Роальд (Алик) Зеличенок
Два года в ГУЛАГе времен «перестройки»
Запомним и сохраним
Публикация Владимира Кремера
Эти заметки активиста еврейского национального движения, преподавателя иврита и многолетнего отказника Роальда Зеличенка, который в эпоху горбачевской «перестройки и гласности» два года провел в советских тюрьмах и лагерях, были написаны четверть века назад, вскоре после возвращения автора из мест не столь отдаленных. Тогда же впервые они были опубликованы в самиздатском журнале «Ленинградский Еврейский Альманах» (ЛЕА).
В. Кремер
Роальд Зеличенок. Ленинград, 1984 год
«Будете ли вы писать мемуары?»
Утром 5 февраля 1987 года после поверки меня, как и прочих зэков утренней смены перегнали из жилой зоны учреждения ИЧ 167/5, лагеря общего режима в городке Туркестан Чимкентской области Казахстана, на промзону, и я занял свое рабочее место в парокотельном цехе. А следующим утром «Жигули», принадлежащие замначальника лагеря капитану Атаеву, уже мчали меня к железнодорожной станции, к экспрессу «Алма-Ата – Москва».
Кроме капитана и меня, в машине сидели два гебиста из Алма-Аты. Похоже, они проделали дальний путь лишь для того, чтобы задать мне три вопроса.
- Знали ли вы Владимира Высоцкого?
- Практически нет.
- Мы читали ваше заявление с требованием выпустить вас с женой в Израиль после освобождения. А вы не боитесь ехать туда?
«И они спрашивают об этом меня, после трех зон и чуть не десятка тюрем. Впрочем, это их обычный прием – задавать ненужные вопросы, чтобы среди них скрыть один, действительно для них важный», - думаю я про себя. А вслух отвечаю:
- Нет, я боюсь только зубных врачей...
И вот, наконец:
- Будете ли вы писать мемуары?
Я сделал вид, что не расслышал последнего вопроса. Знали бы они, сколько раз меня спрашивали об этом менты всех уровней! У них были на это свои основания, о которых, видимо, следует хотя бы коротко рассказать.
Когда меня арестовали, мой друг Эдуард Усоскин, который к тому времени уже был в Израиле, решил собрать и опубликовать в виде книги мои письма, написанные разным людям в разное время. По его замыслу, такая книга должна была показать всю абсурдность предъявленных мне обвинений и обеспечить мне общественную поддержку в Израиле и на Западе, связав, насколько это возможно, руки гебистам.
Арестовали меня 11 июня 1985 года. А спустя десять дней, еще до того как меня выдернули из камеры на первый допрос в тюрьме, русский вариант книги под названием «Письма из большой зоны» был практически готов. Сотворить это чудо Эдику и собранной им немногочисленной команде помощников стоило неимоверных усилий и бессонных ночей. За русским последовал и английский текст, подоспевший за две недели до начала судебного процесса.
Первым, кто оценил мое эпистолярное творчество, был КГБ. Там, по-видимому, решили, что я крупный писатель и могу быть даже опасен для них в этом качестве. Имею веские основания полагать, что и начальство «моих» лагерей прочло эту книгу. Выполняя поручение сверху, крутившиеся вокруг меня стукачи пытались выведать мои мемуарные планы, и эта суета не укрылась от прочих сидельцев. Они принялись рассказывать мне о своих изломанных жизнях и говорили многозначительно: «Ты, Алик, запомни – может, пригодится»…
Не знаю, о чем еще собирались спрашивать меня гебисты, но машина уже подлетела к трогающемуся поезду. И вот я уже вскакиваю на подножку вагона, и Атаев помогает мне забросить в тамбур мой арестантский сидор. «Роальд, - говорит он, - прошу тебя как человека – не очень распространяйся о том, что видел здесь».
Вот она пришла, моя свобода! За окнами плывет бурая полупустыня. По всем канонам, я должен сейчас размышлять о чем-то значительном, ну, хоть о смысле того, что произошло со мной. Но мой мозг еще там, за колючей проволокой, это все еще предельно приземленный, осторожный, недоверчивый мозг зэка. Я вношу сидор в купе и, оглядев попутчиков – не сопрут ли? – иду к проводнику узнать, имеется ли в составе вагон-ресторан и чем там кормят. «Послушай, - отвечает он, - если ты не умер там, то и здесь не умрешь». Что верно, то верно...
Как мемуарист, хотя бы и лагерный, я не созрел - слишком все свежо. Это как у популярного израильского певца Арика Айнштайна: «Жизнь еще не вернулась на круги своя, еще не затянулись раны. Может, это останется навсегда, может, нужно еще время». Ту пластинку он записал после тяжелой автокатастрофы. Что ж, есть сходство.
Так или иначе, до настоящих «мемуаров», которых так опасались гэбисты, нижеследующее, конечно же, не дотягивает. Это скорее заметки очевидца, где из моего тюремного опыта, который пришелся на начало перестройки, выделено лишь то, что так или иначе связано с трагической историей евреев в СССР.
Маца и «козлы»
Начать, пожалуй, можно с того, что весной 1986 года, незадолго до Песаха, я очутился в лагерной больнице в поселке Дежнево под Ухтой. Хотя мацы, конечно, у меня не было - и откуда ей взяться за двумя рядами колючки? - я уже решил, что хлеба есть не буду, и даже написал об этом домой. «На больничке» это сделать легче, чем на обычной зоне: кормят гораздо лучше, работать не надо и весь день в тепле. Но все же, подобно солженицынскому Ивану Денисовичу, я понимал, что потом «трудно будет вернуться в обычное жилистое, не голодное и не сытое состояние».
На ту же «больничку» привезли Валеру Забырина, зэка с моей зоны Нижний Доманик, она же «Кровавый Спец». (Раньше через эту зону прошли слушатель моего ленинградского ульпана Григорий Гейшис и известный правозащитник Арсений Рогинский). Валера был паренек из подмосковного поселка, которому за безобидную мальчишескую выходку самый гуманный в мире советский суд сунул четыре года лагерей.
Сидел он трудно: его мягкий и бесхитростный характер был прямо противоположен тому, что нужно здесь, если хочешь обеспечить себе хотя бы минимальный уровень лагерного благополучия. «Круто стать на зоне» у него шансов не было, и он хлебнул полной мерой и ментовского, и зэковского беспредела.
Валера любил читать. Друзья, Саша Запесочный, Маша Кельберт и Римма Запесоцкая, слали мне в письмах стихи. И даже мама (да будет благословенна ее память!) включила в одно из своих писем на зону стихи Х.-Н. Бялика, которые помнила со времен гомельского детства и еврейской школы имени Лассаля. Я давал эти стихи Валере, и он их списывал. Как-то он публично прочел Мандельштама «Я буду метаться вдоль табора улицы темной». Мандельштам народу не понравился.
Я рассказал Валере о приближающемся еврейском празднике и о том, что в эти дни мне нельзя будет есть хлеб. И тут он мне говорит: «А что, если мы попытаемся сделать эту твою мацу сами? Я же по специальности повар. Все, что мне нужно, это плита с духовкой и мука. Муку можно достать у кухонных козлов. У них же и плита».
(Поясню, что «козлами» называют зэков, живущих «не по понятиям», то есть делающих что-то запретное для правильного, «положнякового», зэка. Например, работающих в жилзоне, либо тем или иным образом сотрудничающих с ментами. Интересно отметить, что всеми презираемые «петухи», равно как «шныри», «обиженные» и «шаровые», козлами не считаются: они живут «в системе», хотя и занимают в ней низкое положение).
