Эрнст Левин
Из школьных воспоминаний
"ГВАРДЕЙСКАЯ НЕПРОМОКАЕМАЯ"
3 июля 1944 года советские войска освободили наш Минск: сплошные развалины и пепелища, лестницы без стен, стены без крыш, улицы без домов, заваленные битыми кирпичами, и причудливо изогнутые стальные балки, грозно растопыренные во все стороны. А в августе отца уже отозвали из армии на восстановление города, куда он и забрал маму с нами, двумя пацанами, из Сызрани на Волге. Там я успел окончить два класса, а братишка дорос до семи лет и тоже стал готов "первый раз в первый класс". И вот, 1 сентября 1944 г. мы оба пошли в первую мужскую школу, открывшуюся в Минске, на площади Свободы, рядом со старым собором, который позже перестроили в спортклуб.
Официальное её название было: "Минская средняя мужская школа №42 имени В.Г.Белинского". Неофициальное самоназвание - "Сорок вторая Гвардейская Непромокаемая". Почему? Ну не знаю я, отстаньте, ну тупой я, не соображаю. Да и куда мне соображать было, "псúбжыку" такому, вот полюбуйтесь, каким я тогда был.
Отец наш был полезный еврей - снабженец. Его контора снабжала материалами и оборудованием "жилстроительство и коммунальные предприятия", называлась "Главжилкоммунснаб", и мы с братом вскоре переименовали её в "Жил-был-комуснаб".
Этот комуснаб жил-был по адресу Биржевой переулок 3 (примерно там, где через много лет выстроили стильное "наклонное" здание Дворца спорта, а тогда сбегались улицы Островского и Немига.) Две комнаты чьей-то пустующей после немецкой оккупации квартиры были заставлены канцелярскими, с чернильными кляксами, столами, за которыми трудилось несколько тёток и инвалидов. А ночью в меньшей из комнат, на тех же столах (другой мебели не было) спали мы, семья начальника конторы. Правда, недолго. Вернулся из госпиталя хозяин-фронтовик, рыжий Зяма с юной женой-медсестрой и выселил контору из своего помещения. А семью нашу поместили в крохотную бытовку во дворе 1-ой Советской гостиницы, одного из "коммунальных предприятий" на ул. Комсомольской, близ Немиги.
В школе тоже было тесно. В наш 3А класс набилось человек сорок мальчишек разных возрастов – и "нормальные" 9-летки после эвакуации, и пропустившие год-два из-за войны, и переростки, не учившиеся всю войну, пережившие немецкую оккупацию в Минске. Таких среди десятка моих одноклассников-евреев оказалось только двое. Лёня Дембовский выжил в партизанском отряде. У него была даже медаль "Партизан Отечественной войны" – и взрослый велосипед! А Давида Таубкина удалось спасти из минского гетто, поместив его под белорусским именем-фамилией и с фальшивыми документами в "арийскую" больницу и детский дом. В 2005 году, уже стариками, мы встретились с ним в Тель-Авиве; сейчас он вице-председатель Израильской Ассоциации узников нацистских гетто и концлагерей.
ДЕТСКИЕ ИГРЫ
Смешанной наша школа стала через 10 лет – когда я её уже закончил. До тех пор нас обучали раздельно, как в монастырях; росли мы довольно диковатыми и даже после уроков с прелестным полом не общались: дворовые девчонки нас побаивались и сторонились. Ещё бы! Единственной нашей игрой была "война", и это слово отчаянно сопротивляется взятию в кавычки. Практически всё взрослое население после основной работы мобилизовали на разборку и расчистку развалин, в которые превратился город. Постепенно их сменяли пустыри, тесно заставленные кубическими штабелями собранных целых кирпичей – материала для новых строек. А мы, пацаны, злодейски вытаскивали эти кирпичи обратно, превращая сплошной куб в домик с дверным проёмом, внутренней "комнатой" и "крышей", готовой обрушиться на наши головы в любой момент. Это называлось "штаб". Каждая дворово-уличная "кодла" строила свой штаб, таскала туда из дому продукты, из развалин – уцелевшую мебель, посуду и т.д., и отовсюду – собранные в местах боёв, в брошенных немцами складах и казармах патроны, ракеты, снаряды, гранаты... и оружие в любом состоянии. И – воевали, кодла на кодлу, улица на улицу , главным образом камнями (как сейчас арабы в Израиле). Разбирали боеприпасы, извлекали и жгли тол, запускали ракеты "из костра"... Трое мальчишек из нашей школы погибли, устроив взрыв; одному у меня на глазах пуля (из наполненной порохом и установленной в костёр ракетной гильзы) пропорола кожу на лбу...
А ещё было у нас зимой опаснейшее развлечение вроде "русской рулетки". Для форсу, конечно. В пятом, кажется, классе мы с Борькой Хлынцевым, приятелем-одноклассником, забирались по уцелевшей внутри разрушенного дома лестнице на третий этаж и прыгали вниз – в глубокий снег, заполнявший первый этаж пустой коробки здания. Что было там, под снегом – бетон или покореженные стальные балки – одному чёрту известно…
В общем, были мы маленькими, глупыми и беспечными, как телята. Военные годы, тяготы и утраты не заставили нас преждевременно повзрослеть. Как и взрослые, мы радовались победе и с надеждой смотрели в будущее. Поэтому пропущу несколько лет и сразу загляну в восьмой-десятый классы, на одноклассников, учителей и эпизоды, которые и сейчас, в глубокой старости, вспоминаются с доброй улыбкой.
