осталось,
А тем, что остались, крепко от жизни досталось.
Крылья, что были по рангу положены,
По ломбардам заложены-перезаложены.
Да и сами ангелы – низложенные незаможники,
У города ангелов оказались в заложниках.
По уши погрязнув в скверне,
Блуждают по даунтаунам и скверам.
Характер у них сделался вовсе не ангельский,
Да и изъясняются они далеко не по-аглицки,
А всё больше ботают на сленге, по фене,
И всё им по фигу и до фени.
Вот так и живут, биг-маки жуют,
Севен-апом и колой запивают
И про ангельство своё простакам заливают.
А чтоб их не шибко ругали,
Шеи вытягивают и размахивают руками:
Чего, мол, ржёте и зенки повылупили,
Вот разживёмся, крылья повыкупим и...
А пока в непогоду под лопатками ломит
Да на скамейках парковых ко сну клонит.
В Священном лесу
Заплутаю в Священном лесу,
Заблужусь в целлулоидной чаще,
Душу живу в зубах пронесу,
Приложившись к Граалевой чаше.
Чудеса мне обрыдли давно,
Но от этих балдею до дрожи.
Сколько жизней прожить мне дано?
Сколько жизней я уже прожил?
Я немел от немого кино,
Слеп от белого с чёрным в контрасте,
А цветное цедил, как вино,
Раз за разом, пьянея от страсти.
Я включался в чужую игру,
От себя отступая в смятеньи.
Блики, отблески, смерть на миру,
Ринг экрана, фантом светотени.
И заманутый в света поток,
Из бойницы механика бьющий,
По поточному руслу я тёк,
Ведь охота неволи попуще...
В Голливуде такая жара –
Плёнка плавится в тесной коробке.
Мне в себя возвращаться пора,
Фильм окончен – сеанс рокировки.
Сон в руку
Я засыпаю в Нью-Йорке и просыпаюсь в Нью-Йорке,
А посередке Тбилиси и жизнь моя – в руку сон.
Впиваюсь в него глазами, упиваюсь от корки до
корки:
Озноб, прозренье, забвенье, угарный газ и озон.
Резонами урезонен, с судьбою не пререкаюсь,
Сон воскрешает усопших, могущественный, как Б-г.
Силюсь не просыпаться, ну, а проснувшись, каюсь,
Что чудом воскресшим близким я жизнь сохранить
не смог.
Тбилисские дворы
Какие люди жили в тех дворах?
Телесные, стыдливые, лихие,
Молчальники, но златоусты на пирах –
Зеркальное подобие стихии.
Какие мифы сотворялись в тех дворах -
Язычества невянущая ветка,
Где жизнь и смерть уравнены в правах,
И вечность - миг, мгновенье дольше века.
Какие песни пелись в тех дворах
Под грай гитар, под скорбный спор дудуков?
Лишь эхо оставалось на губах
От выпорхнувших, воспаривших звуков.
Какие сны нам снились в тех дворах?
Всё тот же двор, ну может, чуть покраше.
Нас не пугал вдруг не проснуться страх –
Ведь двор был сном, и двор был явью нашей.
Какие дали открывались в тех дворах,
И не было им ни конца, ни края!
Мы уходили без слезинки на глазах,
Не ведая, что нас лишили рая.
Какой потоп случился в тех дворах,
И сколько всех спаслось нас на ковчеге?
Змий-искуситель отряхает прах,
А мы всё мечемся, не находя ночлега...
Ушанги Рижинашвили — известный писатель, переводчик, издатель, доктор философии, член Международного Пен-клуба, лауреат ряда литературных премий. Его перу принадлежат пятнадцать книг стихов и прозы, а также две монографии. Произведения Ушанги Рижинашвили переведены на многие языки, в том числе на английский и иврит. В настоящее время писатель живёт в Лос-Анджелесе и продолжает активно заниматься литературной деятельностью.