Было ясно, что ни муки, ни плиты никто нам не даст за спасибо. Тем более, что говорить «спасибо» на ГУЛАГе вообще не принято. Благодарность выражается как-нибудь косвенно. Скажешь: «Ништяк, земеля!», и этого, как правило, достаточно. В данном случае нужны были «понты», то есть какие-то материальные или иные блага, которыми можно оплатить услугу.
Самое простое – деньги, и они у меня были. Не те законные безналичные деньги на лицевом счету, которыми можно оплатить лишь «отоварку» в ларьке или подписку на газету, а настоящие живые деньги, за владение которыми зэку грозит «трюм», то есть карцер. Откуда они у меня появились и как хранились – это длинная история, и я воздержусь пока от ее изложения.
Однако платить кухонным «козлам» деньгами я не хотел. В той обстановке тотального взаимного доносительства, которым особо отличаются больничные зоны (стучат везде, но в обслуге «больничек» стучит каждый на каждого с вероятностью 99 процентов), наиболее вероятным исходом такой «перетирки» было бы следующее. Взяв деньги, «козел» бы «затарил» (спрятал) их, а потом донес оперу, что у Зеличенка, что лежит на терапии, по слухам, есть деньги. Этим он убил бы двух зайцев: и «чирик» (десять рублей) наверняка прикарманил бы, и выслужился перед опером.
Валера подал другую идею. Жена Галя прислала мне в письме японскую стереооткрытку: красивая девушка говорит по телефону. Посмотришь с одной стороны – один глаз прищурен, с другой – оба открыты. Вот эта подмигивающая красавица с подачи Валеры и была превращена в вожделенный пакетик муки.
Первая выпечка оказалась неудачной, но со второй дело пошло. По виду наша маца была похожа на «маца-шмура», только темнее. Я не удержался и сообщил в письме жене радостную новость: «Только что принесли твою телеграмму. От радости чуть не сел на горячие мацот». Менты вряд ли обратили внимание на эту непонятную фразу, но жена зэка сечет такие вещи с лету: маца у меня есть, притом испеченная прямо на зоне, поскольку горячая.
Знал ли об этом опер? Вероятно, знал, слежка за мной была неусыпной. Но мер не приняли и мацу не отобрали. Видно, к той весне 1986 года уже что-то сдвинулось в общей атмосфере совка, и чуткие к направлению ветра менты выжидали, куда повернет Горбачев…
У КГБ хорошая память
Вечером в начале мая сосед по палате радостно сообщил:
- Слышь, по радио передали какая-то совдеповская атомная электростанция гробанулась.
- Сосновый Бор? Под Ленинградом? – спросил я, холодея.
– Нет, как-то по-другому. Черне…черно… не разобрал. Где-то на Украине.
Никто из нас не понял тогда всего значения того, что случилось. Мои мысли были заняты другим. Галя добилась моего перевода из Коми в Казахстан - по состоянию здоровья. Нет, особых страхов перед казахами или другими нацменами у меня не было. На зоне в Дежнево был у меня приятель-казах, инженер, убивший любовника своей жены. От него я узнал о трагедии казахского народа, превращенного в нацменьшинство на собственной земле. Отец советовал ему приглядываться к евреям, чтобы по их примеру найти путь национального выживания, и он обрадовался за меня, узнав о предстоящем переводе. Я и сам понимал, что перевод отсюда - это единственный шанс остановить душившую меня гипертонию, разошедшуюся в жутком комяцком климате. Но понимал и другое: впереди ждет этап.
От слова «этап» мрачнеют лица самых бывалых зэков. Они же, старые зэки прикинули маршрут, которым меня повезут. Сначала - Киров, потом - Свердловск. Дальше может быть Новосибирск или Петропавловск-Казахский, в зависимости от того, в какую именно зону - Казахстан велик! Советовали быть осторожным в Свердловске: «Плохая тюрьма, одна из худших пересылок в стране».
Они не знали, что при упоминании Свердловска меня охватывают дурные предчувствия и без их предупреждений. В 1981 году у в нашей ленинградской квартире провели обыск по поручению Свердловской прокуратуры по делу Ельчина и Шефера, обвинявшихся по 70-й статье Уголовного кодекса – «антисоветская агитация и пропаганда». Как сказала проводившая обыск прокурорша, подозреваемые пытались создать в Свердловске то ли ульпан иврита, то ли кружок еврейской истории.
У нас тогда изъяли мешок «клеветнической литературы»: детские песни на иврите, календари, таблицы спряжения еврейских глаголов, рассказы Короленко в переводе на иврит, молитвенник «Шалом» - издание Московской синагоги, книги Х. Потока, С. Беллоу, И. Башевис-Зингера и даже «Марракотову бездну» Конан-Дойля. (Книга Потока «В начале», например, была признана Свердловским УКГБ антисоветской, поскольку в ней упомянуты еврейские погромы... в царской России и в Польше!).
Забегая вперед, стоит сказать, что после долгой борьбы мне вернули почти все в конце 1987 года, уже после выхода из заключения. Не вернули «В Иерусалим и обратно» Сола Беллоу, где есть интервью с Эдуардом Кузнецовым, осужденным по ленинградскому «самолетному» делу, и «Русские» Хедрика Смита («Ну, вы сами понимаете...»)
Пытались нас тогда и допрашивать. Но мы с Галей показаний не дали, и капитан свердловского УКГБ Филатов сказал: «Вы об этом еще пожалеете». Спустя несколько лет я убедился, что память у них хорошая.
Роальд Зеличенок с женой Галиной в Ленинграде. Начало 1980-х годов
«Хоть бы убрались вы все поскорее в свой Израиль!»
5 июня 1985 года, сразу же вслед за тем, как следователь В.Д. Пристансков, не добившись моего согласия давать показания, объявил постановление об аресте, меня на «воронке» доставили из горпрокуратуры в КПЗ - камеру предварительного заключения первого отделения милиции, расположенного на той же улице Якубовича. Там - первый «шмон» (обыск) - сколько таких шмонов мне еще предстояло! Шмонающий сержант спрашивает: «Тебя за что?» Объясняю кратко смысл статьи 190-прим – «изготовление, распространение или хранение произведений, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй». Глаза сержанта округляются:
- Но за что конкретно?
- Пока не знаю, думаю за преподавание иврита, еврейского языка.
На этот вопрос - за что конкретно? - я не могу достоверно ответить до сих пор. Существует несколько гипотез, а какая из них верна, знает, может быть, г-н Пристансков, в настоящее время владелец преуспевающей адвокатской конторы в Петербурге и преподаватель права в университете. (Примечание 2003 года).
- Слушай, тогда у меня к тебе вопрос - что это за гортанные звуки в твоем иврите? - продолжает сержант. - Настала моя очередь удивляться, но пришлось объяснять.
- Вот теперь я понял. Я-то сам хохол из Черновиц. В школе учился с девочкой-еврейкой, она потом уехала в Израиль. Ну, пойдем в камеру...
Следующая беседа на еврейскую тему с представителем власти примерно такого же ранга произошла через два месяца в знаменитой питерской тюрьме Кресты, когда меня везли на суд. Для этого поднимают в пять утра «с вещами», загоняют в этапную камеру, по-крестовски «собачник». Перед посадкой в автозэк ─ полный шмон. Меня шмонает пожилой усатый прапор. Вытряхиваю содержимое сидора. Прапор первым делом обращает внимание на два «гешера» - издаваемые в Израиле выпуски художественной литературы на легком, адаптированном иврите для изучающих язык.
- Это на каком же языке? – интересуется прапор.
- На еврейском.
- Так ты что, еврей?
- Еврей.
- Господи, хоть бы убрались вы все поскорее в свой Израиль!
- Так ведь не пускают.
- Я бы держать не стал.
- Твои слова - да Богу бы в уши!
- Ладно, укладывайся!..
