Катя Компанеец
Записка о бабушке-эсерке и дедушке-анархисте
Когда я была ребенком, я смотрела на маленькую фотографию за толстым стеклом. Это была моя бабушка. Мама сказала, что она умерла. Бабушка должна быть старой, поэтому женщина на фотографии казалась мне старой. Когда я позже узнала, что бабушка погибла в сорок семь лет, то образ ее изменился, и я увидела на фотографии женщину лет сорока с короткой стрижкой по моде тех лет, с усталым и милым лицом.
Я знаю о бабушке со слов ее детей – она была нежной матерью, горстке документов и написанной ею самой биографии. Биография была написана для государственного учреждения, чтобы выхлопотать старой матери пенсию. Тем не менее, думаю, что в ней точно изложены факты детства Татьяны Ивановны Шаталой, моей бабушки. Иван Иванович Шаталов – старший брат. Прабабушку звали Варвара Тарасовна Онищенко. «Биографию» привожу здесь целиком.
Биография
Иван Иванович Шаталов родился в 1888 году в семье мелкого ремесленника – сапожника. Родители его жили в самой гуще черты оседлости – гор. Херсоне, где ремесленников всякого вида было гораздо больше, чем потребителей, в силу чего в доме и вокруг царила самая неприглядная бедность.
Заработок был настолько ничтожен, что едва хватало на самые необходимые потребности: например, сделать ребенку обувь или пальто было трагедией. Семья состояла из восьми человек и, понятно, что один отец не мог обслужить такую семью. Приходилось работать и матери. Окруженная большой семьей, работой и заботами, мать билась, изнемогая, и ее мечтой стало дать детям другую, лучшую жизнь.
Сама неграмотная, но любвеобильная и поэтическая, она не мирилась с окружающим, где каждый квартальный был грозным богом, от которого зависела жизнь людей. Она проклинала порядки, ругала министров и была недовольна богом, терпящим все это безобразие. Зло издевалась над попами, была совершенно не религиозна, но веру в бога, доброго и хорошего нам все-таки внушала.
Отец был ей полной противоположностью, поклонялся духовенству, порядки, идущие от царя, признавал абсолютно необходимыми и незыблемыми и по целым дням распевал церковную службу, которую знал в совершенстве. (Он был у себя в приходе церковным старостой. Это был его второй брак, прабабушка была значительно моложе его. У него было 6 детей от предыдущего брака - Прим. К.К.) Отец был требователен к детям, но в семью вносил так мало хорошего, что мы не особенно любили его, и эту нелюбовь к нему перенесли на его бога.
Вся работа по дому, естественно, ложилась на детей, и особенно доставалось нянькам. Эту роль старшие несли по мере подрастания помощников. Мы преклонялись перед матерью, видя в ней первого защитника наших интересов и, пользуясь безграничной ее любовью и неустанными заботами, мы, естественно, всей душой любили ее. Мечта отца сводилась к тому, чтобы мы скорее вырастали и помогали ему – он устал и пора на отдых. Наших интересов и чаяний для него не существовало. Мать часто спорила с ним, иронизировала над его верой в попов и предлагала ему посмотреть на мир своими глазами.
Когда вырос брат Иван и окончил 4-х классное народное училище (Существовали в России с 1780 годов. Прим. К.К.), мать стала подумывать о дальнейшей его учебе, против которой восставал отец. В доме разгорались бои, но победительницей, как всегда, вышла мать, ибо она обслуживала семью и денежно. (Она была прачкой. - Прим. К.К.) Окончив городское 5-ти (6-ти?) классное училище брат попал в круг воинственно настроенных товарищей и стал готовиться к экзаменам на прапорщика. Мать усиленно помогала ему, видя тут осуществление своей мечты о лучшей жизни для детей: один из них становился «офицером». Экзамен на прапорщика не был сдан.
Брат уехал сдавать его в Область войска Донского, (Область войска Донского - административно-территориальная единица в Российской империи, населённая донскими казаками и управлявшаяся по особому положению. Википедия.) и оттуда стали получаться какие-то недоговоренные письма с обещанием рассказать все при встрече и без капельки огорчения о провалившемся экзамене. Спустя немного времени приехал брат домой, и мы были поражены перемене, произошедшей с ним. В Области войска Донского он встретился с революционерами и под их влиянием бросил мечту об «офицерстве».
С матерью у нас вообще были самые дружеские отношения, а тут брат стал часто читать ей книги. Нередко можно было наблюдать картину: мать сидит за работой, а брат около нее читает ей или, они разговаривают. Оба возбуждены, но стоит нам, малышам, подойти к ним, как они умолкают, но это новое для них было настолько сильно, что удержать его не было сил, и однажды, я застала их обнимающихся со слезами на глазах, и брат сказал мне: «Смотри и гордись мамой, она сама посылает меня на борьбу». Мать сказала: «А разве мы имеем право молчать. Ведь люди терпят, потому что не знают, а открыть им глаза – твой долг». Ничего не поняв, я знала только одно, что на худое мать не способна.
Скоро я узнала, что мой брат революционер. К брату стали ходить товарищи. Он возвращался поздно домой, и мать очень беспокоилась о нем, жалея, что она неграмотная и не может участвовать с ним, ибо ей казалось, что стоит только пойти и всем рассказать о жестокости самодержавия, как оно будет свергнуто. Это был неутомимый мечтатель о лучшей жизни, об объединении людей, и о всеобщей грамотности.
В 1906 году, летом (месяц не помню) был сделан в городе Херсоне вооруженный налет на типографию «Южный край» (Ленин называл «Южный край» паскудной. Владелец А.А. Юзефович жил в Харькове. - Прим. К.К.) с целью напечатания воззвания и экспроприации шрифта для нужд социал-революционеров. Рабочих там много было подготовленных, а остальные под угрозой револьвера проработали всю ночь. Дело было организовано очень удачно. Брату моему выпала роль окарауливать редактора-издателя. Все участвовавшие в налете были в масках. Но у брата под конец маска развязалась и упала, и это погубило его, ибо после ареста (в городе были произведены массовые аресты) все арестованные представлены были редактору. Тот под угрозой революционеров молчал, но его горничная опознала брата.
В Херсоне было тогда военное положение, и свирепствовали военно-полевые суды. После ареста брат был жестоко избит – добивались выдачи участников. Матери кто-то сказал, что брат выдает товарищей. Свидания с сыном ей не давали, несмотря на все мольбы, арестовали мать, требуя от нее указаний, кто ходил, с кем знался и прочее. Тогда мать пошла на уловку. Желая повидать сына и, узнать у него о деле, она сказала губернатору, что пусть он ей разрешит свидание, и она попробует уговорить сына дать показания (ибо знали о дружбе между сыном и матерью). Свидание было получено, но оно было такое короткое, что матери еле удалось его видеть. Бросившись к нему, обняв его, она закричала: «Правда, что ты выдаешь товарищей?» Брат еле успел крикнуть «Нет», как их разлучили.
Мать продержали в участке целый день, но потом выпустили. Ей удалось только разглядеть, что у него была синяя шея, и говорил он еле слышно. Дело затянулось. И в силу этого было уже неподсудно военно-полевому суду. Угроза смерти была снята, но мать от переживаний и волнений захворала, и была отправлена в больницу, где пролежала несколько месяцев. В это время брат был переведен в губернскую тюрьму.
