Евреи Беларуси: до и после Холокоста (Главы из книги)0

От автора

Когда в субботу моя семья садится за праздничный стол, я беру в руки Тору, которую получил от отца. Это Тора, напечатанная в начале позапрошлого века, принадлежала моему дедушке Мотель-Боруху Смиловицкому из Речицы. Огрубевший кожаный переплет и пожелтевшие страницы говорят, сколько рук ее держали и свидетелем судеб скольких людей она была. Тору отец подарил моей сестре, когда в 1990 г. она с семьей уезжала в Израиль. Тогда люди прощались навсегда, считая, что больше друг друга не увидят. Тора как семейная реликвия должна была напоминать о родительском доме.

Я же никуда не собирался и был полон радужных надежд, что здравый смысл победит и все образуется. Но через два года оказался в Израиле, и дедушкина Тора попала в мой дом.

Напротив субботнего стола висит старое семейное фото другой части нашей семьи — моего дедушки по матери Израиля Ароновича Чечика из Турова. Фото 1920-х гг. запечатлело образы родственников, которых я никогда не видел. На нем три поколения: седобородые старики в ермолках, женщины с покрытыми платками головами, среднее поколение и дети. Все мужчины в городских костюмах с галстуками, и это в сельском Турове! Они полны достоинства, уверены в собственной правоте, знают себе цену. Снимок прислали родные из Америки. Моя мать, Галина Израилевна, перечислила имена и фамилии людей на фотографии. Но этим мои знания о них исчерпываются.

Сколько всего должно было произойти, чтобы появилась возможность узнать историю жизни каждого из них… Люди, лица которых я вижу на фото, не все прожили долгий век. Кого-то репрессировали, кто-то погиб на фронте, кто-то умер в эвакуации, кто-то погиб в Холокосте, и только немногие достигли преклонных лет. Их жизнь не стала выдающейся, но каждый буднично делал свое дело.

Став профессиональным историком, я не представлял, что судьба евреев Беларуси станет моей академической темой, поскольку такой науки в бывшем Советском Союзе не существовало. Но вот уже тридцать лет я занимаюсь историей еврейского народа, будучи университетским исследователем. Моя задача — изучить историю общины, которой уже в Беларуси нет, но которая так много для нее сделала, и рассказать о ней. Рассказать, как евреи встретили большевистский переворот в 1917 г., как пережили гражданскую войну, какое участие приняли в социалистическом строительстве. Как они воевали и погибали во Вторую мировую и как советская власть с ними обошлась после войны. С какими надеждами они встретили победу над Германией и как надежды эти не оправдались. Как евреи переносили отсутствие национальной жизни и тот компромисс, к которому их вынуждали власти. Обо всем этом очень мало сказано и еще меньше написано.

Традиция хранить семейные истории возобновилась только после распада СССР, когда большинство евреев покинули Беларусь и оказались в Израиле, Америке, Канаде, Германии и даже в Австралии. Я занимался исследованиями, всегда помня о своих родных, лишенных советским государством права национального голоса, языка и традиции, подспудно чувствуя связь с ушедшими поколениями, о которых должен рассказать. И только спустя годы, подводя итог этой работы, я почувствовал, что будто какая-то сила направляла мой научный поиск, посвященный истории белорусского еврейства.

Обложка книги: «Евреи Белоруссии: до и после Холокоста: Сборник избранных статей.» Л. Смиловицкий., Иерусалим, 5781/2020. 491 с.

Предисловие

Статьи, включенные в настоящий сборник «Евреи Беларуси: жизнь до и после Холокоста», написаны мной в течение последней четверти века — с 1994 по 2019 г. — в Израиле. В большинстве своем они увидели свет на английском языке или иврите и впервые публикуются на русском, в данный сборник включены без значительных исправлений и дополнений, поэтому некоторые оценки автора могут показаться современному читателю наивными, самонадеянными, предвзятыми или не вполне оправданными.

Представленные в сборнике статьи распылены по малотиражным научным журналам и специализированным изданиям, ставшим уже библиографической редкостью, однако в настоящем виде — под одной обложкой — они представляют собой единое целое. Их объединяет, в частности, и то, что объяснения или перевод слов на иврите и идише, названия еврейских праздников даются в тексте в круглых скобках в случаях первого употребления в пределах раздела, в дальнейшем эти слова приводятся без перевода как уже освоенные читателем.

Темы большинства статей до сих пор мало изучены историками, в частности: советская школа на идише; евреи в сельском хозяйстве при НЭПе; евреи в правоохранительных органах Белорусской ССР; возврат имущества и жилищ евреям, вернувшимся из эвакуации, партизанских отрядов и Красной армии; роль евреев в экономической, финансовой, политической и культурной жизни республики; белорусское руководство и возникновение государства Израиль; «дело врачей» в БССР; работа евреев в цензуре.

Изучение трагедии Холокоста справедливо всегда привлекало к себе главное внимание современных историков. Однако моя задача на этот раз — показать, как жили евреи Беларуси в невоенное время, какое участие они принимали в советском строительстве, в какой мере верили советской власти и считали ее своей, насколько их расставание с собственной культурой, религией и традицией было добровольным, а насколько вынужденным компромиссом, чего лишилась Беларусь в результате нацистского геноцида евреев и как это повлияло на дальнейшую судьбу выживших евреев.

До сих пор нет ответа на вопрос: чего больше получили евреи от советской власти, хорошего или плохого? Выиграли они от этого сотрудничества или проиграли? Какую цену заплатили евреи за свое гражданское равноправие? Как складывались отношения евреев и белорусов, титульной нацией в БССР? Являются ли евреи неотъемлемой частью истории Беларуси? Насколько история может быть полной без еврейской составляющей? Так или иначе, но с уверенностью можно сказать только одно — судьба Беларуси сложилась бы по-другому, если бы евреи как народ не были уничтожены нацистами в годы Холокоста.

Период конца 1990 — начала 2000-х гг. оказался одним из наиболее благоприятных в развитии исторической науки на постсоветском пространстве: открылись архивы, были упразднены спецхраны, началась масштабная переоценка ценностей, люди впервые начали открыто говорить и писать то, что они думают.

Я оценивал события прошлого глазами еврея, бывшего советского человека, ставшего израильтянином. Многие статьи, представленные в настоящем сборнике, послужили эскизами глав моих будущих книг. Они содержат много важного, нужного и содержательного материала, который до сих пор востребован. Метод сочетания архивного материала и устной истории, которым я руководствуюсь, позволяет связать исторический документ с народной памятью, выяснить, каким историческое событие отложилось в умах людей, их участников, очевидцев и современников. Именно такой подход позволяет историку оставаться объективным, а истории — интересной, познаваемой и поучительной. Большинство устных свидетельств были собраны мной в ходе многочисленных аудио- и видеоинтервью в Израиле и Беларуси. Они систематизированы и находятся в свободном доступе в моем архиве, который хранится в Центре диаспоры при Тель-Авивском университете.

Для того чтобы оценить советский архивный документ, нужно хорошо понимать менталитет советского человека, рожденного и воспитанного вне гражданского общества, не имевшего связи с внешним миром, не знавшего иностранных языков, остававшегося в плену идеологических штампов и догм. Непонимание этих особенностей вызывало и вызывает немалую трудность для моих коллег из-за рубежа, которые впервые получили возможность обратиться к документам рассекреченных советских архивов. То же самое испытывает и новое поколение белорусских исследователей, родившихся после    1991 г.: у них есть историческое образование, они сделали первые шаги в науке в условиях относительной интеллектуальной свободы, но также лишены знания советского менталитета, и поэтому молодым историкам приходится о многом догадываться.

Архивы Израиля, Беларуси и России за последнюю четверть века несколько раз меняли свою структуру и названия: Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства (ЦГАОР БССР) и Партийный архив при ЦК КПБ в    1995 г. были объединены в Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ); партийные архивы обкомов Компартии Беларуси стали областными архивами общественных объединений; Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма (ЦПА ИМЛ) при  ЦК КПСС в Москве превратился Российский Центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), а потом преобразовали в Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ); ЦГАОР СССР стал Государственным архивом Российской Федерации (ГАРФ).

Особое место среди моих научных находок занимают уникальные материалы из Центрального архива КГБ Республики Беларусь в Минске и архив Управления КГБ по Гомельской области, куда я первым из ученых Израиля был официально допущен для работы с документами.

Очень важные сведения я обнаружил в израильских архивах, что позволило со временем написать отдельную обзорную статью «История Беларуси, отраженная в Израиле» и выступить с одноименным докладом в Институте Лазарского в Варшаве в 2010 г., полная версия которого представлена в настоящем издании. Большинство статей сборника снабжены таблицами, составленными автором по указанным архивным источникам (исключения отмечены ссылками на источник заимствования).

Сборник состоит из шести разделов, последовательно раскрывающих историю белорусского еврейства до и после Холокоста, в число которых входит раздел «История в лицах», наглядно демонстрирующий, как в судьбе отдельно взятой еврейской семьи преломились глобальные исторические события. Записывая частные истории, мне нередко приходилось преодолевать скептицизм пожилых людей: «зачем это нужно?» или «кому это интересно?»

Рецензии, помещенные в сборнике, отражают, что мне показалось наиболее важным, интересным, самобытным в исследованиях моих коллег по цеху и на что я хотел обратить внимание читателей. Книги Анищенко, Бейзера, Мельцера, Штерншис, Кагановича, Литина — по-своему новаторские, и я горжусь тем, что мне выпала честь одним из первых сообщить об этом читательской аудитории.

Заключительную часть сборника составляют мои интервью газетам и журналам, радио «Свобода». Они дают представление о моих взглядах на судьбу евреев и их место в истории Беларуси.

ОТ РОМАНТИКИ РЕВОЛЮЦИИ
ДО ГОСУДАРСТВА
ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА
(1919-1941 гг.)

Советская школа на идише

Начало строительства массовой еврейской школы было положено еще в феврале 1917 г., когда в городах и местечках бывшей черты оседлости открылись десятки школ для обучения детей еврейских беженцев из прифронтовой полосы[2]. Большинство еврейских школ всегда находилось в ведении синагоги. К началу Первой мировой войны их количество в России составило 8 942 (325 тыс. учащихся), а к 1917 г. традиционный хедерпосещали почти 400 тыс. учеников, тогда как светские еврейские школы с русским языком обучения — только 30 тыс. чел.[3] После октябрьских событий 1917 г. в Москве был образован Еврейский комиссариат, отдел культуры и просвещения которого курировал работу школ. Однако из всех еврейских учебных заведений поддержку получили только школы на идише. Причиной этого предпочтения послужило отрицательное отношение большевиков к еврейской религии и сионизму. В их глазах иврит был олицетворением «религиозного дурмана» и средством пропаганды сионизма. По свидетельству Иегошуа А. Гильбоа, редактор «Дер Эмес» Моше Литваков сравнивал иврит с языком готтентотов[4]. Деятели Еврейской секции РКП(б) утверждали, что иврит является языком классового врага, поскольку им пользуются только сионисты, клерикалы и крупная буржуазия. Идиш, напротив, они считали языком трудящихся масс. Перевод детей из религиозных школ в светские учебные заведения атеистического направления, отрицавшие опыт традиционного воспитания и обучения, был большим испытанием для учащихся и их родителей.

Языком обучения в советской еврейской школе был избран идиш. В феврале 1919 г. статут-программа Еврейской коммунистической партии Белоруссии отмечала, что все предметы в школе должны изучаться на идише как родном языке учащихся[5]. Согласно переписи 1920 г., на нем говорили 71% евреев Советского Союза, в том числе в РСФСР — 48%, на Украине — 76%, а в БССР — 91%. В местечках же и деревнях Белоруссии идишем пользовались 97% евреев[6]. Вместе с тем будущее самого идиша как средства обучения и воспитания в еврейской школе оставалось проблематичным.

В эпоху военного коммунизма утверждали, что в интересах революции евреи должны пренебречь своим языком. Руководитель Еврейского комиссариата Самуил Диманштейн заявлял в 1918 г., что коммунисты, в отличие от еврейских националистов, не являются фанатиками еврейского языка и идиш для них — не священный язык:

«Возможно, что в близком будущем более богатые языки вытеснят повсюду еврейский язык. Мы, коммунисты, не прольем ни слезинки по этому поводу»[7].