Я быстро приметил, что «гешеры» намного облегчают мне процедуру шмона. Шмонающий удивляется, рассматривает книжки, расспрашивает... А время идет, и шмонать еще целую ораву. Принимающий конвой орет: «Давай скорее, мать твою, чего там копаетесь!» И твой прапор сдвигает все в сторону: «Укладывайся, живо!» И не замечает, что у тебя белья двойной комплект противу положенного, и ложка алюминиевая (они боятся металла как огня), и шарф цветной шерстяной, а не черный хлопчатобумажный, и запрещенная зубная паста, а не разрешенный порошок, и махровое полотенце (тоже запрещено!), и что хуже всего ─ тренировочный спортивный костюм. Кто-то вбил им в умные головы, что тренировочные костюмы, которые они именуют «трико», существуют специально для побегов. Я это самое «трико» протащил через все бесчисленные шмоны и, уходя из зоны, оставил своему «семейнику». А махровое полотенце, что Галя заслала еще в КПЗ, и сейчас со мной.
Игры без правил
Однако, как «гешеры» оказались в Крестах? Дело в том, что с первых дней моего пребывания там у меня появился канал связи с волей. Канал этот, конечно, устроили для меня сами «органы». Старый прием, широко используемый следователями, как по политическим, так и по чисто уголовным делам, с очевидной целью не мытьем, так катаньем набрать материал для сколько-нибудь приличного судебного заседания.
Действительно, чем в моем случае располагало обвинение? Шесть незаконно перехваченных писем, в которых «заведомо ложных сведений, порочащих...» не сыщешь и под микроскопом, да «интервью, записанное на видеопленку», которое тоже до уголовной статьи не дотягивало. И это, собственно, все.
Отчаянные попытки наскрести хоть что-нибудь весомое отчетливо просматриваются по всему моему следственному делу № 46132. Вот запрос в некую воинскую часть с просьбой выслать данные радиоперехватов касательно Р. И. Зеличенка. Вот тексты этих самых перехватов, в основном из передач радиостанции «Голос Израиля», распечатанные на американском компьютере - и опять ничего серьезного. Вот мое письмо писателю Василию Белову. Вот «Финал дела Корнеева» - под этим коллективным письмом, подводящим итог немалым трудам по разоблачению одного из наиболее мерзких совковых «сионологов», стоит и моя подпись.
К делу подшито множество других документов. Некоторые из них показывают довольно низкую степень компетентности тех, кто так любит повторять, что «у нас брака не бывает». Вот справка КГБ об адресатах моих писем, где Мартин Гильберт, всемирно известный английский писатель, официальный биограф Уинстона Черчилля, назван «функционером» сионистских организаций. Там же известная активистка движения за освобождение советских евреев домохозяйка Хелен Абендстерн произведена в должность руководителя сионистской организации «Комитет 35», в которой она никогда не состояла.
И, наконец, переводы с английского моих писем и писем, адресованных мне. Это действительно незабываемое чтение! Например, выражение «to explore different avenues», которое означает «использовать другие возможности», доцент кафедры иностранных языков Ленинградского отделения Академии Наук СССР (!) Баскакова переводит так: «Авторы письма советуют вести переписку с разных адресов». Это уже ближе к вожделенной статье 64 Уголовного кодекса РСФСР – «измена родине и шпионаж», но все еще недостаточно близко. За перевод доценту выплачено около 400 рублей, справка о выплате подшита к делу.
В общей системе поиска доказательств того, что я каким-либо образом сознательно стремился причинить вред советскому государству, подконтрольному органам безопасности каналу связи с волей, надо полагать, отводилась немалая роль. Но чего они ожидали? Может быть, они думали, что я напишу Гале, где закопал динамит, передатчик и коды для связи с ЦРУ, Мосадом и охранкой Пиночета? Теряя терпение, следователи попытались через сокамерников внушить мне идею написать письмо «зарубежным друзьям» и передать его по тому же каналу.
Я так и сделал: написал в американский «Комитет обеспокоенных ученых», который как раз перед тем вступил в переписку с Горбачевым. Основания для такого обращения у меня были: одно из инкриминировавшихся мне писем было частью переписки с членом этого комитета. Но опять это было не то. Ни тебе явок, ни номеров секретных счетов в швейцарских банках. Просто призыв о помощи, о предании гласности того, что со мной происходит. Вдобавок я вручил следователю заявление на имя прокурора Ленинграда: «Прошу разрешить мне послать письма в США в адрес общественной организации «Комитет обеспокоенных ученых», а также в Бельгию, Израиль и Англию (по частным адресам) в порядке, который будет согласован со следователем». Разумеется, в этой просьбе мне отказали.
Тогда обвинение избрало другую тактику: втереться в доверие к Гале. После трех или четырех писем, за каждое из которых «гонец» брал 25 рублей, чтоб заглушить подозрения - мол, ради заработка рискую (интересно, сдавал ли провокатор эти деньги куда следует или прикарманивал?) - жене была сообщена якобы моя просьба: передать мне в Кресты конверт международной почты, написав на нем адрес «вы сами знаете какой». Организаторы этой операции не знали, конечно, что, предчувствуя возможность ареста, мы заранее условились о мерах защиты от подобных игр. Гале и нашим друзьям стало ясно, что пора кончать. И канал связи свое существование прекратил.
Но еще раньше по этому каналу пришли ко мне два «гешера». Чтобы объяснить, для чего они мне там понадобились, придется вернуться к тому моменту, когда после длительной процедуры приемки меня втолкнули в камеру 304 следственного изолятора Крестов. Процедура включала: обыск, фотографирование, сдачу денег на лицевой счет («чирик», положенный на «отоварку», был у меня с собой - пригодился инструктаж Жени Леина, который одним из первых в нашей волне отказа прошел через Кресты и, освободившись, весьма способствовал, скажем так, тюремному просвещению потенциальных арестантов из актива алии), «игру на рояле» (дактилоскопию), роспись о том, что я предупрежден о наличии электрического напряжения на ограждении тюрьмы, сдачу личных вещей в каптерку, баню, медосмотр.
Знакомлюсь с сокамерниками. «Кликуха» одного из них была Мальборо. Тип молодого еврейского плейбоя. Жил весело, делал хорошие деньги. Залетел по неосторожности. Вышел из бара с компанией ночью, все - на своих «Жигулях». Устроили гонки по ночному Ленинграду и нарвались на патруль ГАИ. Выручая приятеля, Мальборо двинул машину на одного из патрульных. Тот отскочил, приятель сбежал, а Мальборо очутился в Крестах, ожидая суда.
Так вот, он вскоре предложил мне воспользоваться его каналом связи с волей, попросив за это... учить его ивриту. Принимать ли предложение? Было почти очевидно, что приняв его, я включаюсь в их игру. Не ясно было лишь, является ли Мальборо сознательным провокатором или не ведает, что творит. Первое казалось более вероятным, но сомнения возникали, потому как канал у него, по-видимому, действительно был и действовал на коммерческой основе, независимо от всяких гэбистских игр. К тому же я понимал, какая это поддержка для Гали - получить от меня хоть несколько строк, да и мне ее поддержка была не лишней. И я решил рискнуть.
Какова была истинная роль Мальборо, я не знаю достоверно до сих пор. Пока его не увезли на суд, я учил его с помощью тех самых «гешеров», став, вероятно, первым «морэ» (учителем), преподававшим иврит в Крестах. Будем надеяться, что и последним! Некоторые слова он запоминал легко, другие ему никак не давались, например «лехем» (хлеб). Перед судом Мальборо был спокоен: «Все схвачено, все притерто ─ будет два года химии максимум». А через несколько дней от него пришла записка: «Мне дали 4 года зоны. Видимо, это люди из-за реки. Что я им сделал?» (Напротив Крестов, на другом берегу Невы возвышается известный всем ленинградцам «Большой Дом», резиденция местного КГБ).