С первых же дней ареста он стал думать о побеге, ибо был уверен в смертном приговоре. В Херсоне была исключительно политическая тюрьма, так называемая Елисаветоградка, где условия сидки были более свободны, и была возможность сношения с внешним миром. Желая попасть в Елисаветоградку, брат объявил голодовку, ставя условием перевод туда, как больного после побоев, нуждающегося в уходе. Губернская же тюрьма была переполнена только уголовными. Перевод состоялся после объявленной им голодовки, которая продолжалась дней десять.
Шаталов был арестован летом, а 1-го ноября того же года он бежал с другими товарищами через подкоп, над которым они работали довольно продолжительное время, вынося землю на прогулку и кидая ее в уборную. Ушедших через подкоп было десять человек, (подкоп был длиной 18 аршин - см. архивное дело за 1906 год, лист 57). Дело в том, что предполагалось уйти многим товарищам, но когда они вышли наружу и пришли к назначенному месту, никто их не встретил. В ночь побега была снежная буря, и это как нельзя лучше способствовало побегу, но, покружив по городу, некоторые вернулись обратно, а другие же стали сами искать способы спасти себя.
Брат пришел домой, и нам удалось устроить его у своих знакомых – неких Фоменко. Дети Фоменко были революционеры, а отец самый заядлый черносотенец. Вот у него-то и пришлось брату и бежавшему с ним Шрамченко скрываться несколько дней, пока город был оцеплен и буквально наводнен полицией.
Прожив в Херсоне больше месяца, бежавшие были отправлены в другие города. Брат попал в Петербург, куда в нему поехала его жена. Через несколько месяцев, чувствуя приближение родов и боясь ареста при таких обстоятельствах (за братом, якобы, была установлена слежка), она уехала к родным, оставив мужа, накануне отъезда в другой город.
И сразу связь с ним была порвана. Спустя немного времени, мать получила письмо от сестры товарища, которая писала, что у брата, благодаря избиению, открылась скоротечная чахотка, и хозяйка квартиры, зная, что он нелегальный, выдала его полиции, ибо врач сказал, что жизнь его продлится всего несколько дней. И в больнице, в Москве, он умер.
Я в это время находилась в ссылке и получила другое письмо, сообщавшее, что во время какого-то вооруженного нападения брат был арестован и казнен. Письма этого у меня не сохранилось. Кто его писал, я не помню, но писал человек, знавший нашу семью, ибо он просил не говорить матери и сообщал, что ей было послано письмо о его обычной кончине.
Какая версия правильная, я не берусь утверждать, но то, что он погиб, это несомненно, ибо не мог он матери, (самому лучшему своему другу), и жене не сообщить о себе. В дальнейшем я не имела о нем никаких сведений. Мать справлялась в Бутырской тюрьме, и ей удалось узнать, что какой-то Сахаров (у брата был такой паспорт) действительно умер в тюремном больнице, но был ли это мой брат Шаталов или кто-либо другой, я не знаю.
Татьяна Шаталова
Политкаторжанка членский билет 1304.
В этой биографической справке описана предыстория революционной молодости, к концу этой истории, она уже сама в ссылке.
Революционная молодость бабушки
А вот справка из Центрального Архива Революции. Она выдана 25 апреля 1936 года за номером 810. Справка дана в Московский Городской Отдел Социального обеспечения на заявление гражданки Шаталовой Варвары Тарасовны. Видимо это было сделано, для того, чтобы получить пенсию как мать революционерки.
Архивная справка
По материалам Архива Революции проходит Шаталова, Татьяна Ивановна, из мещан гор. Екатеринослава; в 1907 году имела 17 лет.
30/VI – 1907 г. Херсонский губернатор представил министру внутренних дел сведения на Шаталову Татьяну Ивановну, из которых видно, что найденной при обыске перепиской, Шаталова вполне изобличается в принадлежности к партии социалистов – революционеров и в знакомстве с членами местной группы анархистов – коммунистов. Принадлежность свою к революционным организациям Шаталова отрицала.
21/VII – 1907 года особое совещание постановило выслать Шаталову в избранное ею место жительства, за исключением столиц, столичных и Херсонской губерний, под гласный надзор полиции, сроком на два года.
Место жительства Шаталова избрала город Екатеринослав.
31/X – 1908 года начальник Екатеринославского губернского жандармского управления уведомил департамент полиции, что содержащаяся с 14/V -1908 года в Екатеринославской тюрьме Шаталова, Татьяна Ивановна, привлечена к переписке в качестве обвиняемой в принадлежности к Екатеринославскому комитету партии социал-революционеров.
При обыске у Шаталовой обнаружено: три брошюры партии социал-революционеров, два журнала той же партии и т.п.
18/II – 1909 года Екатерославский губернатор сообщил в департамент полиции, что временный военный суд в городе Екатеринославе, рассмотрев дело о «Екатеринославской организации партии социалистов – революционеров», приговорил Шаталову к ссылке в каторжные работы на 5 лет и 4 месяца.
В 1913 году Шаталова значится политической ссыльной Косостепской волости, Верхоленского уезда, Иркутской губернии и в декабре месяце того же года, проживала в селе Баяндай, Верхоленского уезда.
Из донесений по партии анархистов – коммунистов города Иркутска за август 1914 года, видно, что «с Рабиновичем в сожительстве состоит ссыльно-поселенка Татьяна Шаталова – энергичная и деятельная анархистка – коммунистка».
В сводке за август месяц того же года указано, что «Решено выпустить «Орган федерации Сибирских групп анархистов – коммунистов». Статьи для I номера уже заготовлены Хаимом Лондонским, Пастушенко, Рабиновичем и Татьяной Шаталовой».
А вот еще некоторые детали жизни моей бабушки.
Выписка из книги «Политическая каторга и ссылка» Издание 1934 года.
Шаталова – Рабинович Татьяна Ивановна – украинка, дочь сапожника. Частная учительница; родилась 1-го января 1891 года в городе Херсоне; образование домашнее. В 1905 – 07 годах в Херсоне оказывала различные услуги организации ПСР и участвовала в устройстве побега политических из Елизаветоградской тюрьмы. (Может быть имеется в виду побег брата. Прим. К.К.) Арестована в 1907 году в Херсоне и выслана административно в Вятскую губернию на 2 года.
В 1907 – 1908 годах работала в Екатеринославе в организации ПСР и участвовала в подготовке террористических актов. Арестована в Екатеринославе 1 1908 году и Вр. В.С. (не знаю, что значит это сокращение. Прим. К.К.) там же 14 февраля 1909 года осуждена по I ч. 102 ст. VV за принадлежность к Екатеринославскому комитету ПСР и хранению взрывчатых веществ на 5 лет и 4 месяца каторги. Наказание отбывала до 1911 года в Екатеринославе, 1911 – 1913 годы в Риге.
На поселение водв. в 1913 году в Косостепскую волость, Иркутской губурнии. Жила в 1913 – 1917 года в Иркутске. В 1914 году привлекалась по делу издания нелегального журнала «Рабочий голос» и за участие в конференции Анархистов – Коммунистов в Манзурке, была арестована и освобождена до суда. Беспартийная. Членский билет Общества Политкаторжан N 1304.