Только с началом НЭПа эта точка зрения на национальное школьное строительство изменилась. На смену разрушенной революцией старой буржуазно-дворянской системе просвещения пришла советская единая трудовая политехническая школа, основанная на классовом принципе, с бесплатным и обязательным обучением детей обоего пола. Она исключала религиозные влияния и была увязана с общественно-полезным трудом. Такая школа должна была в перспективе обеспечить широкое развитие профессионального обучения и открыть рабочим и крестьянам доступ к высшему образованию. В феврале 1921 г. вторая сессия Советов Центрального комитета БССР поручила Народному комиссариату просвещения обеспечить всем национальностям, проживающим в республике, возможность получать образование на родном языке. В официальной белорусской историографии эта дата считается точкой отсчета национальной школьной политики[8].

Состав населения в республике был традиционно многонациональным. В 1926 г. оно составляло 4 983 240 чел. Из них: 4 017 301 — белорусы (80,6%), 407 059 — евреи (8,2%), 383 806 — русские (7,7%), 97 498 — поляки (2,0%), а также 34 681 — украинцы (0,69%), 14 061 — латыши (0,28%), 7 075 — немцы (0,15%), 6 863 — литовцы (0,14%), 3 777 — татары (0,07%) и в небольшом количестве эстонцы, цыгане и представители других национальностей[9]. Формальное равноправие четырех главных национальностей закреплялось Конституцией БССР 1924 г. через государственные языки: белорусский, русский, еврейский и польский. До 1930 г. при ЦК Компартии республики действовали четыре национальных бюро — белорусское, еврейское, русское и польское, работали соответствующие национальные секции при Центральном Исполнительном Комитете Всебелорусского съезда Советов, Совете народных комиссаров, Наркомпросе и других государственных ведомствах БССР. Национальное равноправие сказывалось и в делопроизводстве[10].

Идеология советской еврейской школы в своих основных положениях была сформулирована в начале 1920-х гг. В 1923 г. руководитель еврейского бюро Наркомпроса Михл Левитан заявил, что советская единая трудовая школа на идише является важнейшим элементом коммунистического воспитания еврейской молодежи, основным способом борьбы с религией, националистическими и сионистскими пред-рассудками, средством утверждения атеистического и интернационального мировоззрения. Олицетворением старой школы были учебные заведения, где преподавание велось на иврите. В сентябре 1918 г. Государственный комитет по просвещению постановил прекратить занятия в хедерах, однако до окончания гражданской войны во многих местах Белоруссии они продолжали функционировать явочным порядком. Поэтому сначала в апреле, а потом и в сентябре 1921 г. Наркомпрос издает специальный приказ о запрещении деятельности хедеров и иешив (еврейских религиозных высших учебных заведений)[11].

Хедер представлял собой своеобразную начальную школу, которая располагалась на дому у меламеда (учителя). Главное внимание в ней уделяли не общеобразовательным предметам — письму, чтению, счету, а еврейским традиционным знаниям. Все изучавшиеся тексты были на иврите или арамейском языке, хотя в быту употреблялся только идиш. Обучение в еврейской религиозной начальной школе было платным. В Талмуд-Торе за счет общины обучались дети бедняков и сироты. Как правило, для нуждающихся устраивали интернат. Причин, которые помогали хедеру выжить, было много. Туда приводили мальчиков с трех лет, и в этом смысле такая школа заменяла детский сад. Родители хотели, чтобы дети научились читать хотя бы заупокойную молитву, полагая, что это смягчит их загробные муки. Важную роль играло и отсутствие альтернативы. Когда вышел Закон об отделении школы от церкви[12], православные церковные приходские школы, епархиальные училища и духовные семинарии были превращены в светские учебные заведения. Однако реформы почти не коснулись хедера. У приходских школ, училищ и семинарий имелись помещения, учебный инвентарь, педагоги, которые обучали грамоте и счету, — словом, отделам народного образования было из чего создавать новые светские школы. С хедером все обстояло иначе: нельзя было превратить в школу дом или квартиру меламеда, где велись занятия, а его самого — в советского педагога. Оставалось только закрыть традиционные еврейские школы, а детей распределить по другим школам. Однако одновременно открыть тысячи новых учебных заведений, способных охватить сотни тысяч учеников, не представлялось возможным. Поэтому местные власти вынужденно временно смотрели на хедеры «сквозь пальцы», надеясь на постепенное вытеснение их советской школой.

Борьба с хедером была частью атеистической кампании в республике. Во время религиозных праздников проводились демонстрации, направленные против религии, читались лекции по атеизму, устраивались импровизированные «суды» над подростками или молодыми рабочими, побывавшими в синагоге или участвовавшими в отправлении обрядов. По свидетельству Нехемии Маккаби, создавались специальные отряды, «бригады», которые во время пасхального седера (пасхальной трапезы) врывались в дома с проверками: не участвуют ли комсомольцы в «контрреволюционных пиршествах»? Когда такая бриада явилась в их дом в Минске, за столом сидела вся семья, включая брата Нехемии — комсомольца Арона. Услышав стук в дверь, отец запер Арона в шкафу. С уходом незваных гостей все вернулись к пасхальной трапезе с чтением Агады[13].

В 1921-1922 гг. такие массовые проверки имели особенно широкий размах в Минске, Витебске, Гомеле, Чаусах и Рогачеве. В Гомеле в проверках приняли участие полторы тысячи человек, в Витебске — две, а в Минске — три тысячи. В Минске 23 сентября 1922 г. (первый день Рош ха-Шана [еврейского нового года]) в домах культуры пищевиков, транспортников, металлистов, печатников, строителей и в еврейском клубе им. Гроссера состоялись митинги, в которых участвовали сотни рабочих, и агитационные концерты. 2 октября, в Йом Кипур (Судный день), день поста и молитвы, также состоялся большой митинг, перед которым собравшимся бесплатно раздавали обеды. В Слуцке на заседаниях ячеек РКП и РКСМ с участием беспартийных и на делегатском собрании женотделов читали лекции на антирелигиозные темы, а 30 сентября 1922 г. был инсценирован суд над комсомольцем, посетившим синагогу в Йом Кипур, и организована антирелигиозная демонстрация молодежи с факелами, флагами, транспарантами и оркестром. В Бобруйске доклады на антирелигиозные темы проводили на промышленных предприятиях. Два дня продолжалась инсценировка суда над верующими, на которой присутствовали две тысячи рабочих. В Борисове прошло три митинга на антирелигиозные темы, а в Йом Кипур — демонстрация молодежи и субботник; в Мозыре — концерт на фабрике «Прима», собрание в Доме труда, демонстрация молодежи, а в городском театре — суд над иудаизмом, который затянулся на всю ночь и закончилсялишь после полудня следующего дня. В Игумене в Йом Кипур власти раздавали бесплатные обеды и т. д. и т. п.[14]

В 1921 г. в Полоцке и Мозыре проводили суды над меламедами. Самый большой процесс устроили в Витебске в январе 1921 г. над 49 меламедами, работавшими в 35 хедерах. В них обучались 1 358 детей, 400 из которых утром посещали советские школы и приходили в хедеры после обеда. Остальные дети 8—13 лет учились только в религиозных школах. Учащиеся хедеров делились на небольшие возрастные группы, начиная с 5—7 лет. В некоторых хедерах кроме традиционных предметов изучали русский язык и арифметику. В части хедеров преподавание велось на идише, в других — на иврите. Против меламедов были выдвинуты надуманные и клеветнические обвинения, что послужило основанием для закрытия хедеров и перевода учащихся в советские еврейские школы[15].

Процесс в Витебске послужил сигналом к подобным действиям в других местах. Еврейские бюро при отделах народного образования привлекали комсомольцев, учителей и членов культкомиссий при профсоюзах и женотделах для проверки хедеров. Осенью 1921 г. съезд работников просвещения в Минске принял решение о борьбе с хедерами. Центральное еврбюро при Наркомпросе, со своей стороны, распорядилось перейти к систематическим акциям; профсоюзы начали выяснять, кто из их членов посылает детей в хедер, на предприятиях принимали резолюции о недопустимости поддержки религиозных школ. Конференции трудовых коллективов избирали особые комиссии по ликвидации хедеров, одновременно создавали условия для открытия дополнительных советских школ на идише. Подобные кампании проводились в Минске, Бобруйске, Гомеле, Могилеве, Рогачеве, Слуцке и других городах. В Бобруйске после закрытия хедеров была устроена советская детская демонстрация, которая, по словам очевидцев, произвела «неизгладимое впечатление». На борьбу с хедерами власти мобилизовали женщин, которые прежде считались преданными защитницами традиционного образования. Вопрос о хедере был поставлен на обсуждение на конференции женщин-работниц и домашних хозяек Могилева, Витебска и Слуцка. Конференции принимали резолюции, призывавшие к закрытию хедеров, этих «тюрем, притуплявших детские души»[16].

Известие о суде над меламедами в Витебске получило большой международный резонанс. О нем писали газеты от Варшавы до Нью-Йорка. Возмущение закрытием хедеров выражали раввины Вильно, митинги протеста прошли в Варшаве, письма протеста были направлены даже на международную Генуэзскую конференцию. Свое негативное отношение к политике закрытия хедеров и иешив высказал Максим Горький, находившийся в это время в Италии[17]. Однако реакция международной общественности не смогла изменить ситуацию. Советские газеты писали, что «вой» буржуазии не смущает советскую власть, и железная рука революционного закона настигает «мракобесов», что за попытку подпольного возрождения хедера виновные будут преданы суду и отправлены в концлагеря. Школу на иврите сравнивали с толстым слоем плесени, который лежал на еврейских массах и копился тысячелетиями, а теперь слетает под живительным дуновением революционной бури. Отмечалось, что еврейские рабочие, руководимые партией, объявили войну рабству, и под ударами их молота падает старое здание предрассудков и фанатизма. В мае 1922 г. Совет народных комиссаров БССР потребовал закрыть все еврейские начальные школы на территории республики.

В защиту тех, кто не подчинился, выступили деятели культуры и рядовые граждане. Не было ни одного города БССР, откуда бы сторонники хедера не посылали жалоб в Наркомпрос, ВЦИК, Совнарком, ЦК РКП и лично Ленину. Закрытие традиционных еврейских школ они понимали как гонение на иудаизм. В ЦИК республики поступали жалобы на преследования меламедов и раввинов. В Руденске под ними подписались 41 человек, вМинске — 2 900. В Слуцке весной 1922 г. в адрес местного отдела народного образования были направлены обращения с возмущением, что в еврейских детских домах воспитанников кормили свининой[18]. Систематическое противодействие закрытию хедеров оказывали религиозные общины и сионисты. В Витебске осенью 1922 г. верующие напали на коммунистов, осквернявших их праздник, в Гомеле раввин Баришанский появился на городском митинге коммунистов, устроенном властями, и призвал сопротивляться закрытию хедеров. В ответ на протесты власти грозили репрессиями. Типичными были решения исполкома в Климовичах от 7 июля и 21 августа 1922 г. о немедленном закрытии всех хедеров и иешив под угрозой передачи дела в суд по статье 121 УК БССР[19].

Репрессиям подвергали тех, кто отказывался принять новые школьные порядки[20]. Дочери главного раввина Минска, любавичского хасида рабби Мендла Глускина, пострадали от этих нововведений. Лею исключили из 6-го класса, а Соню из 5-го класса за пропуск занятий по субботам, хотя обе девочки прекрасно учились. В 1929 г. арестовали Эстер, старшую дочь Глускина, по обвинению в сионистской деятельности. Лея и Соня вынуждены были уехать в Москву, чтобы окончить там хотя бы семилетнюю школу[21].

Сломить сопротивление верующих оказалось непросто. Часть из них пыталась организовать преподавание иврита подпольно, другие учили детей дома. В Минске уроки иврита давали учителя Кац, Розенштейн, Новиков и др. По свидетельству Бориса Быховского, его родители Вульф Лазаревич и Брайна Львовна решили не отдавать сына в еврейскую советскую школу на том основании, что там учились по субботам и не изучали иврит. Отец брал Бориса с собой в хасидскую синагогу «Штибл» на ул. Немига в Минске, а затем настоял, чтобы сын начал посещать иешиву. Для того чтобы Борис смог получить также общее образование, родители пригласили ему домашнего учителя — Сарру Каплан, студентку педагогического факультета Белгосунивер-ситета, которая готовила мальчика по всем предметам. В 1925 г. Борис успешно сдал экстерном экзамены, и его приняли в пятый класс Минской общеобразовательной русско-еврейской школы № 12. Подобным образом домашнее образование получили Нехемия Мако-боцкий (Маккаби), Эля Шапиро, братья Розенштейн — Цви, Аврам и Шломо, их сестра Рахель. Гита Глускина изучала дома Танах, русский язык и арифметику[22].

