***
...Как будто было не со мной:
«Весь этот мир, холмы, берёзы,
коней рассветный водопой,
любви застенчивые слёзы,
и мамы добрый поцелуй,
и окуньки в литровой банке…»
О Время, Время, наколдуй,
верни былые полустанки,
дорог искрящуюся пыль,
лесные запахи и вкусы
(о них ли спорят?). Это быль:
рябин оранжевые бусы,
костры, черёмухи, поля,
столбы смолистые, ограды
и храм, где, в первый раз моля,
просил у Господа пощады
за весь наш мир и за себя,
чтоб были помыслы светлее…
Янтарный лик порхал, дробя
шаги в неведомом елее,
где мёртвых нет, кого, воспев,
остановили годы в датах…
Яснее солнечный напев,
роднее свет в тугих раскатах,
когда над летней синевой
всё чётче видится былое,
когда всё было, всё — со мной,
как тёплый луч на аналое…
ОСЕННИЕ СТИХИ
Дух бессмертен, вечен,
неизменяем, потенциально
(в зачатке) чувствителен…
К.Э. Циолковский,
«Космическая философия»
I
Благоговение моё,
твой вздох глубок и благодатен,
о Осень! Тёплое жнивьё
лежит в наплывах лунных пятен;
сентябрь так сильно разогрет,
так непривычно многозвучен,
что где-то в дымке прошлых лет
огни нахлынувших излучин
я слышу… Слушая Его,
я вижу млечные полотна;
но постояннее всего —
всё то, что тленно, мимолётно…
II
О Боже, Боже, я, поэт,
перед Тобой открыт и честен,
лучом Твоим, как мир, согрет;
своих едва заметных песен
я не прошу нести сквозь мглу:
мрак беспросветен, многотонен;
я — в неоплаченном долгу
и потому почти не волен
себя вселять в небесный Дух,
в свет неизведанных окраин;
но вечен взгляд и тонок слух,
а Космос, Космос — многогранен…
III
Так много в солнечных глубинах
ещё не высказанных слов:
сверчки на огненных рябинах,
закат — салатово-медов,
лилово-чёрных лаконосов
едва созревшие плоды,
прозрачно-пепельно-берёзов
дымок, парящий у воды…
И всё плывёт куда-то — мимо,
и всё — сплошной водоворот:
всё многократно повторимо,
но всё ль известно наперёд?
IV
Жёлтых листьев пора благодатна,
дух полыни и терпок, и мил;
на реке серебристые пятна
кто прохладной порой не ловил —
в предвкушении и накануне,
в созерцании и в чистоте,
вспоминая о южном Ахуне
иль о дальней заморской стране?..
Остывают, но всё-таки живы
дни, застигшие снов старину.
И качают волнистые ивы
в серебристых пелёнках луну.
V
И вы, о солнечные ивы,
зарницам вскинутым родня,
искристы, трепетны, пугливы
среди дворов на склоне дня;
и ворох яблок у калитки,
где шорох листьев кропотлив,
и на скамейке след улитки —
всё это осени мотив.
Насыщен воздух ароматом
в саду янтарно-золотом;
представить сложно: каждый атом —
обетованный чей-то дом…
VI
Монет старинных горстка зелена,
мой дом забытый осенью светлее;
какая всё же, право, старина
сохранена, как в стынущем елее,
и в тихом скрипе древних половиц,
и в запахе печной отволглой сажи,
и на портретах в очертаньях лиц —
в крылах земной и поднебесной стражи.
Душа бессмертна, и бессмертен Бог;
бессмертны ль духи — атомы-частицы?..
Взгляд полуночный выдержан и строг:
летят куда-то огненные птицы.
VII
С пьянящим запахом кофеен
дымок сухой листвы сплетён,
спокоен, чист, благоговеен
над тротуаром старый клён;
свеченье фосфорных гнилушек —
труха погибших тополей,
и месяц — серебристый ужик —
скользит над заревом полей.
Налево — лес, направо — роща:
провинциален городок…
Нет ничего, пожалуй, проще —
идти, как тень, через мосток.
VIII
Мосты небесные — живые, —
мосты озёрной тишины,
а на заборе пулевые
следы ещё с войны видны:
соседский дом настолько древен,
что даже окна смотрят ниц —
в туман бесчисленных расщелин,
на отраженье дальних птиц…
Небесный бой и бой вселенский —
незавершённый, вечный бой:
уходит путник деревенский
куда-то тропкой полевой.
IX
Поля, поля, моя Россия:
коней иль сказочников прыть?
И вы, мой друг, Анастасия,
мессия, может… Может быть.