ОТСТУПЛЕНИЕ
Нет, подумал я, написав предыдущую фразу. Будет нечестно пропустить без объяснений целых 5 школьных лет. Придётся признать: в эти годы жизнь моя почти не была связана с 42-й гвардейской. Ну, ходил на уроки, делал домашние задания, но общался больше с уличными и дворовыми пацанами, публикой довольно сомнительной и мало цивилизованной, а из одноклассников разве что с тем же Борькой Хлынцевым, жившим по соседству. Через год школа наша с площади Свободы переехала на Советскую (напротив нынешнего Госцирка, а тогда – напротив выставки трофейного вооружения), а в 1950-м – на Комсомольскую (напротив КГБ), метрах в 250 от нашей наконец-то полученной квартиры. Вот тогда-то я и вернулся в "цивилизацию". Этому предшествовало событие. В январе 1950 года забрели мы с Борькой на каток в парке им. Горького. Без коньков, просто гуляли: музыка, весело... Вдруг вижу: трое малолеток (лет по 12-13) пристают к девчонке, знакомой по пионерлагерю. Мы подошли и предложили им удалиться (без драки, только взял старшего за шкирку). Они разбежались, а мы с Борькой пошли своей дорогой. Через минуту-две налетела целая кодла, аж темно вокруг (а Борька исчез), сходу началась драка, кто-то сзади полоснул меня бритвой по правой щеке, и все исчезли.
Я зажал рану шарфом и побежал в ближайшую поликлинику ("Лечкомиссия" на ул. Энгельса). Дежурный хирург зашил щеку (наложил, кажется, 12 швов). Счастье моё, что в момент ранения я как раз бил кого-то в морду и уклонился: шрам начинался в сантиметре от глаза. А в нижнем его конце щека оказалась прорезанной насквозь... Не представляю себе, как это перенесла моя бедная мама. Ну, я, конечно, писал трагические стишки ("В одну секунду сделавшись уродом..."), но много позже, в оде жене по поводу серебряной свадьбы, это событие упоминается мельком:
Я мальчик был приятный, хоть ростом небольшой:
Прилежный, аккуратный и с тонкою душой.
Всегда охотно кушал и завтрак, и обед
И маму с папой слушал почти пятнадцать лет.
Потом я изменился: стал подбородок брить,
Пить водку научился, ругаться и курить:
Порезанная морда, тельняшка, брюки-клёш,
В кармане пачка "Норда", за голенищем – нож.
"Братишки" тоже были, как говорится, в цвет,
Но жил я в этом стиле всего лишь пару лет...
А теперь вернёмся к трём последним "ученическим годам Вильгельма Мейстера", 1950-1952.
УЧИТЕЛЯ И УЧЕНИКИ
Самым выдающимся учителем у нас был, конечно, Яков Борисович Мельцерзон, преподаватель физики. Но самым любимым я бы не мог его назвать. Вообще, не похож он был на школьного учителя: не было у него воспитательских манер старшего, семейной – почти отцовской фамильярности, снисходительности.
Таким я представлял себе досоветского ("сразу видно человека с раньшего времени", как говаривал Паниковский) университетского профессора, который студентов называет коллегами, как равных. Читает лекции увлечённо, шутит редко и застенчиво. Так же его и слушают. Всякого баловства и шалостей на его уроках – совершенно не упомню.... Самый уважаемый – это да, это верно. Впрочем, самым любимым нашего физика называет другой ученик – Нобелевский лауреат, академик Жорес Алфёров, окончивший наш класс за 4 года до меня, которому и порекомендовал Яков Борисович ехать учиться в Ленинградский электротехнический институт (ЛЭТИ); меня же очаровала не так сама физика, как логика и образность речи учителя, его любовь к своему предмету и умение передавать эту любовь ученикам.
Говорил Яков Борисович тихо, улыбался редко и как-то всегда кривовато – вроде, иронически. Слушали его завороженно.
Однажды (была новая тема – преломление света при переходе в более плотную среду) Я.Б. начал урок не с линз, не со схем и не с диктовки определений и формул. Он молча провёл на доске горизонтальную линию и сказал: "Это граница. Выше – плотно утрамбованный грунт. Ниже – рыхлая пашня". Потом пересёк её наклонной линией и в точке пересечения показал пунктиром перпендикуляр к границе.
– "А это,– указал он на наклонную,– идёт колонна солдат. Скажем, по 10 человек в ряду. Как по-вашему: перейдя на пашню, колонна продолжит двигаться прямо по линии? А если отклонится, то в какую сторону и почему?"
Короткое совещание (вслух, учитель не мешал) – и потянулись руки...
– "Правильно, молодцы, – подытожил Я.Б. – Первым вступит на пахоту левофланговый, ему станет трудней шагать. Пока он сделает 1 шаг, остальные (по твердому грунту) – 2 шага и т.д. Фронт колонны повернётся, станет "более параллельным" границе, т.е. направление колонны приблизится к перпендикуляру. А теперь,– улыбнулся он – вернёмся к теории"... Теория пошла как по маслу: всё уже стало просто и понятно. И кто-то даже не сдержался: "Здóрово. Как вы просто всё объяснили!" Учитель, сняв и протирая очки, сказал: "Видите ли, товарищи... Моя цель – не демонстрировать вам свою академическую эрудицию, а... чтобы вы навсегда запомнили"...
