На три назначена была встреча с клиентами, и я знала, что у Майка проблемы с заказом.
Я открыла глаза за полчаса до того, как прозвонил будильник, и первым делом мысленно объяснила Майку, что его дни в фирме кончились, а потом, втирая в лоб крем от морщин, вразумила «костюм», что задержка – пустяк, и уже через пару недель график вернется на место.
Костюм был «дорогой», из той породы, что уже из дверей дают понять, какая ты «козявка», и я чувствовала себя гаже некуда. Из ванной шагнула на взводе. Когда раздался звонок, голос у меня был неласковый.
- Да?
(Тем более, что без вонючих денег «костюма» не только команда Майка пойдет ко дну, но и вся фирма даст крен.)
- Алё? – (И все потому, что Майк проковырял в носу, вместо того, чтобы шевелиться.) – Алё! Майк? Ты дома еще?
- Адель? - Хриплый голос.
- Не слышу!.. – (Опять эта дура-уборщица оставила грязь в углу, видно, у них в Мексике так принято.) - Кто это? (Надеть брюки, те, темно-синие.)
- Он хотел… - Трубка издавала то ли шершавые помехи, то ли кашель. - Ваш номер у него в бумажнике, я ни хера не знаю, что мне с ним делать.
Каждому дается свое число сокращений сердечной мышцы. У детей, говорят, сердце сокращается быстрее, и время для них растягивается. Мне некогда было проверить, так ли это на самом деле, ни додумать этого до конца. Сердце может зайтись также от бега или от страха. От радости тоже – выиграл в карты там, или в лотерею.
- Что вы несете? Вы кто?
- Говорю же, чек из пивной, на нем номер – позвонить, если что.
- Какой еще чек, у кого?
- У Берни Райфера, ё-моё, у кого же еще.
Мой резерв сокращений сократился вне плана на пару десяток. Время застряло и пошло описывать круги, как какой-то чокнутый механизм.
«…Мне не хватает криков этих тварей.»
«Оставь, пожалуйста, это же так избито.»
«Крики чаек? Да… но с другой стороны, это жужжание голосов – кому-то перезвонить, на что-то указать, о чем-то предупредить… только это и слышишь...»
Слова в трубке наталкивались одно на другое.
- Он это, как рухнул вчера, в «Маргарите», не, не вчера это было, ни хера не помню, я сама чуть не обделалась с перепугу, думала, он копыта откинул...
- Да кто вы, в конце-то концов?
- Кто-кто. Жалел он меня, вот кто! - рассердилась вдруг хрипота. - Нужна мне его жалость! Сам тоже был, знаешь ли, не подарок. Зашибал так, что на себе его волокла из пивных.
- Где он сейчас?
- Да в больнице.
- Что с ним? - спрашиваю я наконец.
- Приезжай, а?.. - выполз из трубки внезапно то ли всхлип, то ли стон. – Говорю тебе, вдруг он у меня на руках помрет... Он в Hôtel Dieu, в четвертом…
- Какой приезд, вы с ума сошли. Вы понимаете, куда звоните?
- В Нью-Йорк, куда же еще…
Влажная дымка над набережной, в ней проступают зеленые книжные ящики. Сена тоже густо зеленая, над ней - грязная позолота моста. Улица, наэлектризованная приезжими. Темная церковь с немытыми витражами, и опять эта мокрая дымка наползающих облаков.
- Вы соображаете, где Нью-Йорк, а где Париж?
- Вот адрес… 4-ый arrondissement…
- Я знаю, где это.
Дрянная ручка шкафа остается у меня в кулаке - ручка, которую надо было починить еще месяц назад. Значит, я опять ничего не успеваю, теряю контроль над лавиной текучки. Это ощущение как изжога.
Вода в небоскребе теплая, даже зимой. И отвратительная на вкус. Даже зимой приходится держать окна открытыми – пыхтя, батареи отапливают небо Нью-Йорка.
Свет в комнате неопрятен. Его не гасишь весь день, потому что солнце, даже слабое, зимнее, загораживают такие же высотки вокруг. На столе список дел на сегодня. Под ним список на завтра, и так до конца недели.
Следуя списку, сейчас нужно ответить на почту, позвонить мастеру насчет шкафа и ехать в офис. И уборщице не забыть врезать по первое.