Верно: Сотрудник группы реабилитации УКГБ МО В.И. Ершов
20 марта 1990 года
В этих двух справках есть отличия. Вторая точнее. Из семейных воспоминаний знаю, что моя бабушка сидела в Рижской политической тюрьме, она называлась Рижский централ. Это были ее «университеты». В этой тюрьме сидело много интеллигентных женщин, в их обществе Татьяна Шаталова развилась и повысила свое образование. Почему справка подписана сотрудником УКГБ скажу ниже.
В тюрьме бабушка стала писать стихи и сказки для своих младших сестер. Один альбом я видела в доме своей тети. Где он сейчас, не знаю. И стихи и сказки были в духе времени, декадентско-мистические, с феями-стрекозами, эльфами и заколдованными местами.
Мой дедушка «Николай Павлович» Рабинович
Теперь пора сказать о моем дедушке – Исааке Исаевиче Рабиновиче. Его я знала, но, к сожалению, не так долго. Он умер в 1960 году, когда мне было 13 лет. Дед был высокий голубоглазый с пышными волосами и усами красавец. Ничего «дедовского» в нем не было, и он не особенно мной и братом интересовался. Приходил в гости к моему отцу – своему любимому зятю, и сидя у него в кабинете в мягком кожаном кресле, ругал «папашу». Я иногда заглядывала, но тут же уходила, не понимая, о ком они говорят. Позже я поняла, что он ругал Сталина.
Хрущева он тоже не любил и сказал: «Мы его не знали». Мы – это анархисты и эсеры. То есть, Хрущев – выскочка, человек ниоткуда.
Проходя мимо моей мамы, своей дочери, дед вместо приветствия говорил: «Таня – категорический императив». Очень хорошее определение моей матери. Однажды дед, сидя на диване в столовой, наблюдал процесс «воспитания». В столовой был большой овальный стол и, и мать с ремнем бегала вокруг стола за мной и братом. Дед спокойно смотрел на это, а потом сказал: «Я тоже когда-то думал, что это помогает. Но это совершенно не помогло». Я захохотала и радостно побежала рассказывать отцу. Выражение вошло в быт нашей семьи.
Партийная кличка моего деда была Николай Павлович (Николай Первый), так он всю жизнь и назывался. Родился он в Умани, в 1886 году (по некоторым данным, но мне кажется, они с бабушкой были ровесники, то есть в 1890-91 году), в состоятельной семье управляющего лесом в имении помещика. Под Уманью есть знаменитый Белогрудовский лес, возможно, поместье там находилось. Дед любил вспоминать Софиевский парк в Умани, а в последние годы каждое лето ездил в те места, где вырос. У него там оставались знакомые.
Дед без акцента говорил по-русски, не помню, чтобы он знал классические языки, так что закончил реальное училище. Хотя была в Умани и гимназия, так что может быть гимназию. Прекрасно был осведомлен в науке, по отзыву моего отца - профессора физики, с ним можно было говорить о чем угодно, даже о квантовой физике. Дед знал древнееврейский, я видела, как он читал древний свиток папиной родословной. Дед много читал, он хвалил роман Альберто Моравия «Чочара», который печатался в Иностранной литературе.
Возвращаясь к его семье, у него было две сестры: Роза и Хая, обе погибли на погроме. У деда был двоюродный брат, тоже Исаак. В детстве дед болел черной оспой, в 1899 году на Украине была эпидемия. Родители связывали ему руки, чтобы он не чесал оспины и, шрамов у него не осталось. С семьей у него испортились отношения из-за революционной деятельности в студенческое время. Дед учился в Одессе в знаменитом художественном училище, в училище преподавали и общеобразовательные предметы и готовили к поступлению в Петербургскую Академию. Дома у деда висели несколько ранних работ, довольно мрачных, они пропали после его смерти – его сын с женой выбросили.
Прежде, чем попасть на каторгу, дед три раза сидел и три раза бежал. Он рассказывал, как в очередной раз бежал. В тюрьму привезли дрова и сложили около наружной стены. Он взобрался по поленнице и перемахнул через забор. Однажды он сказал: «Сталин восемь раз бежал с каторги – это только вопрос денег». Дед был женат до бабушки и у него был сын, который появлялся в доме при бабушке, а потом нет.
Жизнь в Сибири
Дед был хороший рассказчик. О Сибири он вспоминал с удовольствием, может быть потому, что там прошла его молодость. Даже воспоминания о тюрьме носили веселый характер.
Мой отец написал о нем поэму, которая начиналась словами:
Из Умани, но духом сибиряк.
Той стороны прошедший лес и степи.
Из тюремных времен дед рассказывал, что они собирали деньги и отправляли человека на рынок за продуктами, а в камере с ним сидел греческий повар, который готовил потрясающую греческую еду. Еще помню рассказы про очень вкусную сибирскую малину – огромные кусты, как деревья.
Все ссыльнопоселенцы друг друга знали. Моя бабушка была знакома с Троцким с Иркутских времен. В 1915 году, когда родилась моя мать, бабушка опять была в тюрьме. Ребенок родился недоношенный – семимесячный и, женщины в тюрьме объявили головку, потому что не давали даже достаточно воды бабушке помыться. Голодовка подействовала, и ее выпустили. Этим, видимо, объясняется, почему бабушку выпустили до суда, при последнем аресте.
Дедушка и бабушка жили вместе, когда они поженились, не знаю, но в какой-то момент бабушка прибавила к своей фамилии Шаталова фамилию деда - Рабинович. Надо ли для этого было официально сочетаться браком?
Младенец – моя мать, болела воспалением легких. Дед по местному обычаю поехал с ней на Байкал и окунул в холодную воду. К счастью, она выздоровела. В моем детстве в нашем доме иногда жила старушка – Вуся, знакомая бабушки из Иркутска. Мама ей давала работу, она для нас, детей, перешивала из старых вещей. Она вспоминала бабушку в Иркутске: «Красивая, румяная, в черном кожаном пальто, с толстой пушистой косой».
Дед жил «сибирской» жизнью, ходил в тайгу с охотниками «на медведя». Моего отца этот рассказ смешил. Казался ему преувеличением, и он мне тайком подмигивал. У дедушки и бабушки родились еще две дочери с небольшим интервалом: Людмила и Генриетта. Генриетта заболела в четыре года скарлатиной и еще каким-то детским вирусом и умерла. Дед всю жизнь о ней жалел, говорил, что она была на редкость красивой девочкой. Когда мне было лет двенадцать, он сказал, что я похожа на Генриетту. Это был самый большой комплимент в его устах.
Из-за смерти дочери дед был очень внимателен к детским болезням. Когда мне было лет девять или десять, я заболела чем-то вроде тяжелой простуды, я капризничала, стала жаловаться, что свет мне режет глаза, и дедушка, который в это время был в гостях у нас, тут же поставил мне диагноз. «У нее корь». И был прав.
После революции дед ездил в Маньчжурию, думал туда уехать и перевезти семью, но не решился. Он привел много статуэток их слоновой кости, две были у нас дома. Одну я особенно любила, это была большая обезьяна, раздирающая пасть крокодилу. Что-то в этом было очень чувственное. Привез он бабушке в подарок медальон из слоновой кости, с одной стороны рельеф: рычащий лев, а с другой награвированная львица. Эта вещица хранится у меня. О путешествии дед не распространялся, могли обвинить в желании иммигрировать.
В Сибири бабушка работала учительницей. Брала в школу мою маму, когда ей было четыре года. Условием было, что она сидела тихо на последней парте, а когда до конца урока оставалось три минуты, бабушка вызывала ее к доске и, она решала примеры. Иногда в классе было много работы, и мать забывала про дочку, тогда она начинала рыдать, напоминая о себе. В результате моя мать кончила школу в четырнадцать лет.