А вот кого я бы смело назвал своим любимым учителем, так это незабвенного Антона Ивановича Зеновича, преподававшего математику. Выглядел он очень внушительно: высоченный, прямой, бритый наголо, ироничный и в пенсне. Тем не менее, наши остряки пытались между собой называть его "Антон Пружинкин".
Подпись его была несколько эксцентричной
Но кличка не прижилась. Мне Антон почему-то напоминал белогвардейского офицера. Имя-отчество как у Деникина – может, поэтому. Величавый весь такой... На переменках он никогда не уходил в учительскую: выйдя в коридор, ставил портфель на подоконник, вынимал из него яблоко и съедал, неотрывно глядя в окно, на школьный двор, и покачиваясь взад-вперёд, с носков на пятки. Если случалось ему второпях уйти в школу без яблок, на урок заглядывала Зоя Михайловна, его жена, учительница ботаники – зоологии , такая же крупная и вальяжная, как он. Приветливо улыбнувшись нам, она молча вручала Антону свёрточек. Я при этом всегда думал: "Наверно, свой сад у них: круглый год антоновка"...
Войдя в класс с портфелем и указкой, Антон мимо стола сразу шествовал к окну и первым делом концом указки настежь распахивал форточку, ворча при этом: "Уф! Чистая конюшня... Парни вы здоровые, кушаете хорошо, почему не проветриваете помещение?! Кто дежурный сегодня?.. А?.. Винокур?"
Общий хохот в классе.
Бронька Винокур у Антона – излюбленная притча во языцех и козёл отпущения. И ведь явно нравится ему Бронькина сообразительность и математическая хватка, всегда выводит ему хорошие четвертные, но за "шалопайство, разгильдяйство, балаган" и шуточки на уроках лепит и двойки, и колы, и называет "Бедокуром".
– "Нет, Антон Иванович, – вскакивает Бронька, – сегодня... э-э-э... Сегодня Ника Иванов дежурит!" Новый взрыв хохота в классе.
– "Ладно, садись", – вздыхает Антон, шлёпает портфель на стол и садится сам. А Ника Иванов ещё пару минут хлопает глазами...
В любом классе найдётся мальчик, которому присваивают школьную кличку "Профессор".
У нас таковой появился в 1946 году. Длинный и худой, неловкий и застенчивый, с тоненьким писклявым голоском. Из семьи артистов, очень начитанный, в меру рассеянный, Ника Иванов был изысканно вежлив, его речь на общем нашем грубоватом фоне была как-то уж слишком "интеллигентской". На левом снимке он без очков, но по глазам видно, что и очки у него где-то поблизости, и профессорского звания он вполне достоин. А уж в восьмом – девятом классе Ника вместо детского писка вдруг заговорил рокочущим басом – ну прямо хоть в академики записывай!
Когда Антон Иваныч вызывал кого-нибудь решать задачу у доски, он разворачивал стул боком к столу и сидел почти спиной к нам, глядя на доску, левым локтем опираясь на стол, а пальцами нежно поглаживая и почёсывая лысину. Но при этом как будто видел и слышал всё, что происходит в классе: и смешки, и приглушенную перебранку, и отдельные тычки в бок, и даже перестрелку шариками жёваной бумаги из "духовых ружей". Шариковых ручек тогда не было, перьевые самописки (трофейные, в основном) были редкостью, а писал народ металлической трубочкой с двумя затычками: на одном конце – с огрызком карандаша, на другом – с пёрышком, которое обмакивали в чернильницу-"невыливайку", вставленную в углубление на "нейтральной полосе" каждой парты. Если удалить обе втулочки, получишь прекрасное духовое ружьё: жуй промокашку и плюй в кого хочешь! Впрочем, были у нас вильгельмы телли и с рогатками на двух пальцах (из резинки от трусов)
Вот следит А.И. за решением задачи, гладит лысину и благодушно мурлычет под нос какую-то мелодию. И вдруг резко замолкает. Весь класс тоже немедленно настораживается и замирает.
– "Винокур! – произносит, не оборачиваясь, учитель жандармским голосом. – Встань постой!"
– "За что, Антон Иванович? Ничего не делаю, никого не трогаю", – отзывается Бронька (сейчас он наверняка добавил бы: "починяю примус"). Антон грозно оборачивается вместе со стулом и заканчивает фразу: "А потом пойдёшь за дверь!" Бронька остаётся стоять, свесив лапки перед грудью, как нашкодивший котёнок, но усмешка у него при этом блудливая.
