Холодное лето пятьдесят третьего…0

67 лет назад был арестован Лаврентий Берия

ПО МОЕМУ ОЩУЩЕНИЮ, дорогой читатель, знаменитый фильм, где в последний раз снялся Анатолий Дмитриевич Папанов, был назван пронзительно точно: во всяком случае, лично для меня лето 1953-го — отнюдь не в смысле погодных аномалий — выда­лось очень холодным. Впрочем, как и предыдущее, 1952-го…

В тот год, закончив школу с золотой медалью, о чем меня торжественно известил директор, я спустя неделю, на выпуск­ном вечере, вынужден был довольствоваться серебряной. Как выяснилось, гороно нам выделило лишь одно «золото», и оно, естественно, было присуждено Борьке Баженову, чей отец нас­тавлял партактив Иркутска насчет марксизма-ленинизма.

Желая выучиться непременно на журналиста, отправился за пять тысяч километров, в Москву. Но там быстро выяснилось: никому я со своей медалью в столице не нужен. Сначала меня не пожелали даже выслушать в МГУ, потом — в Полиграфическом, Педагогическом, Архивном… Однажды, с отчаяния оказавшись у дверей Института тонкой химической технологии, прочел объяв­ление о дополнительном приеме медалистов, которые срочно (только сегодня!) должны пройти собеседование по химии. Пос­кольку этот предмет знал здорово (и сейчас могу наизусть пе­речислить атомные веса всех химических элементов, которые мы тогда изучали), в нужный кабинет ринулся, не раздумывая, и там на все вопросы ответил легко. В самом конце нашего диа­лога уже подобревшая экзаменаторша спросила: «Почему слово «бензол» мы обычно произносим в единственном числе, а «кси­лолы» — во множественном?» «Ну, это же элементарно! — Воскликнул я. — Потому что, в зависимости от взаимного располо­жения в бензольном кольце двух групп CHз (четыре уголочка там пустые), существуют орто-ксилол, пара-ксилол и мета-кси­лол. А у бензола CH — всегда на одном месте, в каждом из шести уголков». «Кто вас учил химии?» — улыбнулась экзамена­торша. «Владимир Захарович Коган». — «Напишите Владимиру За­харовичу, что он отличный педагог. Ваши знания устраивают меня вполне. Надеюсь, администрация возражать не станет то­же…»

Однако назавтра в списках принятых себя не обнаружил. Что ж, возглавлявший МИТХТ профессор Павел Игнатьевич Зубов, к которому только через сутки сумел пробиться на прием, объ­яснил сей казус открытым текстом: «Лев И-са-ич… Лев И-са-ич… Что-то многовато развелось у нас Львов И-са-и-чей…» Вскочив со стула, я хрипло выдавил: «Ну и сволочь же вы, извините за выражение…» А он в ответ рявк­нул: «Вон отсюда!»

Вернувшись в Иркутск, поступил в тамошний Университет, на химфак, где снова учился без единой четверки. Жили мы бурно, и, в частности, был у меня драмкружок, где в класси­ческом водевиле Ленского «Лев Гурыч Синичкин» репетировал эксцентрическую роль Борзикова. Этим весельем хотелось заг­лушить внутреннюю тревогу, потому что в стране уже яростно бо­ролись с «врачами-убийцами» и стояли наготове эшелоны для вывоза всех евреев куда-то в очень дальние края… Потом хо­ронили Сталина: студентов выстроили на ледяном поле стадиона «Авангард», который каждой зимой превращался в огромный ка­ток. Мы мерзли на мартовском ветру, слушая трансляцию с Красной площади: Берия клялся в продолжении дела Иосифа Вис­сарионовича, а Молотов всхлипывал… Было муторно от вопро­са, который стучал в висках: «Как всё теперь обернется?»

