(продолжение. Начало в №5-6/2020 и сл.)
Глава III
“Забыть так скоро, Боже мой,
Всё счастье жизни прожитой!..”
А. Апухтин
Поначалу я вернулся в родительский дом, где жила с двухлетней дочкой моя жена, но вскоре мы, как молодые специалисты, получили отдельную 1-комнатную квартиру на 4 этаже 5-этажного дома, где раньше жила с семьёй моя сестра, работавшая в том же училище, переехавшая в новую кооперативную квартиру на набережной Иртыша.
На нашу квартиру не нашлось тогда других охотников, и нам, в своё время намучившимся в поисках съёмной квартиры в Новосибирске и жившим так долго по независящим от нас причинам врозь, это казалось настоящим чудом!
Директором училища был тот же, что и во время моей учёбы — прекрасный педагог и пианист В.Н. Юргенсон, с которым мы находили полное взаимопонимание все годы совместной работы. Вести мне дали любимый предмет — анализ музыкальных произведений на четвертом — выпускном курсе — у всех учащихся училища, включая теоретиков-музыковедов, которые писали выпускную письменную работу по моему предмету, что было особенно ответственно и почётно. Довольно быстро я вошёл в новую для себя сферу преподавания — благодаря хорошей школе, полученной в консерватории.
Со временем к анализу музыкальных произведений добавились оркестровка у “народников”, чтение партитур у хоровиков, инструментоведение, курс современной музыки у теоретиков и класс композиции. Жена моя вела курс западной музлитературы на общем курсе и у теоретиков. Словом, мы успешно влились в коллектив и новый ритм работы и жизни. Праздники проводили с родными, где царила тёплая родственная атмосфера.
Правда, от жены я узнал, что во время моего невольного годового отсутствия — службы в армии — её не очень тепло приняли в семье и на работе (она считала, что виной этому — моя сестра), но я не придавал этому значения, считая, что полное взаимопонимание — лишь вопрос времени.
Родной город меня приветливо принял и как композитора: мой бывший педагог в музыкальной школе по сольфеджио Ольга Анатольевна Платонова (также, как и Г.М. Сидоров, приехавшая из Харбина), руководившая уже детской хоровой студией “Школьные годы”, заказала мне сюиту для детского хора с фортепьяно. Я с удовольствием выполнил этот заказ, написав сюиту “Волшебные песни” на слова В. Данько и Ю Тувима, а также “Две песни на стихи Д. Хармса” для детского хора ДМШ №9, где хором руководила наша хорошая подруга Лена Завгороднева. Оба сочинения с успехом были исполнены в том же учебном году.
Более того, весной 1974 года — т.е. к окончанию моего первого рабочего учебного года — прошли мои авторские концерты на TV и в зале музучилища. В концертах прозвучали Соната для фортепьяно* и Квинтет, написанные ещё в консерватории, а также новая сюита “Волшебные песни”. Если Первая соната* (исполненная прекрасным пианистом Ю. Уваровым), и Квинтет (в исполнении которого приняли участие вместе с Уваровым — фортепьяно, cкрипачи, виолончелист Филармонии и альтист М. Кугель (будущий лауреат Международного конкурса в Будапеште, для которого мне предстояло написать целый ряд cочинений в будущем), вызвали интерес и споры, то Сюита для детского хора была принята безоговорочно и принесла мне признание и благодарность земляков, что для начинающего карьеру композитора, разумеется, было большим подарком и авансом на будущее. Весной того же года директор училища предложил мне поехать на месяц на Факультет повышения квалификации в Свердловск (ныне Екатеринбург).
Это было “предложением, от которого нельзя отказаться”, хотя ехать мне не очень хотелось — только начал работать, не хотелось оставлять семью, но директор очень просил (“лучше меня некому было представить там преподавателей теории училища”), да и мне хотелось познакомиться с музыкой свердловчан (Бибергана, Кобекина) и музыкальной культурой города, который славился своим симфоническим оркестром, Музыкальным театром и прекрасными педагогами музыки. Словом, я согласился и на месяц отбыл в Свердловск.