Как-то, уже после суда, меня вызвали по кассационным делам к моему адвокату Сурену Оганесович Зодьяну. (В Крестах есть специальное отделение с кабинетами, куда зэков выводят по вызову следователей, адвокатов и прочих). И вот я сижу в таком кабинете, и на тумбе стола я вдруг замечаю нацарапанные три еврейские буквы: «ламед», «хет», «мем-софит». Вместе ─ «лехем», почерк Мальборо...
Натан Щаранский вспоминает в своей книге «Не убоюсь зла», как на стене камеры ожидания в суде увидел надпись на иврите: «Узник Сиона Иосиф Бегун. Крепись и мужайся!» Я оставил подобные граффити в десятках этапных камер, где, несмотря на «шубу» (так зэки называют штукатурку с добавлением гравия, отчего поверхность получается особо неровной и шероховатой, так что писать на ней трудно), всегда найдешь место для короткой надписи. А также - в «стаканах» (натыканных в тюремных коридорах коробках, обычно железных, с дверью и замком, где с трудом можно поместиться одному человеку и где порой пришлось сиживать часами), в столыпинских вагонах, на стенах прогулочных клеток. Если места было уж совсем мало, писал «Исраэль» - пять букв, либо «шалом» - четыре. А можно было бы и «лехем» - всего три. Дай Бог, чтобы эти надписи некому было читать!
Ленинградский следственный изолятор «Кресты»
Капитану Лобанову не оставили выбора
Два «гешера» - рассказы Натана Шахама и пьеса «Хана Сенеш» Аарона Мэгеда - долгое время представляли собой все, что было у меня на иврите, я выучил их наизусть. Начальство «Кровавого Спеца», конечно же, знало об их существовании, ибо мои пожитки шмонались многократно - в открытую и негласно, любительски и профессионально, да еще стукачи вокруг. Но «гешеры» не изымали, хотя по букве закона должны были сразу же отобрать: зэку разрешены только книги, изданные в СССР. И в конце концов отобрали, но это случилось лишь весной 1986 года.
Зам. по режиму и оперативной работе капитан Лобанов, второй человек в лагерной иерархии и, как говорили, уполномоченный КГБ, сказал:
- Сами понимаете, это не советское издание. Попытаюсь получить для вас что-нибудь, изданное на иврите в СССР.
- Так ведь не издают...
- Вы не в курсе, кое-что издают и на иврите.
Капитан Лобанов был человек жесткий, возможно даже жестокий. Я хорошо помню его «вводную беседу» для нас, вновь прибывших этапников. С какой-то странной скрупулезностью он описал лагерный карцер и ужасы, которые там происходят, действие слезоточивого газа «черемуха» (баллончики с этим газом всегда наготове у внутрилагерной охраны), но особо остановился на резиновых дубинках: «При ударе развивается давление до восьмидесяти килограмм на квадратный сантиметр, поэтому кожа лопается даже при ударе через одежду. Лагерь - не санаторий. Здесь собраны воры, грабители, взяточники, антисоветчики». Взгляд в мою сторону.
Вскоре после того, как я вышел из этапной камеры на зону, Лобанов меня вызвал и стал расспрашивать о моем деле. Я ответил, что сижу за письма, а обсуждать их содержание отказался вежливо, но твердо: «Это мои письма, они касаются только меня и адресатов». Лобанов стал настаивать, и тогда я добавил, что говорить о моем деле с кем бы то ни было мне запретили, подобные разговоры будут рассматриваться как продолжение моей преступной антисоветской деятельности. Я не лгал: именно это заявил мне накануне суда следователь Пристансков, присовокупив: «Кому положено знать о вашем деле, и без вас будут знать то, что им положено».
Наверное, капитану Лобанову «было положено», и через некоторое время он вызвал меня вновь:
- Скажу вам как оперативник: вы неверно оценили обстановку и поставили курировавших вас работников в такое положение, что у них просто не осталось другого выбора кроме как вас посадить... А вызвал я вас, чтобы отдать почту из дому. Кстати, хочу спросить, что тут изображено. Стена Плача?
- Нет, это городская стена старого Иерусалима...
Лобанов вызывал меня под разными предлогами - видимо, лично отвечал за надзор надо мной. Человек он был неглупый и не настроенный антисемитски. Почему же он все-таки приказал изъять «гешеры»? Чтобы это понять, надо представить себе всю систему внутрилагерных отношений.
Тюрьма (как и армия) - до предела усугубленное, кафкианское отображение того общества, которое она обслуживает. Как бы снимок, сделанный на сверхконтрастном фотоматериале. Поэтому не удивительно, что одним из столпов советской тюремной жизни является тотальное доносительство, и это касается не только зэков. Менты, включая офицеров, исправно стучат друг на друга. Доносы зэков на ментов также поощряются. Именно такой способ «становления на путь исправления» мне предложили в оперчасти Доманика через пару дней после прибытия: сообщать о незаконных действиях прапорщиков, например, о случаях продажи зэкам водки, чая и т.п. Мой отказ поразил и обидел лейтенанта: «Вы же интеллигентный человек!»
Тот, кто шпионил за Лобановым (штабные «козлы» намекнули мне, кто именно) узнал о «гешерах», а Лобанов через своих осведомителей узнал о том, что тот узнал. И у капитана не осталось другого выбора кроме как принять меры. Кстати, в конце концов, тот, кто стучал на Лобанова, «прорезался». Остановив меня, он заявил: «Я знаю, что вам приходят письма на израильских открытках. Я это прекращу». Прекращать не пришлось: вскоре меня забрали на этап в Казахстан.
Тоска по ивриту
После изъятия «гешеров» все, что у меня осталось на иврите, был полученный по почте «Каталог инкунабул на древнееврейском языке библиотеки Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР», составленный Семеном Якерсоном, одним из моих учителей иврита. Иврит-русский словарь Ф. Шапиро пришел уже в казахский городок Туркестан. На мою беду, он попал в руки оперативника Махмуда, заслуженно пользовавшегося плохой репутацией.
- Этого я вам не отдам, - заявил он, - здесь какой-то шифр.
- Это не шифр, а язык. Я еврей и по закону имею право на получение книг на своем языке.
- А я казах и говорю, что это шифр, и вы его не получите. И вообще, советую не слишком умничать.
Начались длительные переговоры через посредников. Полагаю, что, в конце концов, вопрос был решен положительно в Алма-Ате. Когда мне вручили словарь (получив устное обещание, что я не буду писать письма из лагеря на этом таинственном наречии), я, кажется, чуть не заплакал. А вскоре прорвало плотину. Не забуду тот осенний день 1986 года, когда мне вручили сразу сорок писем из Израиля, отправленных к моему 50-летию в основном из кибуца Гезер, который шефствовал над нашей семьей.
На невиданное чудо - письма из-за границы - приходили поглядеть со всех отрядов, хотя времена, когда зэки, как солженицынский Иван Денисович, свободно расхаживали по зоне, прошли. Теперь зона разгорожена на клетки - «локалки», ключи от которых в руках «ЭсПэПэшников», лагерных полицаев, набираемых из «козлов». Передвигаться ты можешь лишь в пределах «локалки» своего отряда. Навестить приятеля в другом отряде, сходить в библиотеку, посылочную, санчасть, «ларь», то есть лагерный магазин - целая проблема. В числе других заявился важный гость. На воле он был неприметным чимкентским шашлычником, а на зоне ─ «круговым», то есть руководителем блатного землячества, и принадлежал к высшему слою зэковской иерархии. Разговор с ним продолжался более часа, я подарил ему несколько израильских открыток.