В еврейских общинах тайно собирали деньги для оплаты труда и поддержания учителей, продолжавших работать вопреки категорическим запретам. Наибольшее упорство проявили последователи движения Хабад. В Дараганово Осиповичского района в течение зимы 1924/25 г. вхедере обучалось 16 учеников, учителю была оказана помощь в 75 руб. В Минске в 1926 г. хедеры посещали 273 ребенка, а в 1928 г. — 324. В том же году раввин Рафаэль Каган обратился к любавичскому ребе Йосефу-Ицхоку Шнеерсону с просьбой выплатить 50 рублей шести учителям хедеров из Витебска, у которых обучались 103 ученика[23]. В 1928 г. нуждавшихся учеников иешив в Минске насчитывалось 400 человек, в Витебске — 350, в Могилеве и Полоцке — по 100. Небольшие группы учащихся существовали в Бобруйске, Слуцке, Мозыре; в Борисовском районе работало восемь хедеров, которые посещали 142 ученика. В 1930 г. евсекция Компартии Белоруссии выступила с заявлением о том, что «еврейская черная сотня» не только не подчиняется приказу о закрытии хедеров и иешив, но и открывает новые[24]. Летом 1933 г. газета «Дер юнгер ленинец», издававшаяся в Минске, ставила в пример тех пионеров, которые помогали разоблачать «контрреволюционный хедер»[25]. В некоторых местечках республики подпольные еврейские учебные заведения продержались вплоть до конца 1930-х гг. В Щедрине Паричского района, по данным властей, подпольный хедер содержал раввин Фрадкин[26]. Ликвидация традиционного образования, основного канала передачи еврейского культурного наследия, и запрет на изучение иврита нанесли тяжелый урон еврейской культуре в Советском Союзе.

Планы Еврейского комиссариата открыть советские учебные заведения на идише встретили сопротивление образованной части еврейства. Заместитель председателя евсекции РКП(б) Самуил Агурский, бывший комиссар по еврейским делам Витебской губернии, вспоминал, что вначале эта задача казалась абсолютно невыполнимой из-за саботажа еврейской интеллигенции: «Найти образованного лояльного работника было чрезвычайно сложно»[27]. Первые 62 советские школы на идише появились в Белоруссии в 1920 г., трудность их открытия официальные источники объясняли последствиями «белопольской» оккупации[28]. Тем не менее постепенно их количество увеличивалось — в 1921 г. добавилось еще 38 школ. В 1922 г. в республике насчитывалось 106 еврейских школ, в которых учились 10 745 учеников. В 1924/25 учебном году количество учащихся возросло до 19 083 человек, а в 1925/26 — до 22 090.

В Белыничском районе Могилевской области еврейская школа работала в деревне Мартиновка; в Мстиславском районе — в Шамовщине; в Костюковичском районе — в Самотевичах, а также в районных центрах Кричев, Климовичи, Милославичи, Росны, Хотимск и др. Это было только начало большой работы, предстояло создать и укрепить сеть семилетних школ в местечках. Учебно-материальная база еврейских школ, в сравнении с белорусскими, была беднее. Не хватало помещений, учебного инвентаря и мебели, пособий и письменных принадлежностей. 

 

 

Большинство начальных школ были открыты в местечках и сельской местности, а семилетние — в городах. В целом школы на идише посещали 27 124 учащихся, что составляло 46,1% всех еврей-ских детей и подростков школьного возраста, которым преподавали      1 356 учителей. Качество занятий в еврейских школах было выше, чем в белорусских. В классах занималось по 30 учеников, тогда как в белорусских — не менее 40[29]. Наряду с общеобразовательными школами в систему социального воспитания.

 

Помимо учебных заведений социального воспитания Наркомпмроса еврейские подростки получали образование в системе профессиональ-ного образования, фабрично-заводских семилетних школах (ФЗС) и школах крестьянской молодежи (ШКМ). В ФЗС принимали после окончания школы первого концентра и в течение трех лет давали не только семилетнее образование, но и профессию квалифицированного рабоче-го-металлиста, строителя, текстильщика, обувщика, швейника, кожевника или полиграфиста. В ШКМ готовили «культурного» и политически подготовленного крестьянина, «передовика-землероба», кооператора.

Идиш как язык обучения был введен в 19 из 24 учебных заведений системы профессионального образования Наркомпроса; в республике открыли на идише девять торговых школ и два индустриальных техникума, четыре еврейских отделения на вечерних и шесть отделений на дневных рабфаках, готовивших к поступлению в высшее или среднее специальное учебное заведение, а также еврейские отделения в педагогических институтах в Витебске и Минске[30].

В 1926 г. дополнительно были открыты еврейский детский дом в Черикове, еврейская группа в детском саду Климовичей, планировалось создать детские площадки при белорусских дошкольных учреждениях в Хотимске и Краснополье. К 1927 г. в Белоруссии, по сравнению с аналогичными учебными заведениями России, Украины и Крыма, количество учащихся, посещавших школу на идише, было самым большим.

 

В 1924-1925 гг. из общего количества школ для взрослых на белорусском языке работало 3%, на польском — 0,2%, а на идише — 15%[31]. На идише работали четыре профессионально-технические школы, тогда как на белорусском языке к тому времени еще не существовало ни одной такой школы[32].

 

Успех идишизации еврейского образования был чреват последствиями для евсекции ЦК Компартии Белоруссии обвинениями в еврейском национализме, в пренебрежении к белорусам и русским. Поэтому при любой возможности члены евсекции подчеркивали, что учащиеся школ на идише ничем не отличаются от других советских школьников и так же преданы идеям партии Ленина—Сталина, а само еврейское местечко неузнаваемо изменило свой облик после революции.

Много внимания уделялось обеспечению школы педагогическими кадрами. С тревогой сообщалось о подверженности еврейских школ влиянию сионистов, об «оживании» и распространении хедеров, о невыполнении постановления еврбюро, требовавшего ввести преподавание белорусского языка. Педагоги-евреи без большого энтузиазма относились к Коммунистической партии. Поэтому предлагалось больше внимания уделять влиянию на учителей, прекращению ненужного их «дерганья» и «перебросок» (внезапных переводов на другие участки работы, часто не связанные с педагогической деятельностью). Предлагалось вовлекать учителей в систему политпросвещения, содействовать их самообразованию, обеспечивать подпиской на периодические издания, увлекать краеведческой работой и т. д.[33]

По своему социальному положению 25% учителей были выходцами из семей рабочих, 8% — из крестьян, 10,5% — из торговцев, 27% — из кустарей, а 28% — из бедноты. Далеко не все учителя имели профессиональное образование. В 1926 г. из 347 педагогов еврейских школ системы Наркомпроса БССР только у 14% учителей была специальная подготовка, а 13% из них не имели даже законченного среднего образования[34]. Еврейские педагогические техникумы были открыты в Витебске и Минске (на базе национализированной городской Талмуд-Торы), а в Гомеле — техникум дошкольных работников. Педагогов готовили также учительские институты, еврейские отделения при педагогических институтах, языком преподавания в которых служил идиш, с 1922 г. активно действовало еврейское отделение педагогического факультета Белгосуниверситета[35].

Основной контингент студентов составляли учителя еврейских школ, партийные работники и сотрудники культурно-просветительных учреждений, молодые еврейские литераторы. Здесь преподавали профессора Николай Никольский, Самуил Лозинский, Иехиэль Равребе, Израиль Сосис и др. Учебные планы и программы были написаны на идише. Увеличивалось количество часов, отводившихся на преподавание учебных предметов с углубленным изучением истории и филологии: «История евреев Литвы, Украины и Белоруссии», «Введение в семитское языкознание», «Иврит», «История еврейского народного образования», «Грамматика древнееврейского языка» и др. Для изучения идиша отводилось 4-6 часов в неделю. В 1926 г. была предпринята реорганизация еврейского отделения педфака БГУ. В ходе ее выполнения предусматривался выпуск национальных учебников по всем учебным предметам (свыше 50 названий), а также постепенный перевод всех учебных дисциплин на идиш[36]. На работу в БССР направляли часть выпускников московского Коммунистического университета национальных меньшинств Запада им. Ю. Мархлевского (КУНМЗ) и ленинградских вузов — Института дошкольного образования, Института внешкольного образования, Педагогического института им. Герцена, Института социального воспитания, а также Саратовского и Смоленского университетов[37]. Общий удельный вес еврейской молодежи в учебных заведениях БССР, включая и белорусские отделения, был достаточно высоким. Евреев насчитывалось 27,8% среди студентов техникумов, 27,6% — в вузах, а в профессионально-технических школах — 38,4%[38]. 

 

В педагогические коллективы входили люди из разных социальных слоев, которым разрешалось заниматься педагогической деятель-ностью. По понятным причинам преобладали служащие, в разряд которых включали представителей интеллигенции, детей бывших учителей. За ними шли выходцы «из единоличников», к которым были причислены многие бывшие представители свободных профессий. Далее следовали выходцы из «торговцев». Как известно, торговля и посредничество были до 1917 г. занятием почти половины всех евреев края. Учителя из рабочих и колхозников стояли на предпоследнем месте, несмотря на то, что власти откровенно оказывали им предпочтение. На последнем месте оказались выходцы из семей служителей культа — дети или родственники раввинов, меламедов, синагогальных служек, старост, шойхетов (резников), моэлей (делающих обрезание). Допуск их в школу был вынужденной и временной мерой, вызванной острой нехваткой грамотных работников. Многие из них публично отреклись от религии и даже от верующих родителей.

Партийная и комсомольская прослойка была тонкой. Из общего числа педагогов первого и второго концентров коммунисты составляли 3,0% и 7,1% соответственно, а комсомольцы — 17,2% и 9,7%. Коммунистов в первую очередь назначали на руководящие должности и поручали им наиболее ответственные участки работы. Они были директорами и заведующими учебной частью, председателями месткомов, возглавляли предметно-методические комиссии, отвечали за работу учебных кабинетов. Педагогам-комсомольцам поручали организацию пионерской и шефской работы.

Стремление пополнить ряды первичных школьных парторганизаций усиливало карьеризм и приводило к ущемлению беспартийных. В апреле 1930 г. ответственный работник Наркомпроса Щербаков, выступая на республиканском партийном совещании по проблемам народного образования, говорил о недооценке роли беспартийной интеллигенции в учебных заведениях. В частности, он отметил, что в ряде случаев в школах «гасили» инициативу учителей, близких советской власти. По его словам, замена беспартийных учителей коммунистами далеко не всегда оправдана: порой так поступали просто с целью трудоустроить коммуниста[39]. Режим нуждался в верных исполнителях, послушных воле партии и готовых беспрекословно проводить в жизнь любые ее директивы.

Педагоги составляли тонкий слой образованных людей, и власти использовали их на участках работы, не связанных с их основной деятельностью. Бригада культпропа ЦК КП(б) Белоруссии проверила положение учителей начальных и средних школ 50 учебных заведений в Оршанском, Лепельском, Дриссенском и Ушачском районах. В отчете отмечалась огромная перегруженность большинства педагогов общественными поручениями. Примером такой перегруженности служил учитель школы в Кубличах Ушачского района Каплан, который не только был завучем школы, преподавал обществоведение, но и являлся председателем сельского Совета и товарищеского суда, председателем ревизионной комиссии колхоза. Одновременно он редактировал стенную газету, был членом правления сельпо, председателем кассы взаимопомощи, членом пленума РК ЛКСМБ и заведовал вечерней школой. Понятно, что при подобной нагрузке о качестве педагогической работы говорить не приходилось. В 1932 г. ЦК КП(б) Белоруссии обязал Наркомпрос и ЦК рабпроса (профсоюз работников просвещения) уменьшить нагрузку учителей, освободить им не менее трех свободных вечеров в неделю для самообразования, не использовать педагогов на работах, не имеющих отношения к школе и требующих значительных затрат времени[40]. Однако реализовать это решение на практике оказалось невозможным, так как заменить учителей было некем.