Там я под руководством Бибергана (кинокомпозитора, много работавшего с кинорежиссёром Г. Панфиловым в кино) начал свои “Пять юбиляций”* для фортепьяно и написал теоретическую работу “О задачах курса композиции в музучилище”, прослушал несколько замечательных концертов Филармонии, в т.ч. — фортепьянного дуэта Г. Рождественский — В. Постникова. “Фантазия” фа минор Ф. Шуберта, исполненная ими в том концерте, с тех пор — одно из моих любимых произведений. Показав Бибергану свои сочинения, впервые после Мурова услышал мнение о них настоящего профессионала, что было не только приятно, но и очень полезно.
А случайная ироничная фраза дирижера местного Филармонического оркестра А. Фридлендера: “А Вы пишете только камерную музыку?..” запала в душу и привела к активным поискам себя в симфонической музыке. Вскоре после возвращения в Омск появились малоудачные “Вечное движение“ и “Увертюра на сибирские темы” — первая попытка художественного воплощения колоритного сибирского этнического материала, которая привела в будущем (в 1986 году) к более удачному сочинению с таким же названием для Омского камерного оркестра, которое много раз успешно исполнялось им во Франции и России.
Одной из подобных попыток была и песня (т.н. “социальный заказ”) на стихи омского поэта В. Литвиненко об омских доярках, прозвучавшая в вышеназванном телевизионном концерте в исполнении специально организованного мною вокального квартета девушек — учащихся музучилища — вокальный квартет и автора — фортепиано.
В дальнейшем этот квартет с моими аранжировками стал постоянным участником училищных концертов и даже записи моей музыки к спектаклю ТЮЗа “Терем-теремок”, написанной через год. В дальнейшем, естественно, состав квартета сменился, но он долго оставался в сфере моих интересов — аранжировки популярных песенных хитов и американской песенной классики, видимо, давали мне ощущение живой связи с действительностью. А в фонотеке Свердловской консерватории переписал несколько нашумевших в то время, но недоступных в Омске произведений, среди которых был и “Иисус Христос — суперзвезда” Вэббера.
Результаты моей работы были одобрены специальной комиссией, а, вернувшись в Омск, я поставил очередной темой кружка современной музыки, который я к тому времени почти успешно год вёл в музучилище, это произведение, чем невольно вызвал небывалый ажиотаж, наплыв публики (в основном, молодёжи, причём, не только из училища) и… пристальное внимание местного КГБ.
Из-за наплыва публики пришлось проводить это мероприятие не в классе, как обычно, а в большом зале, который мог вместить всех желающих. Через пару дней последовал вызов к директору, которому внимание КГБ к нашему скромному учебному заведению не очень понравилось, и в дальнейшем пришлось довольствоваться, как темами для моего кружка, лишь произведениями академической музыки (что меня, в общем-то, вполне устраивало, ведь произведение Вэббера привлекло меня как выдающееся общественно — музыкальное явление, а не просто — поп-музыки).
Летом мы с женой, оставив дочь на попечение бабушки с дедушкой, отправились в путешествие по Югославии (хотя подали заявление на поездку в Финляндию) с туристической группой комсомольского возраста. Поездка выдалась замечательной: знакомство с Западом (хотя эта страна и считалась “неприсоединившейся”) всегда поучительно и интересно. Правда, через некоторое время после возвращения я получил повестку с предписанием явиться в военкомат.
Армия мне иногда снилась по ночам, поэтому я не без содрогания явился в нужное время по указанному адресу, где меня провели в дальнюю комнату. Там вскоре появился ничем не примечательный человек, который представился Николаем Николаевичем. Он всё знал о нашей поездке в Югославию, даже то, что две девушки из нашей группы неоднократно встречались с гражданами дружественной страны и поздно возвращались (или не возвращались вовсе) в гостиницу. Он попросил меня сообщать ему обо всех разговорах, ведущихся в моей среде, которые могли бы его заинтересовать (т .е. стать осведомителем КГБ!).
