Ах времена — и эти, как их? — нравы!
На древнем римском это — «темпера о морес»…
В. Высоцкий
Куда все делось и откуда все берется?
Запев
Смутное время — Brexit, Трамп, путинская конституция. Ну, а как подоспел коронавирус — сидим себе взаперти — вот и вспоминается всякое-разное…
Вдоль по Лексингтон — не Тверской-Ямской
Мы встретились случайно, на углу.
И. Бунин
Год 1981. Город Нью-Йорк. Место, можно сказать, заповедное — улица в центральном Манхеттене под названием Лексингтон авеню, вальяжно-осанисто текущая с милого севера а сторону южную. А время — время действия — предвечерний час пик. Прозрачно легковоздушный день, позлащенный солнцем в отдаленном — почти незаметном прикосновении осени, неспешно склоняется к закату.
Вот и я не спешу — бреду себе с работы — а навстречу мне — иностранец. Нет — не житель города Желтого Дьявола, и не оглоушенный подземкой-надземкой американец из глубинки, и даже не снисходительно-любознательный европейский вояжер заезжий, и уж, конечно не редкая тур-птица-грифон из-под железного занавеса. Нет, нет и еще раз нет — навстречу мне глаза в глаза — неторопливо движется представитель диковинного закордонного рода-племени, непременный обитатель центральных московских интуристских отелей — Националя, Метрополя, гостиницы Москва. Господи, да не сон ли это? Нет, не сон. Чужеземец тормозит, останавливается и спрашивает меня — меня?:
— Вы здесь поблизости работаете?
— Да…
Подвираю, конечно — на всякий случай — до моей работы быстрого ходу минут пятнадцать — не меньше. Но уж очень хочется продолжить разговор.
— Я тоже. Давайте как-нибудь после работы встретимся, выпьем кофе.
Стоп, машина — хотя с виду, конечно, господин более, чем приличный, он, похоже, давно уже вышел из возраста, когда знакомятся на улице, да и мне эдакое, не сказать, что пристало.
— Не знаю, что и ответить. Видите ли, я иностранка…
— Откуда?
— Из Советского Союза.
— Вы еврейка?
Откровенно говоря, такое беспричинно-чрезмерное любопытство незнакомого человека меня покоробило — почему он спрашивает — ну, прямо с места в карьер. Но не ответить не могу и не хочу — еще чего — почему я должна стесняться?
— Да — еврейка.
— Я несколько лет жил в Москве — был корреспондентом, может, знаете — есть такой журнал Newsweek. Между прочим, я был первым, кто взял интервью у Сахарова. Меня зовут Джей Аксельбанк. А вас? — Он широко улыбался.
Тут я и растаяла. И безоговорочно дала номер телефона, но — чужая страна — потемки! — на всякий случай поосторожничала — домашний номер все-таки не решилась доверить — для пущей безопасности ограничилась рабочим. Договорились созвониться и встретиться в ближайшее время за чашкой кофе.
Тем не менее сакраментальный интерес к моей национальной принадлежности не выходил из головы. Я и полугода не прожила в Новом свете и никак не могла взять в толк, к чему вела подобная каверза, так что возьми да позвони урожденному жителю города Нью Йорка — родственнику и сверстнику Джонатану. Американец в третьем поколении — по профессии адвокат — уж он-то должен знать, что к чему.
Джонатан ответил вопросом на вопрос:
— А что бы зто значило у вас?
— А то, что спрашивающий или ярый антисемит или ярый еврей.
— У нас то же самое.
Будущее показало, что Джонатан был не совсем прав — Аксельбанк хоть и оказался вполне иудейского происхождения, но не сказать, чтобы был в этом отношении яростным, скорее просто любопытствующим, к тому же хорошо осведомленным с поправкой Джексона-Вэника в отношении советских евреев.
Так или иначе, вскорости у нас с ним состоялась встреча, пили кофе, говорили о том о сем. Джей рассказывал о себе — о Москве, не слишком, впрочем, вдаваясь в детали. В правдивости его слов не приходилось сомневаться — еще совсем недавно и я там была и хорошо понимала, чем — даже годы спустя — были чреваты подробности его корреспондентской и в особенности околокорреспондентской деятельности — и для него и для тех, кто там оставался. Потому я не задавала вопросов. Зато он задавал, вполне, надо сказать, корректно — без тени назойливости. Я — в свою очередь — прекрасно сознавала, что на просторах родины чудесной мое хождение по мукам носило скорее относительный и даже мимолетный характер, так что я обошлась без подробных жизнеописаний — повествование мое было весьма беглым. Тем более, что Джей с бòльшим удовольствием комментировал эпизоды из собственноличных наблюдений и происшествий, чем вникал в мою скромную биографию. Еще бы! — из вподне зловещей для западного человека Москвы — Newsweek перевел Аксельбанка в исполненный непредсказуемыми событиями Израиль. А до суровой Москвы был творческий с головы до пят, свингующй Лондон 60-ых, откуда он в свое время вывез жену-англичанку.
