Хорошо с похмелья просыпаться ― не нужно одеваться, потому что лёг спать не раздевшись, плюхнулся носом в подушку, как был ― при штанах и в майке, и ― захрапе-е-ел! Плохо вот что ― голова наутро трещит, буквально по швам. А ещё хуже ― это когда похмелиться нечем, а надо бы. Ох, как надо!
Семён и не искал, знал, что в квартире ни копейки. С холодным чайником в руке он подошёл к окну, проведать. Что проведать? Ну-у, уличную атмосферу, если так можно сказать, все ли дома на месте, магазины, погоду… зимнюю, февральскую проведать, сколько снега опять за ночь навалило и, конечно же, осинушку, не спилили ли. Да кто её спилит! Эн, вон она, стоит красавица голая, тянется лапками к окну, трепыхается вся от ветра. Ну, какое-никакое деревце, а до четвёртого этажа, гляди-ка, вымахала… Семён ещё раз сделал очередь глотков, поставил пустой чайник на подоконник, грустно вздохнул: взбодрить бы организм.
Уж как третий день Семён вот так подходит с утра к окну, а потом бежит искать по друзьям-родственникам копейки-рублики взаймы, а кто и нальёт. Чтобы опять к вечеру носом в подушку. Семён ненавидел себя, когда хотел выпить. Веру, жену любимую, было жалко, сына, обожаемого, единственного ребёнка в семье, было жалко, да паршивый кадык брал верх. Как только наступал такой день, когда Семён приходил домой выпивши, жена приказывала их сыну, пятикласснику Вовке, складывать все школьные принадлежности, тетрадки, учебники в большую сумку, и без слов уходили они к тёще Семёна. Жить. Примерно на неделю. Нет, пьяный Семён не буянил, не скандалил, он был тихим алкоголиком, но жена поступала так: забирала сына и уходила. А когда они возвращались, Вера не устраивала разборок, не умоляла мужа как-то вылечиться, или закодироваться от пьянства, она просто начинала прибираться в квартире, проветривала, готовила, стирала, да и сын вёл себя с отцом, как ни в чём не бывало. И жизнь продолжала течь своим чередом. И так из года в год. А может, всё-таки, «разборки» пошли бы Семёну на пользу? А кто его знает!
«Ну, ты это, давай тут, без меня»,― странную фразу сказал Семён, обращаясь к осине, и направился в прихожку. Там, у большого овального зеркала, он с трудом натянул на ноги «дутыши», уже живее запустил руки в рукава пуховика, отворил дверь. Отворил и замер, за порогом стояла старушка. Старушенция не то улыбалась, не то ухмылялась краешкам рта, показав довольно приличный жёлтый клык.
― Вам кого, бабушка?
― Тебя, болезный.
Что сказать на первый взгляд о незваной гостье: старушка, лет семидесяти пяти и более, низенькая ростом, одета в серый овчинный тулупчик, обута в серые валенки, на голове пёстрая шерстяная шапочка с начёсом, волос незамечено. Нос острый, длинный, с горбинкой, щёки круглые, толстые, глазки хитрые, губы подкрашены. К груди бабка прижимала потёртый портфель из кожи, с такими портфелями обычно Лукашины ходят в баню, или Жванецкие на сцену. Вот только из портфеля торчали не берёзовый веник, ни рукописи, из портфеля торчала бутылка водки, горлышком вверх.
― Сто — ли — чна — я, ― зачем-то по слогам прочитал Семён название водки и проглотил слюну.
― Она родимая! ― улыбнулась бабка во все зубы и клыки.
― И всё-таки, вы к кому?
― Я же сказала, к тебе! ― осердилась старуха. Она перешагнула порог, лёгким толчком впихнув Семёна в прихожку, и прикрыла за собой дверь. ― Похмелиться хочешь? ― Подмигнула. ― Да небось, не отравлю. Тебя Семёном кличут?
― Ну.
― Рога гну! Я эта, волонтёрша, хожу по квартирам, спасаю таких как ты, болезных. Ну, людям с похмелья я не даю помереть, понял?!
― А обо мне вы откуда узнали? И что я, ЭТО, в данный момент…
― Да от соседей твоих я всё о тебе и узнала, миленький! Такая уж моя доля волонтёрская ― ходить по домам, расспрашивать о таких как ты ― болезных. А потом помогать им. Так мне проходить? Или, я могу уйти! ― пригрозила старуха.
― Что вы, что вы, не надо никуда уходить,― затрепыхался хозяин однокомнатной квартиры, словно та осина на ветру. ― Проходите в комнату, садитесь.
Не снимая верхней одежды (впрочем, Семён машинально повесил свой пуховик на вешалку), они сели за круглый стол, что стоял посреди восемнадцатиметровой комнаты. Семён выставил на стол, с не совсем чистой скатертью, два гранённых стакана, предварительно в них дунув, бабка водрузила бутылку водки. Семён схватился за горлышко.
― Не спеши открывать, миленький,― ласково сказала гостья, между тем вцепившись в руку Семёна свой цапкой так, как не каждый здоровый мужик может вцепиться,― Условие у меня есть, крохотное.
― Однако и ручонки у вас… крепкие,― Он отпустил бутылку, бабка расслабила и убрала цапку. Семён стал растирать онемевшую руку. ― Какое у вас… условие?