Разумеется, я отказался, сославшись на некоммуникабельность и индивидуальный характер работы, но он не поверил (сказался, видимо, результат моей нежданной популярности благодаря произведению Вэббера…) и перед тем, как я вышел из комнаты, сунул мне в карман номер своего телефона, по которому я ни разу, разумеется, не позвонил. Спасло меня врождённое чувство юмора (читатель, надеюсь, помнит о букете цветов и коробке шоколадных конфет, “преподнесённых” четырёхлетнему беглецу из детского садика).
Примерно, через месяц он одновременно со мной (узнал заранее расписание моей работы!) появился в училище и прошёл прямо в класс, на который я ему кивнул. Через несколько минут туда зашёл и я . “Что Вы здесь делаете?! Как Вы могли открыто сюда прийти?!” — “ А Вы не звоните, вот я и пришёл!” — “Но ведь меня все спрашивают: кто это? Здесь все друг друга знают!” — “И что же вы ответили?” — “Первое, что пришло в голову” — “И что же это было???” — “Какой-то самодеятельный композитор.” Это была, к счастью, наша последняя встреча…
Быть единственным профессиональным композитором в миллионном городе обязывало и окрыляло. С удовольствием принял предложение тогдашнего главного режиссера Я. Киржнера и попробовал себя в музыкальном оформлении спектакля Омского драматического театра по пьесе В. Шукшина “Энергичные люди”.
В дальнейшем не раз писал музыку к театральным постановкам практически всех крупных театров города и аранжировки для различных камерных ансамблей филармонии и симфонического оркестра. При этом как композитор хотел ещё поучиться — ведь я учился композиции у Мастера всего два с половиной года!
Словом, той же весной поехал в Ленинград, притягивавший меня издавна своей высокой культурой, именами Тищенко и Слонимского, наконец, нашумевшей тогда первой, принесшей ему немалую популярность, книгой Соломона Волкова “Молодые композиторы Ленинграда” — поступать в аспирантуру (совершенно не понимая, как это делалось там и тогда). Встречался с Араповым, Мнацаканяном, говорил по телефону (личной встречи не удостоил) со Слонимским.
Мнацаканян показал мне бумагу с недавней конференции молодых композиторов (кажется, в Сочи), в которой в отрицательной коннотации (что-то типа “элитарная”, «формалистическая”) упоминалась моя вокальная поэма на стихи С. Кирсанова “Зеркала”, написанная ещё на 4-м курсе консерватории и показанная там без моего ведома Ю. Шибановым от имени Новосибирской консерватории.
Арапов раскритиковал мою “Сонату”* для фортепьяно и “Вечное движение” для оркестра и передал информацию Слонимскому, после чего тот по телефону отсоветовал мне поступать.
Вторая попытка поступить в аспирантуру была сделана мною через несколько лет, в 1980-м, когда пришло целевое место на Управление культуры в аспирантуру Саратовской консерватории. Там я успешно сдал специальность, гармонию и полифонию (написав на данную тему двойную фугу, позднее использованную в «BACH-85″*), но “завалил” историю КПСС…
Тем временем, настоящая беда подкралась совсем с другой стороны… Напряжение, вызванное неприятием моей жены в семье и на работе, проявлялось дома — прежде всего в спорах о воспитании дочки — мне казалось, что жена плохо её воспитывает, мало требует, мало чему учит, ей казалось, что я ей уделяю недостаточно времени, груб, вспыльчив и нетерпелив.
Сейчас я понимаю, что во многом она была права. Да и “заушная работа” со стороны сестры, скорей всего, по некоторым фактам доподлинно известным мне, велась немалая. И в семье, и на работе она занимала ведущие позиции — была первой, старшей, успешной и любимой дочерью в семье и заведующей отделением в училище. Она так много сделала для меня в прошлом, часто заменяя родную мать, которая была всегда очень занята, “проложила мне путь” на работе, что её авторитет был тогда поистине непререкаемым. И ей, конечно, трудно было принять новую ситуацию, когда она перестала играть столь важную для меня роль, которую играла до этого, а её место заняла другая.
Банальная женская ревность, отягощённая родственной связью. Думаю, что определённо немалую роль во всём последующем сыграло и то, что я с отрочества выбрал для себя путь своего рода послушничества — служения искусству — полное ограничений. А на этом пути личная жизнь имеет значение лишь для достижения высоких целей. И мне казалось, что наши с женой цели совпадают.