Ему было, о чем рассказать. И не только о взлетах. Из Newsweekа пришлось уйти — совсем недавно. По старой памяти вернулся на родные места в Нью-Йорк. Работает внештатно — подвизается в Антидиффамационной лиге. Пишет статьи и обзоры для ООН. Свободный художник. Еще не освоился — чувствует себя во взвешенном состоянии — ощущение мне более, чем знакомое.
Предупредительно опережая меня, не столько потворствуя женскому любопытству, сколько возможности открыться постороннему внимательному слушателю, он рассказал и о своей семейной жизни — на сегодняшний день не очень цветущей.
— До развода дело еще не дошло, но веселого мало.
И еще из другой оперы:
— Угадайте — что самое вкусное в Москве, чего на свете нигде больше нет?
— Водка, настоянная на неизвестных ингредиентах?
— Не угадали! Глазированные сырки!
Время пролетело незаметно. Напоследок Джей пригласил меня прокатиться с ним за город — на дворе осень — в багрец и золото одетые леса… Так-то оно и так — но я благоразумно отказалась — чтобы не случилось инцидента, все-таки лучше не создавать прецедента, и сославшись на маму, взамен пригласила его к нам с мамой домой — посмотреть, как живут новые эмигранты — бывшие московские жители. Он согласился.
Чтобы посоветоваться, как принять гостя, я опять-таки позвонила и опять-таки американской родне — на этот раз пожилой родственнице. Узнав об обстоятельствах знакомства, она категорически заявила.
— Ни в коем случае. Вы не знаете Нью-Йорка — зто опасно — он вас изнасилует.
— Да что вы — дома будет мама…
— Он изнасилует и вас и вашу маму.
Признаюсь — выражение это стало крылатой пословицей в лексиконе нашей семьи.
Визит тем не менее отменился — по каким-то незначащим обстоятельствам. Вместо этого Джей пригласил меня в бар при ООН уже не tête-à-tête, а в компанию приятелей, откровенно говоря, показавшимся, мне мало интересными. Возможно, потому, что мое присутствие было вежливо проигнорировано. Хотя Джей меня не покинул на произвол судьбы — расположился рядом и тут же с поощрительной улыбкой протянул бокал вина — но никто больше — после обмена дежурными рукопожатиями — и глазом не повел в мою сторону.
Запомнились двое. Кокетливо смеющаяся француженка по имени Доменик, служащая ООН по невнятной, как позже выяснилось, компьютерной части, и смахивающий на Квазимодо, мрачный большеголовый субъект — тележурналист. Говорили о пустяках — бывает. Но мне было скучно — особенно после фейерверка откровений первого свидания.
Так оно и повелось с Аксельбанком — в галдящем коллективе его знакомцев — на мой взгляд, довольно пресных ООН-овских чинуш и поглощенных собственной персоной сочинителей — отчетливая чужеродность, зато по телефону или с глазу на глаз в нетребовательном кафешке на часок-другой после работы — приятно-дружественное общение — впрочем, скорее эпизодическое, чем периодическое.
У лукоморья Брайтон Бича
…Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?
А. Грибоедов
А жизнь — как жизнь — своим чередом — приливами-отливами. Еще до встречи с Аксельбанком, не успела по приезде и опомниться, как занесло меня на работу в отдел медицинской физики Memorial Sloan-Kettering Cancer Center — небезызвестного в Нью-Йорке исследовательского и больничного ракового центра. Первая моя должность — научный сотрудник-программист — поначалу, еще на новенького — казалась да и была вполне стимулирующей. Только освоилась — не прошло и полугода, как одолела унылая рутина, деятельность оказалась довольно примитивной, ну, я и заскучала. Не я первая, не я последняя — работа есть работа, но все-таки хотелось чего поинтересней.