В те же дни Леня Тендлер стал регулярно присылать мне из Ленинграда вырезки из израильских газет, сопровождая их лукавым пояснением для лагерной цензуры: «Посылаю тебе интересную статью из «Биробиджанской звезды» (Единственная в Советском Союзе газета на языке идиш «Биробиджанер Штерн», выходившая в Еврейской автономной области).
Вообще, мои специфически «еврейские эмоции» были прежде всего связаны с тоской по ивриту. Приведу несколько выдержек из своих писем домой:
«По телевизору показывали фильм «Софья Ковалевская», где живущая в Стокгольме героиня - она там профессор университета - жалуется, что ей очень тяжело из-за невозможности поговорить на родном языке. «Иногда я чувствую, что у меня к лицу приклеена маска»,- говорит она. Я ее понимаю. Спасаясь от этой приклеенной маски, хожу взад-вперед по локалке, напевая из Номи Шемер, Арика Айнштайна, Шломо Арци и других. Только нельзя этого делать часто: начинаются «гонки», как зэки называют знакомое каждому узнику состояние, когда погружаешься целиком в «домашние» мысли, либо в сожаления о прошлом и опасения за будущее. Эти мысли, цепляясь одна за другую, быстро становятся навязчивыми. Старые зэки знают об этой опасности и умеют ее избегать, но новички нередко становятся жертвой «гонок».
«…Иной раз придумываешь для себя что-то вовсе экзотическое. Так, стоя в очереди в санчасти, я мысленно перевожу на иврит висящие на стене медицинские плакаты»
«…Однажды приснилось, что мне обязательно надо сказать на иврите фразу «монтаж радиодеталей на печатной плате», а я не могу, и за это меня ждет нечто ужасное. Проснулся в страхе, но вспомнил!…»
«…Усердно читаю «Каталог инкунабул», хотя не все там понимаю. Но это не важно: когда дело касается иврита, я вполне уподобляюсь Петруше из «Мертвых душ», которого интересовало не содержание прочитанного, а сам процесс складывания слов из отдельных букв...»
В другом письме друзьям я попросил прислать мне доклад Горбачева на 26-м съезде КПСС, который, я был в этом уверен, будет издан на всех языках народов мира, включая иврит. Доклад на иврите мне не прислали. Зато я получил книгу «Древо Ленина», изданную израильской компартией в Тель-Авиве в 1970 году. Прочел, хоть это было не очень увлекательным чтением.
Участники пикета в Манчестере в день 50-летия находящегося в заключении еврейского отказника из СССР Роальда Зеличенка
- британский радиожурналист Брайс и активистка движения за освобождение советских евреев Хелен Абендстерн
Евреи на зоне
Мальборо был первым из немногих евреев, которых я встретил во время невольных скитаний по архипелагу ГУЛАГ. Вторым был Боря Рессель. Называю его без обиняков по имени, так как он недавно фигурировал в «Огоньке»: у него брали интервью для статьи о советской организованной преступности. Об этом предмете он и вправду знал много и беседы с ним были поучительны, хотя сам он был «мажором», фарцовщиком средней руки с рабочим местом на галерее Гостиного двора и в подземном переходе поблизости, именуемом в народе «триппер-штрассе». Как я понял, непременным условием успеха в его деятельности было «взаимопонимание» с милицией. Но менты как-то грабанули его по крупному, а Боре не хватило ума промолчать. Взаимопонимание» кончилось, и он очутился в Крестах.
До ареста Боря жил на набережной Кутузова, и в отношении него буквально исполнилась старая шутка: «Раньше я жил напротив тюрьмы, а теперь живу напротив своего дома». Боря был болезненно тучен, и страшновато было думать о том, что ждет его на зонах. Но беспокоился я зря: он легко вписался в жизнь нашей камеры 304.
Леша К., с которым мы в дни Московского международного фестиваля молодежи и студентов сидели в карцере Крестов, был по паспорту русский, а по матери - не то Розенштейн, не то Зильбершнир. Из своих тридцати с чем-то лет, четырнадцать провел в местах заключения. Специальность ─ валютчик. Он вполне бы мог стать звездой преступного мира. Но увы... Рассудительный и хладнокровный, пока трезв, он терял эти качества после стакана водки.
Общение с Лешей принесло мне немалую пользу. В разговорах об его удивительных уголовных приключениях, включая побеги из мест заключения, короталось время, которое в «трюме» ползет невыносимо медленно. Главное, он первым связно поведал мне обо всех аспектах жизни на зоне. Эта информация вскорости очень пригодилась, хотя и не уберегла от многих неизбежных ошибок. Как водится между евреями, у нас нашлись и общие знакомые. Сообщил ему, что один из них эмигрировал. Эта новость его поразила.
Запомнился еврейский врач из Москвы, зэк, работавший по специальности на больничной зоне. Сел за взятку, перенес в заключении инфаркт. Оставил впечатление человека, сломленного морально и физически... Евреем оказался замполит Нижнего Доманика. Вреда от него не было - лучшее, что можно сказать о менте. Ну, а пользы... Какая может быть польза от замполита, да еще на зоне?
В Алма-Атинской тюрьме познакомился еще с одним евреем в погонах, полковником медицинской службы. Представился: психиатр, хочет побеседовать со мной в рамках общего медицинского обследования. Надеюсь, что на моем лице при этом не отразилась, литературно выражаясь, «вся гамма чувств». На протяжении всего двухмесячного этапа из Коми в Казахстан многие зэки, узнав, что я политический, высказывали предположение: не в «психушку» ли везут? О том, что психушки - излюбленное оружие «краснопузых» против «политиков», на ГУЛАГе говорят многие. И хотя я понимал, что летом 1986 года такой вариант маловероятен, нехорошие мысли в голове все же забегали.
Я невежливо заявил полковнику-психиатру, что не рад нашей встрече, учитывая известную репутацию советской психиатрии а-ля академик Снежневский. Он уверил меня, что для него «было бы невозможно назвать здорового человека больным». Затем встал, открыл дверь в соседнюю комнату, буркнул туда «здоров!» и ушел.
Вот, пожалуй, и все еврейские встречи за время моего заключения. Если не считать друзей- отказников, сопровождавших Галю в поездках на «свиданки». Иногда удавалось их увидеть. Так я видел Сеню Боровинского, Абу Таратуту, Леню Кельберта, Марка Будняцкого, Илью Симовского. Ну и, конечно, фантастическая, совершенно невероятная случайная встреча с моим товарищем и подельником Володей Лифшицем после того, как меня избили в свердловской пересылке. Как тут не вспомнить слова Эренбурга о том, что жизнь иногда выкидывает такое, до чего не додуматься никакому романисту.
Пожалуй, здесь стоит упомянуть и о Валерии Баринове, основателе христианской рок-группы «Трубный зов», осужденном на два с половиной года за нереализованное желание (!) нелегально перейти финскую границу, Мы с ним «семейничали» на Доманикской зоне, то есть делили хлеб и прочую еду, что удавалось достать. Как сейчас, вижу сцену нашего знакомства. Сидим на «шконке» в бараке 10-го отряда, куда Валера только что вернулся после шестимесячного заключения во внутрилагерной тюрьме. «Я еврей, - сказал он, - потому что Бог Израиля - Бог Авраама, Исаака и Иакова - мой Бог».
«Эти евреи всегда своего добьются!»
Какую роль играло мое еврейство в отношениях с другими зэками? Должен сказать, что в отличие от Володи Лифшица, я не сталкивался в заключении с агрессивным антисемитизмом. Дело, по-видимому, в том, что места, где я отбывал заключение, - и в Коми, и в Казахстане - населены потомками зэков сталинских и позднейших времен. Это земли, куда осужденных привозят в столыпинских вагонах со всей огромной страны. Там они, отсидев свой срок, выходят из бесчисленных зон, селятся где-то вблизи, женятся, рожают детей, которые потом попадают на такие же зоны. В этом горестном, неприкаянном интернационале нет понятия «свой», поэтому нет и понятия «чужой».