Но через два года совместной жизни втроём в государственной однокомнатной квартире (что, само по себе, было чудотворным благом в той стране), напряженной обстановки в семье и на работе и бесконечных скандалов на почве воспитания единственной на тот момент дочери, мы решили летом отдохнуть друг от друга: я поехал к брату в Одессу, моя молодая жена с дочкой — в Иркутск, к своей маме и сестре, по которым она успела за два года соскучиться.
Когда мы встретились в конце августа 1975 года, я не узнал жены: наивный, думал, что общение с родными сделает её мягче и добрее — как я просчитался! Вместо этого — открытая враждебность, неприятие и просто непереносимость общения. У меня резко пошатнулось здоровье: началась бессонница, заболело всё внутри, я начал в буквальном смысле сходить с ума, совершать безотчётные поступки.
Короче говоря, я просто не знал, что делать: казалось, налаженная раз навсегда жизнь дала серьёзную трещину. Пытался держать эту нестерпимую боль в себе, но не смог: поделился с сестрой. Она увидела, что я потерял интерес к жизни и напомнила о бедном Эле, в честь которого меня назвали, предостерегая от повторения его судьбы.
Моя жена начала искать квартиру, а я, понимая что не смогу без неё жить, втайне желал ей в этом неудачи. Снять квартиру тогда, так же, как несколькими годами раньше в Новосибирске, было трудно. Почему она не осталась после того лета в Иркутске? — Видимо, не всё перегорело, а м.б., из-за материальных соображений — квартира и пр.? — не знаю, но факт налицо: оба мы, продолжая жить в однокомнатной квартире, не могли ни разорвать отношений, ни продолжать жить по-прежнему. Никому, кроме сестры и близкого друга, я о происходившем не рассказывал — берёг родителей. Оба (и сестра, и друг) считали, что продолжения нашим отношениям нет. Жизнь рассудила по-иному.
Мы оба продолжали работать в одном учебном заведении, я — ещё и писать музыку, отношения постепенно восстановились, хотя душевная травма осталась надолго. Через несколько месяцев взялся руководить подготовкой новогоднего капустника учащихся и педагогов-теоретиков. За основу взял стихи Ершова из “Конька-горбунка”. Репетиции приобрели такой размах, что в них изъявили желание участвовать многие с других отделений. Нарядился в Деда Мороза (костюм взял напрокат у знакомого актёра ТЮЗа), игравшего на сцене фрагменты классической музыки, в которой “высвечивал” наличие детской новогодней песенки “Маленькой ёлочке холодно зимой.” Завершала капустник “кантата”, в которой все участники пели и играли в оркестре переделанный Финал “Ивана Сусанина” c той же песенкой. Зал ломился от своих и гостей, но больше — от грома аплодисментов, успех был полный.
Весной того же года начал сотрудничество с ТЮЗом — музыкальной сказкой для детей “Терем-теремок” по Маршаку. Получился чуть ли не целый мюзикл — 41 музыкальный номер! Для Омска, как и для ТЮЗА это было событием, освещавшимся в прессе и на TV. Писал его с удовольствием, вдохновлённый прослушиванием прекрасных музыкальных сказок современных композиторов вместе с подраставшей дочерью. Впоследствии написал для этого театра ещё несколько музыкальных сказок (“Три толстяка” по Ю. Олеше, “Кот в сапогах” по Ш. Перро), несколько спектаклей оформил чужой музыкой, приобретая бесценный для композитора опыт.
Вскоре начал писать для Михаиля Кугеля — тогдашнего концертмейстера группы альтов Омского филармонического — Альтовый концерт, главная мелодия которого представляет собой видоизменённое начало романса на стихи Пушкина “Я Вас любил…” “Трагедия делает художника” — это я почувствовал на себе! Если до этого главным стимулом творчества для меня было — постигать секреты композиторского мастерства, то теперь — освободиться от той боли, которая затаилась на дне души.