Понемногу я стала приглядываться к разным оказиям в надежде на более увлекательный вариант. Да и вообще неплохо было бы и просто осмотреться вокруг. А то работа, работа, работа — к тому же отнюдь не вдохновляющая — день и ночь — сутки прочь — и все как-то впустую-вхолостую. От обыденности до депрессухи — рукой подать, вот и я давай спасаться — по выходным с утра пораньше до завтрака — быстрым бегом по путаным проулочкам-переулочкам туда и обратно до Брайтон Бича — в один конец километров шесть будет — не бог весть сколько, но все-таки кое-какая разминка. Там можно и искупаться-поплавать, а потом, как откроется, в полупустой русский книжный сходить. Но лучше сразу домой — нигде на свете я так явственно не ощущала неуместную свою нездешнюю инородность, как в русскоязычной брайтоновской сутолоке-суете.
Вот так однажды на Брайтоне после очередной пробежки — забрела невзначай в магазин случайных вещей — точнее, в лавку старьевщика — поглазеть на всякую всячину. Копаюсь себе в каких-то невразумительных корзинках-картонках — поднимаю глаза — а на меня — прямо в лицо смотрит окрестная знаменитость — человек с обложки местных бестселлеров. И не просто смотрит, а со значением. Узнаю̀, конечно, но все же по неловкости отвожу взгляд, но он настойчиво — вперед-напролом — знакомиться, и не мешкая, прямо с ходу в гости просится. Что делать — ума не приложу. Тут откуда ни возьмись, вполне нежданно-негаданно с порога магазина приключилась Таня Бешер — попутчица моя по эмиграции-отъезду еще из Москвы. Как ни в чем ни бывало, материализовалась, подскочила и давай стрекотать:
— Господин Севела, очень приятно, господин Севела…
Я и ахнуть не успела, как она, не откладывая в долгий ящик, уже договорилась о встрече — в воскресенье, значит, завтра, да не где-нибудь, а у нас с мамой дома, и, заглянув в записную книжку, быстренько продиктовала ему мой телефон и адрес. Никуда не денешься — от мамы наверняка попадет, им-то что, а мне расхлебывать.
Назавтра, конечно, пришли. Принаряженная Таня с бутылкой, Севела в разношенных башмаках, с пестрой косынкой на шее, конфетами и с Теслером по имени Виктор. Мы с мамой в замешательстве, но кто это замечает? Севела, знай себе, поет-заливается, потчует нас историями разными, Таня смеется-радуется, Теслер нет-нет, да и вставит слово. Я же как будто в нетях — совсем стушевалась, ну, а мама — мама настороженно улыбается — помалкивает мама. Тем временем, в воздухе висит — ах, попалась, птичка, стой.
Стал захаживать Севела. С заметно серьезными намерениями — женихаться-свататься. А жениху, между прочим, глубоко за 50. Возраст любви давно миновал, какая уж там лирика — сплошной марьяжный интерес. Мне он был мало понятен — интерес этот, как, впрочем, и сам Севела — уж очень пестра и невнятна была его автобиография. О себе он рассказывал много и с удовольствием — быль с небылицей ходили а обнимку. Не сказать, что я обладаю природным недоверием, скорее наоборот. Но реминисценции Севелы вызывали у меня, откровенно говоря, некоторый скепсис. Так или иначе передам вкратце историю его жизни, рассказанную им самим.
Родился Севела в Бобруйске в советско-еврейской семье. Бывали по тем временам семьи просто еврейские, бывали просто советские, бывали и семьи, как семьи — без особых примет, а вот его происхождение было отчетливо — по крайней мере, по его словам — советско-еврейским. Отец военный, спортсмен — тренер по борьбе, и мать тоже спортсменка — чемпионка. Семейный уклад суровый, без снисхождений-поблажек. Будь готов — всегда готов. А тут как грянула великая отечественная — все пошло наперекосяк — ужас — неразбериха. В самом начале войны втроем с мамой и сестричкой — отец-то уже на фронте — срочная эвакуация. А он всего-то навсего тринадцатилетний мальчишка, вот и зазевался, попав под бомбежку, отстал от поезда — и потерялся. Скитался — бродяжничал, беспризорничал. Потом приблудился к военным, стал, по советской фразеологии, сыном полка, воевал. После войны, вернувшись в родные пенаты, прибился сначала к провинциальной журналистике и чуть позже к кино, а с течением времени к честолюбивой столичной Москве — через малую заграницу — Литву. Женился уже в Москве на красавице-актрисе — приемной внучке Утесова.
