Содержание
Благословение
Подарок Всевышнего
От редакции. В этот номер журнала был подготовлен другой рассказ И.Л.Дегена. Но после достаточно активного обсуждения статьи Юрия Солодкина в предыдущем номере журнала автор попросил изменить порядок публикации и дать читателям возможность познакомиться с двумя другими рассказами, которые мы и предлагаем вашему вниманию.
Благословение
Может ли быть такое - не суметь ответить на простейший вопрос, что это было - видение или сновидение? Неужели человек не может вразумительно сказать, что это ему просто приснилось? А если он не уверен, что это ему приснилось, то как отличить видение от сновидения?
Тяжёлый недуг ветряная оспа у двадцативосьмилетнего крепкого мужчины. На первых порах испуганные врачи даже заподозрили оспу натуральную. Ветрянкой меня наградили мои маленькие пациенты в карантинном отделении, которым я заведовал. Отделение было обособленной частью детской клиники Киевского ортопедического института. Возможно, будь я нормальным врачом, подчинявшимся правилам гигиены, ветрянка ко мне не пристала бы. Но младенцы, увечные, полностью изолированные от родителей, лишённые ласки, страдавшие от болей после тяжёлых операций. Как можно было не приласкать ребёнка, не взять его на руки, не прижать нежно своё лицо к его личику, не поцеловать? Как можно было не посвятить такому ребёнку каждую свободную минуту? Беда только, что минут этих было маловато.
Я жил в общежитии врачей. Семь больничных коек несуразно расположились в комнате странной формы, соответствующей периметру причудливой башни - хозяйственной пристройки к баронскому дворцу, ставшему помещением ортопедического института. В общежитие надо было подниматься по бесконечной крутой каменной лестнице, вдыхая неаппетитные, даже подозрительные запахи институтской кухни. Моя койка занимала привилегированное место у единственного в комнате участка ровной стенки слева от двери. К сожалению, занимать эту койку мне доводилось нечасто. Бесконечная работа в клинике, библиотеке и в экспериментальном отделе, суточные дежурства, внезапные подъёмы ночью, если травматологический пункт не справлялся с потоком карет скорой помощи.
И в этот жаркий летний день, когда уже несколько часов моя голодная утроба настойчиво требовала заполнить её какой угодно пищей, в карантинное отделение позвонил главный врач и приказал мне немедленно спуститься к ожидающей у подъезда карете скорой помощи, которая доставит меня на аэродром к самолёту санитарной авиации. В Белоцерковском районе тяжёлая спинномозговая травма. Необходима немедленная операция. Я робко заметил, что сейчас уже третий час, что с утра я ничего не ел, а в таком состоянии как-то не очень уютно лететь на лёгком самолёте. Перекус займёт у меня максимум минут десять. Телефонная трубка начальственно прорычала, что перекусить можно и на аэродроме.
Тель-Авив, 17 ноября 2010 г. Фото Е.Берковича
С включённой сиреной, разгоняя автомобили, автобусы и троллейбусы, пренебрегая запретами светофоров, карета скорой помощи за восемь минут проделала многокилометровый путь по улицам города до Святошино, до стоянки самолёта санитарной авиации. Самолёт почему-то сирены не включал и вообще не спешил взлетать. Не помню уже, по какой причине. Съестным в обозреваемом пространстве, увы, не пахло. Около пяти часов мы наконец взлетели. Ещё примерно через час, осмотрев травмированного больного, я приступил к операции на позвоночнике. Спинной мозг, к счастью, не был повреждён. Он только был сдавлен кровоизлиянием. Именно этим объяснялся паралич ног и потеря чувствительности ниже пупка. Всё стало быстро возвращаться к норме, как только я вскрыл гематому под твёрдой мозговой оболочкой.
Всеобщая радость - и больного, молодого электрика, свалившегося с телеграфного столба, и моя, и ассистировавшего мне главного врача, хирурга с двадцатипятилетним стажем, который впервые увидел такую операцию, и сестёр, и санитарок - захлестнула операционную. Главный врач тут же на радостях пригласил меня выпить и закусить. Моя проснувшаяся утроба напомнила мне о том, о чём я успел забыть во время операции. Я уже предвкушал удовольствие от выпивки и закуски. Но на моё несчастье в дверях обозначился пилот, парень чуть старше меня, и уверил всех в том, что вылететь следует немедленно, так как быстро смеркается, и в таких условиях посадка самолёта в Киеве может оказаться опасной или даже неосуществимой. Ничего не поделаешь. В жизни у меня бывали и более продолжительные голодовки. Пришлось лететь.