Но через месяц Берия вдруг закрыл «дело врачей» — причем впервые было объявлено, что против обвиняемых использовались «незаконные методы следствия». Потом произошли другие уди­вительные перемены. В общем, наша жизнь продолжалась, и молодость брала своё…

Однако мысли насчет журналистики покоя не давали всё равно. О своих терзаниях поведал декану. И возвратил он мне, по секрету от всех, мой «аттестат зрелости», взяв взамен ко­пию: мол, поступишь на свою «журналистику» — хорошо; снова не получится — продолжай здесь заниматься химией… И отпра­вил я документы в Ленинградский университет, рассуждая так: «Мое заявление придет туда раньше всех, в начале апреля, и это сыграет решающую роль…»

* * *

ДОКУМЕНТЫ ушли с «уведомлением о вручении», и через пару недель я получил официальное сообщение: мои «бу­маги» по месту назначения поступили 5 апреля. Потом была сес­сия и долгое ожидание известий из приемной ЛГУ. Посылал телеграмму за телеграммой, в ответ — молчок…

Чтобы хоть как-то отключиться, отправился в поселок Мальта́ (его название, в отличие от знаменитого средиземно­морского острова, звучало именно так, с ударением на послед­нем слоге), где на берегу лесного озера прежде было очень уютно. Увы, в то лето отдых не получился, потому что объяв­ленная недавно уголовникам «бериевская» амнистия сделала жизнь там невыносимой: эшелоны с головорезами двигались по сибирской магистрали на запад, и бывшие зеки, ссаживаясь по дороге (на нашей станции Мальта тоже), сеяли вокруг ужас. Вспомни, дорогой читатель, тот самый фильм Александра Прошкина — и ты сразу всё ощутишь…

И вдруг 10 июля радиорупор, укрепленный на сосне, про­изнес невероятное: что на днях состоялся Пленум ЦК, который после доклада Маленкова о преступных и антигосу­дарственных, «в интересах иностранного капитала», действиях Берии, вывел Лаврентия из состава ЦК и вообще отобрал у него партбилет!

* * *

КОНЕЧНО, я тогда и понятия не имел, что всё это случи­лось еще 26 июня, а заварилось — много раньше…

Когда Берия произносил речь на похоронах Сталина (впол­не возможно, стараниями Лаврентия Павловича и укокошенного), он уже в новом правительстве возглавлял Министерство Внутренних дел (куда отныне входила и Госбезопасность) и однов­ременно являлся первым заместителем Председателя Совета Ми­нистров СССР Маленкова — в общем, фактически был главным претендентом на единоличную власть в стране. Его дальнейшие (молниеносные!) инициативы ошеломляли: после закрытия «дела врачей» и амнистии, освободившей почти полтора миллиона человек, насту­пила реабилитация уничтоженного (по указанию Сталина, Аба­кумова и Цанавы) Михоэлса, а также — всех, осужденных по «делу авиаторов» (наркома Шахурина, командующего ВВС Новико­ва и других). Тут же стали возвращать на родину незаконно выселенных по «мингрельскому делу». Одновременно Берия предложил «пересмотреть изданные за последние годы указы и пос­тановления, противоречащие советскому уголовному законода­тельству и предоставившие Особому совещанию широкие кара­тельные функции». К тому же подписал приказ, который запре­щал применять «изуверские методы допроса». Он выступил за сокращение расходов на военные нужды, за замораживание доро­гостоящих «великих строек социализма», добился начала пере­говоров о перемирии в Корее, попытался восстановить отноше­ния с Югославией. Более того: после начала антикоммунисти­ческого восстания в ГДР предложил взять курс на объединение Восточной и Западной Германий в «миролюбивое буржуазное государс­тво»…

Вполне понятно, что такой реформаторский пыл Лаврен­тия Павловича его соратников встревожил весьма. (Уж не знаю, осознавали ли они, что за преступления, совершенные в ста­линскую эпоху, Берия был ответствен едва ли в значительно большей мере, чем Маленков, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин и все другие, вплоть до Ягоды и Ежова. Ну, а моральные принципы ко­варного Лаврентия, на мой взгляд, были не очень многим ниже, чем у его товарищей по партийному руководству). Главное, что их наверняка мучило: Берия был среди них САМЫМ ИНФОРМИРОВАННЫМ, имеющим подробное досье НА КАЖДОГО! Его боялись и ненавиде­ли. Так в борьбе за власть состоялся сговор Хрущева с Мален­ковым, к которым присоединились министр Вооруженных сил Бул­ганин, маршал Жуков и ряд членов Президиума ЦК. Было тайно объяв­лено, что Берия планирует провести государственный переворот и арестовать Президиум в Большом театре, на премьере оперы Шапорина «Декабристы».