До 71-ого жил-поживал Севела в кооперативном доме у метро Аэропорт, по которому откровенно ностальгировал, называя его — нет, не иронически — уважительно — дворянским гнездом. А в 71-ом в подпитии или с похмелья не диссидент и не сионист, хотя и еврей, очутился он в приёмной Президиума Верховного Совета в непредвиденной густой сионистско-диссидентской компании, требовавшей отпустить народ мой — разрешить евреям репатриироваться в Израиль. В результате случилась с ним и заодно — рикошетом с женой и дочерью — нечаянная-негаданная шальная эмиграция на историческую родину. А по дороге произошел еще и Париж во главе — не более не менее, как с Ротшильдом. Сказка. Но с Израилем отношения не сложились, вернее сложились весьма враждебные. С семьей тоже случилась осечка. Долго ли коротко, эмигрировал одиноким волком Севела в Штаты, поселился в Нью-Йорке на Брайтон Биче, где и подцепил ненароком меня.
И теперь, согласно настырно-напористым матримониальным планам, давай водить по разным друзьям своим — знакомить. Вот и я рассказала ему про Аксельбанка:
— Как, как его зовут?
— Джей Аксельбанк.
— Нет, не может быть! — ахнул Севела — Ты знаешь про его отца?
— Нет. А что?
— А то! Его отец владел самым большим в мире архивом кино-фото-документов о революционной и предреволюционной России. Основную часть этих материалов он передал в институт Гувера. Но кое-что осталось в семье. И это капитал — поверь мне — твой Аксельбанк — богатый человек — уникальное наследство тянет на хорошие деньги. Тут аккурат тот самый случай, когда советские готовы платить по полной катушке. Им никак нельзя, чтобы компромат на их кровавую деятельность находился в чужих руках. Чего они только не делали! И поджигали, и воровали! Слушай — я хочу с ним познакомиться.
Под сенью оливковой ветви — на злачных пажитях ООН
Блаженны миротворцы…
Евангелие от Матфея
Сказано — сделано. Нас много — нас может быть четверо — и встретились мы на углу. Эфраим Севела, Джей Аксельбанк, приятельница Джея — французская девушка Доменик и я — скромным довеском к честной компании. Путь держим в ООН — во главе с Доменик — как-никак, а это благодаря ей — работнице всемирной миротворческой армии направляем мы свои неверные стопы в цитадель победившего интернационализма. Ланч в ООНе в кафетерии для сотрудников — затея Джея — его хлебом не корми, а дай повариться в бульоне заморской кухни, окунуться в плавильный котел внешнеполитической стихии.
Скучное здание ООН выглядит тускло — старомодно-заурядным и как бы — откровенно говоря — подзаброшенным. Постная безликость его, являя миру озабоченную серьезность, заметна только снаружи, но на удивление абсолютно противоположна интерьеру. Изнутри на смену минимализму неожиданно грядет совершеннейший разгул помпезности — тоже старомодной — сродни сталинской — вполне оглушающей.
В кафетерии не запомнилось ничего за исключением устриц — огромной жемчужно-серой серебристой горой наваленных в здоровенном стеклянном кубе, откуда их вылавливала улыбчивая добродушная тетя. И еще — поразили цены — практически бесплатные.
Тут, как всегда некстати, не могу не упомянуть еще об одном ланче в том же самом ООНе, но не в общепитовском кафетерии для служивой челяди, а в привилегированном ресторане для высокого начальства. Большой — я бы сказала — очень большой советский ооновский чин — ни имени его, ни должности — ни за что не назову — ходить бывает склизко по камушкам иным. Но за правдивость истории ручаюсь.