В 1922 году семья переехала на станцию Зима, и там после смерти младшей дочери, у них родился сын – Валерий. В паспорте он был Валерий Исакович Рабинович. А моя мать была Татьяна Николаевна по партийной кличке деда.
Не знаю к Иркутску или Зиме относились воспоминания матери о том, как в Сибири в начале зимы делали пельмени. Женщины собирались вместе в одном доме, одни делали начинку, другие лепили, потом пельмени пересыпали в мешки и выносили на мороз.
Вся семья моей бабушки в начале 1920-х переехала в Москву, и в 1924 году мои дедушка и бабушка тоже туда направились. Жили они в Москве в Первом Зачатьевском переулке, в деревянном доме. Дед был застройщиком, то есть им дали развалюху, которую он отремонтировал. Делили квартиру в семьей Померанцев. Григорий Померанц, который стал известным диссидентом, учился в школе с маминой сестрой – Люсей. Померанцы были иммигранты из Польши, мать была актрисой в Габиме. Моя мать говорила, что она осталась в Америке, но в биографии Григория Померанца сказано, что она от них уехала в Киев.
Бабушка и дедушка сначала оба были членами общества Политкаторжан. Это давало какие-то привилегии, но небольшие. Одна из них была – садиться в трамвай без очереди. Мы в детстве смеялись, когда мама нам об этом рассказывала. Мой отец говорил, что Политкаторжане ходили на демонстрации трудящихся, потрясая кандалами. Это было их орудие производства.
В детстве моя мать сиживала на коленях у Веры Фигнер. Вера Фигнер была богоматерью революционеров - «Мадонна с младенцем» в советском духе. Бабушка была более активным членом, а дед из общества скоро выбыл, то ли со всеми переругался, то ли они ему опротивели. Он, вообще, был мизантропом.
Бабушка подружилась с художником Татлиным. Он обратился в общество за помощью собрать средства на постройку Летатлина, и она, симпатизируя ему, пыталась помочь. Но дело не выгорело. Не знаю, на чьи деньги он строил свой Летатлин.
Бабушка была добрым человеком и помогала людям. В тридцатых годах она с детьми отдыхала на Волге и привезла оттуда симпатичного и способного мальчика-сироту. Мальчик, Сима Умнов, поступил в художественное училище. Когда у меня уже были маленькие дети, он отыскал мою маму. Работал он художником в Большом театре, а жена – Антонина, в театре Образцова. Люди эти относились к нам как семье. Мои дети побывали на всех образцовских спектаклях. Это был привет от бабушки из гроба. Сима был очень благодарен бабушке за то, что она его вывезла из деревни и помогла поступить учиться.
В другой раз она привезла из голодных краев очень красивую девушку, Галю. Девушка эта жила в ними, а потом вышла замуж за отца Григория Померанца.
В Москве бабушка работала в артели «Технохимик», изготовлявшей фруктовые эссенции, фасовщицей. Наверно, это было довольно крупное предприятие, я нашла сведение о других людях там работавших в разных должностях, в разделе арестованных и расстрелянных. Делали эссенции, в частности из мандариновых корок, таким образом сами мандарины были отходом производства. И их, большими сумками бабушка приносила домой детям. Она любила готовить, одно из блюд – десерт, делали и у нас дома. Это был клюквенный мусс, смесь клюквенного сиропа и манной крупы, ее надо было сварить, остудить и долго сбивать. Однажды мальчик, приятель моей мамы, предложил помочь и пока сбивал, почти весь мусс съел.
В Москве бабушка много и серьезно болела. Может быть молодость, проведенная в тюрьмах, дала себя знать, а может быть жизнь с тремя детьми и работой была тяжелой. Она перенесла несколько операций, и во время операции по поводу язвы желудка потеряла много крови, и ее спасло то, что хирург перелил ей свою кровь. Фамилия хирурга была Бакулев.
Дед работал инженером на заводе пластмасс. Когда я была маленькая, дед давал мне ящик с образцами разных пластмасс. Это были выпуклые кружочки разных цветов и фактур. Некоторые были ярких цветов и прозрачные, другие светлые и матовые с мраморным рисунком. Я их обожала, и дед время от времени дарил мне несколько кружочков. Вероятно, он зарабатывал больше бабушки, но был скуповат и не любил давать деньги на семью. У него красавца-мужчины, были и другие женщины. Так что дети полагались на мать, а отца недолюбливали.
Дедушка и бабушка вступили в кооператив общества Политкаторжан, который в 1935 году построил на углу Покровки и Лялиного переулка десятиэтажный квартирный дом. Квартира была чудесная, на десятом этаже, с единственным в доме балконом, выходящим в сторону Покровки, и с потрясающим видом на город. В квартире было четыре или пять комнат, большая прихожая, большая ванная комната. Был только один недостаток: в ней не было кухни. Дом был футуристический, с идеей освободить женщин от домашнего труда. Поэтому в нижнем этаже дома была устроена общественная столовая, где все жители должны были с детьми и домочадцами принимать пищу. Проблему отсутствия в квартире кухни легко обошли – в ванную комнату водворили плиту. Когда я в детстве бывала в квартире, кухня, совмещенная с ванной, меня удивляла, но не очень, так как прихожая тоже вмещала в себя массу не надлежащих предметов: корыт, шаек и т.д.
Квартировладельцами мои дедушка и бабушка были не долго. Кажется в том же 1935 Сталинским декретом владельцы кооперативных квартир передали их безвозмездно в дар государству. Понятно, какие двери это открывало, раз государственная квартира, то можно подселять.
В 1937-38 годах в доме происходили поголовные аресты. Дом по ночам не спал, считали до какого этажа идет лифт. Дед, в предчувствие ареста, уехал на Кавказ. Где он там жил и работал, не знаю. Об этом он никогда не рассказывал. Но спася, и не только благодаря отъезду, но об этом скажу ниже.
Дочери учились в институтах. Моя мать в дирижаблестроительном в Долгопрудной, а сестра, Люся, в Ленинграде в Академии Художеств. Дед скрылся, и бабушка осталась в квартире с мальчиком – сыном. Она сдала комнату одной женщине. Еще одно доброе дело, но оно не осталось безнаказанным. При ближайшем рассмотрении эта женщина показалась ей странной или сумасшедшей, и бабушка попросила ее выехать. Тогда женщина повесилась на люстре, правда, не совсем, и дверь оставила открытой. У моей матери в этот вечер были в гостях друзья по институту, они увидели и спасли ее. Мой дед считал, что жилица эта была сотрудницей НКВД и донесла на бабушку. Она благополучно продолжала жить в квартире и в мое время, и дед, проходя мимо ее двери, всегда шипел и невнятно ругался[1].
29 января 1938 года бабушку арестовали. В квартире была она, сын-школьник, моя мать (почему-то в этот день приехала домой) и соседка, Близнецова. Комнату бабушки перерыли, архив ее конфисковали, а на полу осталась фотография Троцкого, с дарственной надписью «Тане от Левы». Кто этот Лева, уже никто не знал. Хотели сделать обыск в комнате моей матери, она их не пустила. Сказала: «Вы же не меня арестовываете». Бабушку увели, сын – мальчик плакал, ее последние слова, обращенные к нему были: «Не плачь Валя - я скоро вернусь». Но она никогда не вернулась.