Набираю Hôtel Dieu.
Идиотский автоответчик.
Париж, вот уж город-клише, про который он говорил, что ему там легко дышать. Где вечный бардак, и больницы бастуют. И транспорт, и все остальное.
- Алё?
Наконец-то!
- Мадам, мне нужна справка.
- Какая справка, мадам?
- Об одном из ваших больных. То есть я даже не знаю, поступал ли он к вам.
Мой французский ржав, слова выходят картавыми уродами. Но там, в этом «празднике», тем не менее реагируют:
- Ждите, не вешайте трубку.
Успеваю пробежать глазами и-мейлы, цифры к сегодняшней встрече. Майк, вот кретин, прислал мне какие-то старые файлы.
Теперь мужской голос в трубке:
- Чем могу быть полезен?
- Месье, среди ваших пациентов - скорее всего, он поступил вчера днем - числится Бернар Райфер?
Вычеркиваю из списка «мастера» и «уборщицу». Росчерк наискось, злой.
Как и мать, я пишу на бумаге, а не в телефоне. Бумага реальнее, и приказ ее более категоричен.
Мать – силуэт из прошлого, согнувшийся над столом. В комнате беспорядок, одежда разбросана. Седая, жесткая челка сползает ей на глаза - мать ее нетерпеливо отбрасывает. Потом срывается, щелкает портфелем, куда-то бежит.
- …Алё, Майк? Слушай меня. Что ты мне, к черту, прислал? Где новые сводки??
Мне не было года, когда отец хлопнул дверью. Я начала жизнь в яслях, где мать воспитателем зарабатывала на жизнь. Директором она стала, когда я еще заканчивала среднюю школу. В ее «ежедневниках» офисные дела мешались с домашними. В обычный день втискивалось столько, на сколько у другого ушел бы месяц.
- …Это нужно было сделать еще две недели назад. Нет, я успела их посмотреть. Только что. Майк, сегодня с «костюмом» разговаривать будешь ты.
Однажды она - без предупреждения - нагрянула ко мне в студенческую общагу. Визит меня ошарашил. Тем более, что, едва оглядевшись, мать стала пихать руки обратно в плащ:
- Надо бежать. Опять ничего не успеваю…
- Ты не думаешь, что ей стоит показаться врачу? – спросила моя соседка по комнате. – Она же больна.
- …Почему? Потому что я беру выходной. Так надо, и все. Нет, никакого ЧП. Не паникуй. Я объясню, что делать.
У Майка двое детей, восьми и двенадцати лет. Жена домохозяйка. Дети бестолковые, девчонка обрила себе полголовы и проколола губу. Слава богу, моей дочери эта чушь не коснулась.
- Первым делом ты его успокоишь. Сможешь. Я не собираюсь всю жизнь подтирать тебе задницу. (Моя свободная рука скачет по клавишам: Orbitz, Booking, Kayak.) Да, доведешь ему до ума все, о чем мы с тобой говорили. Просмотри свои записи от 20-го и, главное, от 22-го. Откуда я знаю, где. (Человек не может себя элементарно организовать.) И отрой, где хочешь, эти чертовы файлы.
В ту ночь, когда мать не вернулась домой, я сидела у нее в квартире в Квинсе, ожидая то ли ее возвращения, то ли звонка из полиции. Вокруг руководства по воспитанию, папки. Взгляд уперся в какие-то клочки бумаги, разбросанные по столу. Ворох списков. Почерк напоминал скачущую кардиограмму. Прочесть этого было нельзя: бумагу заполняла абракадабра.
Полиция отыскала ее на другой день где-то в Бруклине. Она не помнила своего имени, не знала, где провела ночь и где находилась, и все время порывалась куда-то идти.
«Три посадки?? Восемь часов между рейсами??» Нет, это не для меня.
Я выкладываю круглую сумму за кресло в Air France, в первом дурацком классе, но прямиком - проклиная себя и того, кто удобно распластался где-то там, на больничной койке в Париже. Неужели он полагает, что можно вот так, взять и сорвать человека с места?! На кой чёрт он таскает с собой мой номер? Записанный спьяну на чеке!