На рубеже 1920-1930-х гг. школа испытала последствия политики «большого скачка» — форсированного развития экономики, призванного в сжатые сроки ввести Советский Союз в число индустриально развитых стран. В декабре 1930 г. еврейское бюро ЦК КП(б) Белоруссии отмечало, что «быстрые темпы индустриализации, перевод деревни на социалистические рельсы» нашли свое отражение среди национальных меньшинств[41]. В 1930 г., по сравнению с 1929 г., число студентов на еврейских отделениях рабфаков и педучилищ, в техникуме политико-просветительской работы и на педагогическом факультете БГУ увеличилось на 200 человек. Вместе с тем признавалось, что ни количество, ни качество подготовки специалистов не отвечают намеченным партией темпам реконструкции народного хозяйства. Было решено, в частности, увеличить прием еврейских абитуриентов на педагогический факультет Белгосуниверситета (на 120 человек), в педтехникумы (на 225 человек), в политпросветтехникум (на 45 человек). Кроме этого, намечалось организовать еврейское отделение при Коммунистическом университете в Минске, направить из Москвы десять выпускников Коммунистического университета национальных меньшинств Запада имени Ю. Мархлевского (КУНМЗ), довести количество аспирантов-евреев в БГУ до 45 человек, а в Академии наук БССР — до 10 человек. Предполагалось также создать условия для приглашения лучших научных и педагогических кадров из других республик[42]. В 1932 г. была совершена попытка открыть в республике национальные — еврейский и польский — пединституты, однако от этой идеи пришлось отказаться[43].

Условия жизни большинства педагогов и студентов оставались тяжелыми. В марте 1927 г. и в мае 1928 г. Пролетстуд (Союз пролетарского студенчества) сообщал в Секретариат ЦК КП(б) Белоруссии о крайне неудовлетворительном материальном положении студентов. При переходе на старшие курсы у 80% из них отмечался общий рост заболеваемости[44]. Только половина получала стипендии, размер которых был мизерным. Средний заработок рабочего и служащего составлял в БССР в конце 1920-х гг. 75 руб. В то же время слушатели подготовительных рабочих факультетов с трехлетним сроком обучения получали 20 руб. в месяц, студенты вузов — 15 руб., а на периферии даже 13 руб. Ясно, что стипендии не хватало на жизнь, ее размер не покрывал даже элементарных расходов. 

 

Только незначительная часть студентов могла позволить себе отдыхать во время каникул, остальные отправлялись на заработки. Среди студентов было много «закордонников» (жителей Западной Белоруссии), воспитанников детских домов, положение которых оказалось еще тяжелее. В других союзных республиках студенты получали более высокие стипендии: в России — 25 рублей, на Украине — 22 рубля. Несмотря на это, Наркомпрос не пошел навстречу Пролет-студу и даже запланировал сокращение стипендиального фонда[45].

 

Не менее тяжелое положение создалось и в школах. В 1929-1930 гг. в Суражском районе учителя совсем не получали мяса и растительного масла, а мука и сахар доставались с перебоями. На учительскую конференцию там смогли собраться только 80 педагогов из 130, причина — отсутствие обуви! В Хойницком районе учителей обеспечивали хлебом, крупами и сахаром, но не было мяса, рыбы и масла, которые выдавались только строительным рабочим и мелиораторам. В целом материальное положение учителя было хуже, чем у рабочего. Средняя зарплата педагога составляла всего 58 рублей, из которых не менее 60% уходило на скромное питание, 2% — на подписку и приобретение периодических изданий и 4% — на различные взносы.

Полуголодное существование заставляло искать выход. В Дубровенском районе учителя заводили приусадебное хозяйство — 41 чел., но чаще педагоги просто уходили из школы. Местные власти пытались бороться с этим явлением. Бегство учителей они расценивали как проявление «шкурного интереса». Учительская конференция Озаричского района под давлением местного Совета приняла резолюцию, обязавшую педагогов не покидать места работы до конца первой пятилетки (1933 г.). Кое-где, исходя из имевшихся возможностей, власти оказывали учителям посильную материальную помощь. В Копаткевичском районе учителя стали получать месячную рабочую норму: 700 г сахара (и еще 400 г на каждого члена семьи), 1,5 кг крупы (1 кг на члена семьи), 12 кг муки (6 кг на члена семьи). В Межинском районе учителям раз в три месяца выдавали полтора куска мыла и две «четверти» махорки. К рабочим нормам приравняли снабжение 132 учителей в Лоевском районе. В октябре 1930 г. им выделили 15 пальто, 39 пар обуви, 11 костюмов, 25 женских платьев, 37 пар белья, 38 пар галош и пр.[46] Дети местечковой бедноты, учащиеся 5-7 классов, получали дотации. Размер их колебался год от года и в 1928/29 учебном году составил 25 руб.[47] Стипендиальные фонды создавались из средств, отпускавшихся по бюджету Наркомпроса и специальных ассигнований хозяйственных организаций. Дотации могли быть использованы только на питание, приобретение одежды и обуви.

Однако все усилия оказались недостаточными. Нищета педагогов приобрела хронический характер. В 1932 г. их материальное положение стало еще хуже. Больше других бедствовали учителя в Суражском, Пропойском, Березинском, Могилевском, Жлобинском и Сиротинском районах республики. Их положение проверяющие характеризовали как «недопустимо плохое»[48].

Даже скудное жалованье не выплачивали по два-три месяца, а колхозы, совхозы и потребительская кооперация задерживали выдачу продуктов питания. Многие педагоги не получали дров, промышленных товаров, им не выдавали талоны на продукты. Состояние столовых общественного питания было ниже всякой критики. Четыре тысячи пайков для учителей, выделенных Народным комиссариатом снабжения БССР, Белкоопсоюз использовал не по назначению, а учительские фонды, созданные усилиями местной потребкооперации, оказались разбазаренными.

Решить эту проблему власти пытались с помощью административных мер — поиска виновных, наложения взысканий и перераспределения фондов. В середине 1932 г. Президиум ЦК БССР принял специальное постановление «Об обеспечении учительства». Народным комиссариатам снабжения, торговли, финансов, земледелия, Белкооп-союзу поручили в течение 20 дней провести проверку снабжения учителей, ликвидировать имевшуюся задолженность и наладить своевременную выдачу продуктов. Белконторе «Заготзерно» указали выдавать учителям хлеб не мукой или зерном, а в испеченном виде. Прокуратуре республики отдали распоряжение проверить все дела о невыполнении норм материального обеспечения учительства, а Рабоче-крестьянской инспекции (центральный государственный контрольный орган) выяснить, почему не все учителя в городах прикреплены к закрытым рабочим распределителям, назвать виновных и привлечь их к уголовной ответственности[49]. «Виновные» были найдены и наказаны — одних уволили с работы, других исключили из партии, третьих отдали под суд. Однако легче учителям не стало, поскольку административные и юридические меры не затрагивали причин кризиса, а лишь отражали стереотипы мышления руководителей того времени.

Большое влияние на развитие еврейской школы оказала политика белорусизации — широкая программа национально-государственного и культурного строительства в БССР, развернутая в 1920-е гг.[50] Ее инициаторы рассматривали русскую и польскую культуры как угрозу своей самобытности, но не опасались еврейской, ведь белорусскому языку, как и идишу, приходилось бороться за свое признание. Кроме того, власти БССР стремились к тому, чтобы евреи не стали русифицирующим фактором, поэтому правительственная помощь еврейскому школьному строительству в 1920-е гг. была значительной[51].

В 1926 г. был образован еврейский отдел Института белорусской культуры (Инбелкульт), который включал три комиссии: историческую, лингвистическую и литературную. В 1927 г. отдел преобразовали в еврейский сектор и добавили две новые комиссии: фольклорную и социально-экономическую. Особенно плодотворно работала лингвистическая комиссия, которая подготовила для академического словаря идиша 200 тыс. карточек, издала два терминологических словаря — по математике и юриспруденции. При Белорусской ассоциации пролетарских писателей (БелАПП) вместе с польской и литовской успешно работала еврейская секция. В 1932 г. на базе еврейского сектора АН БССР был основан Институт еврейской пролетарской культуры, в котором работали историческая, литературная, лингвистическая, социально-экономическая и антирелигиозная комиссии. В середине 1935 г. все научные подразделения, занимавшиеся изучением истории и культуры народов, проживавших на территории республики, объединили в Институт национальных меньшинств, директором которого назначили Станислава Матулайтиса, а его заместителем — Самуила Агурского. При составлении издательских планов учитывались потребности всех национальных меньшинств. Для литературы на белорусском языке отводилось 70% от общего объема печатной продукции; на идише — 15%, русском — 8%, польском — 5%, латышском и других — 2%. В БССР издавался ежемесячный литературный журнал «Штерн» («Звезда»), дважды в месяц выходил «Дер юнгер арбетер» («Молодой рабочий»), выпускалась ежедневная газета «Октябрь», пионерская газета «Дер юнгер ленинец» («Юный ленинец»), при Государственной библиотеке Белоруссии работал еврейский отдел, фонды которого составляли 40 тыс. томов, а в Центральной еврейской библиотеке города Минска было 6 928 книг[52].

В учебных заведениях проводились вечера интернациональной дружбы с участием белорусских, русских, еврейских и польских учащихся. Их организаторы задавались целью показать, что при строительстве социализма стираются национальные различия. Действительно, школьники не придавали особого значения национальной принадлежности своей школы. По свидетельству члена Союза художников Беларуси Евгения Ганкина, в Щедрине Паричского района работала единственная в округе семилетняя школа, и это была школа на идише. В классе, где учился Ганкин, было несколько девочек из белорусских семей. Не существовало языкового барьера, и они прекрасно усваивали школьную программу, хотя преподавание всех предметов велось на идише[53]. Об этом же свидетельствует член Союза писателей Беларуси Григорий Релес. В Чашниках Витебской области почти все белорусские дети, как и их родители, свободно владели идишем. Они родились и выросли среди евреев, работали рядом с ними и общались на двух языках. Главным критерием при общении было взаимопонимание. Только спустя годы Релес, по его словам, понял, что язык — это не только средство общения, но и культурный генофонд нации, ключ к пониманию и сохранению культуры, традиций и истории народа[54].

Два важных примера отношения к идишу, белорусскому и русскому языкам как средству общения и обучения приводит Абрам Лежнев, который в 1930 г. совершил поездку в Борисов, Бобруйск и Гомель. В Бобруйске он посетил семью Каплан и обратил внимание, что хотя между собой родители разговаривали на идише, с детьми они говорили только по-русски. По их словам, так поступало большинство местных рабочих. Русский язык в их глазах означал разрыв с местечковым прошлым, открывал двери в новую жизнь. Лежнев писал, что еврейское отделение рабфака в Бобруйске пустовало, ибо евреи предпочитали посещать белорусское, считая идиш пережитком[55]. Для них русский и белорусский языки символизировали желанное освобождение от пут прошлого.

Однако у политики белорусизации были и свои противники. Ускоренный перевод учреждений культуры и учебных заведений с русского на белорусский, введение делопроизводства на этом языке, административный нажим и кампанейщина, неоправданное форсирование темпов белорусизации, вызывали негативную реакцию. Главным образом она проявилась в традиционно русскоязычных Гомельском и Речицком уездах, включенных в состав БССР лишь в декабре 1926 г.[56] В Гомельской области евреи составляли 24% жителей (около 60 тыс. человек). В отчете Наркомпроса 1930 г. говорилось о сопротивлении части населения политике белорусизации. Учительница Петрашень называла белорусский язык «грубым» и «варварским», утверждала, что рано или поздно его поглотит русский. На этом основании она заявила, что будет работать только в русской школе.

Против белорусизации выступали не только работники учебных заведений, но и служащие окружного суда, рабочие Гомельского железнодорожного узла. Они называли белорусский язык «глупым», «идиотским» и «хамским», считали, что белорусской культуры не существует и она создается искусственно. В ответ сторонники белорусизации не принимали русский язык в любых его формах, принижали достижения русской культуры. Подобную «кулацкую» и «контрреволюционную» работу проводил преподаватель Гомельского педагогического техникума Коршук. Учителя ряда школ не хотели отвечать на вопросы учеников, заданные по-русски, отказывались выписывать и читать газету «Правда» на том основании, что она выходила на русском языке. ЦК КП(б) Белоруссии констатировал отсутствие в Гомельской области перелома в деле белорусизации, а взятый темп ее проведения недостаточным. Недооценка белорусизации определялась как проявление великодержавного шовинизма старого чиновничества, «затесавшегося» в советский аппарат[57].

«Перегибы» порой приводили к трагическим последствиям. В Наровле районная учительская конференция в январе 1932 г. лишила звания педагога учителя Кормова. Поводом для этого послужил «паклёп на партыю», который Кормов «зрабiу» осенью 1931 г., обвинив ее в том, что белорусизация проводилась аврально, а не как постоянная линия в национальном строительстве. Уроки обществоведения Кормов вел на русском языке, что посчитали проявлением великодержавного шовинизма. На следующий день после конференции (25 января 1932 г.) Кормов покончил с собой, отравившись серной кислотой. Но вместо проявления товарищеского сочувствия учительская конференция расценила гибель коллеги как вылазку классового врага, причем такая оценка была заранее согласована с местным райкомом партии. Потребовалось вмешательство Секретариата ЦК КП(б) Белоруссии для того, чтобы Наровлянский райком снял свое обвинение, а прокуратура БССР отменила решение районной прокуратуры по делу Кормова. Чтобы не допустить подобных перегибов впредь, наркомату юстиции рекомендовали организовать показательный судебный процесс над виновными в этой трагедии[58].