Полетели. Как только самолёт набрал высоту, пилот попытался убедить меня в том, что уже смеркается и посадка в Киеве невозможна. Зато в пяти минутах отсюда, возле села, в котором живёт его тёща, можно сесть. А уж тёща накормит нас так, как самым капризным гурманам не снилось. Этот аргумент оказался для меня неотразимым, и я согласился на вынужденную посадку.
Вскоре показалось нужное нам село и шалаш сторожившего бахчу, на попечение которого пилот собирался оставить самолёт на ночь. Заход на посадку почему-то оказался неудачным. Мы чуть не врезались в деревья на опушке леса. В последний миг пилот рванул штурвал на себя, и самолёт круто взмыл вверх. Мы сделали ещё один круг. Я смотрел, как мальчишки мчатся из села к убранному полю рядом с бахчёй. Второй заход на посадку оказался удачным. Мы выбрались из самолёта. К пилоту подскочил его восьмилетний сын. Но общение с отцом продолжалось недолго. Самолёт оказался интереснее человека, пусть даже родного.
Пилот предложил пойти в село напрямик через лес. Сказал, что так ближе. Меня это несколько удивило. Я ведь видел, что пацаны бежали из села по открытой местности. Но пилот - решил я - знает лучше. У него ведь здесь сын и главное - кормящая тёща. Минут двадцать мы безнадёжно блуждали по лесу. Стало темнеть. Внезапно на нас обрушилась гроза. Но какая! Я промок не до нитки - до мозга костей. Пилот сник и не понимал, где мы находимся. По мху на деревьях я примерно представил себе стороны света и, вспомнив, как сверху выглядел этот, казалось бы, небольшой лес, взял команду на себя. До меня, наконец, дошло, чего стоит пилот, его квалификация и умение ориентироваться. Вскоре мы вышли на опушку, правда, далековато от села. Гроза прекратилась так же внезапно, как началась, но дождь продолжал моросить.
Было уже совсем темно, когда мы сподобились лицезреть тёщу. О том, что мы появимся, она уже знала от внука, а возможно, даже раньше, услышав рокот самолёта дорогого зятя. Радости на её лице при нашем появлении я почему-то не заметил. Она неохотно поставила перед нами весьма ограниченное количество хлеба, гнилые помидоры и по стакану молока. Я чувствовал себя ужасно, ещё не понимая, в чём дело. Мне уже не нужна была еда. Мне хотелось побыстрее лечь. За тёщей мы поднялись на сеновал. Она постелила рядно. Всё было бы терпимо, если бы не протекала крыша и комары не атаковали моё лицо и руки.
Перед рассветом меня разбудил пронизывающий холод. Мне казалось, что даже в самые лютые морозы я не ощущал такого режущего холода. Тёща угостила нас завтраком - точной копией вчерашнего ужина. Есть мне почему-то не хотелось. Это было необъяснимо, потому что в ту пору мне хотелось есть даже тогда, когда я был сыт. По мокрой траве мы пошли к самолёту, до которого, как оказалось, не более трехсот метров.
С аэродрома в институт меня привезли в полубессознательном состоянии. Температура тела приближалась к сорока одному градусу. Дикий непрекращающийся кашель выворачивал меня наизнанку. Снова я попал под опеку детского врача. Коклюш. Я стал мишенью незлобивых насмешек шести коллег-общежитейцев, которым я отравлял жизнь своим кашлем.
На пятый день полегчало. Я даже подумал, что не всё так плохо, как казалось в начале болезни. Во-первых, наконец-то появилась возможность поваляться в постели и читать не только монографии и научные журналы. Оказывается, на свете ещё не перевелись отличная проза и поэзия. Во-вторых, уже в течение пяти дней нет необходимости бриться, подвергая себя истязанию. Электрической бритвы у меня не было. Я пользовался безопасной бритвой, лезвие «Нева» в которой было не намного острее и тоньше косы. И хотя прошло уже девять лет после того, как я в последний раз горел в танке, кожа лица была более чувствительной, чем мне бы хотелось, и кровоточила после каждой экзекуции. Таким образом, даже от коклюша в двадцативосьмилетнем возрасте есть некоторая польза.
Послеполуденная тишина наполняла безлюдную комнату общежития. Лёжа на своей больничной койке, я получал удовольствие от стихов Верхарна. В дверь постучали. Вошёл мой друг, с которым мы в течение нескольких лет учились в одной группе в институте. Молодой хирург Семён Резник приехал из своей глуши в Киев, в институт усовершенствования врачей. Об этом он рассказал спустя минуту. А в момент появления в дверях он спросил:
- К тебе можно?