Канун, по-моему, 90-ого — что-то в этом роде. В Москве голодомор — ищу помощи для своих друзей, где и как только могу. И тут обнаруживается, разумеется, на московской стороне — этот самый чин. Пригласили в гости — конечно, с женой — как умели, все чин по чину — обихаживали — поили-кормили, ну, и кое-что передали с ним в Москву во спасение друзей-подруг — по голодным временам многоопытная мама подсказала — мед и шоколад, и еще деньги — зеленые. Друзья мои не только никогда в долгу не остаются — наперед и совершенно ни на что не рассчитывая — переслали мне с этим самым чином папины серебряные поздравительные подстаканники — подарки к 50-летию, 60-летию и выходу на пенсию — память. Вот после этого чин и пригласил меня в ООН на ланч. Что мы с ним ели — не помню, о чем говорили — тоже не помню. Зато зловредность моя не запамятовала — за наш с ним ланч расплачивалась, извините — я. О деньгах упоминать даже и не стоит — ланч этот стоил копейки, ООН на пирог с казенной начинкой не скупится. Ну а я — скорее по форме, чем по содержанию — я растерялась тогда ужасно — до сих пор думать об этом неловко — да из песни слова не выкинешь. А песня оказалась вполне и безусловно долгоиграющей — всем песням песней — как выяснилось в случайном разговоре много лет спустя — он и мед не передал — думаю, не потому что ему самому этот мед пришелся по вкусу — да нет — просто не захотел барин таскаться с дурацким этим грузом — вот уж правда — сытый голодного не разумеет. Да и что греха таить — из хама не сделаешь пана — никакие регалии — включая дипломатические — не помогут.
Между тем Севела с Аксельбанком разговорились радостно и непринужденно, и мы с Доменик тоже вполне подружились. Устриц было съедено видимо-невидимо На обратном пути Севела подтвердил, что отец Джея тот самый баснословный Герман Аксельбанк — выяснил в разговоре. Зато самого Джея Севела раскритиковал в пух и прах.
— Пишет всякую ерунду. Кому это нужно? И это после Newsweekа — Антидиффамационная лига, публикации ООН — не смешите меня. Занялся бы лучше отцовским наследстваом — деньги-то не малые…
Но больше всего от него досталось Доменик — почему-то ему не понравилось, что она родом из Ниццы.
— Француженка! Тоже мне Париж! Ницца — да это же вроде, как Сочи. Девушка из Сочи — провинциальная кокетка — уж замуж невтерпеж. Прошу заметить — у нее явные виды на Аксельбанка. Палец в рот не клади — серьезные намеренья — не упустит.
— Да оставь ты их в покое. Она знает, что он женат. И дети у него. Да он и не скрывает этого.
— Разведет, как пить дать, и дети не помогут. А ты, между прочим, как есть — божья коровка — уши развесила. Самое милое дело лапшу на них вешать.
Треугольно-голубые с розовым околышем глаза его смотрели на меня сердито-неодобрительно — хотя причем здесь я? И тут я поняла, что нам с Севелой не по дороге. Но, конечно, я ему ничего не сказала — решительности маловато. Прав Севела — божья коровка. И еще — одиночество.
А между тем
Вся прелесть прошлого в том, что оно — прошлое.
Оскар Уальд.
Это только сказка скоро сказывается… А на деле время идет своим чередом. Вот уже почти полгода, как я поменяла работу. Прощай, раковый корпус! Я теперь обитаю на Wall Street-е в горячем цеху торгового (трейдерского) этажа фирмы Kidder Peabody. Мне здесь очень нравится — работа интересная — задачи всякие разные — бывают попроще — а бывают, и потруднее, но в общем вполне по зубам, а главное сама себе голова. Люди тоже разные — торгуют ценными бумагами — трейдерами именуются — я для них должна оценивать цены. Разумеется, никто не торгует вслепую по математическим моделям — но без оценок не обойтись. Кстати, среди трейдеров попадаются вполне серьезные коллеги-математики — это — как ни кинь — для меня питательная среда — похоже, что я наконец обрела себя.
Севела по-прежнему активно продолжает женихаться — не замечая вялотекущего компромисса с моей стороны — больше всего занят собой. Съездил в Германию — вернулся, встряхнулся, как ни к чем ни бывало. Правда, письма писал — скорее телеграфно — особенно не баловал многословными подробностями, но писал. И по приезде снова прибился к нашему двору — не то, чтобы намертво, но вплотную.
Так бы все шло и тянулось. Но тут, как водится, помог его величество случай. Перемены не заставили долго ждать. Тысячу раз был прав Булгаков — любой судьбе любовь дает отпор. Понимал он сей предмет досконально и умел сказать об этом, как никто. Дает, дает отпор — да еще как дает отпор! Ну, прямо в воду глядел Михаил Афанасьевич — когда на мое счастье приключился Джон — и мы стремительно — без оглядки — только успели познакомиться в конце 83-го, как стремглав поженились — аккурат через полгода после первой многозначащей встречи — чего ждать, если и так все ясно.