Одним из недостатков идишизации школы, как и ее белорусизации, был административный подход, при котором национальный фон искусственно сгущался. Белорусские власти не были заинтересованы в том, чтобы родители посылали своих детей в русские школы, к чему те часто стремились. Поэтому контингент учащихся формировали по национальному признаку в административном порядке: белорусов отправляли учиться в белорусские школы, евреев — в еврейские и т. д. Отступлений не допускалось. К 1931/32 учебному году количество еврейских школ в республике возросло с 220 до 230, польских — со 147 до 226, других национальных меньшинств — с 39 до 55, и только число русских школ осталось на прежнем уровне — 84[59].

Далеко не все родители смирялись с подобным административным вмешательством. Их отказ отдавать детей в национальные учебные заведения рассматривался как непонимание национальной политики партии, национальная ограниченность. В 1932 г. в Борисове родители Якова Рубинчика не получили разрешения определить его в русскую школу. Не желая отдавать Яшу в еврейскую школу, они оставили его дома, и мальчик два года вообще не посещал школу. Все это время старшие братья и сестры помогали ему заниматься самообразованием. Так продолжалось до тех пор, пока Борисовский городской отдел народного образования не пошел на уступки. Якову было разрешено сдать экзамены экстерном за два класса, и его зачислили в белорусскую школу[60]. Некоторые исследователи считают, что в 1923-1931 гг. в Советском Союзе проводилась принудительная идишизация школы. 

 

При всем том советские еврейские школы можно лишь условно назвать национальными. Их еврейский характер составлял лишь язык преподавания. На уроках литературы изучались советские писатели и частично произведения Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема и Ицхок-Лейбуша Переца. Представление о программе, составе авторов и темах для изучения еврейской литературы можно получить по учебнику, выпущенному в 1933 г. в Минске для педтехникумов и педагогических вузов. Хаим Орланд подготовил для этого учебника раздел о творчестве Менделе Мойхер-Сфорима, Авраам Абчук — раздел о творчестве Ицхок-Лейбуша Переца, Моше Кульбак — о творчестве Мориса Винчевского, Ноте Лурье — Давида Эстельдадта, Перец Маркиш — раздел о творчестве Иосифа Бовшовера, Давид Гофштейн — о творчестве Давида Бергельсона, Арон Кушниров — об Ицике Фефере, Даниэль Меерович — об Изи Харике, а Эзра Фенинберг — о Хаиме Гильдине[61]. Учащихся не знакомили ни с еврейской историей, ни с культурой, ни с традициями, зачастую занятия проводились с вульгарно-социологических позиций. Наступление еврейских праздников Рош ха-Шана, Йом Кипур, Суккот (праздник кущей), Пурим (праздник в память о спасении), Песах (праздник освобождения) давало повод для организации антирелигиозных кампаний и усиления атеистической пропаганды, детям внушали неповиновение родителям. В большинстве случаев еврейские писатели, жившие за пределами Советского Союза, не считались вполне еврейскими. Под запретом находились не только на те, кто писал на иврите, но и известные идишские писатели. Запрещено было знакомить учащихся с произведениями Моше-Лейба Гальперина, Мани Лейба, Ицхака Мангера, Ламеда Шапиро, Исаака Башевиса-Зингера, Залмана Шнеура, Моше Надира, Якова Глатштейна, Иешуа и Авраама Лейсиных. Лакуны заполняли изучением еврейского рабочего движения.

По инициативе евсекции началась реформа самого идиша, который сделался объектом языковых экспериментов. Его стремились максимально избавить от гебраизмов, вводили в него международные и славянские заимствования, предпринимали новации в области орфографии. Наконец, самые серьезные перемены в работе школы произошли после постановления ЦК ВКП(б) Белоруссии от 5 сентября 1931 г. о пересмотре учебных программ. Из новых учебников окончательно изъяли все, что имело отношение к еврейским писателям за пределами Советского Союза. Большое внимание было уделено росту технических знаний, улучшению преподавания математики, естествознания и географии. Все учебники на идише переполняли восхваления строительства социализма и сталинского патриотизма, но в них отсутствовали даже слова «еврей» и «еврейский». Советская еврейская школа окончательно утратила свой национальный характер. Она превратилась в общеобразовательную школу с преподаванием «классово выдержанных» предметов на идише.

Главным направлением воспитательной работы стала идеологическая закалка учащихся, воспитание нового человека, энтузиаста социалистического строительства, беззаветно преданного делу Коммунистической партии. Общечеловеческие ценности и гуманистические идеалы отодвинулись на задний план. Директивные органы требовали применять классовый подход ко всем аспектам школьной жизни. По оценке историка и философа Шимона Дубнова (уроженца Мстиславля), школы на идише не имели ничего еврейского, за исключением языка инструкций. Дети должны были изучать историю большевизма и воспитывать в себе чувство классовой ненависти, даже если в роли «буржуев» выступали их родители. Марксизм, в его сталинской интерпретации, призван был выкорчевать еврейские корни и заменить собой национальную культуру[62].

В январе 1931 г. ЦК Компартии Белоруссии принял резолюцию «О работе среди учительства», в которой дал характеристику педагогических кадров. В начале резолюции говорилось об улучшении качественного состава педагогов, увеличении среди них выходцев из рабочих, крестьян и бедноты, выпускников советских педагогических учебных заведений, о росте комсомольской прослойки, участии учителей в хозяйственных и политических мероприятиях, в осуществлении программы всеобуча. В заключительной же части резолюции городских учителей упрекали в слабой связи с рабочим классом, а сельских — с батрачеством, в отсутствии ударничества и подлинного социалистического соревнования, в том, что политчистки в учебных заведениях не поставлены на «принципиальную политическую высоту» и т. п.[63]

Режим относил указанные недостатки главным образом на счет «нэпмановского» окружения, выступал против «идеализации героев», отважившихся на борьбу с «всемогущей ВКП(б)». Характеристика учителей-евреев также была противоречивой. С одной стороны, признавалась их активность в общественной работе, с другой — отмечалось ложное убеждение части еврейских учителей в том, что советская власть не все делает для развития национальной еврейской жизни. В 1929 г. в Бобруйском округе педагоги проявляли откровенное равнодушие к атеистической работе. В Рогачевском районе Исаак Гиндин оставил педагогическую деятельность и стал раввином, Сара Хайкина водила своих учеников в синагогу слушать кантора. В 1930-1933 гг. учителя Орши, Мстиславля и Дубровно участвовали в отправлении религиозных обрядов, пекли мацу и т. д. 18 января 1930 г. еврейское бюро при ЦК КП(б) Белоруссии подвергло резкой критике уровень преподавания обществоведения в еврейских школах.

В принятой резолюции говорилось о несоответствии образования, социального происхождения и идеологических взглядов учителей предъявляемым требованиям. В ходе обследования 15 еврейских неполных средних школ выяснилось, что педагоги не давали учащимся представления о классовом расслоении деревни, коллективизации, обострении классовой борьбы, «замазывали» роль партии и не вели антирелигиозную работу. Резолюция еврейского бюро указывала, что этим воспользовались враждебные элементы, которые перенесли классовую борьбу в стены школы и через детей критиковали политику партии, агитировали против советской власти[64].

Неоднозначным было отношение учителей к коллективизации сельского хозяйства. В марте 1929 г. руководитель пропагандистской группы ЦК ВКП(б) по Белоруссии Медэн докладывал, что в республике выделились три группы учителей, по-разному относящихся к коллективизации. К первой он отнес реакционных и «прокулацки» настроенных педагогов, которые высказывали свои взгляды открыто и в резкой форме; к другой — «прогрессивно настроенных» учителей, поддерживавших советскую власть, а к третьей, наиболее многочис-ленной, — «примиренчески настроенных» педагогов, которые вели себя пассивно и отмалчивались[65].

В ноябре-декабре 1930 г. бригада ЦК КП(б)Б обследовала Дубровенский район, отметив, что учителя еще не полностью приблизились к батрацко-бедняцкой и колхозной массе: «На штурм кулака ня вельмi кiдаюцца»[66]. В Гомельском округе выявили группу учителей, негативно воспринявших политику партии в деревне. Стерлин, учитель еврейской школы «Юнгвальд», утверждал, что коллективизация приведет к дальнейшему истощению и обнищанию страны, что советская власть своими действиями вызывает не только раздражение крестьян, но и протесты из-за рубежа. Стерлин ставил в пример слова Льва Троцкого о том, что нельзя построить социализм в отдельно взятой стране. Учительница Николаева из Новобелицы по поводу коллективизации заявляла: «Поморят людей с голоду, все уничтожат, пока чего-нибудь добьются»[67]. Порой страдали и учителя, активные сторонники «революции в деревне». Зимой 1929/30 г. ударную группу учителей и директоров школ Могилева направили в Княжецкий сельсовет. В деревне Толпечицы один из крестьян внезапно напал на молодую учительницу-еврейку. Волосы у девушки были черные, густые и курчавые. Нападавший схватил их, намотал на кулак, с силой рванул и сорвал скальп. Учительница и вскрикнуть не успела — ее лицо залила кровь, и она упала без чувств. Ударили в набат, прибежали люди, вызвали ОГПУ, пострадавшую отвезли в Могилев, где к вечеру она скончалась[68].

Работе еврейских школ препятствовал антисемитизм. В 1928 г. Секретариат ЦК КП(б) Белоруссии принял постановление по докладу фракции центрального правления Союза Белрабпроса (профсоюза работников просвещения БССР) о работе среди учительства. Наряду с проявлениями администрирования и невнимания к учителям, «смазывания» классовой линии называли такие недостатки, как пережитки шовинизма, антисемитизма и религиозных настроений[69]. В 1930 г. учитель школы № 3 Могилева Николай Слижков в период проведения антирелигиозной кампании рисовал антиеврейские карикатуры. В польской школе № 5 Могилева группа учащихся при пассивной поддержке учителей травила своего соученика-еврея. При этом от педагогов школы можно было услышать, что обращать внимание на антисемитизм «непедагогично», а в Хотимском районе учителя ряда учебных заведений утверждали, что евреи «захапали» лучшие места. В школе Быховского района учитель отказался работать вместе с учительницей-еврейкой, бойкотировал ее и натравливал на нее учеников. В Милославицкой, Черневской, Чеч?вицкой семилетках, в педагогическом и медицинском техникумах Могилева администрация не реагировала на проявления антисемитизма, объявляя их «детской шалостью»[70]. В Ветке Гомельской области еврейским детям кричали вдогонку: «Жыды, жыды — чэрцi, скора вам памерцi»[71]. Аналогичные явления отмечались в Паричах, Свислочи, Рогачеве, Бобруйске, Минской, Витебской, Гомельской областях. В Минске заведующий вечерней школой при заводе «Октябрь» М.С. Кардиман ставил на вид учителю К.П. Русецкому, что тот встречался с «жидовками»[72]. Со своей стороны, евреи отвечали на подобные нападки национальной обособленностью. В 1932 г. в местечке Селиба Свислочского района учитель Абрам Генерсон противился браку своей дочери с учителем-белорусом.

О необходимости борьбы с проявлениями антисемитизма говорилось в январе 1930 г. на заседании коллегии Наркомпроса БССР[73]. Нередко на общей атмосфере пагубно сказывались неумышленные действия. В июле 1932 г. директор Белорусского объединения культтоваров (БОКТ) Любич направил протест в прокуратуру Могилева, где указывались факты принудительной продажи книг в качестве нагрузки к водке. При этом подчеркивалось, что особенно «агiдны» (обидный — бел.) факт имел место в д. Луполово, где в нагрузку к водке белорусу дали еврейскую книгу. Заявитель просил прокуратуру расследовать это дело и привлечь виновных к судебной ответственности[74].