- Ты же видишь, что можно. Ты ведь уже вошёл.
- Я не один. Со мной моя двоюродная сестра. Она показала мне дорогу в твой институт.
- Всем можно.
В ту пору меня не интересовали ничьи сёстры, ни родные, ни двоюродные. В мире существовала только моя работа врача и начинающего исследователя.
Вошла девушка с толстой чёрной косой, тяжёлой короной венчающей красивую голову. Смуглое лицо. Большие, широко расставленные чёрные глаза. Скромное штапельное красное платье с белыми полосками на стройной фигуре.
- Здравствуйте, - сказала она и села на табуретку рядом с моей кроватью.
Двадцать минут длилась наша беседа с Сеней. В течение всего этого времени девушка не проронила ни слова. Если я не ошибаюсь, даже не назвала своего имени. У меня не возникла мысль о том, какое впечатление на красивую девушку может произвести пятидневная щетина на моём лице. Я даже не подумал, какое впечатление на неё могло произвести это более чем убогое жилище с семью больничными койками в комнате, для чертежа плана которой годилось только лекало, но никак не линейка.
- До свидания, - сказала девушка и вышла в коридор. Это было второе слово, которое она произнесла за всё время визита.
- Будь здоров, - сказал Сеня уже в дверном проёме. Но я задержал его:
- Сеня, стой. Она будет моей женой.
Сеня ехидно улыбнулся:
- Кстати, через несколько дней она выходит замуж за своего жениха.
- Дорогой друг, разве я спросил, замужем ли она, есть ли у неё дети? Я просто сказал, что она будет моей женой.
- Через мой труп! - Сказал друг и захлопнул за собой дверь.
А дальше начинается необъяснимое. Никогда я не спал днём. Я слабо помню моего отца. Он умер, когда мне исполнилось три года. И вот мой отец сидит в изящном кресле-качалке, сияющем чёрным лаком. Золотистая соломка сидения и спинки переплетается, обрамляя пустоты - маленькие восьмиугольники. На отце светлая пижама. Я стою на подъёмах его стоп. Он поддерживает меня добрыми сильными руками. Мы плавно раскачиваемся. Монотонное неспешное движение обволакивает, опьяняет меня. Мне так сладостно! Пусть никогда не прекращается это божественное раскачивание.
- Сын, - какой красивый голос у отца! - Ты выбрал себе замечательную жену. Я благословляю вас.
Движение кресла-качалки прекратилось внезапно. Я лежу на правом боку. Предо мною голая стена убогой комнаты. Я не могу опомниться. Ведь только что я видел отца. Я осязал его. Что это было? Сон? Но спал ли я? Не могу ответить на этот вопрос. Мистика...
Тут следует отвлечься и перейти к совсем другому рассказу. К другому времени. К другому месту. Может быть, этот рассказ в какой-то мере оправдает неопределённость моего путаного объяснения.
Дождливый зимний день в Тель-Авиве. Бейт-алохем - дом воина, клуб инвалидов Армии Обороны Израиля. После плавания в бассейне жена наслаждалась сауной, а я - баней. Приняв душ, мы встретились в вестибюле, собираясь ехать домой. Несколько членов клуба с удивлением спросили нас:
- Вы не остаётесь на концерт?
- Какой концерт?
- Приехали к нам японцы, друзья Израиля. Говорят, может быть интересно.
Остались.
Вместительный зал заполнен до отказа. На эстраде весьма живописная картина. Симпатичные японки в дорогих красных кимоно, перепоясанных широкими золотыми кушаками. Мужчины в безупречных чёрных костюмах, белых накрахмаленных рубашках и чёрных бабочках. Красиво. Впереди хора молодой японец. Он обратился к аудитории на хорошем иврите.