Семья носила передачи в тюрьму Матросская Тишина, где, как им сообщили, бабушка содержалась. Носили несколько месяцев, то есть уже после расстрела. Работники тюрем неплохо питались за счет семей арестованных.
Вот справка на арест.
УТВЕРЖДАЮ С. СЕКРЕТНО
Зам. Нач. Управления НКВД МО
Майор госбезопасности Якубович
27 января 1938 года
СПРАВКА
На арест
В Краснопресненское районное отделение УНКВД МО поступил материал о том, что Рабинович – Шаталова Татьяна Ивановна 1891 г. рождения, уроженка г. Херсона, по национальности украинка, гражданка СССР, дочь сапожника, б/п, с 1905 г. состояла в организации партии социал-революционеров, в 1908 г. за участие в подготовке тер. актов арестовывалась, работает в артели «Технохимик» - фасовщицей, проживает ул. Покровка д.37, кв. 15.
Рабинович – Шаталова Татьяна Ивановна в настоящий момент враждебно настроена по отношению к Советской власти.
На основании вышеизложенного ПОЛАГАЛ БЫ Рабинович – Шаталову Т.И. АРЕСТОВАТЬ и привлечь к ответственности по ст. 58 – 10 УК.
п/оперуполномоченного
сержант госбезопасности Свечинский
СОГЛАСЕН
Начальник Кр. – Пр. р/о УНКВД МО
Ст. лейтенант госбезопасности Блинов
СОГЛАСЕН
Зам. Нач. IV отд. УГБ УНКВД МО
Капитан госбезопасности Панивин (Может быть Паневин. Прим. К.К.)
(Вот справка о 58 -10 статье, по которой в то время проходили многие.
58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.ст.58-2 -- 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой -- лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой -- меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса. [6 июня 1927 г. (СУ №49, ст.330)].
Статья же 58-2 предусматривает расстрел. Прим. К.К.)
А вот ордер на арест.
НКВД СССР Управление НКВД по Московской области
ОРДЕР N 1821
января……………1938 г.
Выдана сотруднику опер………..отд УГБ Управления НКВД СССР по Московской обл. Тов. СЕМЕНОВУ на производство ареста и обыска Рабинович – Шаталовой Татьяны Ивановны по адресу Покровка д. 37, кв. 15.
Примечание. Все должностные лица и граждане обязаны оказывать лицу, на имя которого выписан … полное содействие для успешного выполнения.
Нач. Управления по МО
Нач. 2-го Отд.
Спр. N 1004
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения
…изобличена в том, что состояла в организации партии социал – революционеров и в настоящее время враждебно настроена по отношению к Советской власти.
Постановили:
Гр. Рабинович – Шаталову привлечь в качестве….
…. Мерой пресечения избрать содержание под стражей.
Это постановление было объявлено заключенным 22 февраля 1938 г. (арест 29 января) РАССТРЕЛ 7 марта 1938 г.
Попытки получить сведения о бабушке заняли много лет. Писали заявления и моя мать и ее брат, Валерий Исакович Рабинович. Смерть людей погибших в 1937-1938 годах тогда датировали военными годами. Вот справка, полученная в 1990 годах, до этого за все время было получено только свидетельство о смерти, да и то первое с поддельной датой и краткая справка о прекращении дела.
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
…являлась участницей нелегальной эсеровской контрреволюционной организации, присутствовала на нелегальных сборищах организации, вербовала новых участников организации, участвовала в обсуждении вопросов о подготовке террористических актов против руководителей ВКП (б) и советского правительства.
Виновной себя не признала, но полностью уличена показаниями Гольдфарба и очной ставкой с ним и очной ставкой с обвиняемым Сафроновым.
Следственное дело закрыть и передать на рассмотрение тройки НКВД МО
27 февраля 1938 г.
Содержится в Таганской тюрьме г.Москвы.
1954 г.
Решение тройки оставить в силе.
Генерал Крайнов
Это ответ на запрос Прокурора СССР.
26 марта 1956 года
…Комиссия по реабилитации:
Следствием применялись запрещенные меры и добились признания обвиняемых.
Следственное дело N 9562
27 февраля 1938 года
Архивно-следственное дело N 368951
Заключение от 14 июля 1956 г.
Зарегистрировать
Сообщить в ЗАГС Куйбышевского района г. Москвы,
Что гр-ка Шаталова Татьяна Ивановна
Умерла 22 марта 1942 г.
(без указания причины смерти)
Объявить заявителю о месте Регистрации
Смерти осужденного.
Примечание. Сообщить в Первые Спецотделы МВД СССР
УМВД МО и в учетно-архивный отдел КГБ при СМ СССР
для отражения в учетах, а заявление вместе с перепиской приобщить к архивно-следственному делу N 368951.
Ст. Лейтенант Скочик
Вот письмо моего брата, Дмитрия Александровича Компанейца, в котором он описывает ход дел в поисках информации о бабушке.
«Хочу описать тебе наш с мамой поход в Министерство безопасности (бывший ГБ). Мы решили попытаться еще раз получить дело ее мамы (бабушки, прим. К.К.) и написали заявление с просьбой или, скорее, с требованием дать нам ознакомиться с ее делом.
Буквально через неделю нам позвонила женщина и сообщила, что она журналистка и собирает в КГБ материалы о людях, которые сопротивлялись на следствии, не признавали себя виновными и не называли других имен. В ГБ ей дали дело тридцати бывших эсеров, политкаторжан, в котором четыре женщины, в том числе и мамина мама отрицали свою вину. Их обвиняли в создании террористической антисоветской организации и попытках или замыслах террористических актов на советское правительство.
Журналистка сказала, кому надо написать заявление, чтобы нам быстро дали ознакомиться с делом. Действительно через неделю после следующего заявления нас пригласили на Лубянку и дали три тома дела (всего томов четыре, но в одном томе, как нам сказали, для нас ничего важного нет.)
Как я понял, в 37-38 шло уничтожение бывших членов партии эсеров. Происходило это следующим образом. Выбирался один человек, в нашем случае это некий Гумилевский, он был знаком с членами ЦК партии Социал-революционеров. Через одну-две недели его вызывали на допрос (дело происходило в Таганской тюрьме, а не на Любянке, как мы думали). На допросах его били до тех пор, пока он не сознается и не назовет человек пять «сообщников», после этого арестовывали этих пятерых и набирали человек тридцать, после чего писали обвинительное заключение и передавали его в «тройку».
На допросе наша бабушка виновной себя не признала, и ей устроили две очные ставки, где двое политкаторжан показывали, что она участвовала в организации, вербовала новых членов и т.д. В обвинительном заключении написано, что Шаталова виновной себя не признала, но полностью обличена показаниями свидетелей. Вообще люди, идущие по этому делу, по-видимому, когда-то были довольно крепкими: многие уже были приговорены к смертной казни, замененной вечной каторгой.
Кроме протокола допроса в следственном деле была записка с просьбой разрешить арест и ордер на арест. (помещены выше. - Прим. К.К.) Мама их переписала и тебе их пришлет. Постановление тройки и справка о приведении приговора в исполнение у нас тоже есть в копии.