Дальше события чаще всего развивались по накатанному сценарию. Антон продолжал урок, Броньку соседи начинали задирать, тянули за штаны, провоцировали, он отбрыкивался, и в конце концов Антон не выдерживал и лично, подпихивая ладонью, препровождал возмутителя спокойствия в передний правый угол класса, между доской и дверью: "Стой здесь, чтобы я тебя видел!" Выгонять было жалко: не усвоит же человек материала. Однажды, правда, помню – всё-таки выгнал: стоя в углу, Бронька подсказывал отвечающему у доски. – "Ну, иди погуляй, – сказал всердцах Антон Иваныч, – а я тебе скоро компанию вышлю!". И, грозно поглядев на вероятных соучастников "балагана", начинал свой долгий и задумчивый "шекспировский монолог", который мы уже чуть ли не наизусть выучили. "И зачем только такие в школу ходят, – ворчал он горестно, – зачем им образование? Шли бы на базар, семечками торговать… Или уголь грузить… Здоровые же, как кони, кожа лопается, а ума – кот наплакал…"
Не раз вспоминалась мне одна из последних сцен с Антоном Ивановичем. Лето 1952 года, выпускные экзамены на аттестат зрелости. Несколько я уже сдал, все на "пятёрки". Годовые тоже все пятёрки, то есть "иду на золотую медаль". Сегодня – письменная математика. Кроме Антона, в классе ещё какой-то представитель, мне не знаком. Задание оказалось несложным, я всё решил, аккуратно переписал начисто и сдал. По-моему, сдал первым – в коридоре никого ещё не было. Класс наш – рядом с лестничной клеткой, от неё несколько ступенек ведут вверх, к запертой двери на чердак. Туда, в этот уютный туннельчик, я тут же забрался и закурил. Время от времени, спустившись на три ступеньки, смотрел на дверь нашего класса: не вышел ли ещё кто-нибудь, уже сдавший работу.
Вдруг вижу: дверь тихо отворяется, из неё как-то боком выбирается сам Антон Иваныч и озирается по сторонам. Заметив меня, идёт навстречу. – "Фу, накурился уже", – ворчит он и осторожно вынимает из кармана пиджака правую руку: "Держи!" В руке у него... чернильница, и ручка в ней! Потом ещё раз оглядывается и этой же рукой извлекает из-под пиджака... мою экзаменационную работу, которую держал там, прижимая к животу левой рукой поверх пиджака! Раскрывает её на подоконнике и шепчет: "Вот тут и тут ты забыл поставить точки. А тут поставь точку с запятой. Могут и к такой ерунде придраться"...
КСТАТИ, О ЧЕРНИЛЬНИЦАХ...
Кто теперь знает, что такое чернильница ("чернилка"), промокашка? Клякса? Чернила? Или "чернило"? Нет, всё же "чернила"... Четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка чертили чёрными чернилами чертёж... Наверно, только очень старые или очень начитанные люди, увидев сегодня пантомиму писания с поминутным постукиванием кулаком по столу, а затем поглаживанием стола ладонью, поймут, "чего это он изображает". Экзотика!
А в 8-м классе, в 1950 году, ещё красовалась на каждой парте такая вот пластмассовая или стеклянная чернилка-"невыливайка" с вонючей фиолетовой, почти неотмываемой жидкостью. Оба соседа по парте обмакивали в неё свои стальные перья №86, но не только... Можно было намочить свёрнутую бумажку и пририсовать врагу усы или серьги. Можно было подсыпать ему в чернилку сахару, чтобы слиплись листы в тетрадке, и ещё много полезных возможностей.
Хороший мальчик Ника Иванов сидел, конечно, за первой партой, прямо перед учительским столом. Как раз к этому времени он сильно вытянулся и заговорил басом. Задавая учителю любой, самый мелкий вопрос, Ника обязательно вежливо вставал во весь рост, каждый раз пугая этим нашу новую "англичанку", девушку субтильную и слабонервную. Совсем недавно ещё она проходила в нашем классе свою преддипломную практику и однажды, не выдержав напряжения, вдруг посреди урока простонала наблюдающим коллегам "I can’t" и в слезах выбежала за дверь. Кроме того, нам казались несколько вычурными её имя-отчество: Леонида Викентьевна. В общем, рейтинг её был невысок.
Мой приятель Бронька Винокур сидел на второй парте – за спиной Ники. Ему очень нравился испуг Леониды при воздвижении над нею "Каменного Гостя", и он решил увеличить кайф. Когда Ника в очередной раз поднялся на дыбы, Бронька перегнулся через парту и поставил ему на сиденье чернильницу! Тот опустился на неё задом и тут же вскочил с басистым рыком. Англичанка окаменела...
Покладистый и довольно рассеянный "Профессор" вскоре забыл об этом, и "Бедокур" успешно повторял процедуру несколько раз – пока не вмешался Эдик, с которым я сидел вместе на следующей, третьей парте в среднем ряду.
Эдик Петров был самый взрослый и самый серьёзный парень в нашем классе. И самый высокий ростом. Непонятно даже, как он оказался среди нас, где и почему пропустил несколько лет учёбы. Во всяком случае, дубиной-второгодником он явно не был. Учился хорошо, ровно и по-деловому, без наших инфантильных глупостей и шалостей. Шутил редко, но тонко, остроумно и без улыбки. Помню, например, один эпизод.
Учительница истории Софья Рафаиловна, пожилая, очень строгая и требовательная к дисциплине, была в то же время особой эмоциональной, темпераментной; излагала материал увлечённо и патетически.
Вдохновенно рассказывая нам о стрелецком бунте в Москве, "Софа" трагически воскликнула: "Они совсем уже было успокоились, но тут вышел на крыльцо боярин Михаил Долгорукий и оскорбил их. Тогда они бросились вперёд – и захватили Кремль!"... В этот момент Эдик повернулся ко мне и, прикрыв рот ладонью, очень серьёзно спросил:
– Ты знаешь, что он им сказал?
– ???
– Он сказал: "Засранцы, идите домой!"
От неожиданности я громко заржал и был выгнан из класса...