1986г. Мамино 75-летие. Первый во втором ряду слева Джей Аксельбанк, рядом Доменик
По всему поэтому Севела исчез из поля зрения без следа, но с Аксельбанком дружба продолжалась, мы даже еще больше сблизились — семейственно — можно сказать, по-родственному — он познакомил нас со своим братом Альбертом, приехавшим ненадолго в Нью-Йорк — тоже журналистом, и тоже подвизавшимся в Москве. Нередко он приходил к нам и один и с Доменик — в конце 80-ых они поженились, как и предсказывал Севела. А сам Севела уехал на родину, гле поселился, как я потом сдучайно узнала, в милом его сердцу дворянском гнезде у метро Аэропорт — мечты иногда сбываются.
Финал
С тех давних пор пробежало-убежало многосчетное число лет. Нынче на дворе, известное дело — коронавирус и иже с ним — воленс-неволенс пребываем себе по домам, а куда денешься? — ну, и давай от нечего делать ворошить прошлое. Под горячую руку взялась было за так и непрочитанную застрявшую от былых времен книжку Севелы — Farewell, Israel — дальше первых нескольких строк дело не пошло — застопорилось и точка. К прошлому возврата больше нет — сказал поэт — и тут он, похоже, был прав — все хорошо, что хорошо кончается, а кончается, слава-тебе-господи, как известно, все. Посмотрела я и фильм отца Джея — Германа Аксельбанка От царя к Ленину. Откровенно говоря — мне было просто скучно. Ушло — ушло время — ушел поезд. Но личность автора показалась интересной.
Надо сказать, что Джей мне никогда ничего не говорил об отце, да я и не спрашивала — не сказать, что не любопытна, но влезать в чужую жизнь все-таки не дело. Вместо этого я просто прочитала о Германе Аксельбанке в интернете. Прилагаю собственный перевод — вольный, но близкий к тексту, составленный из мозаики нескольких источников.
Приложение. Биография на историческом фоне
Одна, но пламенная страсть.
М. Лермонтов.
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
А. Блок
Легендарный Герман Аксельбанк (1900-1979) посвятил всю свою жизнь — больше пятидесяти лет — созданию исторической кинохроники — от последних лет Императорской России, сквозь вихрь русской революции, и далее — вплоть до свежеиспеченной власти нового правительства, возникшего в результате революционного переворота.
Он родился 30-го мая 1900-го года в местечке Новоконстантинов Российской Империи. В 1909-ом семья эмигрировала в Америку в Нью-Йорк, а точнее в Бронкс. Уже в 1916-ом началась его трудовая деятельность. Ему повезло, а может, это судьба, но скорее всего — ищущий да обрящет — с детства очарованный магией великого немого, он — подросток неполных шестнадцати лет — нашел работу, хоть и посыльного, но не где-нибудь, а у Голдфиша (позднее известного как Голдвин), в киностудии Голдвин на 42-ой улице.
Когда грянула громоподобная новость из России — известие о Февральской революции — оно так поразило воображение юного Аксельбанка, что он навсегда запомнил собственные слова, обращенные к сослуживцу, которые впоследствии неоднократно цитировал:
— Как бы мне хотелось снять там кинокартину — у нас ведь нет своего такого фильма о 1775-ом (об Американской революции).
На ловца и зверь бежит — аккурат в это время Аксельбанк познакомился с кинооператором — документалистом, получившим назначение в Восточную Европу. Заложив все, что только у него было, одолжив деньги у друзей и знакомых, чтобы заплатить оператору аванс, Аксельбанк тут же поручил ему заснять на кинопленку вождей революции Ленина и Троцкого.
В 1922-ом году кинодокументалист возвратился с отснятым материалом, включающим такие многозначительные события, как Кронштадтский мятеж (март, год 1921-ый) и Процесс партии социалистов-революционеров (эсэров) 1922-го года. С этой отправной точки началась сенсационная фильмотека Аксельбанка — в будущем его грандиозный архив. Подобный почин не мог остаться незамеченным, более того — он стал уважаемой достопримечательностью на мировой арене кинодокументалистики. Акулы большого экрана не заставили себя ждать. Небезызвестная и по сей день Pathe, International наперегонки с поныне процветающей знаменитой Fox Film Corporation[1] и даже советское правительство (!) — все они еще в 20-е годы бросились наперебой покупать кино у Германа Аксельбанка.