Последний том дела посвящен реабилитации. В 1954 году прокуратура рассматривала дело и оснований для реабилитации не нашла, так как все или сознались или обличены показаниями свидетелей. В 56-ом году прокуратура снова рассмотрела дело, всех реабилитировала и потребовала возбуждения уголовного дела против следователей за фабрикацию дела и использование «незаконных методов следствия».
Все письма родственников осужденных подшивали к делу, в том числе наше с мамой заявление 1989 года. В заявлении дяди Вали 1956 года, где он просит сообщить судьбу матери, о которой он ничего не знал с момента ареста, была фраза: «мы узнали, что она умерла в 1942 году». Ответная резолюция на его заявление: «выяснить, кто сказал». В том же 1956 году в ЗАГСЫ были посланы бумаги с указанием выдать свидетельства о смерти с датами от 1941 по 1945 годы.
Еще забыл написать, что на допросе бабушка сказала, что дед нигде не работает, по-видимому, не хотела, чтобы к нему на работу пришли бумаги из органов. Может быть, его это спасло.
Место захоронения в следственном деле не указывалось, но сейчас архивы разбирают, и может быть, еще узнаем. В последнее время в Москве и вокруг найдено много мест массовых захоронений убитых. Особенно большое место на юге Москвы в Бутове. Механизм расстрелов там был как у немцев: вырывали траншею, подводили людей, расстреливали, потом следующую партию и т.д.
Фотографию, сделанную в тюрьме, удалось заполучить, и мама тебе ее пошлет.
Ордер об аресте и справка о расстреле, которые я привела выше, были получены в это время.
А вот список людей, которые проходили по этому же делу.
Участники процесса, обвинявшиеся в участии в контрреволюционной эсеровской организации, существовавшей в системе бывшего общества «Политкаторжан и ссыльнопоселенцев, которая ставила своей задачей подготовку и совершение террористических актов над руководителями ВКП (б) и советского правительства, готовила повстанческие кадры, т.е. в преступлениях, предусмотренных статьями 58, п. 8, 10, 11. (У некоторых обвиняемых указаны и другие параграфы).
Арест почти одновременный – в двадцатых числах января 1938 года, содержались в Таганской тюрьме.
Все расстреляны 7 марта 1938 года. (Я проверила имена по расстрельным спискам и добавила место работы. - Прим. К.К.)
-
Гумилевский Александр Владимирович (слесарь в артели «Технохимик»);
Лукашик Иван Степанович (фильтровщик в артели «Технохимик»);
Юматов Никифор Леонтьевич (рабочий красильного цеха в артели «Технохимик»);
Афанасьев Михаил Петрович (слесарь в артели «Технохимик»)
Фабричный Павел Никитич (кассир – инкассатор в артели «Технохимик», проживал на Покровке 37, кв. 72);
Ерохов Александр Михайлович (в расстрельных списках назван Петровичем, слесарь в артели «Технохимик);
Самойленко Ефим Авксентьевич (упаковщик в артели «Технохимик»);
Мешковская Софья Владимировна, не признала себя виновной (ответственный исполнитель по быту в артели «Технохимик»);
Свешников Сергей Иванович (нормировщик в артели «Технохимик», проживал на Покровке 37.);
Тюрин Алексей Петрович (инженер – механик на пенсии, не сказано, где работал, возможно там же);
Сломянский Моисей Файвелевич (кочегар в артели «Технохимик»);
Фомин Иван Андреевич (рабочий в артели «Технохимик»);
Сталкин Моисей Ефремович (в расстрельном списке Самуил Ефремович, дата расстрела совпадает, данных о работе нет);
Зуев Александр Александрович (в списках Алексей Александрович, мастер цеха в артели «Технохимик»);
Капшицер Арон Наумович (главный бухгалтер в артели «Технохимик»);
Белов Василий Данилович (рабочий в артели «Технохимик»);
Гольдфарб Павел Моисеевич (в списках Матвеевич, монтажник в артели «Технохимик»);
Кабанов Семен Яковлевич (кладовщик в артели «Технохимик»);
Софронов Сергей Акимович (упаковщик в артели «Технохимик»);
Глуз Максимилиан Семенович (инженер в Тресте скульптуры и облицовки, главного поставщика отделочного камня в парадном строительстве Москвы);
Шапошник Лазарь Хаимович (в списках Лейзер – Симон, рабочий в артели «Технохимик»);
Горбачев Ефим Васильевич (заведующий складом в артели «Технохимик»);
Шиляев Константин Серапионович (браковщик в артели «Технохимик»);
Ордин Степан Андреевич (сторож артели «Технохимик»)
Шаталова Татьяна Ивановна, не признала себя виновной (фасовщица в артели «Технохимик», проживала Покровка 37, кв 15);
Набатов Иван Матвеевич (слесарь – механик в артели «Технохимик»);
Перлштейн Моисей Соломонович (упаковщик в артели «Технохимик»);
Рейман Анна Александровна, не признала себя виновной (фасовщица в артели «Технохимик»);
Ганушкина Раиса Соломоновна, не признала себя виновной (фасовщица в артели «Технохимик»);
Кормилицев Филип Степанович (бригадир артели «Технохимик», бывший левый эсер).
К этому списку погрома в артели «Технохимик» можно прибавить Александра Константиновича Виноградова, который работал в ней врачом, и был арестован 7 января и расстрелян 21 апреля, Богомолова Павла Ивановича – агента по снабжению, Пелевина Павла Николаевича – сторожа артели, бывшего эсера, Закгейма Моисея Давидовича – упаковщика, Лебединского Леонида Николаевича, рабочего.
Таким образом, аресты шли по месту работы. Из списка 30 человек только трое не работали в артели, причем один человек, был на пенсии, так что, можно допустить, что в прошлом работал. Артель была организована Обществом политкаторжан, но были ли все ее работники бывшие политкаторжане, не знаю. Данные о политическом прошлом есть у немногих. Одно ясно, что люди эти довольно хорошо друг друга знали. А поскольку знали, то знали и о «террористических» намерениях. Сколько всего человек работало в артели, не знаю, но, вряд ли, это было очень большое предприятие. Иногда артель называется инвалидной. По данным интернета расстреляны были 39 работников артели.
Что поражает, это отсутствие судебного разбирательства, полное отсутствие процессуальной процедуры и это при том, что подсудимые приговорены к высшей мере наказания. И почему дела решал трибунал, ведь в стране не было военного положения.
Арест не был для бабушки неожиданность, она его ждала. Во время Московского процесса над Каменевым, Зиновьевым и другими в семье обсуждали, какими пытками из обвиняемых вынули дознание. То есть, и к пыткам она была готова. Но есть в жизни события, к которым как не готовься, все равно их невозможно пережить. И нужны огромные душевные ресурсы, чтобы с ними справиться.
Что же было этими ресурсами? Конечно, боевая, революционная молодость бабушки закалила ее. Она при всех арестах отрицала свою вину. Она верила в правоту своих идей в те времена. Но ведь все за что она боролась, должно было ее разочаровать к 1938 году.
Я думаю то, что поддерживало ее и не давало сломиться и сойти с ума, была ее любовь к детям. Ради них она не хотела быть «врагом народа», защищая их жизнь. К сожаление, тогда это не сыграло роли, арест и расстрел матери автоматически делал ее детей – детьми врага народа.
После ареста, а может быть и расстрела, семья получила извещение, что Т.И. Шаталова – Рабинович присуждена к 10 годам без права переписки. На языке того времени это означало расстрел. Кроме того дед знал кого-то в НКВД, и этот знакомый сообщил ему о расстреле.