Ручная кладь. Париж не пустыня, но надо предусмотреть каждую мелочь: снотворное, витамины, крем. Заставляю голову выключить все остальное.
Квартиру оставляю в идеальном порядке. В последний момент выметаю пыль из угла. Моя оперативность доставляет мне странное удовольствие – как своего рода искусство.
Мужики мой КПД чуяли за версту. Он их пугал.
Всех, кроме Берни.
Помню взгляд, направленный на меня. Так дети смотрят на трюки фокусника. Так смотрят дети.
Выскакиваю (синий комплект отставлен: узкие джинсы, черное пальто. Темные очки в пол-лица). Сигналю такси:
- В JFK.
Времени в обрез.
Индусский тощий загривок бормочет нечто, похожее на «пробки». Мы в Манхэттене, чёрт возьми. Брось болтать и рули. Оплата по счетчику.
Город двинулся по вертикали. Стрелки брюк, джинсы, вельвет, чулки, леггинсы. Кроссовки, каблуки, ботинки. На тротуаре как остров - бездомный негр в куче тряпья.
- Алё, Майк? – (Если такой валяется в вагоне метро, от него идет вонь.) – Слушай меня. Как переговорите с «костюмом», бросайте все и вытягивайте проект. Остальное – вниз, в «затор». Ты понял? Да, измените график. Я знаю, что говорю.
Мой крест – жить в окружении идиотов.
Шофер-идиот. Индус или пакистанец, то ли города не знает вообще, то ли специально накручивает километры. Стучу в перегородку и показываю ему Waze – как ехать. Он что-то мычит и тычет грязным пальцем в свой навигатор.
Бессмысленно. Убираю Waze и снова звоню:
- Молли?
После того, как один из больных Альцгеймером сбежал из их клиники через незапертую каким-то раззявой дверь, я наняла для матери дополнительную сиделку.
- Молли, ты у неё?
- Да, миссис Райфер. (Хоть с этой мне повезло.) Да, ей подстригли чёлку. Она возбудилась немного, но покушала и успокоилась, одуванчик.
- Молли, проследи, чтобы она на ночь была укрыта, особенно после ванны. Им ее простудить – раз плюнуть. Я уезжаю на пару дней. Если что, свяжись с моей дочерью. Номер у тебя есть.
Диктую снова – на всякий случай.
За десять лет – я ведь могу его не узнать.
Помню его худым, в чем-то темном. С сигаретой у губ, небритым. Он рано начал седеть.
Седые мужчины за столиками парижских кафе. Потягивают винцо или эспрессо в одиночку на открытых террасах, в каком-нибудь тесном углу, возле бара, с каким-нибудь чтивом. Будто забот у них нет.
- Я всегда думала: откуда берутся эти лохматые пожеванные месье?
- Из тех же мест, что и я?..
Все планы летят кувырком.
Вздрагиваю – в руке вибрирует звонок из Парижа.
- Ну ты это, едешь или как?.. – все тот же прокуренный голос. - А то я тут с ним сидеть не нанятая, знаешь...
- Может, вы все-таки скажете свое имя?..
На углу, на столбе сбрендившие часы - стрелки вращаются, словно наперегонки. Пялюсь на них, пока стоим на светофоре. Отвожу взгляд, только когда начинает мутить. Секундная копается дольше других, отстает.
- Марджори.
- Ну наконец-то. Спасибо.
- На спасибо далеко не уедешь, – внезапно выкашливает голос.
- Так вам деньги нужны?
- А ты как думаешь? - С угрюмой агрессией. – Думаешь, у него чего есть в бумажнике, кроме этого херова чека с твоим телефоном?
- Сидите, не двигайтесь. Я на пути в аэропорт.
…Пятятся назад грязные халупы, трутся стенами вдоль хайвея. Проволочные заборы, мусорные мешки, бумажные стаканы из Макдональдса, ветер гоняет пластиковые пакеты.
Нью-Йорк Берни не выносил. Не терпел Манхэттен. («От одного названия Meatpacking District начинает мутить.») Хотя многие бы дали себе палец отрезать, чтобы обзавестись офисом на West Side. Хотя какой там, к черту, офис. Издательство, где он работал, все умещалось в двух обшарпанных комнатах. Берни назначал авторам встречу в Bryant Park, возле Публичной библиотеки. Его вечно ждали какие-то гении с комплексами.
