Александр Хавчин
Был ли Пушкин антисемитом?
К 213-й годовщине со дня рождения великого поэта
- Ага, отрицательный ответ как бы сам собой предполагается, иначе и сам вопрос не был бы поставлен! - с иронической улыбкой скажет Проницательный Читатель.- Автор, ясное дело, сейчас начнет убеждать, что Пушкин был не антисемитом, а совсем наоборот - космополитом-интернационалистом. Значит, прозаик и драматург, прекрасно знавший разницу между «евреем» и «жидом», но применявший оскорбительное слово гораздо чаще нейтрального, не антисемит? Поэт, сопровождавший оба эти существительные эпитетом «презренный», - не антисемит? Человек, считавший «жид» и «шпион» неразлучными понятиями, - не антисемит?! Ну-ну, любопытно посмотреть, как автор будет выкручиваться!
Что ж, давайте начнем рассуждения, как полагается, с уточнения понятия. «Антисемитизм – это ненависть к евреям, возникшая от страха перед ними из-за преувеличенного представления об их возможностях и способностях»,- такую формулировку дает Леонид Наткович.
Примем это как рабочее определение. И отметим особую напряженность, интенсивность отрицательного отношения к евреям. Человека, у которого типичные еврейские черты вызывают легкую и тщательно скрываемую неприязнь, мы антисемитом не назовем. Ненависть, как любовь, трудно сымитировать, но еще труднее спрятать. Это чувство пышет, кипит, плещется, рвется наружу, его носитель не может удержаться от оскорблений, ощущает потребность выступать в качестве пламенного трибуна, вдохновенного проповедника. Антисемит может гневно отрицать, что он антисемит, и иногда даже защищать евреев, но невольно выдает себя болезненно обостренным интересом к «еврейскому вопросу», как, например, В.Розанов и В.Шульгин. Или взять А.Проханова: о чем бы он ни заговорил, почти неизбежно сбивается на тему «Происки сионистов и деятельность Абрамовича, Березовского, Гусинского и их подлых соплеменников как врагов Русской Империи».
Стоит приложить эту мерку к гигантской фигуре Пушкина, чтобы неуместность, нелепость подобного подхода стала очевидной. «Еврейская проблема» поэта нисколько не занимала. В двадцатые-тридцатые года позапрошлого века русское общество и евреи жили вполне обособленно, «жид» означал для русского почти так же мало и вызывал не многим больше интереса, чем «сын степей калмык». Пушкин вряд ли мог вообразить, что его книга окажется в руках читателя-еврея (разве в том далеком будущем, когда всяк сущий на Руси народ, включая «ныне диких», станет просвещенным). Так что «презренный жид» в его устах не должен считаться оскорблением, тем более намеренным оскорблением. В ту пору некому было ни возмутиться, ни заступиться, ни хотя бы просто обратить внимание автора на бестактность.
Не надо забывать, что Александр Сергеевич был сыном своей эпохи, когда понятия об этике межнациональных отношений если и существовали, то весьма отличались от нынешних. И в отношении его, как и других русских классиков к евреям отразились, кроме всего прочего, сословные предубеждения. Презрение Пушкина к евреям имеет не столько национальную, сколько социальную подоплеку: это брезгливость дворянина, барина к торгашу, человека из приличного общества – к существу, готовому на пресмыкательство и всяческие унижения.
(Заметим в скобках: презрительно-насмешливое отношение классика к евреям отнюдь не распространялось на прекрасную половину нации: к некоторым еврейкам он испытывал более чем теплые чувства! Любопытно, что и в романах, например, Вальтер-Скотта и Бальзака евреи мужчины выведены в отрицательном свете, тогда как еврейки – весьма привлекательными.)
Совершенно нелепо прозвучало бы предположение, будто Пушкин испытывал перед евреями страх и преувеличивал их влияние и возможности. Еврей-банкир, еврей - биржевой воротила, железнодорожный магнат, подрядчик, крупный адвокат, издатель газеты, журнальный рецензент – с этими типами сталкивались Некрасов и Достоевский, Лесков и Чехов, но не Пушкин.
«Нет оснований винить русскую литературу в предвзятой вражде к евреям, в слепой расовой ненависти. Русская, точнее – великорусская интеллигенция, дворянская, помещичья по своему происхождению, евреев не знала, не видела и не могла видеть, потому что евреев в России тогда еще почти не было». Давид Заславский, которому принадлежит вышеприведенная цитата, был личностью во многих отношениях одиозной, но с этим его суждением нельзя не согласиться.