Моя мать жила в общежитии в Долгопрудной, она еще доучивалась в институте. В ее комнате висел портрет Ежова, советская икона. Она сняла портрет, это не прошло незамеченным. По институту поползли слухи, через какое-то время было созвано комсомольское собрание для осуждения и исключения из организации, что означало исключение из института и арест. Но тут Ежова сняли, получилось, что она бежала «впереди прогресса» и предчувствовала, что он окажется врагом народа. Дело было замято.
Судьба бабушки несомненно отразилась на ее детях. Мать моя надолго уехала из Москвы, а когда вернулась в 1946 году, мой отец боялся, чтобы она пошла работать. Ведь в анкете надо было написать о бабушке. Мать довольно долго не работала, что при ее энергии и способностях ей было тяжело. О бабушке в моем детстве я не слышала, знала только, что она умерла.
Брат матери – Валерий Исакович Рабинович, совсем молодым мальчиком ушел добровольцем в армию, несмотря на очень сильную близорукость, вернулся инвалидом, без ног. Он всю жизнь был убежденным марксистом: «были отдельные ошибки, но теория верна». Страх пережитый в детстве сделал его близоруким во всех смыслах. Дед разорвал отношения с семьей бабушки, так как после ее ареста, они испугались и исчезли.
Я же всегда ощущала над собой дамоклов меч, особенно когда родились дети, думала о том, что бабушку, мать троих детей арестовали. Конечно, ничего индивидуального и личного в арестах и расстрелах не было. После революции классы заменились массами, а классовая борьба обернулась массовыми уничтожениями.
Однако в душе жил страх, что и со мной такое могут сделать. Поэтому я уехала из России, как только смогла.
В 2006 году моя младшая дочь летом жила в Буэнос-Айресе, училась в летней школе в Университете. Я приехала ее навестить и пошла слушать лекцию. Лекция была на тему «Влияние политических преследований на динамику отношений в семье». Раньше я читала на эту тему о детях жертв Холокоста. Однако ничего никогда я не читала о детях жертв сталинизма, а ведь безусловно, механизм был похожий. Возможно последствия были более тяжелыми, так как настоящей «десталинизации» никогда не произошло, судов или хотя бы судебных разбирательств над теми, кто причинил ущерб не было. Тех, кто арестовывал и пытал в конце 1930-х, к 1950-м уже не было в живых. Они сами были съедены Молохом, но тех, что мучили и уничтожали невинных людей в 1940-50-х, надо было судить. Это важно, чтобы вернуться от массового сознания – винтика в системе, к личной вине и ответственности. Не было даже официального извинения, не было материального возмещения. Так что не произошло морального очищения.
Разница с нацизмом в том, что там режим, который поддерживал геноцид, упал, а в России, тот же режим, который сделал возможным массовое уничтожение, стоял во главе.
Вот письмо, полученное в 1992 году – единственная слабая попытка извинения.
Письмо написано от лица Министерства Безопасности Российской Федерации, Управления по городу Москве и Московской области, группы реабилитации, 10 марта 1992 года. Письмо излагает уже описанные мною факты. Говорит: «К сожалению сведениями о месте захоронения Вашей матери не располагаем.» Значит в 1992 году это еще был государственный секрет, ведь сведения эти в архиве должны были сохраниться. В последних двух строках письма говорится: «Примите искреннее, глубокое сочувствие в том горе, которое постигло Вашу семью в годы жестоких репрессий». Подписано: руководитель группы реабилитации Управления Н.В. Грашовень.
Здесь я вижу подтасовку, никакое горе официально никого не постигало. Кто мог оплакивать мать или отца – врага народа? Страданий не было и быть не могло, и говорить об этом было нельзя, даже со своими детьми.
Обед у дедушки
Дедушка любил готовить экзотическую еду. Он мариновал физалис. В России мало кто знает, что это. Все знают цветы – оранжевые китайские фонарики. Внутри их есть небольшие зеленые ягоды, где-то он их покупал и мариновал. Получалось, как маленькие маринованные помидоры. Эти физалисы являются частью мексиканского меню, по-испански они называются томатийос. Из них готовят зеленую острую приправу – сальца верде. Но в России я никогда не видела, чтобы их ели.
В 1951 году, когда я с родителями жила в Бердянске, дедушка приехал с моей двоюродной сестрой, Наташей. На пляж он не ходил, а был занят покупкой и добыванием разной еды и снеди. Он был большой знаток арбузов. Только он знал, как купить сладкий арбуз. Он утверждал, что арбуз бывает женский и мужской – кавун и кавуница. Какой именно надо покупать, уже не помню. Но его арбуз неизменно оказывался сладким. При разделке дед священнодействовал. Срезал с двух сторон маленькие крышки, а после аккуратно большим ножом подрезал серединку и вынимал ее целиком. Мы – дети, почему-то эту серединку называли березкой. Она действительно имела ответвления, как деревце. Эту самую сладкую часть арбуза дед разрезал на куски и оделял ею нас, детей.
У рыбаков, с которыми у него были свои особые знакомства, дед покупал ведрами маленькую горячего копчения рыбку – тюльку. Золотая пленка кожицы легко снималась, узенький позвоночник отделялся и, тюлька таяла во рту. Тюльку тоже надо было знать, как выбирать, она не должна быть пересушена во время копчения.
Однажды, после долгих переговоров и дипломатии дед купил у рыбаков целую большую семгу или кету. Он сам ее вялил и коптил, а после, завернутую в большую клеенку, мы везли ее на поезде в Москву, вместе с ведром тюльки. Этими деликатесами родители в Москве угощали друзей.
Гастрономические интересы у деда были в основном «платоническими». Сам он ел мало и, был худой, но обсуждать еду в деталях любил. В этом он был одесситом, ведь там он провел раннюю молодость. Говорил о еде смачно. Жил он после войны с дочерью, Люсей ее мужем и дочкой, а потом с сыном и его семьей. После бабушкиной смерти дед не женился и, хозяйство свое вел сам. Когда он к нам приезжал в гости, то привозил еду собственного приготовления. Однажды привез целый пирог с вареньем из черной смородины.
В конце зимы к нам во двор на Воробьевке приезжал закрытый газик. Женщина, закутанная в платок, быстро обегала квартиры и разносила коробки. Нам она приносила две коробки, одну для нас, одну для дедушки. Как только родители расплачивались с ней, мы – дети торопились открыть нашу коробку – в ней была, неизвестно где изготовленная, маца. Дед приезжал за своей коробкой.
Вскоре после этого, он начинал звонить маме из телефонов-автоматов. Сообщение было короткое: «Не могу найти правильную рыбу». Звонки повторяли несколько раз в день и, звонил он из разных мест и рыбных магазинов, иногда звонил в течение нескольких дней. Я спрашивала: «Что за правильная рыба?» Мама говорила в сторону: «Дед и его рыба». Никаких объяснений не было. Наконец, раздавался звонок: «Купил правильную рыбу!»
Немного раньше этого дед начинал делать вино из изюма, детали его изготовления обсуждались с моим папой. Вино это делалось в большой бутыли и, стояло в нижнем отделении дедовского большого буфета. Я, когда оказывалась у деда, открывала дверцы буфета и смотрела на большие бутыли с коротким узким горлом. Вроде аптечных пузырьков, только сильно увеличенных в размере. Изюмное вино было мутно-молочного цвета и пахло, потому что не было закрыто пробкой, а только куском марли. Изготовление домашнего вина меня не удивляло, потому что дед всегда готовил что-то странное. Да, и у нас дома ставили наливку – водку на вишнях.