В январе 1938 года, рассказывал он, военному священнику, служившему в Харбине в японской армии, оккупировавшей Маньчжурию, было видение. Голос сообщил ему, что через десять лет возникнет государство Израиля. Кто в ту пору вообще слышал такое словосочетание - государство Израиля? А сейчас, - повелевал ему голос, - ты должен спасать евреев. Молодой протестантский священник знал, что были евреи в библейские времена. Но он представления не имел о том, что и сейчас на Земле существуют евреи. После его выступления перед своей паствой, японскими военнослужащими протестантами, и рассказа о видении, кто-то из офицеров сообщил ему, что в Харбине проживает большая еврейская община. Общину преследуют, терроризируют русские фашисты. Японский пастор стал рьяным защитником евреев. В настоящее время престарелый пастор в своей церкви в Киото, которая несёт ивритское имя - Бэйт шалом, Дом мира, руководит десятью тысячами друзей Израиля. И каких друзей! А хор на эстраде представляет этих самых друзей из Киото. Хор исполнял наши израильские песни на самом высоком, на самом художественном уровне. Но дело не в этом. И даже не в том, что во время исполнения некоторых песен в глазах вокалистов блестели слёзы. Дело в том, что слёз не скрывали слушавшие, воины, раненые в сражениях за существование Израиля, люди, ко всему относящиеся с юмором и даже скептически. А после концерта! Нет, невозможно описать атмосферу этого изумительного вечера, эти объятия, эти льющиеся из сердца диалоги людей, не владеющих общим языком общения! Незабываемый, потрясающий вечер!
Прошло несколько лет. В 1987 году с женой мы оказались в Киото и посетили Бэйт шалом, скромную протестантскую церковь, украшенную израильскими флагами, шестиконечной звездой и гербом Израиля. Мы расцеловались с несколькими узнавшими нас хористами. Мы прослушали произнесенную громовым голосом проповедь восьмидесятидвухлетнего пастора (на иврит переводил тот самый симпатичный японец, который рассказал нам о пасторе в нашем тель-авивском клубе). Я впился в старика с вопросом, что значит «было видение». Нет, назойливость моя была вызвана не досужим любопытством.
- Что значит «было видение»? Вам приснилось?
- Не знаю. Я не могу объяснить, - ответил пастор, - я вроде не спал. Не знаю. Я не могу объяснить.
Вот так. Он не мог объяснить. И я не могу уверить, что спал. А может быть, вздремнул? Не знаю. Одно только могу сказать: ни до, ни после этого случая отец мне во сне никогда не являлся.
Выздоровев, я встретился с Сеней Резником и его двоюродной сестрой. На сей раз, я перекинулся с ней десятком ничего не значащих слов. А Сене наедине я рассказал о видении или сне. Главное - я рассказал ему об отцовском благословении. Семён пренебрежительно махнул рукой.
- Слушай, брось свою мистику. И вообще забудь о своих фантазиях. Я же сказал тебе, что через несколько дней она выходит замуж.
Вскоре, когда я познакомился с женихом двоюродной сестры Сени, мне стала очевидна безнадёжность исполнения моего желания. Он превосходил меня по всем статьям. Не говоря уже о материальном положении, которому по наивности до этого я никогда не придавал значения. Он - блестящий морской инженер-капитан, владелец двухэтажного дома в Киеве, владелец автомобиля и даже телевизора, который в 1953 году был ещё относительной редкостью. И я - не только не владелец, а временный арендатор больничной койки в общежитии врачей, получающий нищенскую зарплату. Подчеркнуть разницу в нашем материальном статусе пришлось только потому, что стипендия девушки, перешедшей на последний курс архитектурного факультета Киевского инженерно-строительного института, была единственным средством существования семьи из четырёх человек: старой бабушки, матери, научного сотрудника, уволенной из института микробиологии во время дела «врачей-отравителей», не имевшей возможности устроиться на работу, младшей сестры-школьницы и самой кормилицы семьи.
Сейчас, когда мы встречаемся семьями и выпиваем с профессором-хирургом Семёном Резником, я никогда не лишаю себя удовольствия поднять бокал и поблагодарить его за то, что вот уже сорок девять лет его двоюродная сестра дарит мне счастье быть моей женой.
Отец не ошибся, благословляя нас.
2002 г.
Подарок Всевышнего
Эфемерный, такой красивый шарик необъяснимой уверенности в том, что красивая славная девушка станет моей женой, лопнул, наткнувшись на кортик. А ведь Семён, мой друг и однокурсник, предупреждал меня, что это произойдёт. Но я отказался не только слушать, а даже слышать. Именно он, приехав из Донбасса в Киев, в институт усовершенствования врачей, привёл ко мне в общежитие эту девушку, свою двоюродную сестру. Вернее, она привела его, показав, где находится институт ортопедии и травматологии, в котором я жил и работал.