Собственно, об антисемитизме, как следует из нашего рабочего определения, можно говорить только там и тогда, где и когда евреи «достаточно заметны», стали «вопросом», привлекают постоянное внимание как загадка, угроза, объект зависти, раздражения, злобы.
Итак, Пушкин не знал других евреев, кроме как шинкарей, мелких торговцев и ремесленников, арендаторов – смешных, ничтожных. Догадывался ли он, что евреи могут быть и другими? Конечно! Пушкину были отлично известны «книжные» иудеи, персонажи Ветхого Завета и… западноевропейской литературы.
«Когда владыка ассирийский
Народы казнию казнил,
И Олоферн весь край азийский
Его деснице покорил,
Высок смиреньем терпеливым
И крепок верой в Бога сил,
Перед сатрапом горделивым
Израиль выи не склонил…».
(Из незаконченной поэмы «Юдифь». Мы не касаемся таких стихотворений, также навеянных библейскими мотивами, как «Пророк», «Вертоград моей сестры» и др., ибо это увело бы нас от темы).
Что общего у этого величавого, мужественного Израиля со средневековыми евреями, с обитателями местечек?
А ведь что-то общее было!
Отнюдь не жалкое, не комическое впечатление производит Жид из маленькой трагедии «Скупой рыцарь». Да, он подл, коварен, алчен, но тоже по-своему величествен и реплики его полны мудрости и опыта тысячелетий (недаром В.Розанову эти слова напомнили глубину и красоту Когелета - Книги Екклесиаста:
«…Дни наши сочтены не нами:
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу».
Восхищаясь живыми, противоречивыми, многогранными образами Шекспира и противопоставляя их «одномерным» героям Мольера, Пушкин приводит в пример Шейлока из комедии «Венецианский купец». Этот еврей-ростовщик «скуп и мстителен», но в то же время «сметлив, чадолюбив, остроумен». Он готов совершить злодеяние, но сам вовсе не чудовище порока, он заслуживает осуждения, но и сострадания.
(Для сравнения. У предшественника Шекспира драматурга Кристофера Марло опять же еврей-ростовщик Варавва с чисто негодяйской откровенностью называет себя хитрым мошенником и честно признается: «Я изобрету дьявольскую ложь…»).
Отдельного разговора достоин отрывок Пушкина «В еврейской хижине лампада…». Перед нами набросок в стиле Рембрандта. Молодая женщина плачет перед пустой колыбелью, ее муж погружен в горестную задумчивость, старик читает Библию, старуха ставит на стол бедный ужин.
Можно только предполагать, как намеревался автор развивать сюжет, и материал слишком скуден, чтобы можно было говорить о сочувствии, согревающем поэтическое описание. Но это и не имеет значения. Важно в данном случае то, что евреи изображены как обычные люди. Не смешные, не трагические, не избранные, не презренные – обычные. Их внутреннее состояние понятно любому человеку, они ведут себя так же, как русские, поляки, да кто угодно на их месте.
Почему мы обращаем внимание на это обстоятельство? Потому что истинный антисемит, по определению, не способен поставить себя на место еврея. Антисемит убежден, что представители этого племени и молятся не тому Богу, и детей оплакивают не так, и родных любят не так, и радуются, и тоскуют как-то совсем не так, а как-то по-особенному. Всегда с задней мыслью, что ли, с тайной враждебностью ко всем остальным народам, с неукротимой жаждой наживы. В наш политкорректный век противопоставлять евреев остальному человечеству считается дурным тоном, но было время, когда мысль «евреи такие же люди, как мы» казалась в высшей степени смелой и спорной.
Отношение Пушкина к евреям-современникам, разумеется, не назовешь ни теплым, ни уважительным, в этом смысле поэт не выделялся из литераторов того времени. А вот что было по тем временам редким явлением – взгляд на «жида» с общегуманной точки зрения, намерение даже по отношению к этому презренному существу соблюдать некие нормы приличия, если не справедливости.
Читаем во всем известной «Капитанской дочке», как Иван Иванович Зурин, ротмистр гусарского полка, объясняет Петруше Гриневу, почему офицеру необходимо уметь играть на бильярде: «В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не всё же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде».
Действие происходит в конце 1772 г., первый раздел Польши совершился всего несколькими месяцами раньше, Витебская губерния со своими местечками только-только присоединена к Российской империи. Но отважный русский офицер уже знает: жидов надо бить, едва войдя в местечко, независимо от конкретных провинностей (ведь не сказано «бить жидов-ворюг» или «бить жидов, сосущих кровь из трудового крестьянства»), ибо бить их можно безнаказанно.
