***
Cиничек желтогрудых, пташек малых,
я приручу (о сколько солнца в них!) —
не снегирей: мне нынче вреден алый —
цвет непокоя зимних снов моих,
цвет боли, жажды и стыда, и гнева,
и яблока, которое Адам
не пригубил бы, если бы не Ева…
Снегирь. На крыше дома. К холодам.
***
Я, межуясь от жизни забором,
осложнённую душу лечу:
наслаждаюсь взволнованным спором
суетливых весенних пичуг.
Слабый запах цветов над лужайкой.
Пасторальный неброский покой.
Вдруг запахло тоской и Рожайкой*,
обмелевшей, как память, рекой.
А над садом, над крыш черепицей
нарочито бесстрашно парит
вольный сокол — надменная птица.
Что Гекуба ему? Что COVID?!
* Река в Подмосковье.
***
Нарушилась невидимая связь
между холмом и мной. Мой брат оконный,
любила я твоих окатов грязь —
примету беспогодиц межсезонных,
и сушь июля, и январский снег,
врачующий печали и ожоги,
и тот — особый — угaсимый свет,
что лился вечерами на отлоги.
Bо мне не отзывается теперь
твоя весна — ни болью, ни улыбкой.
Стареет коронованный апрель,
а скорый май предвидится ошибкой.
КОЛОКОЛЬЧИКИ
Колокольчики,
Колокольчики —
Ни конца вам, ни края нет...
Георгий Кольцов
Колокольчики на лугу
не глазами я — сердцем — вижу.
И чем дальше от них бегу,
тем они всё ясней, всё ближе.
Василёк им — и брат, и сват,
клевер — кум, а полынь — соседка,
у деревни, где воздух свят,
где срывала их ручкой детской.
Им однажды звонить по мне —
неизбывнее нет закона.
Отзовутся в чужой стране
колокольчики русским звоном.
В САДУ
Не засыпай: упустишь миг
рожденья чуда,
когда цикадам вторит крик
ночной пичуги,
когда жемчужина-луна —
каратов десять —
небесного коснувшись дна,
все сорок весит,
когда сливаются в одно —
как ключ и слепок,
как свет от лампы и окно —
земля и небо,
а леденцовый аромат
кустов цветущих
безбожно превращает сад
в земные кущи.
***
Сестре Лене Руцкой
До срока кто-то выпустил луну:
пускай летит медлительною птицей.
И пусть сегодня как дитя усну!
Мне детство подмосковное приснится.
Увижу васильковый океан
и Никоново — океана берег.
Там — живы — баба Клава, дед Иван,
и в боженьку с икон там просто верить.
А пироги — нахохлились в печи,
на молоке топлёном — роскошь пенки.
Там множество игрушечных причин
поссориться, чтоб помириться, с Ленкой.
Китайки там желтеют напоказ,
в их яблочках — живительные соки…
А яблоки моих усталых глаз
бессоннее луны глазниц безоких!
КУСТ СМОРОДИНЫ
Сплошь полячка с поморскою кровью,
я москвичка с увесистым стажем.
Но вот здесь мной с любовью посажен
куст смородины — как в Подмосковье.
Неказистый, кудлатый, он тоже,
вдоль забора — пусть будет «вдоль тына» —
разрастётся однажды картинно
недалёко от Эльбы и Огрже*.
Вот и я с этим краем — не вроде —
породнилась: не корнем, так — словом, —
звуки-ритмы катая по строфам,
как горошины спелых смородин.
* Реки в Чехии.
СЕРДЦЕ АРИАДНЫ
Ариадне Эфрон
Сестра… воды… пока не поздно!..
Вдруг вспомнился малютка Мур:
он на руках моих уснул,
а вечер был сутул и хмур.
В дому не топлено, промозгло.
В углу, у печки трость — Марины,
её попутчица. Вокруг
Вшенор* бродить — простой досуг:
желты холмы, но зелен луг,
и так редки кусты рябины!
Кто Бога знал — не ведал ада.
О жизни непосильный воз!
Отцова пуля, мамин гвоздь…
Воды!.. Всё тщетно. Знать, всерьёз
устало сердце Ариадны…
* Городок в Чехии, где жила Марина Цветаева.
В АВГУСТЕ
Астероид — маленькая планета,
привыкшая к движению по заданной
орбите в обществе себе подобных.
Метеорит («падающая звезда») — астероид,
оторвавшийся от коллектива и (за это)
сгоревший в атмосфере Земли.
(Из астрономических познаний автора)
Вот и август уже середину
разменял. Впрочем, к этому шло.
Я приму неизбежное зло.
Так однажды, наверно, Ундина*
в беглом свете сорвавшихся звёзд
принимала чешуйчатый хвост:
без обид, без сомнений — повинно.
Затаю ли на август обиду?
Или нас примирит звездопад?
Но я нынче, признаться, скупа
на желания. Там персеиды,
где желания и непокой...
Я почти поняла, милый мой,
в чём достоинство торной орбиты.
* Ундина (русалка) — один из астероидов главного пояса.
КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ
Опять писать о заморозках ранних,
уставившись на мокрые холсты,
натянутые на оконных рамах:
на листья жёлтые, нет — жёлтые листы
(коль скоро рифма так надиктовала),
на бурый лес и потускневший сад,
и — слава Богу! — неизбежно алый
июлями намоленный закат.