Тяжёлая чёрная коса венчала её красивую голову. Большие широко расставленные карие глаза. Скромное красное в белую полоску штапельное платье на совершенной фигуре. Двадцать минут, пока я беседовал с другом, она молча сидела на табуретке. В тот день в моём присутствии произнесла только два слова: «Здравствуйте» и «до свидания». Не могу объяснить почему, услышав второе слово, когда она вышла из комнаты, я со стопроцентной уверенностью заявил Семёну, что именно эта девушка будет моей женой. Мой друг резонно посоветовал не морочить голову ни себе, ни людям. Спустя несколько дней, сказал: она выходит замуж за парня, которому я не чета. Я разозлился и сказал, что не спрашиваю у него, выходит ли она замуж, замужем ли она и даже есть ли у неё дети, и вообще ничего не спрашиваю и ничего не хочу знать. Она будет моей женой. Точка!
Тель-Авив, 17 ноября 2010 г. Фото Е.Берковича
Вскоре после их ухода, хотя днём я обычно не сплю, не то приснился мне сон, не то было видение, - не могу объяснить толком, потому что я и сам не понимаю, что это, Мне было три года, когда умер отец. Я помнил его весьма смутно. Раньше (да и потом) он мне никогда не снился. Сейчас отец раскачивал меня на носках своих туфель, сидя в кресле-качалке. Мне было так хорошо! Никогда ничего подобного я не испытывал. Вероятно, именно такое состояние называют блаженством. Отец сказал, что я выбрал замечательную жену, лучшей быть не может. Он нас благословляет.
Спустя несколько дней ко мне пришёл мой друг. Я рассказал ему про не то сон, не то видение. Он только повертел указательным пальцем у виска и сказал, что, собственно говоря, не следует удивляться бредням человека, у которого в мозгу осколок.
Забыл упомянуть, что Семён пришёл со своей двоюродной сестрой, когда я тяжело болел коклюшем. Детская болезнь у здорового двадцативосьмилетнего лба! И застала меня эта красивая девушка в постели с небритой пятидневной щетиной. Впрочем, я уже об этом рассказал подробно.
А сейчас, выздоровев, я увидел её с тем самым парнем, которому, как сказал мой друг, я не чета, и который, как сказал мой друг, через несколько дней должен стать её мужем. Вот тут и лопнул мой эфемерный шарик,
Представьте себе картину. Стоят рядом двое мужчин примерно одного возраста и роста. Один – в видавшем виды костюме, полученном несколько лет назад, ещё в студенческую пору по профкомовскому талону, и это его единственный нарядный костюм. К тому же, у мужчины шрам на лице и палочка хромающего инвалида. Второй – стройный, со сверкающим «крабом» на залихватской морской офицерской фуражке, с золотыми погонами инженер-капитана на безупречном кителе, пуговицы которого ослепляют своим блеском, и с кортиком, тем самым кортиком, завораживающим не то золотом, не то позолотой рукоятки и ножен. Именно кортик доконал меня. Дополнительная информация уже ничего не прибавляла к этому, хотя она была весьма существенной.
Упоминание общежития и костюма, вероятно, дало некоторое представление о материальном положении молодого врача, получавшего так называемую зарплату. А инженер-капитан ко всему ещё был владельцем двухэтажного дома, правда, небольшого, но в центре Киева, владельцем автомобиля «Победа» и даже телевизора, что было редкостью чрезвычайной в ту пору.
Всё! Больше мне не нужны были язвительные комментарии моего друга.
Надо же. Сколько хороших девушек встречал я на своём жизненном пути! Но ни одну из них почему-то ни разу не представил себе моей будущей женой. А тут – мгновенно и никаких сомнений. И отцовское благословение. И всё это наткнулось на кортик. И лопнуло.
В субботу ко мне пришел старший лейтенант медицинской службы Анатолий, с которым вместе мы учились в институте. Толя приехал в Киев разводиться со своей женой, нашей однокурсницей, женщиной очень симпатичной. Но вот, увы, не пара. Не сошлись характерами. За неимением другой возможности, Толя остался у меня ночевать. В комнате семь врачей. Больничная койка. Я пытаюсь вспомнить, как мы с Толей могли разместиться на ней. Сейчас в нашей спальне вполне нормальная кровать. Спать на ней можно хоть вдоль, хоть поперёк, хоть по диагонали. Но жена почему-то считает её узкой. Почему-то… Она просто сравнивает её с кроватями в некоторых гостиницах, в которых мы останавливались, хотя, с моей точки зрения, это не кровати, а небольшие футбольные поля.