- Кейт?
- Ну?
- Ну здравствуй, во-первых.
Дочь, единственный безрассудный поступок в моей жизни. Ошибка юности.
- Что случилось?
За ошибки надо платить.
- Я что, звоню только, когда что-то случилось?
- Так ничего?
Двигаемся рывками, зажатые со всех сторон. Чуть не налетаем на какой-то пикап.
Понимаю, что могу успеть только чудом.
- Меня не будет несколько дней.
- Все?
(«Я – словно пункт в твоем списке. С пометой «10 мин». Ну и что? Разве я когда-нибудь чего-нибудь для тебя не успевала?)
- Что еще?
Кейт молчит.
Берни принял ее как свою. Эти двое понимали друг друга с полслова. Где нет – по-дурацки смеялись. Если бы не Кейт, я, наверное, бросила бы его быстрее.
- Если не вернусь до воскресенья, съездишь в клинику. Молли я предупредила.
- Зачем?..
- Проверишь, как что.
- Да куда ты несешься так срочно?
«Десять минут.»
- По делу.
Еле ползем. Вокруг грузовики, SUV и всякая паскудная мелочь. Гудки. Мимо по обочине с ревом пробирается пожарная машина. Нога затекла. Несколько секунд я ее не чувствую, будто отрезали.
Почему я не сказала Кейт правды?
Во-первых, прошло много лет.
Во-вторых, все может еще обойтись.
…Хотела ее наказать? Оставить его для себя? Что оставить?
Куда и с какой стати я вдруг сорвалась? Ничего объяснить я бы все равно не могла. (Вытягиваю кое-как ногу в проходе.) Вот Берни, тот мог враз все отставить: издательство, редактуру, гениев. Уехать на море. И ни у кого не возникало вопросов.
И это меня бесило, доводило до ручки. Потому, что сама я ничего такого никогда не могла.
Никогда никуда не опаздывала. И на тот обед с Джейн и Бобом на Upper West Side, между прочим, мы опоздали только из-за него. Потому что он был не способен ничего сделать вовремя. Прийти к поезду, на рандеву с автором, встретить меня в аэропорту. Часов не носил. Ничего не мог запланировать. А лучше сказать - не хотел.
Будущее ему было скучно.
За две минуты до назначенного обеда он поднялся лениво с дивана, отложил свой журнальчик, натянул с убийственной медлительностью рубашку.
Хотя обед этот был мне до зарезу важен, потому что через Джейн я могла получить тогда довольно жирный контракт. Разумеется, по тем моим представлениям. И он это знал.
Естественно, я успела три раза позвонить с извинениями.
Естественно, Джейн и Боб выдули лишний коктейль и были в полном порядке, когда мы явились. С контрактом, кстати, так ничего и не вышло. Суть не в том.
Мне вдруг становится прямо жарко от смеха. Опять, по какому-то чертову кругу, из-за него все вот-вот расползется по швам. Майк, как пить дать, угробит проект. Потому что вытянуть его без меня он не сможет. А я сижу тут, в мерзком кэбе.
Индус жмет на тормоз.
- Эй, там!!! - мой лоб чудом не тыкается в перегородку.
По обочине с воем протискиваются две полицейские машины и «Скорая». Авария впереди. До рейса остается час сорок.
Телефон так и зажат у меня в руке.
- Адель?
- Слушаю. Майк? Ты почему не на встрече?
- «Костюм» попросил все перенести.
- То есть?
- Хочет разговаривать только с тобой. Адель, все обошлось.
- Обошлось?! (Хотя, в общем-то, мое самолюбие сыто, урчит. «Костюм» все-таки не дурак, соображает, кто чего стоит.)
- Адель, ты сама ему теперь позвони. Все отлично!
- Майк, слушай… - Водила делает дурацкий вираж. - Я тут подумала.... - (Барабаню в перегородку.) – Я не могу вот так рисковать проект за проектом. (Эй, бери вправо, в объезд!!!) – Майк, ты меня понимаешь?
- Адель, подожди…
Я отключаю Майка.
Пакистанец машет рукой. Что ты машешь?! Почему всех всему надо учить? Почему вечно тащить на себе этот груз и еще с десяток других?