Так вот, Эдик Петров отвечал у доски, когда Ника уселся на чернильницу, подскочил и перепугал бедную англичанку. Винокур беззвучно потешался. Потом Леонида стала стирать с доски, а Эдик, вернувшись на место, посидел немного и говорит мне: "Попроси своего дружка, пусть Ника глянет в журнал, что она мне там поставила". Я постучал Броньке по спине и шепчу: "Скажи Нике, чтоб заглянул в журнал: что она там Эдику поставила". Бронька радостно кивает, дёргает Нику за рукав и передаёт ему просьбу. А сам нацеливается схватить чернильницу. Ника приподнимается, перегибается через учительский стол и глядит в журнал. Бронька тоже приподнимается, перегибается через парту и ставит ему под зад чернилку, на которую тот и усаживается. Бронька жмурится от удовольствия, весело скалит зубы и... сам тоже плюхается на заботливо подставленную чернилку. Эдик неколебимо спокоен..
ПЕСЯ «ПЕНИЦИЛЛИНОВНА»
"Я гляжу на фотокарточку"... - ах, как душевно это пелось у великого романтика Булата Окуджавы... А я вот тоже гляжу... на фотокарточку Песи - нашей училки по химии в старших классах - и поражаюсь! Да ведь она же совсем ещё ничего - гораздо моложе меня! И причёсана вполне аккуратно. И главное - ни одной бородавки на морде лица! Ну, это уже ретушёр постарался, но всё же! Вы посмотрите, какое у неё значительное, достойное выражение! А кем она была для нас, девятиклассников, тогда, лет шестьдесят назад? Крохотного роста, но вся расплывшаяся как жаба, неопрятная старуха в щетинистых бородавках, с совершенно немыслимой в русском языке артикуляцией, с полным слюней ртом и остолбеняющим идишским акцентом, который всегда напоминал мне анекдот про урок русского языка в местечковом хедере. "Джечи, - объясняет меламед, - ув руском языку ешть буквы, што они писáютца так, а читаютца úначе. Писаетца "к", а читаетца "икь". Писаетца "в", а читаетца "уф". А вот слово "иждес" - оно как писаетца, так и читаетца"...
Похоже, что в те послевоенные годы, при острой нехватке учителей, наша химичка попала в русскую школу в числе выпускников довоенного Минского "Евпетýха" (Еврейского педагогического техникума, где преподавание велось на языке идиш).
Не знаю, кто и почему прозвал её Пенициллиновной, но это уже было излишество. Настоящих её имени-фамилии (Песя Бенициановна Тайцель) в те грозные для советских евреев 1949-1952 г.г. вполне хватало, чтобы её вышучивать, передразнивать, комментировать - и не только шепчась по углам, но и с хохотом во всё горло. А нам, её соплеменникам, коих в классе насчитывалось 30-40%, было за неё мучительно стыдно и позорно. Возможно, именно мы и старались "достать" её больше, чем дети всех других братских народов . Другую давно уже довели бы до слёз, истерик и обмороков. Но только не Песю! Нисколько не смущаясь своим видом взъерошенной курицы и уморительным лексиконом местечковой "енты", Песя бесстрашно - руки в бóки - выходила к доске и говорила грозным тоном::
- "Ну, так! Я буду вам пхеподносить матехьял, а ви будете шуметь и шутить шуточки? И какие ви смелые ххабхецы там у себья уф кустах! Виходите вот суда, уфперод, ми будем с вами бохотца!" Но желающие побороться не отзывались. Шутники затихали, и Песя, выдержав паузу, произносила с великолепным презрением: "Ну, так... Гехои-пахтызаны"... Я думаю, именно такое её поведение удерживало наших записных охламонов в известных рамках и обеспечивало Песе некоторое опасливо-уважительное отношение.
Я химию терпеть не мог – почти так же, как историю СССР, и единственное удовольствие от неё было - это наблюдать, каким пафосом и артистизмом Песя обставляла демонстрацию химических реакций с разноцветными жидкостями и газами! Это был цирк! И был у нас – правда, недолго, – один парень, Володя (фамилия его канула в Лету, так как этот шалопай не явился фотографироваться и не увековечил её на выпускном снимке). Но очень хорошо помню его иронично изломанные брови, длинные изящные пальцы и несомненный талант в искусстве пантомимы, с которым он изображал Песю, колдующую над лабораторным столом.
Химичка наша жила где-то на окраине, транспорт работал тогда ещё плохо, и она иногда опаздывала на урок. В одно из таких опозданий (мы уже почти все сидели за партами) Володька встал за учительский стол, строго оглядел всех и произнёс:
- Ну, так! Начнём демонстхацию опита.
Он бережно взял большим и указательным пальцами правой руки воображаемую пробирку из воображаемого штатива, поднял её на уровень глаз и стал пытливо всматриваться в её воображаемое содержимое. При этом остальными тремя пальцами он легонько якобы постукивал по нижней части несуществующей пробирки – как бы взбалтывая и перемешивая несуществующий раствор. Затем, отведя руку "с пробиркой" подальше вправо, а голову повернув налево, он так же благоговейно "вынул левой рукой из второго штатива вторую пробирку", и теперь уже продолжал ритмично и симметрично постукивать-потряхивать двумя руками.
Наконец, очень медленно и торжественно, Вовка стал "сближать и наклонять пробирки", как бы собираясь перелить жидкость из одной в другую, и вдруг - стоп! Снова развёл их, так же медленно и аккуратно опустил одновременно "обе пробирки каждую в свой штатив" и, радостно ухмыльнувшись, плотоядно потёр руки. Класс дружно заржал.