Утром в воскресенье, после сна на половине больничной койки, я проснулся в состоянии не вполне спортивном. А ведь у меня билет на стадион, где должен состояться футбольный матч между «Динамо» Киев и командой из Индии. Не могу назвать себя страстным болельщиком. И вообще для посещения футбольных матчей у меня не было ни времени, ни денег. И усилий не стоило тратить, чтобы достать билет на этот матч, если бы на стадион не пошла девушка, которую я мечтал назвать своей женой. Правда, шла она не одна и не только в сопровождении двоюродного брата, хотя даже этого было для меня больше, чем достаточно. На стадион пригласил их кортик. Вы уже понимаете, что появляться рядом с ним было далеко не в мою пользу. Но о какой пользе думает человек с помутнённым сознанием?
С Толей мы размышляли над тем, где бы и как бы позавтракать, когда в институтский двор лихо вкатила «Победа» и внезапно замерла, чуть ли не у самых ворот. Как потом выяснилось, именно в этот момент сломался карданный вал. Из автомобиля вышел огорчённый полковник-лётчик. Это ко мне он приехал с подарком за лечение его маленькой дочки.
История забавная. Два друга, два полковника-лётчика. Одновременно забеременели их жёны. Мой полковник мечтал о дочке. Его друг – о сыне. Договорились даже поменяться младенцами, если их жёны родят не согласно желаниям мужей. Но всё получилось, как задумали. Радость невероятная. И вдруг обнаружилось, что у девочки двусторонний врождённый вывих бёдер. Родители обратились к профессору Анне Ефремовне Фруминой, лучшему в мире специалисту по этой патологии, автору докторской диссертации именно о врожденном вывихе бедра. Профессор Фрумина тщательно обследовала ребёнка и объявила, что лечить девочку буду я.
Войдите в положение родителей. Девочка, о которой они мечтали, над которой дрожат. Профессор с мировым именем. И вдруг какой-то безымянный молодой врач. Но мало того, что безымянный и молодой. Полковник-лётчик узнал, что этот самый врач на фронте был танкистом. А взаимная «любовь» лётчиков и танкистов уже давно стала легендарной. Легко представить себе чувства родителей в первые месяцы лечения. И ведь с профессором Фруминой не поспоришь. Не только какие-то полковники, даже сам Никита Сергеевич не решился поспорить с ней. Но именно этот врач вылечил девочку. Лётчик и бывший танкист сдружились ещё в процессе лечения. Возможно потому, что танкист уже не был танкистом. Отец ребёнка мечтал отблагодарить врача. Но врач категорически отказывался от подарков. Впрочем, один подарок получить он был не прочь. Со дня последнего ранения я не садился за руль автомобиля. А так хотелось! Именно этот подарок я должен был получить в то воскресенье. Именно для того, чтобы я получил удовольствие от управления «Победой», приехал полковник. И надо же! Сломался карданный вал.
Надо! Ещё как надо! Тогда я не понимал, что эта поломка и есть самый большой подарок. Я всё ещё считал себя классным универсальным водителем. Ещё бы! Какими только машинами я не управлял. Ведь я водил все советские автомобили, немецкие и американские машины, трактора, танки советские, американские, английские, немецкие. Я только не учёл, что после последнего ранения, моя инвалидность лишала меня возможности водить автомобили с обычной системой управления – с педалями. Легко представить себе, что могло произойти, сядь я за баранку с наглой уверенностью в том, что я всё тот же классный водитель. А ведь эта уверенность в ту пору ещё прочно гнездилась в моём сознании. Я был огорчён. Полковник – вдвойне. И по причине поломки, и потому, что подарок не состоялся. Он посчитал, что только немедленная компенсация хоть в какой-то степени сгладит поток захлестнувших его отрицательных эмоций.
После долгих безуспешных поисков мы всё-таки нашли приличную закусочную. Для начала взяли по стакану водки и кружке пива. Это с утра. Толя на этом остановился. Полковник и я повторили, а потом добавили ещё по пятьдесят граммов водки на человека. Итого, четыреста пятьдесят граммов водки и литр пива на душу. В таком виде я впервые пришёл в дом к девушке, которую мечтал увидеть своей женой.
Накануне мы договорились, что вместе пойдём на стадион. Увы, сопровождавший меня Толя не был трезв, как стёклышко. О себе ничего определённого сказать не могу. Чувствовал я себя отменно трезвым. Первая фраза, которую девушка почти шёпотом произнесла, когда я поздоровался с ней, с её мамой, с двоюродным братом и инженер-капитаном, была: «Ваше счастье, что у мамы отсутствует обоняние. От вас несёт так, что необходимо немедленно закусить». Но о трезвости не было промолвлено и слово. Так что – не знаю.