Вскоре Концерт для альта и струнных был окончен. Кугелю он понравился, но возникла другая проблема — он не нравился одному из “отцов оркестровой мафии”, а ещё больше, чем Концерт — сам факт, что кто-то ещё появится на омской музыкальной сцене. Владычество “семьи” должно было быть полным и непоколебимым! Я бы не смог бороться с такой силой и, скорей всего, был бы “задушен” в самом начале своего творческого пути.
Да Кугель, к счастью, обладал необходимой силой и волей для продвижения понравившегося ему (и, разумеется, посвящённого ему же!) сочинения. Против него — к тому времени, Лауреата первой премии международного конкурса альтистов в Будапеште (где сам Башмет получил лишь вторую) вся местная мафия была бессильна. Можно сказать, что мне очень повезло. Концерт с успехом был сыгран на открытии концертного сезона, сначала в Омске (дирижёр — Виктор Тиц), потом в Новосибирске (дирижёр — Арнольд Кац).
Когда о новосибирском успехе Концерта свидетели рассказывали “отцу местной мафии”, он только морщился. Но было уже поздно — поезд ушёл. Забегая вперёд, сообщу, что этот Концерт Тиц взял на гастроли в Латвию зимой 1982-83 года, где исполнял его в Елгаве, Талси и самой Риге с большим успехом. В 1976 меня приняли в Союз композиторов СССР, в следующем — 1977 — я, как первый в городе член СК, получил с семьёй новую двухкомнатную (которую мы быстро с помощью знакомых плотников превратили в 3-х комнатную) квартиру, что привело к увеличению нашего семейства — у нас родилась вторая дочь — Анна.
На помощь приехала из Иркутска тёща Надежда Константиновна (с которой мы отлично ладили), а с декабря 1978 начал ездить почти каждый год в творческий месячный отпуск в Дом творчества Иваново — на Семинар молодых композиторов (а молодыми считались композиторы до 35-ти лет), где были созданы исключительные условия для их (нашей) жизни и создания новых сочинений. Многие друзья-композиторы в Новосибирске (куда я постоянно ездил до открытия своей организации в Омске в 1987 году) настойчиво рекомендовали мне Иваново, где были созданы идеальные условия для сочинения. “Если не напишешь в Иваново — нигде не напишешь!” — эту фразу я слышал от многих.
В следующем, 1979 году Омск посетила представительная делегация композиторов Армении, которую мне, теперь уже как официальному члену СК СССР, поручили сопровождать. В концертных программах прозвучали, наряду с произведениями гостей, мои “Волшебные песни” в исполнении детского хора студии “Школьные годы” под управлением О.А. Платоновой с моим сопровождением на фортепьяно и свежеиспечённая Альтовая соната* — (М. Кугель — альт и автор — ф-но). Тогда впервые — по тёплому приёму и речам представителей общественности — я понял, что стал своим в родном городе, где меня любят и гордятся моими успехами. И детская хоровая сюита, и Альтовая соната после омской премьеры не раз звучали в Новосибирске — в концертных программах Пленумов Сибирской организации СК и в Москве (Альтовая соната — на отчёте в Сибирской организации на Секретариате СК РСФСР).
Последнюю исполнял позднее в Ленинграде и профессор М. Кугеля по консерватории Ю. Крамаров, познакомившийся с ней на гастролях в Омске, с пианистом-композитором А. Затиным (ныне возглавляющим Институт музыки в Мехико). Она издана московским издательством “Советский композитор” (ныне “Композитор”) и записана на CD в Израиле (М. Кугель — альт и автор — фортепьяно).
В том же 1979 году выступал с “Пятью юбиляциями”* для фортепьяно на московском Пленуме СК РСФСР в “концерте дебютантов”, после которого известный московский музыковед Иванников выразил свое одобрение “свежестью музыки и амбициозностью автора”. Надо заметить, что в этом сочинении, начатом ещё на заре моей самостоятельной деятельности — в Свердловске — я начал искать этнические корни художественной музыки, в данном случае основываясь на книге Н. Успенского “Древнерусское певческое искусство”. Эти поиски привели меня в конце концов и к этническим корням еврейской музыки, на которой я впоследствие строил свои сочинения.