Артист посерьёзнел, приосанился – этаким дирижёром, и явно во фраке! - и, снова, "ухватив обе пробирки", впился в них взглядом, решительно сдвинул, "перелил из одной в другую", "выронил обе", с жалобным визгом эажмурился и стал беспомощно шарить руками в воздухе, будто разгоняя тучу густого дыма. Все тихо давились от смеха (кругом уже шли уроки), а он вслепую, шаря дрожащими руками, семенил к двери. В этот момент дверь открылась, и Песя Пенициллиновна в наступившей тишине изумлённо воззрилась на "пострадавшего". Тот открыл глаза и, скромно потупившись, пошел на своё место. А она только растерянно проговорила: "Ну, так..."
МАМА ТАНЯ
На этом снимке слева вы видите директора школы, отставного офицера Никиту Стрельченко (после нашего выпуска его сменит Никифорович, отец Рема из параллельного класса). Отчества Никиты я не знаю, так как никогда с ним не соприкасался. Вернее, один раз всё же соприкоснулся: кулаком с его носом. Нечаянно, конечно! Надевая пальто в школьной раздевалке, я всовывал вытянутую руку в рукав и ткнул подвернувшемуся сзади директору прямо в сопатку – сперва рукавом (пальто моё было перешито из отцовской шинели), а затем и выскочившей из рукава ладонью. Репрессий не последовало ввиду отсутствия злого умысла.
А рядом с Никитой – наша классная руководительница Татьяна Константиновна, русалка, то есть учительница русского языка и литературы. Прозванная Мамой Таней за ангельский характер. Впрочем, я могу и заблуждаться относительно характера, поскольку был её любимчиком. Она носилась с моими сочинениями и показывала их всем своим коллегам, преподающим литературу в других классах. Ну, и стенгазета моя со стишками добавляла расположения... За три года Татьяна единственный раз снизила мне отметку (и говорят, даже плакала от обиды) – это когда я, поганец, написал сочинение "Мой любимый литературный герой" не про рахметова-базарова-корчагина-олега кошевого, а про Илью Ильича Обломова. Написал вполне честно, с обоснованием и без ошибок, хотя, конечно, "сum grano salis". Но Мама Таня не припомнила мне зла – видимо, верила, что я люблю её предмет больше всех других.
НАША ЭЛИТА
В общем-то наша школа считалась элитной "по определению" (или "по умолчанию"?) В самом центре белорусской столицы, вдали от промпредприятий и полусельских окраин; вокруг неё оказалась сосредоточена вся административная верхушка: Дом Правительства, ЦК КПБ, городские, профсоюзные и всякие другие власти, театры, университет… и прямо напротив школы торец огромного здания МГБ с приветливой дверью приёмной. Так что распевать "Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы, пионеры – дети рабочих" было бы неуместно. В основном, мы были детьми высоких советских, партийных и военных начальников, деятелей культуры, а также тихими юношами, у которых не принято спрашивать, где папа работает. Советская элита – открытая и тайная.
Мы с братишкой не относились ни к той, ни к другой. Наш папа был снабженцем в горкомхозе; в снабжении нуждались все службы коммунального хозяйства: от бань, прачечных и парикмахерских до транспорта, парков и кинотеатров, потому и квартирку дали в самом центре (быстро восстановили полуразрушенный гараж), и школа оказалась рядом самая что ни на есть "гвардейская".
Вот эти двое ребят с выпускной фотографии считались у нас яркими представителями открытой элиты, чуть ли не золотой молодёжью. Они богато и красиво одевались, бывали в ресторанах и даже водились с девочками. У Толика отец был знаменитый архитектор (строил, например, здание ЦК), у Стася тоже что-то вроде этого. В мае 1952 года, в 10 классе, Толик Воинов рассказывал нам следующую историю.
Первого мая после демонстрации семья Толкачёвых села за праздничный обед.
– Ну, Стасик, – сказал папа, – я думаю, ты уже большой парень, дай-ка я налью тебе рюмку вишнёвки в честь праздника!
– Да ты что! – всполошилась мама. – Мальчик опьянеет, ему будет нехорошо. Она же с водкой, эта наливка!
– Брось, мать, сколько там той водки? Сладенькая водичка, почти компот. Ничего ему не сделается, он у нас взрослый уже!
– Ну, смотри... – озабоченно протянула мать, глядя с большим сомнением. Папа налил, чокнулись, выпили, закусили...
После обеда Стасик ушёл гулять. Зашёл за Толиком, выпили бутылку "Беловежской горькой" с грибочками, закурили, пошли к друзьям, пили венгерский ром. Потом зашли в кафе, пили коньяк с шампанским. Встретили знакомых девочек, пошли к ним, прихватив пару бутылок портвейна. В общем, вернулся Стасик домой заполночь, плюхнулся на койку как стоял и во сне облевал подушку.
– Ну, а что я тебе говорила? – причитала мама, – что я тебе говорила!?
ИДЕАЛЬНЫЙ УЧЕНИК
Валька (Валерий Натанович) Кравцов был единственным моим соучеником в течение всех 13 лет учёбы в Минске (8 в школе + 5 в институте).