Мужское ль, женское начало,
страдай ли, странствуй иль верши —
когда-то Слово освещало
небесных далей рубежи;
теперь всё больше — размышленья,
теперь всё чаще — пустота…
И лишь в огне преображенья
дана поэту высота.
X
С чердака восхищаться звездою,
воспевать запах древних кадил,
напитаться студёной водою —
вы промолвите: «Вот, удивил…»
Между тем интересно иное:
мироздания вечный полёт;
может быть, кто-то вспомнит о Ное,
когда вычертит время черёд?
Тонет вечер в безропотной дымке;
может быть, снова мысли — не те?
Словно в зыбкой сиреневой крынке,
стынет месяц в озёрной воде.
XI
Мой дальний тихий островок
в речном песке — великолепен,
брод каменист и неглубок
среди кувшинковых отметин;
здесь я впервые проводил
дни в одиночестве — с приманкой,
тот островок и нынче мил:
дома в реке с зеркальной дранкой
куда-то плыли, и, рябя
в глазах, наклёвывались дали…
Теперь, как стих, ловлю себя,
свой свет в небесной литорали.
XII
О Время, ты безумно и грешно!
О Время, ты безропотно и свято
клюёшь своё искристое пшено
в лучах рассвета и в лучах заката;
круговорот, сплошной водоворот:
дома, деревья, небо, мирозданье —
почти незримый огненный оплот
и в паре строк земное покаянье.
Бросает осень — топки и лихи —
ночные блики к листьям облепихи…
Бессмертна жизнь: бессмертные стихи
приходят в дом — и оживают книги!
НЕБЕСНЫЕ РЕКИ
(осенние зарисовки)
I
…И вот она — на блюдечке, бери,
осенний дождь её омыл изрядно,
плеснув, как брызги, солнечные пятна
к ногам неспешной северной зари;
и вот она — от медного гроша
и до седин ревущего пульсара
идёт к тебе ни молодо, ни старо,
на вечный круг вспорхнувшая душа,
в которой есть сплетенья всех времён
и, может, даже что-то неземное:
и мысль о Боге, и печаль о Ное,
и песнь ещё о тысяче имён;
она, как небо, ярко-голуба
и, словно море, с виду бестелесна,
её наружу вспененная бездна
горит звездой скалистого столба,
как будто в чащу ссыпанная соль, —
в таёжной мгле иль зареве болота
душа тиха, как тень ночного грота,
и холодна, как поздняя трифоль,
и горяча: нагая из шиншилл
она вздымалась, на руки бросаясь,
но, от неё стократно отрекаясь,
Творец иным простором дорожил;
не завершён землянин, человек,
глупцами вновь к душе презренье свито,
но все пройдут сквозь огненное сито,
сквозь глубину текущих к небу рек,
где нет, увы, ни снов, ни берегов
и тех, кто злобен и беспутно грешен;
где цвет уже совсем других черешен
лежит вокруг искрящихся стогов;
но всё-таки, моя душа, уймись,
на вольных скалах отдохни, не пенясь,
иначе нас с тобой сожгут за «ересь»,
а ты крылом пронзишь до срока высь.
Всё сказано. По-моему, сполна;
моих метафор смысл концептуален,
мой путь велик, хотя чуть-чуть печален:
летит над миром Млечная Волна!
II
Как тяжело предчувствовать, страдая
и понимая тленность Бытия,
когда душа, уже не молодая,
идёт по тропке — кромке острия,
наточенному лезвию заката,
где луч нездешний плавится вдали
и бесконечно, тихо, виновато
плывут на юг ночные журавли;
где цвет листвы ещё багряно-розов,
а горизонт малиново-бордов
и далеко до северных морозов
с прерывным треском вымерзших углов
знакомых хат, — да где там, где тут хаты? —
давным-давно на кухнях тёплый газ,
и не пугают никакие платы,
и старомоден под забором лаз,
и я живу, по-моему, «опрятно»,
кручу приёмник — слушаю «себя»:
на Солнце вновь размашистые пятна
гудят, планеты волнами кропя, —
как шум души, поток Большого взрыва
зажат в моей надломленной горсти;
как магнетит, притягивает ива
мой взгляд к окну… О Господи, прости.
Широк простор пустой многоэтажки:
разъехались, стучит ветвями клён,
смурной сосед, любитель злой затяжки,
густой тоской, как лист, посеребрён;
и как-то вдруг немыслимо средь ночи —
возвышенна, спокойна и легка —
в «противовес японской Тамагочи»
живёт, летит на Млечный Путь строка;
и как-то сложно «не подать и вида»,
что «всё горит, горит огнём внутри»,
и «как-то всё обычно у Эвклида»,
и «светел смысл в словах Экзюпери».