Конечно, «с людьми работают», и это приносит некоторые плоды. И на крайнем Севере, и на крайнем Юге неведомо откуда знают зэки о Сахарове и о Щаранском. Сведения о них поразительно унифицированы и явно отмечены каиновой печатью источника, их породившего. Про Сахарова известно, что его настоящая фамилия Цукерман и что он получил миллионы долларов за работу на ЦРУ. Про Щаранского - что он в тюрьме объявил голодовку после того, как ему подали в камеру остывший кофе. Вот и все, никаких вариаций.
Я хорошо понимаю логику придумавших это: разумеется, в сердце «социально близкого» советского гражданина, пусть даже временно изолированного от общества, должна подняться волна гнева против цукерманов, продающих родину за доллары, и щаранских, которые и в тюрьме пьют кофе - не то, что бедный Иван. Поначалу я было ринулся на защиту чести Андрея Дмитриевича и Натана, но вскоре понял, что оказываю им медвежью услугу, ибо сегодняшний зэк мыслит не совсем так, как предполагали сочинители этих баек. Реакция была примерно такой: «Понятное дело, академик, да к тому же еврей, беспонтово трудиться не станет. Да если бы я мог что-нибудь продать ЦРУ, разве б пошел воровать?.. И Щаранский этот - молоток. Это нам хоть в рот писай - смолчим, а еврей - ему положен горячий кофей, так он своего добьется». Зэки с другой реакцией мне почти не попадались.
Интерес к своей национальности я чувствовал нередко, но ничего враждебного в этом обычно не было, хотя вопрос «а за что вас убивал Гитлер?» слышал не раз. В ответ я объяснял, что в политике - как в тюрьме. «Хочешь подняться сам - опусти другого» - железный закон ГУЛАГа. Гитлер хотел подняться, а опускать кроме как евреев ему в Германии было некого. Иногда требовались дополнительные пояснения, и я рассказывал о застарелой традиции использовать евреев как козлов отпущения, приводил примеры с другими нацменьшинствами в разных странах.
Толкуя на эти темы, приходилось учитывать, что Гитлер - фигура довольно популярная среди части зэков. На то есть две причины, к антисемитизму отношения не имеющие. Во-первых, Гитлер считается главным врагом ненавистных «краснопузых», совдепии. Во-вторых, психика зэка, измученная однообразной тягомотиной лагерной жизни, несмотря на всю ее жестокость, тянется ко всему необычному, неординарному - так же, как его желудок тоскует по щепотке перца, чтоб сдобрить проклятую баланду. Если ты умеешь рассказывать про оборотней, экстрасенсов или кладоискателей, тебя зауважают и заставят рассказывать без конца. В том же одна из причин популярности Гитлера, нацистской символики и прочей дряни.
Популярна наколка «Проснись, Адольф, менты борзеют!». У многих выколот на плече эсэсовский погон или рунические буквы «СС». Моя скамья подсудимых в зале № 54 Ленинградского горсуда была украшена надписями «Хайль Гитлер» и «Готт мит унс», накарябанными по-немецки с ошибками. Так что мои попытки антигитлеровской пропаганды на зоне обычно успеха не имели.
Антиизраильская пропаганда, которая уже проникла аж в подкорку и в спинной мозг советского человека, на моих «сосидельцев», похоже, повлияла несильно. Во всяком случае, в камерах смеялись, когда привезенный после суда секретарь приемной комиссии Ленинградского института точной механики и оптики Фокин, который получил 15 лет за чрезмерное мздоимство, вопил на все Кресты: «Я не виновен! Меня оклеветала израильская разведка!». Однако в тех же Крестах познакомился я с одним рабочим, которого сильно избивали во время следствия по делу о подделке документов. На мой вопрос «зачем били?» последовал удивительный ответ: «Они выбивали признание, что я израильский шпион». И было это не в эпоху ежовщины и дела врачей - на дворе занималась горбачевская перестройка.
Открытка с фотографией Р. Зеличенка, выпущенная в США общественным движением «За свободный выезд советских евреев в Израиль». На оборотной стороне текст на английском языке: «Дорогой Генеральный секретарь Горбачев! Алик Зеличенок (Ленинград, набережная реки Карповки 19, кв. 56) подал заявление на выезд в 1978 г. и получил отказ по секретности. Мы уверены, что вы понимаете абсурдность ссылок на секретность по прошествии 10 лет. Зеличенок и его семья хотят эмигрировать, это их законное право. Генеральный секретарь Горбачев, пожалуйста, позвольте Зеличенкам уехать. Предоставьте им выездные визы!»
Опасения не оправдались
Мои опасения по дороге в Казахстан насчет того, не вздумают ли мои будущие мусульманские «коллеги» отыграться на мне за дела ближневосточные, не оправдались совершенно. В психологии этих людей - преклонение перед силой. Кто бьет - тот прав. Арабы в их глазах позорят ислам, ведь уже сколько лет ходят битые.
С таких же позиций они воспринимают... кровавый навет. Многие верят, что евреи употребляют в пищу человеческую кровь, что явилось для меня сюрпризом. Однако их трактовка этого «факта» вряд ли обрадовала бы расплодившихся в Советском Союзе «сионологов». «Конечно, человеческая кровь - самая здоровая пища, - говорили мне зэки, - И мы бы употребляли, да кишка тонка. А евреи ничего не боятся!» Я пытался переубеждать их. Меня слушали, но видно было - не верят.
Если моя просветительская деятельность и оказалась в чем-то успешной, так это в борьбе с местной легендой о еврейском каннибализме. На Туркестанской зоне рассказывали о группе еврейских частников из Ташкента, которые убивали людей (всего ухлопали с дюжину), а из их мяса делали манты, продажей которых небедно жили. Их разоблачили и расстреляли. Ну, разделаться с этим произведением фольклора было нетрудно: я тут же подсчитал выручку от того пельменного бизнеса. Получилось - максимум сотня на брата. «И вы думаете, что за какой-то «стольник» еврей пойдет на риск «вышака»?» Это их убеждало, в еврейском уме они не сомневались. Любопытно, где эта пельменная страшилка была придумана. Неужели там же, где байки об агенте ЦРУ Сахарове и любителе горячего кофе Щаранском?
Так или иначе, прямой угрозы жизни живущих в Казахстане евреев (как и русских, несмотря на Алма-атинские беспорядки) пока не видно. Если тамошние мусульмане и будут кого-нибудь резать, то, скорее всего, друг друга. Вражда между местными народами и даже отдельными родами одного и того же народа была на зоне заметна. Уже в первые дни по прибытии в Туркестан один узбек предупреждал меня: «Берегись казахов, это подлинный народ». Я и не сразу сообразил, что он хотел сказать «подлый».
У меня было немало товарищей, и казахов, и узбеков, и других мусульман на том оцепленном колючей проволокой куске казахской земли, зажатом меж двух великих пустынь, рядом с небеснокупольной гробницей праведника Ахмеда Ясави, что воздвиг Хромой Тимур, и недалеко от группы деревьев, показывая на которую бригадники говорили мне: «Видишь? Вон там еврейское кладбище»...
Кореец Саня Ким спросил меня: «А этот твой иудаизм к чему ближе - к христианству или к исламу?» Я ответил, что, пожалуй, к христианству. (С теологической точки зрения я был, вероятно, не прав, но я имел в виду скорее литературную и «эмоциональную» близость). И тут последовал неожиданный вопрос: «Почему же тогда у тебя здесь все семейники и друзья - мусульмане?» Я не нашелся, что ответить, и до сих пор затрудняюсь. Просто так получилось.