Остальные приходили позже, переходили в другие школы, поступали в другие вузы, уезжали в другие города... А с Валькой мы проучились вместе 6,5 лет в классе «А» (он считался «самым элитным»), потом из 9А его перевели в порядке наказания в 9Б (будучи комсоргом, он при неявке внезапно заболевшего учителя «организованно увёл весь класс в кино»).
Но осенью 1952 года мы вновь оказались вместе на энегофаке Политехнического! Правда, снова в параллельных группах; 22Э и 23Э. Так вот: насколько мне известно, у Вальки, единственного из всех знакомых, с 3-го класса и до защиты дипломного проекта, во всех четвертных, годовых, курсовых и экзаменационных оценках, в аттестате зрелости и в зачётной книжке не было ни единой «четвёрки»! Феноменально!
Я тоже считался отличником, получил диплом с отличием (средний балл был больше 4, 75), а у него (и больше ни у кого) – 5,00! В школе то же самое: к концу каждого класса (кроме 9-го) у меня тоже оказывались все "пятёрки", но разве можно было нас сравнить? Небо и земля!
Как, например, мы сдавали устные экзамены? Дадут, скажем, на подготовку четыре дня (и билеты известны – допустим, их 40 штук). Первый день я гуляю с лёгким сердцем; надо же отдохнуть после предыдущего экзамена! Назавтра пытаюсь начать подготовку, но всячески затягиваю, откладываю, не могу заставить себя... Рисую табличку с клеточками и номерами билетов: выучу билет – зачеркну клеточку. Не нравится табличка. Рисую новую. На такую "организационную работу" трачу массу времени. К ночи успеваю выучить от силы 3-4 билета. Ругаю себя последними словами. Третий день – уже нервничаю, мандражирую ("тремор студиорум"), гоню изо всех сил, и всё равно львиная доля работы остаётся на последние сутки! Тут уж ни сна, ни отдыха – паника, бешеный галоп, отчаянный страх и ужас, мозг уже не принимает, ставлю крестики на "авось вспомню", даже шпаргалок несколько делаю на всякий случай – и всё равно не успеваю надёжно подготовить весь материал. Иду на экзамен весь дрожа и... каким-то образом выкручиваюсь...
А как готовился к экзамену Валька Кравцов? В первый день – 13 билетов, во второй – 13, в третий – 14, в четвёртый гулял, играл в футбол. Самое замечательное, что при всей своей аккуратности, организованности, упорядоченности, самодисциплине Валька никогда не был "шухой шухарь", он до сих пор (диабет, шунты, с 1935 г. рожд., дай Бог до 120) остаётся весёлым и жизнерадостным оптимистом, ежедневно по 2 часа плавает в бассейне, любит выпить водочки и регулярнейшим образом звонит мне из Чикаго, а иногда и приезжает в гости.
ПОЛЁТ В ЗОНУ
Другим моим другом в 10А классе и в институте (хотя он учился на гидротехническом факультете) был Сергей Король. В отличие от сугубо городского мальчика Вальки, Серёга был человеком "лесов, полей и рек". Он нежно любил природу, знал птиц, растения и камни. Его мать в Политехническом читала минералогию. Мы оба были заядлыми фотолюбителями, и с каникул Серёга привозил много пейзажных снимков, а также своих: в таёжной шляпе с накомарником или с ружьём на болоте. В нём и самом было что-то таёжно-берложное. Носил грубые башмаки, вместо расчёски пользовался пятернёй, а сигаретные окурки, не видя поблизости пепельницы, гасил пальцами и совал в карман. Мне почему-то казалось, что примерно так должен был выглядеть тургеневский Базаров.
Однако вернёмся в 10А класс, к эпизоду, который я с удовольствием вспоминаю почти 60 лет.
Был у нас квартирант – молодой демобилизованный после войны лётчик Фима Розовский, работавший инструктором в аэроклубе ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Мы с Серёгой не раз просили его прокатить нас на самолёте, и однажды он сказал:
– Завтра! У меня два курсанта заболели, могу вас свозить вместо них в зону.
– В какую зону?
– Ну, это у нас так называется: полёт с выполнением всех фигур высшего пилотажа.
– Всех-всех? И... мёртвую петлю тоже?!
– Это мы посмотрим на ваше поведение. Но штопор я точно не буду делать, а то придётся вам штаны менять. Остальное покажу. Вираж, восьмёрку, горку, бочку, полубочку, иммельман...
– Что за Иммельман?
– Ну, иначе "боевой разворот" – так мы не фронте делали, чтобы к немцу сзади пристроиться. В общем, увидите...
Серёга у нас переночевал, назавтра служебный автобус захватил нас вместе с Фимой на аэродром, и свозил он нас поочерёдно "в зону". Всё мы увидели, штаны менять не пришлось, но все кишки таки прыгали то вверх, то вниз. А больше всего болели руки: с такой силой мы вцепились в кресло, чтоб не вывалиться. Хотя были пристёгнуты...
Но всё это – не главное, это присказка. А главное – что в школу мы в этот день не пошли, а на следующий день, на перемене, когда мы оживлённо рассказывали всё это в коридоре товарищам, рядом с нами остановилась учительница истории Софья Рафаиловна Ценциппер.
– Левин-Король! – Она сверлила нас змеиным взглядом. – Почему вы вчера не были на уроке?!
Застигнутые врасплох, мы несвязно бормотали нечто невразумительное. Она продолжала:
– Когда у вас история? Завтра третий урок? Имейте в виду: я вас обоих вызову и спрошу всё, что я вчера объясняла! "И поставлю вам двойки," – докончили мы про себя.