Потом дед устраивал обед в своей большой комнате, куда приглашал своих троих детей с семьями. Главной частью обеда было большое блюдо с фаршированной рыбой, дедовского изготовления. На огромном блюде рыба, нарезанная на большие ломти и нафаршированная, была выложена целиком и увенчивалась узким щучьим рыльцем. Она была красиво обложена большими темно-красными кругами вареной свеклы и мелкими кружочками моркови, а густой сок от рыбы и овощей застывал в золотой холодец. Это была безусловно «правильная» рыба.
Изюмное, мутноватое, несмотря на процеживание, вино было перелито в графин, была маца и какая-то зелень. Дед важно видел в кресле во главе стола, мой отец – любимый зять, рядом. Обед продолжался долго и, нам, троим маленьким внукам, становилось скучно и, мы перебирались под стол, усаживались на перекладины ножек стола и там болтали и хихикали.
Много лет спустя, когда я попала на пасхальный седер, я поняла, что дедовский обед символически был ритуальным еврейским обедом. Ничего не говорилось, нам детям, ничего не объяснялось. Годы были 1950-е, страшный государственный антисемитизм. Отец мой, конечно, знал и, дедовские дети тоже. Не знаю, что знали остальные, а уж мы – внуки, и слова еврей не знали, кроме как в его уличной интерпретации, жид. Понятие «молчаливого седера» древнее, возникло еще в Испании, во времена инквизиции. Наверно, дед об этом знал, он читал по-древнееврейски, а значит, в детстве изучал закон и историю. А если и не знал, то все равно совершал молчаливое сопротивление режиму запретов и угнетения свободы. Ведь седер это празднование свободы, освобождения от рабства и гибели угнетателей!
Дед всю жизнь болел воспалениями мочевого пузыря. Году в 1958-м ему стало хуже и дети с трудом устроили его в больницу. Пролежал он там несколько дней и потребовал, чтобы его забрали. Мы с мамой за ним поехали. Он шел с нами по улице, худой высокий, и ругал больничные порядки. Мать была огорчена, ведь стоило столько трудов его положить в больницу. Дед уехал к себе на родину Умань, эти места его в последние годы манили к себе. Через некоторое время, мы получили письмо от его знакомой, что ему плохо и, надо его забрать. Тетя Люся за ним поехала и, когда он вернулся, то стал умирать.
Он лежал и слабел. А моя мать была с ним целые дни и ухаживала за ним. Однажды я с ней поехала. Дед ничего не ел. Мама спросила, что ему завтра привезти из еды. Он сказал: «Ничего, а впрочем, соленой рыбы». Мать разозлилась: «Нельзя тебе соленой рыбы». А ведь он все равно умирал, как это могло ему повредить. Он любил готовить из соленой трески, размачивать, тушить и делать жаркое вроде португальского бакалау.
В другой раз, он был уже совсем плох, мама сказала: «Ну что ты, отец, все забываешь!» Он сказал: «Да, все забыл, кроме одного». И назвал число, месяц и год. По дороге обратно я спросила маму: «Что это он назвал?» «Это день, когда погибла моя мама».
Лос-Анджелес, 12 октября 2011 года
Примечание
[1] Дополнительная информация о жилице Близнецовой из статьи О.В. Боброва «Садист Д.Д. Плетнев, «врачи-убийцы» или «не верь, не бойся, не проси.»
В газете «Правда» от 8 июня 1937 года была опубликована большая статья, без подписи под заголовком « Профессор - насильник, садист », в которой, с необычными подробностями описывалось «зверское насилие», будто бы совершенное 3 года назад!!! профессором Д. Плетневым над «пациенткой Б.». В статье приводилось ее письмо Плетневу, с такими строками – «Будьте, прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело...» и пр. «Правда» рассказывала, будто бы Плетнев, в виду жалоб Б., пытался – «…посадить ее в сумасшедший дом», а на ее упреки отвечал – «достаньте яду и отравитесь». Статья заканчивалась словами уверенности, что – «…советская врачебная и научная общественность вынесет свой суровый приговор преступнику». Уже на следующий день, в номере от 9 июня, в «Правде» были напечатаны письма от возмущенной медицинской общественности и сообщение, от ставшего тогда уже союзным прокурором - А.Я.Вышинского - о начале расследования по приведенным в статье фактам.
Как по команде, во всех центральных газетах во всю ширину полосы появились гигантские заголовки, типа – «Проклятие тебе, насильник, садист!». Под этими кричащим заголовками все газеты напечатали одну и ту же статью (государственной важности!!), посвященную аморальным действиям профессора П. Суть ее сводилась к тому, что к нему на прием пришла гражданка Б., и профессор П. – «…в припадке «бешеной страсти», (ему тогда уже было за 60 лет!), вместо оказания гр-ке Б. необходимой врачебной помощи – «…искусал ей грудь и нанес ей этим тяжелую физическую и моральную травму».
Вот как прокомментировал те события профессор Я.Л. Рапопорт, лично знавший гр-ку Б. – «…она (Б.) была репортером одной из московских газет (кажется, «Труд») и иногда приходила ко мне (проф. Я.Л. Рапопорту), как проректору по научной и учебной работе 2-го Московского медицинского института, за какой-нибудь информацией. Внешность ее отнюдь не вызывала никаких сексуальных эмоций и даже не ассоциировалась с такой возможностью. Это была женщина лет сорока, с удивительно непривлекательной и неопрятной внешностью. Длинная, какая-то затрепанная юбка, башмаки на низком стоптанном каблуке; выше среднего роста, брюнетка сального вида, с неопрятными космами плохо причесанных волос; пухлое, смуглое лицо с толстыми губами. Один вид ее вызывал желание поскорее освободиться от ее присутствия. И вдруг оказалось, что она - это и есть г-ка Б. - «девственная жертва» похоти профессора П., «насильника, садиста!». Узнав об этом, я говорил, что кусать ее можно был только в целях самозащиты, когда другие средства самообороны от нее были исчерпаны или недоступны».
Как выяснилось много позже – «…гр. Б. была штатным сотрудником НКВД». Ее специализацией было провоцирование скандалов с участием интересующих
«органы» людей, особенно иностранцев, преимущественно на сексуальной почве во время пьяных кутежей..
Вот, что мой брат, Д.А. Компанеец написал мне о ней же.
«Эта сумасшедшая попала в историю другим способом. Она написала донос на профессора Плетнева, что он на приеме искусал ей грудь, после чего у нее были какие-то болезни (рак?). Плетнев был подельником Бухарина, в напечатанном отчете она фигурировала, как некто Б. По первой букве фамилии – Близнецова.
Бабушка познакомилась с ней в поезде и предложила немного пожить у них, после чего эта тварь сумела прописаться каким-то способом. Никаких следов доноса на бабушку от Б. В в деле мы с мамой не видели, ее имя (бабушкино)под пытками назвали другие обвиняемые. На первых допросах все отрицали вину, а на вторых признавали и оговаривали других.
Бабушка все отрицала и на втором и на последнем, перед решением «тройки» допросе.
Гебешники стукачей так и не раскрыли и вполне могли нам доноса не показать. Так что может быть он и существует.