Летом 1980 года ездил отдыхать в Крым, где встретил знакомого по консерватории В. Зимина, который, будучи пианистом, лихо писал либретто для новосибирских создателей мюзиклов (Г. Гоберника и А. Дериева). Он убедил меня попробовать себя и в этом жанре, работа тянулась года 3-4. В результате мюзикл “Не в королях дело” по двум сказкам Андерсена («Свинопас” и “Новый наряд короля”) был готов, поставлен в Омском музыкальном театре и шёл в течение трёх сезонов.
В декабре 1980-го вновь поехал в Иваново на Семинар молодых композиторов, где планировал завершить начатый в Омске Тройной концерт для омских солистов С. Гофман (скрипка), М. Кугель (альт) и Ю. Бурмас (кларнет). У меня была готова одна — медленная часть. Хотелось написать ещё две — разнохарактерные и виртуозные для солистов и оркестра, в соответствии с требованиями концертного жанра. Руководителем Семинара был маститый ленинградский композитор, в 30-е годы ассистент самого Шостаковича в Ленинградской консерватории Израиль Финкельштейн, очень опытный, благожелательный и профессиональный.
Но не тут-то было: три недели прошли в безуспешных попытках продвинуться в написании недостающих частей. Не помогало изучение современных партитур в богатой нототеке Семинара, прослушивание сочинений коллег, общение с одарёнными армянскими композиторами — А. Делаляном и др.(которое привело в будущем к более углублённой работе над своеобразием своего музыкального языка в т.ч. и этническим). Дело не шло, несмотря на все усилия, три недели. Время поджимало, не хотелось предстать перед комиссией несостоятельным и лишиться возможности в будущем посещать этот чудный Семинар. К тому же сочинение (ещё не написанное!) было поставлено в афиши Омского симфонического оркестра в одну из программ концертного сезона. Как можно было обмануть такое доверие?!
В тот раз, кстати, я подружился с замечательным украинским композитором — солистом — баянистом и лауреатом Международных конкурсов Владимиром Зубицким — автором опер, симфоний, многочисленных камерных сочинений. Честно говоря, завидовал, как долго он может длить музыку. В ответ он поддерживал меня, говоря, что быть лаконичным, умея сказать кратко о многом — ещё более ценное качество композитора. Рассказал ему, к примеру, что недавно оформил в Омском драмтеатре “Село Степанчиково и его обитатели” по Достоевскому и “Царь Фёдор Иоаннович” по А. Толстому, “раскрутив” директора театра на то, чтобы снять для этой записи целый симфонический оркестр c дирижёром. Володя поднял меня на смех, заявив, что сегодня никто для таких целей не пользуется живым оркестром, а использует синтезатор (что я в дальнейшем и делал).
Я исхудал, потерял сон и аппетит, спал с лица, но, главное — начал терять уверенность в своих силах. Наконец, на последней неделе, понял, чего хотел, и начал писать, судорожно, как в горячке. Естественно, ни о каких двух частях не могло быть и речи — еле-еле закончил одну и её вместе с написанной ранее показывал в Москве не вызвав, впрочем, особого понимания и сочувствия.
Так, в двухчастном варианте, и исполняли впервые это сочинение в Магнитогорске на гастролях оркестра. Уже летом, отправив семью отдыхать, остался один и дописал третью часть. И вот в этом, трехчастном варианте, мой Тройной концерт* неожиданно приобрёл известную популярность, исполнялся в общей сложности более десяти раз (в Омске, Новосибирске, Томске, Барнауле, Н. Новгороде — на Всесоюзном Пленуме молодых композиторов в декабре 1983 года, где был и В. Зубицкий, видевший мои “страдания” при сочинении этой вещи и очень одобрительно отозвавшийся о результате — это дорогого стоило!)
Даже те москвичи, которые прохладно отнеслись при показе на комиссии этого сочинения — горячо поздравляли меня. Это был мой первый такой шумный успех — все выступавшие на Пленуме отмечали, наряду с произведениями своих коллег из их регионов (а там были представлены все или почти все 15 республик СССР!), это моё сочинение. Оно позднее было отмечено Премией им. Шостаковича СК Росcии и исполнено в Москве в декабре 1986 года, где премию вручал сам Родион Щедрин. А ведь это было первое моё сочинение для солистов с большим оркестром!