Противостояние антисемитизму облегчалось тем, что в довоенный период в партийных и государственных инстанциях, на важных хозяйственных и административных должностях БССР работало большое число евреев. Это объяснялось их высокой квалификацией, образовательным уровнем, профессиональным опытом. В 1927 г. среди ответственных работников центральных органов республики евреи составляли: в аппарате земельных органов — 10%, в административных органах — 24,8%, в судебных — 42,1% и в хозяйственных — 49,3%[75]. В 1928-1929 гг. первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии был еврей Ян Гамарник, переведенный затем в Москву на должность начальника Главного политического управления Красной армии. В январе 1931 — мае 1932 г. в составе бюро районных и городских комитетов КП(б) Белоруссии евреев насчитывалось 20,5%. В 1939 г. внушительным было представительство евреев и в аппарате ЦК Компартии Белоруссии. Особый отдел ЦК состоял из 26 человек: 14 евреев и только восьми белорусов; отдел руководящих партийных органов ЦК — из 27 человек: 11 евреев и 12 белорусов; промышленно-транспортный отдел — из шести человек: четырех евреев и двух белорусов; отдел пропаганды и агитации: трех евреев, четырех белорусов и двух русских[76]. Секретарями Могилевского, Минского, Гомельского, Пинского, Барановичского, Витебского и Вилейского обкомов партии были Яков Горелик, Хана Ривкина, Юда Гутнер, Арон Соркин, Хаим Столин, Яков Гинзбург, Борис Перочинский, заместителем председателя СНК БССР — Исаак Черный, наркомом местной промышленности — Яков Каган, наркомом промышленности строительных материалов — Исаак Кунин, председателем Радиокомитета БССР — Моисей Хасин, заместителем наркома юстиции республики — Лев Коган, заместителем наркома торговли — Давид Гелин, заместителем прокурора БССР — Гинзбург, заведующим военным отделом ЦК ЛКСМБ — Эпштейн и т. д. Эти люди, как правило, болезненно воспринимали проявления антисемитизма и на своем уровне противодействовали ему.

К середине 1930-х гг. развеялся миф об исключительном характере законов экономической жизни при социализме. Провалом закончились политика сплошной коллективизации сельского хозяйства, гигантомания в промышленности и надуманная культурная революция. Волюнтаризм в экономике привел к голоду и хозяйственной разрухе, стремительному падению жизненного уровня населения. Первой, кто осознал настоящие причины этого, была интеллигенция и ее самая массовая часть — учительство. Стараясь предупредить возможные разоблачения, режим готовил упреждающий удар. Среди тех, по кому его нанесли, оказались и еврейские педагоги. В одном из документов Наркомпроса при характеристике учительства республики утверждалось, что хотя группы еврейской интеллигенции отражали существующее разделение интеллигенции белорусской, однако национальный демократизм у евреев «отливался» в форму сионизма. Отмечалось недовольство учителей тяжелым экономическим положением еврейского местечка и «своеобразная тоска» некоторых педагогов по еврейской государственности. Органам народного образования вменялось в вину то, что они не развернули вовремя большевистской критики и самокритики, не вскрыли своевременно «враждебные гнезда» и не противодействовали замаскировавшимся противникам советской власти[77].

Быстрый упадок советской школы на идише в Белоруссии начался в 1935-1937 гг. Почти все проявления еврейской культурной жизни объявили националистическими. Русификация учебных заведений подавалась как образец пролетарского интернационализма. Гонениям подвергли деятелей еврейской культуры и искусства, ученых, экономистов, военных, включая и работников евсекции при ЦК Компартии Белоруссии. В обстановке психоза и шпиономании ломались судьбы тысяч людей. Соученика Григория Релеса на комсомольском собрании школы спросили, кто такой Сталин, и 14-летний подросток ответил, как понимал: «Заведующий советской властью». Этого оказалось достаточно, чтобы его исключили из комсомола и выгнали из школы. Доносительство объявлялось добродетелью. Учащиеся должны были верить, что, поступая таким образом, они совершают необходимое для блага страны, партии и лично Сталина. В отчете Наркомпроса БССР «О троцкистско-зиновьевских контрреволюционных вылазках среди учите-лей и учащихся в 1935-1936 гг.» приводились сведения о том, что Павлова, ученица 7-го класса Каркалецкой школы Дриссенского района, расшифровала аббревиатуру МТС (машинно-тракторная станция) как «могила товарища Сталина»; студента Исаака Мирон?вича исключили из Витебского педагогического института за то, что он «защищал контрреволюционных подонков», утверждая, что Лев Троцкий и Григорий Зиновьев были лучшими друзьями Ленина; Арона Кацнельсона, студента III курса БГУ, исключили за то, что он разносил «поклепнические» сплетни о причинах смерти жены Сталина Надежды Аллилуевой, а Эстер Кацман, студентку I курса, — за то, что она защищала своего «мужа-троцкиста»; С.М. Шеймана, студента III курса химического факультета БГУ, расстреляли как контрреволюционера. Пострадали директора еврейских неполных школ: Григория Мезита, работавшего в Кармовичах Лиозненского района Витебской области, освободили от занимаемой должности за то, что он осмелился выступить против изъятия из библиотеки запрещенной литературы и ставил слушать «троцкистские» патефонные пластинки в учительской; Александра Быковского из Махновки Оршанского района сняли за восхваление Троцкого как идеолога пролетарской революции. Репрессиям подверглись руководители ряда педагогических техникумов и отделов наробраза, в том числе директор Полоцкого техникума Менделевич, Слуцкого — Эскин, Могилевского — Печатников, заведующие районными и городскими отделами наробраза Нодельман (Пуховичи), Лемец (Сенно), Савика (Ветрено) и др.[78]

Для закрытия еврейских школ использовался такой прием, как выражение недоверия евреям-педагогам. Поводом для этого служило социальное происхождение, предыдущая политическая деятельность, религиозные убеждения, связи с заграницей и т. п. В июле 1938 г. в докладе заведующего отделом народного образования Минска говорилось, что в восьми еврейских школах города из 148 преподавателей 35 человек были связаны с Польшей, Литвой, Германией и Англией, 38 человек — с Палестиной. Бундовцами и сионистами были названы пять учителей, у 26 учителей родители в прошлом имели отношение к торговле, а у шести были раввинами[79].

Главное Управление литературы и издательств (Главлит) БССР подготовило в 1937 г. огромный (110 с.) список литературы, подлежащей изъятию из библиотек общественного пользования, учебных заведений и книготорговой сети. В нем фигурировало 1 595 названий книг и журналов, выпущенных в РСФСР, 399 — в БССР, 253 — в УССР, а также 37 произведений на идише и 11 на польском языке. Изымались все без исключения книги таких авторов, как Л. Авербах, А. Айхенвальд, К. Берман-Юрин, Я. Бронштейн, И. Вардин, Я. Дребнис, А. Волобринский, Х. Дунец, Г. Зайдель, Г. Зиновьев, Л. Зискинд, Л. Каменев, Н. Ленцнер, М. Лурье, Р. Пикель, И. Рейнгольд, К. Радек, Г. Сокольников (Бриллиант),  С. Розенблюм, Л. Троцкий, Б. Фельдман, Фриц Давид (Круглянский),  Ц. Фридлянд,   Е. Цейтлин,  Р. Эйдельман,  И. Харик, И. Якир — всего 266 авторов.

Опасными были признаны произведения, которые еще недавно рекомендовались к чтению в учебных заведениях, в сети партийной учебы и политического просвещения, ставились в пример другим авторам. Запретными стали: С. Агурский «Революционное движение в Белоруссии» (Минск, 1925); С. Вольфсон «Исторический материализм» (Минск, 1931); Ю. Дардак и Ю. Дорофеев «Классовая борьба в школе» (Минск, 1933); Алесь Кучар «Великая перестройка» (Минск, 1931); Ю.Майзель и М. Шаповалов «Краткий очерк истории КП(б)Б» (Минск, 1929); Оликер и Розенблюм «Очерки истории комсомола Белоруссии» (Минск, 1926) и др.[80]

1938 год стал роковым для школы на идише. В газетах появились сообщения о том, что родители перестали отдавать детей в национальные школы и классы этих школ опустели. Еврейские школы действительно ощущали недостаток учащихся, и причин этому было несколько. В еврейской школе приходилось изучать идиш, белорусский, русский, а в старших классах еще и английский, немецкий или французский. Скоро выяснилось, что внимания русскому языку уделялось недостаточно. Часть родителей была настроена прагматично, и считала более перспективным, чтобы их дети получали образование в русских школах и затем могли продолжить образование за пределами БССР. Они видели, что к концу 1930-х гг. различие между школами еврейскими, русскими и белорусскими свелось только к языку обучения. Другая часть родителей продолжала настаивать, чтобы их сыновья и дочери получали образование на идише, которым они пользовались традиционно в своем кругу. Уничтожение иудаизма, осуждение традиций и уклада еврейской национальной жизни, запрещение иврита — все это неизбежно сказывалось на состоянии школы. Агитация за запись детей в еврейскую школу считалась опасным «уклоном». Лучшие учителя стали покидать школу, начальные классы все больше пустели. Аналогичные процессы охватили и дошкольные учреждения. Весной 1937 г. газета «Дер Эмес» опубликовала отчет из Бобруйска о преобразовании городских еврейских детских садов в белорусские и русские[81]. Это сообщение можно считать показательным, учитывая, что по переписи 1939 г. в Бобруйске проживало 26 703 еврея, или 37,7% всего городского населения, а в обыденном сознании Бобруйск закрепился как еврейская столица Белоруссии. Подобное происходило и в Минске, где еврейское население составляло 70 998 человек, или 29,7%, в Гомеле — 40 880 человек (29,4%), в Витебске — 37 095 человек (22,2%), в Могилеве —    19 715 человек (19,8%) и в других местах[82]. Вскоре Бюро ЦК КП(б) Белоруссии приняло постановление «О реорганизации еврейских детских садов и особых еврейских групп в белорусских детских садах в белорусские»[83].

Летом 1938 г. Народный комиссариат просвещения принял к исполнению решение ЦК Компартии республики от 3 июля 1938 г.    «О реорганизации еврейских школ в Белоруссии в белорусские школы»[84]. Под предлогом избытка преподавателей на идише Витебское еврейское педагогическое училище слили с Минским и вскоре вовсе расформировали. Так же обстояло с национальными отделениями в педагогических институтах и Белгосуниверситете[85]. Достоверная статистика о работе еврейской школы в Советском Союзе после 1935 г. не публиковалась, и о наличии национальных школ можно судить только по отрывочным и противоречивым сообщениям прессы. Московская «Дер Эмес» в 1937-1938 гг. писала о закрытии еврейских школ, но в то же время призывала готовиться к новому учебному году[86]. В июне 1938 г. эта газета рассказывала о системе народного образования в Белоруссии, а в июле поместила репортаж, в котором главное внимание обращалось на малочисленность еврейских классов. Как пример приводился Бобруйск, в котором школы на идише посещали 400 учеников, а в первые классы пришло всего 26[87]. Вместе с тем в Бобруйске, Быхове, Витебске, Гомеле, Минске, Житковичах и ряде других мест родители не допустили реорганизации еврейских школ, и школы приступили к работе в 1938/39 учебном году. В некоторых местах (Осиповичи, Мозырь, Гомель) еврейские школы продолжали работать до окончания 1939 г., как и еврейские детские дома в Могилеве, Бобруйске, Борисове, Полоцке и Речице. Однако к январю 1940 г. в восточной части республики уже не осталось ни одного еврейского учебного заведения[88].

В целом причины упадка и ликвидации советской школы на идише в Белоруссии, как и в других союзных республиках, были неоднозначными. Борьба против еврейского национализма, «национал-демократизма», принудительной белорусизации и форсированной идишизации привела к широкому распространению русскоязычных школ. Многие учителя, завучи, учебные мастера и директора еврейских школ были обвинены в сионизме, «бундизме» и уволены. Других арестовывали как врагов народа по обвинению в троцкистско-зиновьевской оппозиции, «правом уклоне», как шпионов иностранных разведок, саботажников и уклонистов от генеральной линии партии. Еврейское образование фактически было лишено национального содержания, а идиш как язык обучения перестал устраивать многих родителей, которые отдавали предпочтение более перспективному русскому языку.

Вслед за школой наступил черед других учреждений культуры. Упразднялись еврейские творческие союзы, закрывались газеты и журналы на идише. Во второй половине 1937 г. были закрыты «Дер юнгер арбетер» и «Дер юнгер ленинец», прекратился выпуск бюллетеня еврейского сектора Академии наук БССР «На фронте науки» и Лингвистического сборника, а в январе 1938 г. был закрыт еврейский отдел Государственной библиотеки им. Ленина. В 1940 г. вышли из печати всего восемь изданий художественной литературы на идише. Накануне советско-германской войны из 199 периодических изданий, выпускавшихся в республике, на белорусском языке выходили 149 и только два на идише («Октябрь» и «Штерн»). По ложным обвинениям были осуждены Яков Бронштейн, Моисей Кульбак, Рувим Выдра, Изи Харик, Самуил Агурский, Хаскель Дунец, Юрий Дардак и др. Репрессии затронули сотрудников еврейского отдела Института белорусской культуры и еврейского сектора Академии наук Белоруссии, преподававших в разных учебных заведениях: Арона Волобринского, Шолома Гольдберга, Льва Гольмштока, Льва Домосека, Иехеля Равребе, Макса Эрика, Гилеля Александрова, Якова Рубина, Хану Либман, Владимира Гессена и многих других. Большинство из них были расстреляны или погибли в сталинских лагерях. Исподволь в сознание населения внедряли убеждение, что почти каждый творческий работник-еврей — в душе сионист.