― Пять грамм твоей крови, ― обыденно проговорила старушка и так же обыденно выложила из портфеля на стол резиновый жгут и пакетик с одноразовым шприцом, портфель поставила на пол. ― Кровь возьму так, что не заметишь, как никак сорок лет стажа работы медсестрой. Мне пять грамм крови, а тебе пятьсот грамм хорошей, из магазина (заметь) водки.
― Ге, хе, хе-хе-хе,― невесело рассмеялся Семён.― Вы же волонтёрша, бабушка, ― упрекнул он.
― Насчёт благотворительности я пошутила,― опять же обыденно сказала старуха.
И тут Семён обратил внимание на то, как резко переменилось выражение лица гостьи. Оно стало вдруг каким-то серьёзно-злым. И глазёнки. В них теперь вместо хитрости горела решительность и ещё что-то… нехорошее. Впрочем, это мелочи, главное, на столе стояла бутылка водки. Вот она, со слезой! Прямо перед ртом.
― А зачем вам… бабушка, моя кровь?
― Вампирша я, милок. Такие мы нынче, вампирши, кровь покупаем: за водку, за деньги, за что хошь.
― Ой, а не заврались ли вы, мадам? ― Семён по-хозяйски положил ногу на ногу. Ну, допустим, что вы вампирша. А что вам с пяти грамм моей крови? Не маловато ли?
― Мне хватит! ― отрезала старуха, скосив глаз,― Так что, будем меняться? Можешь подумать. Но недолго.
Семён минут пять скоблил грудь, щипал майку, оттягивал её, заворожено глядел на водку. Наконец протянул руку: ― Коли, медсестра с сорокалетним стажем.
Кто бы сомневался,― с облегчением вздохнула старуха и ловко завязала жгут на руке Семёна.― Кулачком работаем! Так, ловлю вену… Ути-ути-ути, иди к мамочке…
Кровь наполняла шприц, странно, но кровь светилась каким-то непонятным, я бы даже сказал, божественным светом. Семён вдруг почувствовал, что из груди его что-то уходит, что-то очень нужное ему. Он посмотрел на шприц, на бутылку, на стену, что напротив ― на стене висели фотографии сына, жены, их свадебные фото. Семён смотрел на лица жены и своего ребёнка и понимал, что они становятся ему чужими, они ― сын и жена. «Что же уходит из моей груди? Любовь к дорогим мне людям?» И тут его осенило: «Душа! Душа из меня уходит!» Семён всё понял: бабка забирает у него душу…
― Ай! ― взвизгнула старуха. Это Семён вцепился зубами в одну из её цапок. ― Ох! ― охнула она, отлетев к стене. Недаром Семён положил ногу на ногу ― выручило. Слава богу, шприц в вене. Как же он светится, аж глаза слепит. Семён нащупал большим пальцем рукоятку поршня, начал давить: ― А ну, иди обратно, к папочке…
― Не делай этого! ― заорала старуха.― Семён, Сёмушка,― залебезила бабка, ― А что, если я тебе денег дам. Много! Купишь нормальную квартиру вместо этой халупы. Машину купишь. Семён! Не делай этого, не возвращай её! Ну, зачем она тебе, алкашу, душа-то твоя, зачем?!
― Пригодится,― пробурчал Семён, продолжая давить на рукоятку поршня. И вот, наконец, шприц потух, душа вернулась в тщедушную грудь, что вздымалась под засаленной майкой.
― Ах ты, перхоть земная,― вдруг сказала старуха страшным, уж явно неземным голосом.― Играть со мной вздумал?! Ты дал согласие, так держи своё слово!
Семён испугался такому громогласному голосу, но всё же ответил… шуткой:
― Мужик слово дал, мужик слово взял.
И отшвырнул шприц. И тут бабка диким, плотоядным зверем набросилась на хозяина однушки, она потянулась клыками к его шее, она была сильнее Семёна. Но он не сдавался. Он, осёдланный спереди старухой ломанулся к окну, да так, что рухнул вместе с вампиршей (или как там её) на давно сгнившую деревянную раму. Затрещали деревяшки, зазвенело стекло, Семён и бабка вывалились наружу и полетели вниз. Им предстояло пролететь четыре этажа.
Старуха отпрянула от Семёна, она верещала как резанная, успевая оглядываться на то, что её ждёт внизу. И тут они погрузились в осину. Хрум-хрум-хрум! Переломав немало веток, бабка, наконец, упала в снег. Также, переломав половину осины, рядом со старухой шлёпнулся Семён. Он был жив, он распахнул глаза. Из старухи торчал окровавленный осиновый сук, пробивший её насквозь.
С трудом Семён встал на ноги, тихо порадовался тому, что был в «дутышах». Он здорово оцарапал плечи и руки, майка превратилась в лохмотья. Осина коснулась щеки Семёна. «Спасибо тебе, осинушка». Он положил окровавленную ладошку на ствол мышиного цвета. «Спасибо тебе, родимушка».
Вдруг старушенция стала исчезать, вскоре она исчезла совсем. Исчез и сук, убивший её. И осина вдруг на глазах преобразилась, как будто её никто и не ломал. Поднявшись в свою квартиру, Семён не обнаружил бабкиного портфеля, только бутылка «Столичной» тихо-мирно стояла на столе. Семён принялся соображать ― чем бы закрыть окно. В кладовке у него были большие куски ДВП. Целый час он заколачивал окно. Вечером вернулись жена с сыном. Впервые, Семён «схлопотал» скандал. А что, вы спросите, с водкой. Её Семён вылил. В унитаз.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer10/prjanichnikov/