Как-то мой друг-казах рассказал анекдот: «Почему евреи, покупая курицу, смотрят ей в зад? Потому, что они съели столько кур, что стыдятся смотреть им в глаза». Теперь это можно сказать и о нем самом: ведь сколько куриного бульона из тайно переправленных мне на зону израильских бульонных кубиков «Тельма» и «Осем» мы выпили вместе! Вскоре после освобождения я получил от него из зоны открытку, пришедшую аккурат к празднику Ту-Бишват: «Поздравляю с новым годом деревьев!» Не зря, видно, я оставил ему свой еврейский календарь.
Думаю, что в глазах моих солагерников я был сыном некоего не совсем обычного племени. И когда я не давал переключить отрядный телевизор с «Тевье-молочника» (в главной роли - Михаил Ульянов) на любимые ими мультики, это было окружающим понятно. После демонстрации по ТВ фильма о жизни в США еврейских эмигрантов из Советского Союза (с беспомощными комментариями Генриха Боровика) многие специально подходили ко мне спросить, видел ли я этот фильм?
Я думаю, что их представление о евреях в большинстве случаев складывалось из известных клише, и не все эти клише носят негативный характер. Одно из них - «Евреи стоят друг за друга и в беде своих не бросают». Именно так воспринималась поддержка и забота обо мне единомышленников, друзей, родных, жены. Мне часто говорили: «Тебе хорошо, твои тебя не бросят!» Знакомые зэки с Доманика сумели передать мне на больничку записку: «Слушали Голос Израиля. Передавали о тебе». Я и понятия не имел, что у них был коротковолновый приемник, и до сих пор не знаю, где они его прятали. Можно представить, насколько важным показался им сам факт такой передачи, если они решили рискнуть и нарушили конспирацию.
Галя примчалась в городок Туркестан через три дня после моего прибытия туда. Потом мне рассказали, что как раз в те дни в городке играли свадьбу, куда были приглашены многие лагерные менты. Во время свадебного пира они обсуждали потрясающую новость: в зону доставили ленинградского еврея, и не успели его выпустить из этапной камеры, как его жена уже была тут! Больше всего их изумляло, как она узнала, что я нахожусь в Туркестане, ведь письмо явно не могло успеть. Сошлись на том, что все это еврейские дела, мусульманину не доступные.
Встреча с женой на Казанском вокзале в Москве после освобождения.
Февраль 1987 года. Фото Леонида Кельберта
***
Я заканчиваю эти заметки, в которых опирался только на свою память. Многое можно было бы почерпнуть также из писем, сохраненных женой и друзьями, моих - оттуда, и адресованных мне – туда. (Я сохранил все, что дошли). Эта работа, надеюсь, еще впереди. Пока же она никак «не идет»...
Стоит мне начать вчитываться в эти листки - и вот я уже ночью на Доманике, в бараке, еле освещенном дрожащим люминесцентным светом. Зэки, человек сто пятьдесят, спят на двухъярусных шконках, дыхание расплывается паром в холодном и сыром воздухе. Тихо. Только «сдвинутый» на верхнем ярусе бурчит что-то и хлопает себя руками по животу да постанывает во сне избитый вечером «шнырь». Бесшумно снуют по полу крысы. Снаружи доносится бесконечное заунывное пение солдата - узбека, коченеющего на вышке, да в предзонье воют и скулят от холода и тоски сторожевые овчарки. Там, снаружи, мороз под сорок, и ветер хлещет по бесчисленным плакатам с изречениями Ленина, Горького, Горбачева, с цитатами из кодексов и постановлений. Скоро подъем, и тот же колючий ветер будет хлестать по тебе при построении на завтрак, утренней поверке, разводе на работу...
Уезжая в Израиль, Игорь Губерман сказал мне: «Это не отпустит тебя, пока ты не изложишь все на бумаге. Считай, что у тебя была творческая командировка, и ты обязан написать подробный отчет». Я обещал написать...
Ленинградская область, деревня Копорье. Лето 1988 года.
Послесловие
Жалоба в порядке надзора
Прокурору РСФСР от Зеличенка Р.И., осужденного Ленинградским городским судом по ст. 190-1 УК РСФСР к 3 годам лишения свободы
После осуждения я отбывал срок сначала в Коми АССР, затем был этапирован в Казахстан. 6 февраля 1987 г. я был освобожден из заключения условно-досрочно на основании ст. 46 УК КазССР. Затем указом Президиума Верховного Совета СССР от 12.3.87 г. я был помилован.
Мне вменялись в вину: пять моих писем, отправленных по почте; копия моего письма от 5.5.84, изъятая при обыске и то, что было названо следствием «интервью, записанное на видеопленку».
Заявляю следующее:
1. Пять моих писем были вскрыты на Ленпочтамте якобы «в поисках валютно-товарных ценностей». Таковые найдены не были. Однако вместо того, чтобы заклеить конверты и отправить письма по назначению, их незаконно, без санкции прокурора прочли. Читавшие сочли содержание писем клеветническим (в качестве примера клеветы указано, в частности, что «предлагается усиление передач из Израиля на русском языке») и передали письма в КГБ. Причем это беззаконие было совершено со ссылкой на ... Всемирную почтовую конвенцию. Данные действия являются грубым нарушением ст. 56 Конституции СССР и преступлением, предусмотренным ст. 135 Уголовного Кодекса РСФСР. Я неоднократно заявлял протест и требовал исключить эти письма из числа инкриминируемых мне материалов. Однако судом этот протест даже не был рассмотрен.
2. Письмо от 5.5.84, направленное одному из членов американского «Комитета обеспокоенных ученых», не содержит, вопреки утверждению приговора, никакой «клеветы на социальное положение трудящихся в СССР и национальную политику СССР» - эти материи там вообще не затрагиваются. Из текста письма ясно следует, что единственной целью его написания была попытка предотвратить увольнение из Института цитологии АН СССР, откуда меня пытались изгнать со ссылкой на то, что я якобы являюсь членом ... «подпольного сионистского общества вычислительной техники».
3. О том, как вольно следствие и суд обращались с фактами, может свидетельствовать текст «интервью клеветнического содержания», где, как сказано в приговоре, «Зеличенок клеветнически изобразил положение трудящихся в СССР и внутреннюю политику Советского Союза». Привожу его полностью:
«Мое имя Роальд Зеличенок. Мне 47 лет. В отказе с 1978 года, уже пять с половиной лет. В прошлом я был научный работник, имею ученую степень в области электротехники. Я преподаю иврит в течение последних четырех лет. Годы, которые я провел в отказе, кажутся очень длинными, будто прошло лет пятнадцать. Жизнь насыщена событиями, по большей части печальными, иногда трагическими, иногда гротескными, как будто участвуешь в театре абсурда.
Но я должен сказать, что главной особенностью жизни отказников являются даже не события, хотя в них, повторяю, нет недостатка. Это совершенно особая жизнь, и объяснить ее человеку, который такого не испытал, очень трудно, потому что нет никаких параллелей, никаких прецедентов. Даже узник в тюрьме знает срок, когда будет освобожден. Мы не знаем. Даже заложник, захваченный террористами или пиратами, знает условия своего освобождения либо сумму выкупа. В отношении нас никаких таких условий не определено. Поэтому человек в отказе не может строить никаких планов. Он не может планировать дальше завтрашнего дня, и это является бременем, которое с трудом переносит любая, даже самая стойкая человеческая психика.
Я уже говорил, что в событиях нет недостатка. Одним из них был обыск у меня на квартире два года назад. Мне был предъявлен документ, согласно которому подлежали изъятию материалы, содержащие клевету на советский строй. Что же было изъято? Еврейские грамматики, словари, детские книги на еврейском языке, песенники, календари еврейских праздников, молитвенник «Мир», изданный Московской синагогой в 1956 году. Этот молитвенник содержал также молитву за советское правительство. Все это было квалифицировано как антисоветские материалы. Даже книги известных русских писателей, неоднократно изданные в Советском Союзе, были у меня конфискованы - например, «Сибирские рассказы» В.Г. Короленко в переводе на иврит. Все попытки получить эти книги обратно в течение двух лет не увенчались успехом.