(Конечно, здесь возможен авторский анахронизм: битье жидов вошло в армейскую практику несколько позже. Во всяком случае, Пушкин знал, что это славное развлечение вполне обычно для русского воинства, и свирепая царская цензура это место пропустила, и офицерский корпус не возмутился, не запротестовал.)
Повествователь не осуждает Зурина за такое суровое обращение с инородцами, однако в целом сочный образ мужественного ротмистра достаточно далек от литературного идеала.
А вот любопытный кусок из «Истории села Горюхина». В это село въехала бричка, с парою едва живых кляч. На козлах сидел оборванный жид. Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками.
Передаем слово горюхинскому дьячку, ведущему Летопись: «Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: «Жид, жид, ешь свиное ухо!»
Отметим, что еврей-возница очень беден, никак не богаче русских крестьян. Занимается он полезным промыслом, не спаивает православных в шинке, не дает деньги в долг под грабительские проценты, не торгует краденым. Дело происходит в конце XVII века, евреев на Руси единицы, они еще не успели завоевать репутацию мошенников либо безжалостных эксплуататоров. Но вместо умиляющей славянофилов терпимости и прославленного дружелюбия по отношению к иноверцу, русские крестьяне над ним глумятся! Не зря дьячок, этот представитель православной духовности, отзывается об их поведении с нескрываемым осуждением. Он, без сомнения, на стороне еврейского возницы.
Эпизод скорее забавен, чем обличителен, и вряд ли можно строить на нем далеко идущие выводы. Смех мужиков над евреем – проявление не великодержавного шовинизма (тогда и слов таких никто не слыхивал!), а, скорее, стихийного, наивного, древнего, нутряного (чуть было не сказал «здорового»!) национального отчуждения, отторжения. Этот комплекс проявляется прежде всего на уровне первичного восприятия: «чужой – смешон и безобразен». Такая эстетическая оценка не требует обоснования, объяснения, тем более оправдания. Это не ксенофобия, не антисемитизм в чистом и совершенном виде, а сырой материал для них. Или, если угодно, почва, на которой могут развиться славные цветочки (а могут быть задавленными на корню, тут все зависит от того, в каком направлении работают окружение, культура, общественная мораль и т.д.).
«Друзья» еврейского народа с особым сладострастием цитируют первые строки «Песни о вещем Олеге»: речь идет о карательном походе против хазар, разорение их селений и уничтожение посевов – мера суровая, но предпринятая лишь в ответ на буйный набег. Официальной религией Хазарии был иудаизм – чувствуете, какой это дает простор для смелых аллюзий, далеко идущих сравнений типа «грабительская, антирусская сущность осталась неизменной»! Хотя, если разобраться, в ту эпоху разница между понятиями «славная дружина» и «разбойничья шайка», «бандитское нападение» и «акция возмездия» была чисто условной, стилистической. Те, кто возделывают нивы, не совершают буйных набегов: им и некогда, и нужды нет. Поход князя Олега хазарский поэт мог бы с полным правом назвать буйным набегом. За который полагается предать пожарам русские села и нивы.
Вопрос «кто начал первым?» при недружественных взаимоотношениях соседей - неразрешим, даже бессмыслен. Повод «отмстить» всегда найдется.
В поэме «Руслан и Людмила» хазарский хан Ратмир изображен вполне симпатичным юношей, и с главным героем, истинным русичем, они общаются взаимоуважительно, если не дружески. Так что не приходится говорить о выраженной неприязни поэта к хазарам.
Поэзию Пушкина сравнивали с белым цветом, в котором скрыта целая радуга. Каждый находит в ней то, что ему ближе: целомудренность или эротизм, православную кротость или языческое буйство, мудрость или ребячество, либерализм или консерватизм, национализм и космополитизм, революционный порыв или благонамеренный монархизм. В качестве курьеза (но только ли курьеза?) можно напомнить, что партия русских фашистов, действовавшая некогда в среде белой эмиграции, называла Пушкина своим культурным знаменем, а Татьяну Ларину – «настоящей фашисткой, выше всего ставящей долг».
Мы далеки от мысли объявить великого поэта певцом дружбы народов. Но вполне понятно, что Александр Сергеевич особенно дорог нам, не когда он разделяет предрассудки своего общества, а когда высоко поднимается над ними. Как и положено гению.