И 26 июня в кабинет Маленкова, где этот самый Президиум ЦК заседал, вдруг вошел Жуков, а с ним — Москаленко, другие генералы, в руках — пистолеты: «Берия, встать! Вы арестова­ны!» Его связали и увезли в бункер штаба Московского округа ПВО. Оттуда он ежедневно строчил своим бывшим сподвижникам покаянные письма. Но те к мольбам оставались глухи. И на пленуме ЦК, который заседал со 2-го по 5 июля, дружно назва­ли узника прохвостом, провокатором, преступником, «организа­тором необоснованных репрессий», агентом английской разведки и «морально разложившийся личностью».

И только после этого мы обо всем случившимся услышали по радио и прочитали в газетах… Конечно, люди были рады, потому что, наверное, для каждого жителя Страны Советов Бе­рия давно стал символом постоянной личной угрозы превратить­ся в лагерную пыль. Ну а я еще вдобавок тогда подумал: «Мо­жет, теперь-то, когда Лаврентий — за решеткой, учиться на жур­налиста позволят…»

* * *

НАКОНЕЦ, 2 августа, — телеграмма: «Ваши документы до 1 августа не получены, в приеме отказано. Председатель прием­ной комиссии Рогачев». Как же так? Вот ведь уведомление: до­кументы пришли в ЛГУ 5 апреля. Спешно телеграфировал в ответ: «Прои­зошло явное недоразумение. Выезжаю».

Все семь дней пути до Москвы на станциях из вагона было не выйти. Потому что как раз перед нами следовал эшелон с амнистированны­ми, которые во время стоянок устраивали на вокзале настоящий террор. Например, однажды вырвали из рук мужа жену, уволок­ли в свой «скотовоз» и минут через сорок выбросили на перрон в страшном виде…

В Ленинграде, кинув чемодан в камеру хранения, сразу рванул по Невскому на Васильевский, к зда­нию бывших «Двенадцати коллегий», а там — в канцелярию, где добрая женщина, узнав о моих мытарствах, вопреки «корпора­тивным» правилам, понимая, что рискует, выписала справку: «Документы получены 5 апреля». С драгоценным документом, заверенном печатью, — на истфак, где располагалась приемная комиссия. Длиннющая очередь. Наконец, вот он — Рогачев. Показываю подписанную им телеграмму и справку: «За­чем солгали?» Ничего не желая объяснять, он отрезал: «Много хочешь знать. Ленинградский университет для тебя закрыт».

И начал я ходить по инстанциям… Где только не был: в горкоме и обкоме ВЛКСМ, в кабинете представителя министерс­тва культуры (в тот год именно оно занималось высшим образо­ванием) товарища Опарина, в горкоме КПСС… Везде выслушива­ли, смотрели справку, телеграмму, вроде, возмущались, обеща­ли помочь — и на этом всё заканчивалось… Наконец, потеряв всякую надежду, уже в последних числах августа, снова пробился через мощную пропускную систему Смольного — к инструктору вузовского отдела обкома Масловскому. Он тоже посочувство­вал, попросил позвонить на следующий день. Без особой надеж­ды звоню — и вдруг: «Договорился с ректором Университета Александровым о том, что Александр Данилович вас примет 31-го, в 12.00. Желаю успеха».

Неужели обком помог?!

И вот я у Александрова. Академиком молодой ректор тогда еще не был, но как профессор-математик знаменит был очень. К тому же — мастер спорта СССР по альпинизму! Он и говорил со мной сначала про горы, потом — про «запрещенных» Есенина и Достоевского: мол, когда наше «дурачьё» в правительстве достойных литераторов народу наконец возвратит? В общем, очаровал меня полностью! К тому же на прощанье весело молвил: «Спокойно отправляйтесь завтра на занятия, а вопрос ваш мы решим через пару дней…»