Несмотря на все это, я остаюсь оптимистом. Чтобы вы поняли источник этого оптимизма, расскажу недавний случай. В Одессе делали обыск на квартире семьи отказников. Их маленькая дочка прошла перед тем операцию на сердце. Во время обыска она лежала в постели, вставать ей еще было нельзя. Как и у меня, у них забрали все книги на еврейском языке. Все, кроме одной. Одну книгу девочка спрятала на груди под рубашкой. Народ, у которого такие дети, может смотреть в будущее без страха.
Настанет день, и мы победим!» (Последние слова, взятые из выступления Мартина Лютера Кинга, были сказаны по-английски).
Где же здесь «клеветническое изображение положения трудящихся в СССР и внутренней политики Советского Союза»? Даже в предупреждении КГБ, данном мне 12.6.84 г., это «интервью» (на самом деле это и не интервью вовсе, так как отсутствуют вопросы и мои ответы на них) не названо «клеветническим», а лишь «тенденциозным». Может быть, именно поэтому данное предупреждение, вопреки закону, не было приобщено к моему делу? Здесь содержатся лишь факты, которые могут быть проверены, и мое к ним отношение. Возможно, Ленинградский почтамт или КГБ относятся к данным фактам иначе, чем я. Но я имею право излагать свое мнение, не согласуя его с этими учреждениями.
Ни на следствии, ни в судебном разбирательстве, ни в приговоре не было указано, какие именно утверждения в инкриминируемых материалах являются заведомо ложными измышлениями, порочащими советский строй. Этим были существенно ограничены возможности моей защиты: не зная конкретных обвинений, я был лишен возможности противопоставить им конкретные доказательства своей невиновности.
В приговоре сказано: «Тенденциозно подбирая сведения, гиперболизируя их, нарочито придавая им масштабную значимость, а также ложно сообщая сведения, якобы имевшие место в СССР, Зеличенок умышленно порочил престиж и достоинство государственного и общественного строя СССР». Но никак не конкретизировано, в чем именно выражались «тенденциозность, гиперболизация и нарочитость», какие именно сведения сообщены ложно. Никакого анализа инкриминируемых материалов, кроме экспертизы почерка и шрифта, ни следователи, ни судьи не произвели. «Заведомо ложный» характер этих материалов считался не требующим доказательств.
Утверждение приговора, что «Зеличенок умышленно порочил престиж и достоинство...», ничем не доказано в ходе следствия и суда. А ведь без наличия умысла даже ложные сведения не могут считаться клеветническими. Между тем, я сообщал следствию и суду о существовании большого числа моих писем, где в ответ на заданные вопросы или по своей инициативе я писал о некоторых аспектах положения в СССР и давал им положительную оценку. Я неоднократно предлагал следствию содействие в получении этих писем. Мне ответили, что письма, не содержащие состава преступления, не относятся к делу. А ведь именно они показали бы отсутствие у меня предвзятого негативного отношения к СССР и, следовательно, отсутствие умысла в распространении ложных сведений о нем.
Пока я сидел в тюрьме, мои друзья собрали около ста моих писем, в том числе и те, которые я предлагал приобщить к делу. Эти письма опубликованы в виде книги на нескольких языках, и теперь общественность сама может судить, чего стоили предъявленные мне обвинения.
Причина, по которой я был брошен в тюрьмы и лагеря, до сих пор не вполне ясна.
Может быть, некоторый свет на это проливают приобщенные к моему делу материалы. Приобщенные, хотя они не содержат состава преступления и, согласно логике следователей, не относятся к делу. Перечислю некоторые из них:
- диплом на право преподавания иврита, выданный мне Оксфордским университетом;
- обращение к еврейским общинам ряда стран с просьбой, «согласовав этот вопрос с советской администрацией, организовать систематическую высылку по почте книг по истории, религии и традициям евреев, художественных произведений еврейских авторов на русском, английском и иврите, а также учебников, пособий и словарей иврита, изучение которого принимает у нас массовый характер»;
- письма, посвященные увековечению памяти Рауля Валленберга, в разные адреса, включая Президиум Верховного Совета СССР;
- письмо писателю Василию Белову, содержащее критику антисемитских высказываний, встречающихся в его произведениях;
- статья «Финал дела Корнеева», где приведены оглашенные теперь советской печатью факты того, как некоторые советские «борцы с сионизмом» широко используют в своих «трудах», публикуемых в СССР и за рубежом, обширные заимствования из нацистской литературы, включая оправдание еврейских погромов, реанимацию абсурдной идеи «всемирного жидомасонского заговора» и т.п. (...)
Изложенное подтверждает справедливость моего решения об отказе от дачи показаний, сделанное в первый день ареста. Я тогда заявил, что «считаю все происходящее звеном в цепи репрессий, обрушившихся на меня за мое желание репатриироваться в Израиль, за преподавание языка моего народа, за борьбу с мерзавцами-расистами типа Корнеева и Емельянова, за желание увековечить память героя и мученика Рауля Валленберга...»
Таким образом, можно констатировать следующее:
а) из семи инкриминированных мне материалов пять были добыты незаконным, а точнее, преступным путем;
б) ни один из материалов не был исследован по существу его содержания, то есть не доказана ни ложность сообщаемых фактов, ни наличие у меня умысла на сообщение заведомо ложных фактов.
Прошу истребовать из Ленгорсуда уголовное дело № 02-17/85 и принести протест в Президиум Верховного суда РСФСР на предмет отмены приговора и прекращения дела за отсутствием в моих действиях состава преступления.
Зеличенок Р.И. (подпись)
1 июля 1988 года
Через полгода после отправки этого заявления и после одиннадцати лет отказа нам с Галей дали выездные визы. В начале 1989 года мы выехали в Израиль, так и не дождавшись ответа из прокуратуры. В том же году мы посетили США. Будучи в Сан-Франциско, я передал копию приведенного выше заявления прокурору РСФСР советскому консулу, который пообещал сделать запрос в Москву. И вот он, ответ на осьмушке серой бумаги с гербовой печатью, полученный через Сан-Франциско по прошествии еще двух лет:
Справка
Постановлением Президиума Верховного Суда РСФСР от 31 октября 1990 года приговор Ленинградского городского суда от 8 августа 1985 года в отношении Зеличенка Роальда Исааковича 1936 года рождения, осужденного по ст. 190-1 УК РСФСР к 3 годам лишения свободы, отменен, и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Гр-н Зеличенок Р.И. по данному делу реабилитирован.
Согласно материалам дела, гр-н Зеличенок Р.И. до ареста работал ст. инженером в Институте цитологии АН СССР в г. Ленинграде.
Заместитель председателя Верховного Суда РСФСР А.Е. Меркушов
(подпись, печать)
23.08.91г. № 5894
Роальд и Галина Зеличенки. Хайфа, 2006 год
Никакой компенсации мне не предложили, извинений - тоже. Реабилитирован, и ладно, скажи спасибо, что не посмертно. Что же, в этом мне повезло больше, чем десяткам миллионов моих бывших сограждан. Так что единственным ощутимым последствием сего торжества социалистической законности стало жестокое разочарование нашего внука Миши, которому было тогда десять лет: «Я-то думал, дед, что ты был настоящим уголовником, а ты ...» Пренебрежительный взмах руки.
Хайфа, 2003 год.
Материал предоставлен израильской ассоциацией «Запомним и сохраним»
http://www.soviet-jews-exodus.com Исполнительный директор Аба Таратута