«Не принимай себя слишком всерьёз.»
Круглые очки со стальными дужками, за ними глаза, которые я никак не могла понять. Они так часто глядели со скукой, с иронией, с какой-то славянской живой отстраненностью (Бернар, он же наполовину поляк и только наполовину француз). Как будто имелась его особая, своя территория, куда мне путь был заказан. Царапала, словно ногтями по стеклу, вот и все.
В какой-то момент его лицо, очки, походка стали вызывать у меня - как рефлекс у собаки Павлова - ощущение электрошока.
Мы пробираемся закоулками.
- Быстрее нельзя?! Да не тычь ты мне в ограничитель!
Пакистанец шалеет и давит на газ. Домишки, фонари, магазинишки, гаражи, пустыри несутся назад размытым пейзажем. Я вжимаюсь в сиденье.
Гонка, чтобы застать.
Почему, зачем?
Успеть о чем-то спросить. О чем? О его жизни в Париже? И что это за Марджори, которую он «жалел»? И это чтение за столиками бессчетных кафе – довело оно его до чего-то хорошего? Что ему принесло?
Все эти сигареты и бокалы винца.
Мне и сейчас дают на десять лет меньше, чем на самом деле.
А у него инфаркт, и он в коме.
Или в конечном счете это не играет никакой роли? И что играет роль в конечном итоге?
…Затор у самого аэропорта, на съезде. Что там они, задавили кошку?!
До тика боюсь опоздать.
Всю жизнь боюсь опоздать. Не успеть, недовыполнить, упустить. Что, зачем – не успеваю даже додумать, потому что страх гонит вперед.
Всю жизнь я боюсь.
Эта мысль как заноза, но сейчас некогда.
Выпрыгиваю на ходу.
Успела. Вычеркиваю в мысленном списке на эти три дня работу, мать, дочь.
Бегу.
Но Берни, этот подлец, эта дрянь, опять обвел меня вокруг пальца.
- Да, слушаю. Марджори?
Полная свобода приходит с пропажей желаний.
- Вам не надо ехать.
С отсутствием страха.
- Что за вздор? Я уже у самолёта.
Значит, окончательную форму свободы дает только смерть.
- Не надо, и все.
Значит, жизнь и несвобода неразделимы. Как сердце бьется о грудную клетку, так и мы бьемся в тюрьме обстоятельств, страха, неосуществленных желаний, человеческих связей, изменчивых, ускользающих. Каждому отпущена своя сумма ударов.
…Тугие двери вращаются. Если наваливаются сразу несколько человек, они разгоняются. В одиночку толкать труднее.
Страшно застрять, не успеть выйти из круга.
Я успела, всё сделала, чтобы успеть, но Берни снова спутал мне планы.
Даже в проливень, когда все бежали вокруг, он не ускорял шага.
Полные банальностей и клише парижские улицы. Мокрые маркизы над столиками кафе. Стулья, ножками вверх. Балконы, мансарды. Отовсюду стекает вода.
Этим размеренным шагом мы дошли наконец до маленькой темной церкви, где-то в районе Bastille. Берни говорил о Кейт, что в следующий раз нужно будет ее взять с собой. Я промочила туфли и злилась.
В церкви что-то чинили, и пение из скрытых за органом динамиков перемежалось с металлическим стуком.
В самом центре, на стыке креста, он вдруг с силой сжал мои плечи, прижал губы к виску. И осталось только это человеческое тепло.
Столько времени упущено зря.
Самолеты сидят на земле. Продавщица в киоске засмотрелась в окно. Какой-то человек застыл с телефоном в руке.
Еще секунда - оглядеться вокруг.
Еще секунда – и я все пойму. (Меня уже толкают, теснят.)
Еще секунду, - поднимаю как нищий глаза к кому-то там наверху, – прошу, еще только секунду паузы и пустоты.
Екатерина Салманова родилась в Петербурге. Отец – физик-ядерщик, мать – филолог. Окончила Литературный институт им. Горького (Москва). В настоящее время живет в Нью-Йорке, где преподает в ООН русский язык. Автор двух книг, а также многочисленных повестей и рассказов, публиковавшихся в разное время в России и в США.