Хожу на занятия — день, другой, третий… На общих, для всего потока, лекциях чувствую себя более-менее нормально, тем более что там не только будущие журналисты, но и все фи­лологи-первокурсники (для подготовки журналистов тогда су­ществовало лишь отделение филфака), а вот на семинарских за­нятиях — неуютно: ни в каких списках не значусь, выгляжу этаким «вольнослушателем» со стороны… Минуло еще дня три — из ректората никаких известий. Уже первокурсников назначают на стипендию — всех, кроме меня… Снова — в приемной ректо­ра: «Можно встретиться с Александром Даниловичем?» — «Нельзя. Улетел в Рим, на два месяца». — «А как же я? Где мои документы?» — «Сданы в архив». Потрясённый очередным вероломством, прошу «вернуть бу­маги». Их приносят. И я отправляюсь в Москву, «за правдой».

В столице прямо с вокзала — в Министерство культуры. Пробился к самому министру Пантелеймону Кондратьевичу Поно­маренко. (До войны он был первым секретарем ЦК в Белоруссии, в войну — начальником Центрального штаба партизанского дви­жения, а сейчас, переброшенный «на культуру», одновременно являлся секретарем ЦК КПСС). Едва дослушав, Пономаренко вы­нес вердикт: «Отправляйся на улицу Жданова, в Главное управ­ление высшего образования. Скажи, что я — за».

Бегу туда. Становлюсь в огромную очередь. Уже под вечер попа­даю к клерку, который внемлет моему монологу очень рассеянно. Однако упоми­нание о том, что «министр Пономаренко — за», его встрепену­ло. Протянул несколько чистых листов: «В коридоре есть стол. Опишите все подробно». Через полчаса заношу рукопись. Он: «Спасибо. Ответ будет завтра».

Ходил туда, день за днем, неделю — и все слышал: «завт­ра». Впрочем, в подобном ожидании был тут не одинок. За то время мы крепко подружились. Славные мальчики, славные де­вочки, которых страна не допускала, в основном — «по пятому пункту», к высшему образованию. Как часто вспоминал их по­том, невольно сравнивая с теми, кто попал в ЛГУ без всяких проблем и порой без малейшего желания хоть чему-ни­будь в университетских стенах обучиться…

Наконец вызывают меня и одновременно — еще двоих. Стоим втроем, в ряд (если слева направо, то я — последний), как на эшафоте. Помню, я даже глаза закрыл. И слышу, как удары хлыста: «вам отказано»; «вам отказано»; «вы будете учить­ся»… Открываю глаза: «Кому это? Кто будет учиться? Я? Неу­жели — я?!» Конечно, горько за поникших рядом ребят, за их враз рухнувшую мечту, но голова все равно идет кругом, и я воплю: «Значит, могу сегодня возвращаться в Ленинград?!» — «Не сегодня, — отвечают, — а завтра, когда получите у нас направление на уче­бу». Шатаясь, словно пьяный, выхожу на улицу и ловлю ртом теплые дождинки. Вечером оказываюсь на Красной площади, а там — салют, потому что сегодня, 16 сентября, — День танкис­та. Я люблю танкистов, но сейчас мне кажется, что и эти зал­пы, и этот фейерверк — в честь моей победы!

А послезавтра, 18-го, утром, опять-таки прямо с поезда, я вхожу в ректорат ЛГУ и небрежно вынимаю из кармана фирмен­ный бланк Главного управления высшего образования, на кото­ром значится: «Зачислить с 1 сентября с. г. на отделение жур­налистики филологического факультета…» И все в ректорате, кто еще неделю назад смотрели на меня ледяным взором, теперь начинают прямо-таки лучиться счастьем: «Надо же! Добился! Какой молодец!..»