За горизонтом тонут самолёты,
тону и я, предчувствуя, горя…
Миры спешат в свои живые соты,
дрожит в листве рассветная заря.
III
И.Р.
Уплывала на запад заря —
необъятно, возвышенно, чисто —
и, сгущаясь в ручьях сентября,
тлела хрупким ледком аметиста;
ветер листья сдувал ко двору,
отзывалась спокойно калитка,
замолкала в знакомом бору
на тропинке церковная плитка;
обрывались людей голоса,
всё пространство текло, трепетало:
вновь кометы тугая коса
нависала к коньку сеновала;
окропив небольшой коридор,
там, где воздух прокурен и жалок,
ты мела свой обыденный сор,
вспоминая чертей и русалок,
споря с вечным невидимым злом,
и вела разговор «о культуре»,
и о том, что пустилось на слом
всё от русской «изысканной» дури,
и о том, что, свидетель всех стран,
неумело и как-то понуро
многоразовый грозный «Буран»
загнан в пыльный ангар Байконура;
а по радио — шелест и звон,
с серой кухни разрозненно блея,
утверждал: «Всё решает ООН,
всё решает её ассамблея…»
Кошки подло скребли на душе,
псы, не лая, сидели по будкам,
словно, плюнув в Союз, атташе
помутился военным рассудком;
всё немыслимо падало — вниз,
в никуда, не туда, ниоткуда,
как в «Солярисе»* вкрадчивый Крис,
повстречавший загробное «чудо».
Звезды мёрзли в сиреневых рвах,
млечным соком Вселенную клея…
На твоих еле влажных губах
отражался огонь Водолея.
IV
…О мой ребёнок, жизнь, увы, — игра:
Шекспир был прав, лишь в чём-то заблуждаясь,
но знал ли он, что всей Вселенной завязь
легко вместить на кончике пера;
что можно всё, конечно, превозмочь —
весь жуткий ужас вечной костоломки —
и, может быть, с тряпьём в своей котомке
пройти сквозь свет и неземную ночь;
что можно враз измерить времена,
предугадав события и даты,
и, бросив в пыль воинственные латы,
собрать для новых истин племена;
что можно видеть глубже и смелей
своей душой, подобно телескопу, —
и в кровь фашизма влипшую Европу,
и мёрзлый ад советских лагерей,
и над японским берегом закат
с ребристой вспышкой чёрной Хиросимы,
и, может, даже ядерные зимы,
давным-давно проникшие за МКАД;
и лживый Лондон, и дурной Техас,
и сжатый миг в зрачках сепаратиста,
и всю планету, взвинченную быстро,
как мяч футбольный, пнутый прямо в нас,
в косую сетку выстуженных звёзд, —
лови её, скорей лови, о Боже,
ведь есть на свете кое-что дороже,
чем небоскрёб иль многомильный мост:
и детский смех, и на песке следы,
и есть любовь, и есть пока свобода,
и, к счастью, есть спокойная погода,
когда лучи предзимние седы;
промолвит скептик: «Не о чем твердить,
одно и то же, это было, было!..»
Но на ветвях «сияет солнце мило»,
пронзив сквозь мглу рябиновую нить,
а по ТВ — опять одна война,
от вспышек бомб мир снова фиолетов…
Не стоит он и тысячи заветов,
пока ребёнок плачет у окна!
-------------------------------------
* — фильм А. Тарковского по одноимённому роману польского писателя-фантаста С. Лема.
***
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Ф.И. Тютчев
Мысль изречённая есть ложь,
а что не ложь и что неправда?..
Мыслитель, бита ваша карта,
творца охватывает дрожь;
всё — немота, всё — слепота,
всё — лишь сплошные повторенья,
порой в строке стихотворенья
и рифма выскочит не та;
бессмертно лишь небытие,
бессмертны лишь Вселенной звуки;
но мы, сыны и даже внуки,
мечтаем вновь об острие
пера, энергии, луча,
зачатках иль остатках Слова;
всё сотни раз свершится снова:
душа, как солнце, горяча!
***
«Несовершенен этот грешный мир…» —
казалось, нет обыденнее штампа,
но на столе горит над книгой лампа,
к рукам роняя солнечный эфир, —
и вырастают крылья за спиной,
а руки, вдруг наполненные светом,
благие вести с праведным ответом
возносят к небу, вспыхнув синевой:
и синь чернил, и неба синева —
каких ещё искать мне откровений,
когда всегда душе понятен Гений,
а благодать всегда во всём права;
прекрасен мир, он светом наделён
в холодном блеске вечного круженья,
чтоб мы искали смысл и отраженья
самих себя среди иных времён...