Вместе с тем репрессии в Белоруссии не носили антиеврейского характера. Наряду с работниками культуры и народного образования пострадали представители всех слоев населения. Только с июня по сентябрь 1938 г. силами 3-го отдела Управления госбезопасности БССР было репрессировано 6 530 человек.

 Еврейского происхождения было достаточно для обвинения многих арестованных в сионизме и бундизме. Другая часть евреев — бывшие работники советских учреждений, школ, отделов народного образо-вания и просвещения — подвергались арестам по общему обвинению в троцкизме, национал-фашизме, меньшевизме и т. п. Всего по БССР со второй половины 1937 г. по 1 июня 1938 г. было репрессировано 2 570 участников «объединенного антисоветского подполья». Из них: 376 троцкистов и зиновьевцев, 177 «правых», 138 национал-фашистов, 585 эсеров, 198 бундовцев, 27 сионистов, 7 меньшевиков, 1015 церковников и сектантов, 57 клерикалов. В 1937-1938 гг. органы НКВД «вскрыли и ликвидировали» в Белоруссии бундовско-сионистскую организацию, которую «возглавлял» редактор газеты «Октябрь», «агент» польской и литовской разведок Ошерович. Следствие «установило» в Минске существование нелегального комитета «Бунда» в СССР, куда входили Вайнштейн, Киппер, Либерберг, Литваков, Шпрах, Фрумкина и др.[89]

Учителя школ находились под постоянным контролем. 25 июня 1938 г. руководство НКВД республики сообщало в Москву, что в результате тайной проверки был выявлен компрометирующий материал на 266 (из общего числа 1 057) школьных педагогов Минска как носителей антисоветских взглядов или выходцев из социально чуждых слоев населения. В Полесской области такой материал был составлен на 274 учителей, , в Гомельской — на 98, в Витебской — на 111, в Борисовском районе — на 41. При этом национальная принадлежность учителей не уточнялась. Как следует из документа, вредительством нередко признавались недостатки в учебной работе, устранение которых не всегда зависело от педагога[90].

Необоснованное закрытие еврейских школ вызвало протест родителей и части интеллигенции, работников культуры и писателей. В начале 1939 г. члены еврейской секции Союза писателей БССР Гирш Каменецкий и Зелик Аксельрод посетили первого секретаря ЦК Компартии республики Пантелеймона Пономаренко в попытке добиться отмены решения о ликвидации школы на идише[91]. С одной стороны, это свидетельствует об их большом гражданском мужестве, а с другой — о полной неосведомленности. Ликвидация национальных школ была спланирована в Москве и осуществлялась последовательно во всех союзных республиках. Пономаренко, называвший себя «солдатом партии», являлся не автором этой идеи, а ее исполнителем. Наступление на национальную школу было задумано как начало форсированного решения национального вопроса. Считалось, что при строительстве социализма в отдельно взятой стране неважно, каким языком пользоваться. Более того, унифицированный язык, роль которого отводилась русскому, представлялся намного более удобным.

Упразднение еврейской школы временно приостановили осенью 1939 г. Советский Союз по договоренности с Германией оккупировал восточную часть Польши, в состав которой с 1920 г. входила Западная Белоруссия. Сразу преобразовать национальные школы в западных районах было невозможно. Новые власти провозгласили политику национального возрождения и культурного развития для всех народов, страдавших от дискриминации польского режима. В декабре 1939 г. ЦК КП(б) Белоруссии принял постановление «О мероприятиях по организации народного образования в западных областях БССР»[92].

В срочном порядке созывались уездные и окружные учительские конференции. На работу в районы Бреста, Барановичей, Гродно, Белостока направили 697 чел., которые должны были определить язык преподавания в школе[93]. О том, как это делалось, свидетельствует Яков Марголин. В 1939 г. его командировали в Лиду для организации перевода школ на советские учебные планы и программы. Местные учителя встретили Марголина недружественно и собирались бойкотировать. Большинство еврейских школ в Лиде работали не на идише, а на иврите. Значительное место в учебных программах уделялось еврейской истории, традиции и литературе на иврите. Марголин вспоминал, что советские чиновники запретили пользоваться ивритом, распорядились открыть школы в субботу и проводить в них занятия. Не подчиниться означало вызвать репрессии и аресты. Поэтому в школу учителя и учащиеся приходили, но писать на уроках категорически отказывались. Первое время власти вынуждены были закрывать на это глаза, но постепенно сила взяла верх, и ивритские школы превратились в идишские[94]. Многие еврейские дети были определены на учебу в нееврейские школы. В 1939-1940 гг. в Пинском округе работало 486 белорусских школ, девять польских и всего 20 школ на идише, хотя более половины населения края составляли евреи[95].

Для подготовки учителей из местного населения были открыты педагогические училища в Бресте, Белостоке, Гродно, Молодечно, Пинске, Новогрудке и в дополнение к ним — два педучилища (в Лиде и Волковыске), готовившие воспитателей для детских садов и яслей.       В Белостоке приступил к работе новый педагогический институт.         В феврале 1941 г. Наркомпрос БССР объявил набор на шестимесячные курсы с целью восполнить недостаток учителей для вновь открытых еврейских начальных школ. На этих курсах планировалось подготовить 150 учителей для еврейских школ на западе республики. Они должны были приступить к работе в 1941/42 учебном году. Курсы предполагалось провести в Пинске, для слушателей выделялись средства на питание и жилье. Энергичные меры предпринимались для обеспечения школ учебниками, пособиями и учебной литературой[96]. Наиболее значимым центром подготовки учителей должен был стать факультет идиша в Виленском университете, который возглавил известный идишист Ноах Прилуцкий. Программа обучения была рассчитана на пять лет и включала изучение истории еврейского народа, фольклора, фонетики, грамматики, стилистики и морфологии языка идиш, истории еврейской культуры, истории еврейского театра и искусства. Весной 1941 г. на курс приняли 35 студентов, среди которых были выпускники гимназий на идише, иврите, польском и литовском языках. Ожидалось, что в следующем учебном году количество студентов достигнет нескольких сотен, включая абитуриентов из Белоруссии и Москвы[97].

Стандартные советские учебники по физике, химии, естественным наукам, геометрии срочно перевели на идиш и отпечатали вне очереди в типографиях Минска и Киева. Прежние учебники, использовавшиеся в упраздненных еврейских школах восточных областей БССР, переиздали. В июне 1941 г. было объявлено о подготовке к изданию на идише «Краткого курса истории СССР» и русско-еврейского (идиш) словаря для начальной школы, сообщалось о подготовке новых учебников по истории древнего мира, cредних веков, новой истории и истории СССР.

Программы напоминали те, что использовались в республике до 1938 г. При этом изучение еврейской истории, основ иудаизма и иврита полностью исключались. Единственным еврейским предметом оставалась литература, подававшаяся в советской интерпретации. Несмотря на большое сходство, учебные программы для новых школ все же несколько отличались от тех, которые существовали в БССР до 1938 г. В 1939-1940 гг. эти школы еще не имели новой программы по литературе для 5-10 классов, и в 9-м классе школьники изучали произведения Шолом-Алейхема и Переца, а в 10-м — Бергельсона “Baim Dneper”[98].

Своеобразной реакцией на политические перемены в Западной Белоруссии стали трения на национальной почве между еврейскими и нееврейскими учащимися. В докладной записке секретарю     Барановичского обкома КП(б)Б от 10 мая 1940 г. говорилось, что в бывшей гимназии Несвижа дети поляков держались обособленно, в школе ФЗО    № 23 Пинска ученики-евреи называли польских учащихся «польскими собаками». В декабре 1940 г. подростку-еврею в общежитии ФЗО ночью нарисовали на лице крест и забили в уши бумагу[99].

 

После воссоединения БССР часть интеллигенции предприняла попытку убедить власти в необходимости существования еврейской школы на всей территории республики. В ноябре 1939 г. еврейские писатели Зелик Аксельрод, Эля Каган и Григорий Березкин обратились в ЦК КП(б) Белоруссии с просьбой возобновить работу не только еврейской школы, но и секции идиша при Академии наук. В их письме шла речь о том, что в западных областях существовали многочисленные еврейские школы, накопившие ценный опыт, который следует сохранить для всего белорусского еврейства. Писатели выражали опасение, что в противном случае круг читателей на идише будет неуклонно сокращаться и под угрозой окажется само существование советской литературы на идише, что не соответствует интересам партии[100]. Действительно, если в 1926 г. идиш называли родным языком 72% советских евреев, то к 1939 г. — только 41%[101]. Однако эта инициатива, как и многие другие, была оставлена без внимания. По сведениям Юделя Марка, в 1940 г. группа родителей, учащихся из Минска была даже отправлена в ссылку за подачу петиции о сохранении там единственной еврейской школы[102].

Накануне советско-германской войны периодическая печать не только Белоруссии и Украины, но и Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии, включенных в состав СССР в 1940 г., отмечала оживление еврейских национальных учреждений, публиковала исследования по еврейской истории, но не писала о школе[103]. Новые еврейские школы, даже лишенные иврита, традиции и переведенные на советские программы, не могли просуществовать долго. Власти опасались, что учебные заведения станут центром противостояния режиму в его политике ликвидации еврейской культуры и насаждения национального нигилизма. Педагоги и учащиеся, сионистски настроенная молодежь Западной Белоруссии, несмотря на запрещение многочисленных еврейских организаций и клубов, не прекратили своей деятельности. Влияние их на восточные районы БССР считалось опасным. В целом в 1940 г., по подсчетам Якова Лещинского, школу на идише в Советском Союзе посещали от 85 до 90 тыс. учащихся, или 20% всех еврейских детей школьного возраста. Из них 25 тыс. учились в БССР, 50 тыс. — в УССР, 3 тыс. — в Биробиджане, 3 тыс. — в Крыму, 5 тыс. — в РСФСР и примерно 14 тыс. — в других регионах Советского Союза[104].

Окончательно школа на идише прекратила свое существование в Белоруссии с началом немецкой агрессии летом 1941 г. Она не возродилась и после окончания войны, потому что восстановление культурно-национальной жизни нерусских народов СССР не входило в планы режима. Это нашло свое подтверждение в организации целого ряда идеологических кампаний и чисток 1946-1949 гг. Так национальному самосознанию евреев, чей генофонд был непоправимо подорван в годы Холокоста, нанесли новый удар. Эта политика фактически продолжалась и после смерти Сталина, несмотря на неоднократные заявления нового руководства страны о своей приверженности идеям интернационализма. Вплоть до конца 1980-х гг. вопрос о восстановлении школы на идише в БССР не поднимался.

Опубликовано:
Л. Смиловицкий. «Школа на идиш в первые десятилетия советской власти в Белоруссии, 1921-1941 гг.» // Новая еврейская школа (Санкт-Петербург), № 11,     2002 г., с. 171-212.

(продолжение следует)

Примечания

[1] Л. Смиловицкий. Евреи Белоруссии: до и после Холокоста: Сборник избранных статей. Иерусалим, 5781/2020. 491 с.

[2] Л. Мышкоўскi. «Жыдоўская асветная праца у Беларусi»// Асвета, № 2, 1924,      с. 32-37; Ю. Дардак «Да гicтopыi яурэйскай школы у БССР» // Там же, № 6, 1926,       с. 168-174.

[3] Yiddn in USSR. Moskva, 1935, z. 258; Kh. Fialkov, Vestnik OPE, February 1914, St. Petersburg / Quoted by Ch. Fazhdan; Fun Kheyder un Skoles Tsu Tsisho. Mexico City, 1956, z. 138.

[4] См. Еврейский камертон. (Тель-Авив), 8 авг. 1997 г.

[5] Бунд в Белоруссии, 1897-1921 гг.: Сб. документов и материалов / Сост. Э.М.Савицкий; БелНИИДАД , Минск, 1997 г., с. 495.