Тем временем ему удалось заполучить съемки с театра военных действий Первой мировой — с немецкого, австрийского и турецкого фронтов. Чуть позднее он приобрел уникальные киноленты с царем и царской семьей, и еще — сцены предреволюционной России, как провинциальной, так и столичной — Петербургско-Московской. Правда, с реквизитом случилась осечка.
По разным причинам в большинстве случаев имена операторов и некоторые другие детали атрибутики кинофильмов были утрачены. Поэтому сохранившиеся счета от продаж 20-х годов — стали по сути единственными историческими источниками информации об авторстве фильмов — не всегда, впрочем, полной.
Так, давно канувшая в лету нью-йоркская студия Jawitz Pictures Corporation продала Аксельбанку несколько документальных съемок: Временного правительства (операторы: Darovsky, Himmel, Rizhok, Borisof, Slonim и Dzhakel), Петрограда и Москвы во время Русской революции (оператор: Thompson), а также похорон Ленина. В последнем случае — подробности авторства не известны. Почившая в бозе Noxall Film Company[2] продала ему свои киносъемки Царской России — Деникина и Колчака (операторы: Risemann, Kubelik и Hoffman). A у исчезнувшей без следа Robitschek, Ehrlich and Company[3] у которой он купил кадры революционной Москвы, имена операторов обнаружить не удалось.
Остальная документация погибла при пожаре 1959-ого года в помещении, где хранилась огнеопасная, легко воспламеняющаяся пленка. Впрочем, зачастую документации-то никакой и первоначально не было — по тем временам купля-продажа, бывало, совершалась просто по договоренности.
Увлеченность русскими революционными событиями привела Аксельбанка в 1918-ом году на лекции Джона Рида, и позже он даже отснял кое-какие фильмы для Друзей Советской России — организации помощи по борьбе с голодом, охватившим Советскую Россию в 21-ом году. Тем не менее он никогда глубоко не вникал в политику, ни в коей мере не участвуя в ней — его интересовали кинопроекты исключительно в историческом аспекте.
Так или иначе, вне зависимости от политики и идеологии — он по мере возможностей содействовал гуманитарной продовольственной поддержке в борьбе со страшным голодомором, поразившем Страну Советов. В том же 1921-ом он ассистировал опять-таки Друзей Советской России, на этот раз в создании фильма Russia Through the Shadows (Россия сквозь мглу)[4], в ходе демонстрации которого собирались деньги в фонд помощи голодающим.
Между тем, все это время он, не останавливаясь, продолжал коллекционировать фильмы по интересующему его сюжету. Кинооператоры, эмигранты, путешественники — кто только не был для него источником драгоценной информации. Бывало, приходилось отправляться в дальние поездки, в Европу, а то и случалось пускаться в небезопасные мероприятия с риском для самого себя — иногда очень даже серьезным. Но это его никогда не останавливало.
В 1922-ом вышла в свет его большая документальная картина аж в трех частях With the Movie Camera Through the Bolshevik Revolution (С кинокамерой сквозь большевистскую революцию), основанная на давнем кропотливо накопленном киноматериале. В 1924-ом он выпустил The Truth About Russia (Правда о России). Подобные полнометражные кино он рассматривал как способ зарабатывания денег для дальнейших усилий по сбору документалистики и еще — как подготовку для главного в своей жизни фильма Tsar to Lenin (От царя к Ленину).
В конце 1928-го года Аксельбанк связался с публицистом Максом Истманом, с 22-го по 24-ый проживавшим в России и обнародовавшим на Западе Lenin’s Testament (Завещание Ленина — известное, как Письмо к съезду). Аксельбанк попросил Истмана помочь в создании фильма Tsar to Lenin (От царя к Ленину) — в редактировании материала, титров и комментариев, (позже превратившихся в дикторский текст). Работа над фильмом длилась больше года. В это же время Истман отправился в Турцию на остров невдалеке от Стамбула — Prinkipo Island[5], чтобы заснять Троцкого с семьей, высланных из России.
Вот что написал Истман о своем соавторе:
Поздней осенью 1928 года ко мне пришел молодой человек по имени Герман Аксельбанк — признаться, довольно настойчивый молодой человек. Широкоплечий, невысокого роста, до такой степени волосатый, что и подбородок и череп — казалось бы, тщательно выбритые — отливали густой синевой — все это — если бы не глаза — создавало впечатление о внешности, скорее угрожающее. Но теплый взгляд темно-голубых глаз убеждал в несомненном благородстве души. И еще — ему принадлежало сокровище исключительной ценности для человечества — собрание всех важных кинодокументов, или, по крайней мере, большей их части, посвященных знаменательным событиями и деятелям русской революции. Ко мне он приехал из Бронкса, главным образом для того, чтобы спросить у меня — как я считаю — возможно ли из этих документов составить последовательный кинорассказ. Еще до конца встречи — я и оглянуться не успел, как он предложил мне полный редакторский контроль, а прибыль, если, разумеется, сырой материал превратится в живую визуальную историю на экране, прибыль предложил разделить пополам.