До сих пор не понимаю, как мы с Толей прошли на стадион по одному билету. Возможно, это в какой-то мере могло определить состояние трезвости? До этого договорились с девушкой и её эскортом встретиться после матча у книжного магазина на углу Жилянской и Красноармейской. Стадион был забит до предела. Во время первого тайма Толя сидел у меня на коленях, во время второго – я у него. Матч воспринимался мною (и не только мною), не как футбол, а как забавный спектакль, или интермедия клоунов на арене цирка. Маленькие худенькие босые индусы большую часть матча валялись на траве, натыкаясь на рослых мускулистых жлобов, обутых в бутсы. Центральный защитник Лерман поднимал сбитых им индусов, как лёгкие кульки. С еврейско-индусской деликатностью складывал перед грудью ладони и, виновато улыбаясь, что-то говорил. Может быть, даже «бхай-бхай». Матч закончился со счётом тринадцать один в пользу киевлян.
Ещё до конца матча мы с Толей пробрались к выходу, чтобы первыми прийти на место свидания. И, кажется, пришли первыми. Толя попрощался со мной и ушёл. Мимо меня текла широкая река покидавших стадион. Шло время. Река редела. Затем потекли ручейки. Девушки и сопровождавших её не было. Стадион оставляли последние болельщики. Ступеньки книжного магазина, полукругом окаймлявших угловой вход. Я стоял на них на улице Жилянской, упирающейся в стадион. Мимо прошёл мой друг, спортивный журналист.
- Ты чего здесь торчишь? Люся ждёт тебя за углом больше двадцати минут.
Я посмотрел за угол. На тех же ступеньках, но на улице Красноармейской стояла девушка, которую я мечтал назвать своей женой. Одна. Я даже как-то растерялся.
- А где..? – Я назвал имя инженер-капитана.
- Он мне надоел, - ответила Люся.
Вы знаете, как срываются с места танки при сигнале ракеты, посылающей их в атаку?
Я проводил Люсю до дома. Мы договорились встретиться в девять часов вечера. В общежитие я не успевал. Да и не за чем. Пошёл в ту же закусочную, в которой был утром, и для храбрости выпил стакан водки. Подумал и запил кружкой пива.
Из парка Ватутина мы спустились на Петровскую аллею. Я купил плитку шоколада и проявлял максимально допустимую настойчивость, пытаясь угостить Люсю. Но она деликатно и всё же упорно отказалась. Я сунул шоколад в карман брюк. Хотя, кроме красивой упаковки, он был завёрнут в станиоль, ночью, вернувшись в общежитие, я долго не без труда отстирывал брюки.
Люся, безусловно, любила шоколад. Через несколько дней с горечью я понял причину её отказа, когда пришёл к ним во время обеда.
Забыл рассказать, впрочем, я это уже упоминал, что в ту пору семья из четырёх человек – бабушка, мама, младшая сестричка и Люся - существовали на её студенческую стипендию. Маму, научного сотрудника, уволили с работы в институте микробиологии по весьма уважительной причине. Фамилия мамы – Розенберг. Точно такая же фамилия, как у казнённых супругов Розенберг, оказавшихся советскими шпионами в Соединённых Штатах Америки. Вы скажете, что в этом нет логики? Вероятно. А есть ли логика в антисемитизме?
Так вот об их обеде. Он состоял из морковного салата с солёными огурцами и луком, сдобренного постным маслом. И хлеба. Девушка, обедающая такими блюдами, гордо отказалась от шоколада. К тому же, она сопоставила свой обед с моими доходами. Кстати, её отношение к моим доходам она проявила примерно месяц спустя, когда наши отношения, можно сказать, уже определились.
После концерта симфонической музыки в Первомайском саду мы неторопливо поднимались к площади Хмельницкого. С нами был мой друг, её двоюродный брат. Мы считали его агентом инженер-капитана, так как при любой возможности он старался не оставлять нас наедине. А ведь встречи с Люсей были, увы, нечастыми. Я работал днём и ночью. Выбраться из института мне было ох как непросто. На площади Хмельницкого мы встретили четырёх молодых людей, из которых только один показался мне несимпатичным. Все четверо были поклонниками Люси. Они не скрывали этого. Каждый из них ещё до нашего с Люсей знакомства пытался занять моё нынешнее место. К этому времени, как я уже сказал, оно было определённым.