Потом я иду на истфак, разыскиваю доцента Рогачева и победно хохочу в его бесцветное лицо…

* * *

ТАК ДЛЯ МЕНЯ закончилось «холодное лето пятьдесят третьего». И началось студенчество: лекции, семинары, выпуск стенгазеты «Журналист», спектакли нашей знаменитой университетской «драмы», любимые «капустники»… А еще в ту первую осень вместе со всеми распевал я на мотив старой песенки «Горят костры дале­кие» вот такое:

Лаврентий Павлыч Берия
Не оправдал доверия.
Он за тюремной дверию
Шагами землю меряет…

О том, как движется следствие, газеты ничего не сообща­ли, но эта тема нас волновала:

Впадал он часто в крайности,
Не знал коллегиальности,
И вот, как полагается,
Сидит сердешный мается…

Особенно много было слухов о его сексуальной ненасыт­ности. Позже мы узнаем, что в сорока томах следственного де­ла Берии фигурировала 221 потерпевшая, в том числе — девоч­ка-семиклассница (это только те, кто согласились дать пока­зания); что в сорок третьем году Нарком Внутренних Дел пере­болел сифилисом; прочитаем в мемуарах кинозвезды далеких лет Татьяны Окуневской про насильника в пенсне и с маршальскими погона­ми. А ее супруг, известный писатель, лауреат Сталинской пре­мии Борис Горбатов, будучи «в курсе», не посмел даже возмутиться…

Лаврентий Павлыч Берия
Имел любовниц серию
И сеял колоссальную
Вражду национальную…

Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентья Павлыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча…

Пройдет меньше четырех лет — и Климент Ефремыч с Вячес­лавом Михалычем, недовольные Хрущевым, войдут в «антипар­тийную группу». Впрочем, не очень-то уже соображавший Воро­шилов — в отличие от Маленкова, Молотова, Кагановича «и примкнувшего к ним Шепилова», а также Булганина, Сабурова, Первухина — сумеет отмазаться…

* * *

НАКОНЕЦ, за неделю до Нового года, Партия и Правитель­ство нас известили, что 23 декабря дело Берии рассмотрело Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР под председательством маршала Конева. Сейчас-то я понимаю, что преступник был обвинен и в тех деяниях, к которым отношения не имел. Ну, например, такая чушь: «шпионаж в пользу Ве­ликобритании». Или: «стремление к ликвидации Советского ра­боче-крестьянского строя, к реставрации капитализма и восс­тановлению господства буржуазии». Впрочем, и действительных его кровавых прегрешений для суровых выводов было более чем достаточно…

Их всех (кроме Берии, еще шестерых сообщников: Меркулова, Деканозова, Кобулова, Гоглидзе, Мешика, Влодзимерского) при­говорили к смертной казни и расстреляли в тот же день.

Спустя годы мой старый друг Антон Владимирович Анто­нов-Овсеенко (чей знаменитый отец был уничтожен Берией в 1939-м, да и сам «сын врага народа» с избытком хватил от Лаврентия Пав­ловича лагерного лиха, а после — на основании строго проверенных фактов — написал о палаче очень сильную книгу) поведал мне, как негодяя казнили.

…Это произошло в бункере штаба МВО. С Берии сняли гимнастерку, оставив белую нательную рубаху, скрутили верев­кой сзади руки и привязали к крюку, вбитому в деревянный щит. Щит предохранял присутствующих от рикошета пули. Проку­рор Руденко зачитал приговор. Берия: «Разрешите мне ска­зать…» Руденко: «Ты уже все сказал». Военным: «Заткните ему рот полотенцем». Командующий Московским военным округом генерал армии Москаленко — Юферову: «Ты у нас самый молодой, хорошо стреляешь. Давай». Генерал-полковник Батицкий достал из кобуры парабеллум: «Товарищ командующий, этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил. Разрешите мне». Руденко: «Прошу привести приговор в исполнение». Ба­тицкий вскинул руку. Над повязкой сверкнул дико выпученный глаз, второй Берия прищурил. Батицкий нажал на курок, пуля угодила в середину лба. Тело повисло на веревках. Казнь свершилась в присутствии маршала Конева и тех военных, кото­рые арестовали и охраняли Берию. Врач засвидетельствовал факт смерти.

Когда в крематории исполнители заключительного акта задвинули труп в пламя и прильнули к стеклам печи, то невольно вздрогнули: тело их кровавого начальника на огненном подносе вдруг задвигалось и постепенно стало садиться. Позже выяснилось, что обслуживающий персонал забыл перерезать су­хожилия, которые под воздействием высокой температуры начали сокращаться. И всем почудилось, что в адском пламени мертвый палач ожил…

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/sidorovsky2/