И еще слова Истмана:
Воображение и настойчивость, соединяясь с трезвым пониманием интересов других людей, приближала его к гениальности. Начиная с 1920-го года он с неослабевающей энергией, смекалкой и проницательным чувством исторической ценности собирал документальные кинокадры о событиях в России, демонстрируя при этом несравненное умение добывать новые материалы, никогда, впрочем, не теряя те, которые уже успел приобрести.
По окончании работы Истман предложил продать фильм профессионалам, которые могли бы обеспечить его распространение. Однако Аксельбанк, посвятивший всю свою жизнь созданию «От царя к Ленину», будучи глубоко убежденным в огромном историческом и политическом значении фильма, опасался последствий продажи своего детища ведущим голливудским корпорациям. Как показали последовавшие вскоре события, опасения Аксельбанка были вполне обоснованы. Так или иначе процесс выхода кинокартины затянулся. Но нет худа без добра — звуковая технология, не стоявшая на месте, позволила значительно улучшить качество фильма. (Один из дикторских голосов, озвучивших ранние киноленты из фильмотеки Германа Аксельбанка, принадлежал Максу Истману).
Премьера «От царя к Ленину» состоялась 6-го марта 1937-го года в Нью-Йорке в кинотеатре Filmarte на 58-й улице. Изображение роли Троцкого в революции и других партийцев-большевиков, пришлось не по вкусу как советской стороне, заявившей официальный протест, так и американским коммунистам — в то время сплошь сторонникам Сталина, которые не только шумно возмущались в прессе, но и пикетировали кинотеатры, где демонстрировался фильм. По существу показ был сорван. Еще бы — фильм, появившийся в самый разгар московских процессов, во время кошмара кровавой чистки ветеранов революции, не мог не рассматриваться сталинским режимом как угрожающее препятствие на пути к затеянной ими фальсификации истории. Так что Советская сторона в додгу не осталась — бесстыдно интриговала — помимо прямой грубой дискредитации фильма, дополнительно организовала массовую закулисную кампанию, угрожая посредникам-распространителям долговременной потерей возможности проката советского кино.
С тех пор на продолжение многих лет, до самой смерти — Аксельбанка преследовали события — чрезвычайного характера — назойливая слежка, воровство кинопленок, наконец, пожар 1959-го года в его фильмотеке. Он приписывал все это раздражению советских властей по поводу самого существования его коллекции — им бы не хотелось, чтобы тайное стало явным.
Как ни странно, в 60-ых и в начале 70-ых представители Советской Академии наук и Институт Марксизма-Ленинизма выразили желание приобрести ранние киносъемки из коллекции Аксельбанка. По всей вероятности, они хотели устранить пробелы в собственной кинодокументами о Троцком и других революционерах, уничтоженных Сталиным — исторически и физически.
Добавлю от себя — это совсем не странно — для дальнейшей фальсификации фактов — необходимо их изучение в полной мере. А уж чему-чему — этому их учить не надо — в фальсификации — они впереди планеты всей.
До конца своих дней исполненный решимости и энергии, Герман Аксельбанк неустанно пополнял свою коллекцию. Умер он внезапно в июле 1979-го года.
Вклад его в историческую кинодокументалистику невозможно переоценить. Собранная им грандиозная фильмотека (1896-1977), состоящая из 271-ой бобины и огромной 90-метровой коробки с киноматериалом, содержащая порядка 80 км (!) кинопленки была передана в Гуверовский институт войны, революции и мира, где и хранится по сей день.
Примечания
[1] Fox Film Corporation ничего общего с телерадиокомпанией Fox Corporation не имеет. Примечание переводчика
[2] Ее даже нет в интернете
[3] Тоже отсутствует в интернете
[4] Здесь напрашивается сравнение с Г. Уэллсом: Россия во мгле (1920 г.)
[5] При́нкипо — это по-гречески, он же Бююкада по-турецки, он же по-русски Большой остров.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer10/lapidus/