Что самое забавное, все четверо заикались. Каждый на свой манер. Я заметил, что один из них, молодой подающий надежды дирижёр, воспринимал это с таким же добродушным юмором, как и я. Когда они говорили одновременно, их речь звучала как забавное музыкальное произведение. Архитектор, дирижёр и ещё один (забыл его профессию) вели себя нормально, деликатно. Зато молодой философ распустил павлиний хвост. Восходящая звезда советской философии, он пытался очаровать Люсю знанием трудов Фрейда. Беда только, что труды эти он знал в изложении университетских преподавателей, которые тоже не читали Фрейда, но по должности подвергали его уничижительной критике. А ещё одна беда, притом чуть большая, заключалась в том, что в студенческие годы в подполье я прочитал почти всего Фрейда в оригинале. Ведь переводов на русский язык не было. Моему другу всё это было известно. Знал он и то, как я могу завестись в споре. Но сейчас всё ещё под впечатлением от Девятой симфонии Дворжака в исполнении филармонического оркестра под управлением Натана Рахлина, а ещё больше – под умиротворяющим влиянием любимой девушки я только изредка подпускал ехидные шпильки, что усиливало заикание философа, с нарастающим опасением поглядывавшего на незнакомца, который знает Фрейда, как выясняется, несколько лучше университетских преподавателей. Мы разошлись так же, как встретились.
Не знаю, куда они пошли. А мы направились в коктейль-холл, который к тому времени уже сменил своё космополитическое имя (не помню, на какое, кажется, ресторан «Лейпциг»). Соответственно духу времени народ тоже переименовал коктейль-холл в ёрш-изба.
Вечера были прохладными. Уже во время концерта хотелось согреться. А на площади Хмельницкого мы окончательно созрели для выпивки. Я заказал по сто граммов коньяка. (Для непонимающих: коньяк заказывался с точным указанием граммов). Закусывали конфетами. Люся согласилась выпить ещё сто граммов. Её двоюродный брат отказался. Выпили. Посидели за стойкой бара. Я спросил Люсю, выпьет ли она ещё. Она внимательно посмотрела на меня, подумала и сказала, что больше пить не будет. Себе я позволил ещё сто граммов. Уже потом, когда отношения наши стали более чем определёнными, вспомнив этот вечер, концерт, четырёх поклонников, коктейль-холл, Люся сказала: «Я чуть было не согласилась выпить ещё, так, из баловства. Но, мысленно подсчитав твой капитал, решила не лишать тебя трёх обедов». Увы, насчёт капитала она была права. В ту пору между нами уже не было секретов
Вскоре Люся пришла ко мне в институт во время моего суточного дежурства в травматологическом пункте. Она пробыла там более часа. За это время я смог дважды или трижды уделить ей несколько секунд. Именно во время этих секунд я успел сказать, что всю жизнь буду работать так, как она сейчас наблюдает. И, хотя мне пророчат видное место в медицинском мире, вряд ли я буду богаче, чем сейчас. Согласна ли моя жена стать подвижницей, выдержать такой жизненный ритм и такое материальное положение? Люся улыбнулась, ничего не сказала, а только поцеловала меня. Мог ли ответ быть более красноречивым?
Тридцать первого декабря мы официально расписались. В тот день у меня было двести пятьдесят рублей. Старыми деньгами, разумеется. Скромное обручальное кольцо я купил за двести сорок. Десять рублей уплатил ювелиру, немного уменьшившему кольцо в диаметре Денег на встречу Нового года у нас не было. Слово свадьба не только не упоминалось, но даже не появлялось в нашем сознании. Вместе со свидетелем официальной процедуры вступления в брак мы пошли к нашей доброй приятельнице Аните на первую семейную встречу Нового года. Эту скромную встречу мы вспоминали, когда навестили Аниту Висенте Ривас в её родном Мадриде и когда она гостила у нас в Израиле.
Тот поцелуй-обещание в травматологическом пункте ортопедического института Люся свято выполняла в течение пятидесяти лет. И продолжает выполнять. Мы стали более состоятельными. Далеко не такими, какими могли бы быть. Но ни разу Люся не упрекнула меня за то, что я не взял гонорара у очередного пациента.
Я часто думаю: определённо, отец, благословляя нас, видел все будущие годы. Ведь даже начало для меня оказалось более чем проблематичным. Блестящий во всех отношениях инженер-капитан и я. Не упоминаю четырёх поклонников и прочих, о которых я узнал, уже будучи женатым.
Вероятно, моя не конкурентоспособность была незначительной деталью для пророчества протяжённостью в полвека. И когда я благодарю Всевышнего за то, что он наградил меня такой женой, я прошу Его, чтобы в будущем нашему любимому внуку досталась такая же.
2003 г.