Софа шутить не любит. И пока она злая, как петух, никакая зубрёжка уже не поможет. А двойка в выпускном классе – это чревато... Надо что-то придумать, чтобы она нас завтра не вызвала. А следующий раз – уже на той неделе: она не злопамятная, да и подготовиться успеем... Стали мы с Серёгой думать и разработали стратегический план. И назавтра выполнили его тютелька в тютельку.
Вторым уроком была то ли физкультура, то ли военное дело – точно не помню, но и то, и другое преподавал тогда Зуммер (то есть, Борис Абрамович Зуммерград). Спортсмен он был более успешный, чем педагог, был также порядочно занудлив, но галантен с дамами, покладист, и мы с ним вполне неплохо ладили. А главное – мы знали назубок все его привычки и причуды. И на второй урок (в спортзал или на школьный двор) мы не явились. Гуляли, курили на лестнице в чердачном тупичке, а к концу урока спустились на первый этаж, где у Зуммера была своя каморка, хранилище учебных плакатов, макетов, оружия и спортивного инвентаря. И стали прогуливаться вблизи этой каптёрки. Звонок на перемену. Выбегают пацаны из младших классов, и вот уже вдали появляется Зуммерград. Он неспешно направляется к своему кабинету, раскланиваясь со встречными училками, а мы с Сергеем так же не спеша идём ему навстречу и довольно нахально ухмыляемся. Зуммер останавливается как вкопанный, делает строгое лицо и приказывает следовать за ним. Приводит нас в свою каморку и начинает читать мораль. Мы молчим. Ответов ему не надо, он не задаёт вопросов. Он упивается своим красноречием минут двадцать, потом наконец говорит: "Идите!"
Пол-урока прошло. Мы поднимаемся на четвёртый этаж, прислушиваемся у дверей нашего класса: слышен голос вызванного ученика. Рано! Отходим. Покурили. Слушаем снова. О! Софа начинает объяснять новый материал! Мы сбегáем вниз и стучимся к Зуммеру:
– Борис Абрамович, Софья Рафаиловна не пускает нас в класс. Где вы, говорит, шлялись до сих пор?
– Идёмте, – говорит он. Ведёт нас наверх, деликатно стучит, приоткрывает дверь и чарующе улыбается:
– Извините, пожалуйста, Софья Рафаиловна, это я их задержал. Моя вина.
Софа тоже улыбается, кивает головой:
– Идите садитесь.
Мы с Серёгой, понурив повинные головы, садимся на свои места. Урок продолжается.
КАК МНЕ НЕ ДАЛИ ЗОЛОТОЙ МЕДАЛИ
Когда Вальку Кравцова перевели из 9А в 9Б, у нас с ним остались общими учителя по всем предметам, кроме двух словесников: "русалки" и "беларусá". У меня беларусόм остался Анатолий Амвросьевич (фамилию я забыл), а у него был Константин Семенович Волосевич. Я остался у Мамы Тани, а Валька перешёл к другой русалке. И вот, представьте, все четверо в 10 классе, на зимние каникулы имели наглость задать нам сочинение! Конечно, ни Вальке, ни мне никакой трудности не составляло написать по два этих сочинения; оба мы были "твёрдыми кандидатами" на золотую медаль. Но уж очень хотелось устроить какую-нибудь остроумную пакость, хохму, чего-то нахулиганить ради спорта.
И вот мы придумали: я пишу русское сочинение, а он у меня целиком списывает. Валька пишет белорусское, а я сдуваю у него. Причём, не меняем ни слова! Учителя разные, ставят нам четыре пятёрки, и все "граждане, довольные, расходятся по домам"! Так и сделали.
Написали, списали, сдали. По русскому всё проскочило: оба получили пятёрки. А по белорусскому... Ё-маё!!! Вдруг заболел Волосевич. И нашему Амвросьевичу пришлось проверять сочинения обоих классов. Получив свою работу обратно, я увидел: нет ни одного исправления, а внизу резолюция: "3.Спісана ў Краўцова”. У Вальки аналогично: "3.Спісана ў Левіна”. Не знаю, как на это реагировал Валькин беларус, но мой, надо отдать ему должное, этой тройкой оценил поведение, а не знания, и четвертную отметку (за 3-ю четверть) па беларускай мове не снизил. Получилось у меня в четвертях 4, 4, 5, 5, экзамены 5, 5 и общую он тоже вывел пятёрку. Таким образом, все оценки по 16 предметам в аттестате зрелости были у меня (единственного в классе) отличными, и учителя заранее поздравляли с золотой медалью.
Но не тут то было! 1952 год. Уже сидят и вот-вот будут расстреляны еврейские буржуазные националисты и сионисты из ЕАК, в Праге казнят еврейских предателей и шпионов из банды Рудольфа Сланского..., а тут, понимаешь, в школе, где учатся дети лучших людей нашего народа, единственные две золотые медали получат жидовские отпрыски? Не выйдет. Горотдел народного образования опротестовал решение школы, затребовал все оценки в течение года, нашёл эту троечку, снизил четвертную (получилось 4, 4, 4, 5) вывел годовую четвёрку по белорусскому языку, и в аттестате зрелости у меня оказалось 15 раз “5 (выдатна)” и одна “4 (добра)”. Не повезло 10-му А в этом году...