[6] Велвел Зингер. Еврейское население СССР в таблицах и диаграммах. Табл.24. Москва, 1930 г.; Евреи в БССР: Бюллетень / Белорусская Академия наук. Еврейский сектор: Минск, 1929 г., с. 11 (идиш).

[7] Юдель Марк. «Еврейская школа в Советском Союзе» // Книга о русском еврействе 1917-1967 гг. / Под ред. Я.Г. Фрумкина и др. Нью-Йорк, 1968 г., с. 234.

[8] Народная адукацыя i педагагiчная навука у Беларусi, 1917-1945 гг. Мiнск: Народная асвета, 1993 г., с. 74-75.

[9] А. Раков. Белоруссия в демографическом измерении. Минск: Голас Радзiмы, 1974 г., с. 74.

[10] А.М. Платун. Итоги культурного строительства в БССР за десять лет. Минск: Госполитиздат БССР, 1931 г., с. 22.

[11] См. Дер Векер: Газ. Минск, 7 сент. 1921 г. («Будильник», идиш).

[12] «Об отделении церкви от государства и школы от церкви»: Декрет СНК РСФСР от 20 янв. 1918 г. // Народное образование в СССР: Сб. документов, 1917-1973 гг. Москва, 1974 г., с. 7-9.

[13] Нехемия Маккаби. Проблеск во мраке. Ришон ле-Цион, 1991 г., с. 26.

[14] М. Фрумкина (Эстер). «Долой раввинов»: Очерк антирелигиозной борьбы среди еврейских масс // Красная новь: Журн. Москва: Главполитпросвет, 1923 г.,       с. 20, 23-24.

[15] L. Abram, I. Khinchin, K. Kaplan. Der Mishpet Ibern Kheyder (Суд над хедером) / Бюро еврейской секции РКП. Витебск, 1922 г., с. 45-49, 87-88.

[16] М. Фрумкина (Эстер). Указ. соч., с. 33, 36.

[17] Михл Левитан. «Культурные достижения еврейских масс РСФСР» // Жизнь национальностей: Журнал (Москва), январь 1923 г., с. 247.

[18] См. Дер Векер. 1922 г., 22 января; Oktiaber. 1927 г., 19 янв. (идиш).

[19] Арон Скир. Духовная культура евреев Беларуси. Минск, 1995 г., с. 61.

[20] Б. Розенфельд. «Барацьба з хедерами i русiфiкацыйнымi настроямi у яурэйская школе на Барысыушчыне» // Асвета, № 3, 1927 г., Мiнск, с. 126.

[21] “Der Minsker goibt rav und zine tehter” // Der Noie Zaitung. 25.12.1997, 1.01.1998,      Tel Aviv.

[22] Письмо Бориса Быховского из Хадеры от 22 дек. 1997 г. // Архив автора.

[23] Дэвид Фишман. «Религиозные лидеры советского еврейства, 1917-1934» // Истори-ческие судьбы евреев в России и СССР — начало диалога: Сб. статей.  Москва, 1992 г., с. 189-200.

[24] А. Розин. «Еврейское население в Минске, 1917-1941 гг.» // Минск — город и мать. Иерусалим, 1985 г., т. 2, с. 73 (иврит).

[25] См. Дер юнгер ленинец («Молодой ленинец»). 4 авг. 1933 г.

[26] Национальный архив Республики Беларусь (далее — НАРБ), ф. 42, оп. 21, д. 1099, л. 9.

[27] Samuil Agurskii. Der Yiddisher Arbeter in der Komunistisher Bavegung 1917-1921. Minsk, 1925, z. 2.

[28] Из доклада Центрального еврейского бюро Народного комиссариата просве-щения БССР // Дер Bекер, 8 авг. 1921 г.

[29] History of Jewish Education in the Soviet Union 1918-1948 / By Elias Shulman. Ktav Publishing House, Inc. New York, 1971, p. 92.

[30] I. Dardak. Op. cit, z. 148.

[31] См. Полымя, № 5, 1925 г., с. 189.

[32] См. Полымя, № 4, 1925 г., с. 119, 129, 131, 133.

[33] НАРБ, ф. 4, oп. 7, д. 70, л. 334; д. 77, л. 131.

[34] Там же, д. 14, л. 164.

[35] Zvi Halevi. Jewish University Students and Professionals in Tsarist and Soviet Russia / Diaspora Research Institute. Tel Aviv, 1976, p. 165-185.

[36] Іна Герасімава. «Габрэйская вышэйшая школа ў сістэме народнай адукацыі Беларусі ў 20-30-я гады» // Габрэйская культураБеларусі і яе ўзаемадзеянне з беларускай і іншымі культурамі: Міжнародная навуковая канферэнцыя. Мінск, май 1994 г. Беларусика-Albaruthenica. Мiнск, 1995 г., с. 126.

[37] Д. Сцепуро. Всеобщее обучение в БССР. Москва-Ленинград, 1930 г., с. 22; НАРБ, ф. 4, оп. 7, д. 19, л. 57.

[38] И.А. Файкин. О демографической переписи в журнале «Цайтшрифт» («Временник»). Минск, 1930 г., т. 4, с.193; А.М. Платун. Указ. соч., с. 42.

[39] НАРБ, ф. 4, оп. 14,  д. 8, л. 147.

[40] Там же, д. 113, лл. 153, 293.

[41] Там же, д. 1, л. 123.

[42] НАРБ, д. 8, лл. 127-129.

[43] Там же, д. 113, л. 7.

[44] Там же, д. 8, по материалам БГУ, Коммунистической и Сельскохозяйственной академий БССР.

[45] НАРБ, ф. 4, оп. 7, д. 141, лл. 271, 278-279.

[46] НАРБ, ф. 4, оп. 14, д. 64, лл. 188-192, 199, 211, 216, 346.

[47] Там же, оп. 7, д. 166, лл. 37, 90.

[48] Там же, оп. 14, д. 113, л. 1.

[49] НАРБ, оп. 14, д. 113, лл. 2-3.

[50] Подробнее см.: Леанiд Лыч, Уладзiмiр Навiцкi. Гiсторыя культуры Беларусi / НКФ Экаперспектыва. Мiнск:, 1995 г., с. 196-210.

[51] Abraham Greenbaum. Jewish Scholarship and Scholary Institutions in Soviet Russia, 1918-1953.  Jerusalem, 1994, р. 30-33.

[52] Подробнее: И. Герасимова. «К истории еврейского отдела Инбелькульта и еврейского сектора Белорусской Академии наук в 1920-1930-х гг.» // Вестник Еврейского университета в Москве, № 2 (12), 1996 г., с. 144-167.

[53] Запись беседы с Евгением Марковичем Ганкиным 25 дек. 1990 г. в Минске // Архив автора.

[54] Запись беседы с Григорием Львовичем Релесом 12 марта 1991 г. в Минске // Там же.

[55] Абрам Лежнев. Деревянный ключ. Москва: Федерация, 1932 г., с. 196-198.

[56] Анатоль Цытоў. «Узбуйненне» // Спадчына, № 5, 1991 г., с. 17-23.

[57] НАРБ, ф. 4, оп. 14, д. 57, лл. 202, 210-211.

[58] НАРБ, ф. 4, оп. 14, д. 13, лл. 13-17.

[59] Там же, д. 113, л. 156.

[60] Запись беседы с Яковом Самуиловичем Рубинчиком 22 сент. 1990 г. в Минске // Архив автора.

 [61] Y. Ravin, V. Shatz. Literatur: lernbukh farn 4tn shulyor. Minsk, 1933.

[62] Simon Dubnov. Divrei Yimei Am Olam. Tel Aviv. Dvir, 1940, vol. 11, p. 26.

[63] НАРБ, ф. 4, oп. 14, д. 113, л. 371.

[64] НАРБ, ф. 4, д. 1, лл. 124-125.

[65] Там же, оп. 7, д. 129, л. 75. Более подробно: Л. Смiлавiцкi. «Настаунiкi Беларусi i калектывiзацыя» // Народная асвета, № 11, 1991 г., с. 78-80.

[66] Там же, оп. 14, д. 64, л. 345.

[67] Там же, д. 57, л. 201.

[68] Запись беседы с Виктором Андреевичем Гусаревичем 18 марта 1990 г. в Ждановичах // Архив автора. Подробнее см. Л. Смиловицкий. «Второе крепостное право (большевиков)» // Родник, № 9, 1991 г., с. 14-15.

[69] НАРБ, ф. 4, оп. 7, д. 70, л. 333.

[70] Там же, оп. 14, д. 4, л. 246.

[71] Запись беседы с Зиновием (Зеликом) Шоломовичем Фейгиным 12 нояб. 1997 г. в Иерусалиме // Архив автора.

[72] НАРБ, ф. 4, оп. 14, д. 64, л. 340.

[73] НАРБ, ф. 4, оп. 14, д. 1, лл. 97-98.

[74] Там же, д. 136, л. 32.

[75] «Аб антысэмiтызме»: Матэрыялы для дакладчыкаў i групавых агiтатараў / Агiтпроп ЦК КП(б)Б. Вып. 3. Мiнск, 1927 г., с. 32-33.

[76] НАРБ, ф. 4, оп. 5, д. 1459, лл. 10-31.

[77] НАРБ, ф. 4, оп. 17, д. 16, лл. 5-6.

[78] НАРБ, ф. 4, оп. 17, д. 9, лл. 1-13, 15.

[79] НАРБ, ф. 4, оп. 21, д. 1378, л. 12.

[80] Там же, оп. 16, д. 175. Подробнее см.: Л. Смиловицкий. «Книга в годы сталинских репрессий» // Кнiга, бiблiятэчная справа i бiблiяграфiя Беларусi: Зборнік навуковых артыкулаў/ Центральная навуковая бiблiятэка АН Беларусi. Мiнск, 1993 г., с. 128-133.

[81] См. Der Emes, 21 мая 1937 г.

[82] Distribution of the Jewish Population of the USSR, 1939 / By Mordechai Altshuler (ed.); Centre for Research and Documentation of East European Jewry. Jerusalem, 1993, p. 39.

[83] НАРБ, ф.  4, оп. 3, д. 576, л. 39.

[84] НАРБ, ф.  4, оп. 3, д. 407, л. 299а; д. 575, л. 287.

[85] Там же, оп. 17, д. 19, л. 30; Чырвоная змена, 18 верасня 1938 г.

[86] См. Der Emes. 24 июня 1937 г.; 17 февр. и 26 авг. 1938 г.

[87] Там же, 22 июня и 8 июля 1938 г.

[88] И. Герасимова. «Еврейское образование в Беларуси в 20-е и 30-е гг. XX в.» // Евреи Беларуси. История и культура. Вып. 2. Минск, 1998 г., с. 70-71.

[89] Степан Почанин. «Партия должна знать все» // Правда истории: память и боль: Сб. статьей и материалов / Сост. Н.М. Жилинский. Минск: Беларусь, 1991, с. 83, 86.

[90] Нарысы гicтopыi Беларусi: У двух частках. Мiнск: Беларусь, 1995, ч. 2, с. 180; НАРБ, ф. 4, оп. 21, д. 1400, л. 2, 7, 9.

[91] Центральный архив КГБ Республики Беларусь, д. 9959, т. 2, л. 70.

[92] НАРБ, ф. 4, оп. 3, д. 850, л. 80.

[93] Там же, лл. 80-81.

[94] Запись беседы с Яковом Абрамовичем Марголиным 18 авг. 1990 г. в Минске // Архив автора.

[95] См. Oktiaber (Минск), 15 авг. 1940 г., с. 3.

[96] Zvi Halevi. Jewish Schools under Czarism and Communism. New York, 1974, pр. 260-265.

[97] См. Emes (Ковно), 11 апр. 1941 г.

[98] См. Oktiaber, 28 июля 1940 г.

[99] Е. Розенблат, И. Еленская. Пинские евреи, 1939-1944 гг. Брест, 1997 г., с. 45.

[100] Центральный архив КГБ Республики Беларусь, д. 5545, лл. 41-42.

[101] Harry Lipset. “A Note on Yiddish as Language of Soviet Jews in the Census of 1939” // The Jewish Journal of Sociology, vol. 12, № 1, June 1970, p. 56.

[102] Юдель Марк. Указ. соч., с. 240.

[103] См. Oktiaber (Минск), Bialystоker Shtern (Белосток), Ufboi un Kamf (Рига), Emes (Ковно). Июль-декабрь. 1940 г.

[104] Yacob Leshchinsky. “Jews in the USSR” // Contemporary Jewish Record, vol. 3. November-December 1940, p. 608.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/smilovicky/#_ftnref1