В декабре 1981 года поехал в Иваново писать Сонату для кларнета с фортепьяно. Решил, по примеру Альтовой сонаты, применить нестандартную схему: там — первая часть — свободная Фантазия, вторая — краткий сольный Речитатив, третья — строгая Чакона, здесь — первая часть — “импровизационная” “Молитва” (позднее переименована в “Утреннюю молитву”*), вторая — “Скерцо”(на 6/8, «в духе злых скерцо Шостаковича”, по мнению тогдашнего руководителя Семинара И. Финкельштейна), третья — медленная — “Вариации” (близкая по технике к сериализму). Написал там почти целиком две части, третью заканчивал уже дома.
Эта соната писалась для другого омского солиста — кларнетиста Юрия Бурмаса, с которым мною и исполнялась в Омске, Барнауле, Томске и Москве, куда мы были приглашены самим В.И. Казениным (заместителем Р. Щедрина, бывшего тогда председателем СК РСФСР), наслышанным об успехе Сонаты. После выступления в Доме композиторов моя вера в собственные силы укрепилась, хотя я и понимал, что и Тройной концерт, и Кларнетовая соната внутренне противоречивы, и содержат стилевой контраст между скерцозными частями, написанными под явным влиянием Шостаковича, и остальными, более самостоятельными по языку. По этой причине позднее от всей Кларнетовой сонаты осталась одна первая часть (“Утренняя молитва”).
К этому времени относятся и мои поездки в другие Дома творчества — летом и со всей семьёй: в Боржоми (где писалась Вторая соната для фортепьяно* — исполнялась в Омске и Новосибирске и записана Л. Александровским), Таутургень (Казахстан) и “Лале” (Сухуми), где появились Соната для ударных, флейты и фортепьяно (плод моего тогдашнего увлечения восточной — индийской музыкой, исполнялась в Новосибирске и Омске) и “ВАСН-85”* — сюита в 10 частях для скрипки, альта, виолончели, фортепьяно, клавесина, органа и сопрано на тему “BACH”, написанная по заказу московского анамбля “Ренессанс” к 300-летия со дня рождения И.С. Баха.
Последняя с успехом было впервые исполнена этим ансамблем в Омске, затем — в Домском соборе в Риге, потом — А. Чуловским и ансамблем в консерватории Риги, а затем — в моём авторском концерте 1986 года в Новосибирске (З. Фельдгун — орган и ансамбль солистов Филармонии), позднее ещё не раз — другими московскими составами в Омске и Иркутске. В эти годы (1980-83) написаны и вокальный цикл на ст. А. Ахматовой (не исполнялся), и цикл хоровых миниатюр “Грустные звуки ночные” на стихи японских поэтов (прозвучал на Учредительном пленуме Омской организации СК России в 1987 году в исполнении хора омского отделения Хорового общества под упр. В. Березинского).
За годы моей работы преподавателем в Омске, мои ученики по композиции поступали в Новосибирскую, Сведловскую, Ленинградскую и другие консерватории. Сегодня часть их них продолжают жить и работать в этих городах (С. Кравцов — в Новосибирске, М.Игнатова — В Санкт-Петербурге), часть вернулась в Омск (Ю. Орлов, С. Брысов, C. Шичкин, И. Чеботарёва), А. Розен живёт в Германии, В. Копац — во Франции.
В 1983 году завершил “классическую триаду” для Омского драмтеатра (после “Села Степанчиково” по Достоевскому и “Царя Фёдора Иоанновича” — по А.К. Толстому — 1980 ) — “Бесприданницей” по Островскому.
1984 год был ещё урожайнее предыдущих: летом завершил “BACH-85”*, написал по срочному заказу музыку для спектакля Омского театра кукол “Жуткий господин Ау”, осенью было две премьеры, одна — мюзикла “Не в королях дело”— в Омском музыкальном театре (дирижёр Аркадий Лейтуш) вторая — в Домском соборе Риги “BACH — 85”* (московский ансамбль “Мадригал” — премьера состоялась без меня — я должен был присутствовать на премьере в Омском музтеатре), а в декабре на Семинаре «Иваново» почти полностью написал новую вещь по заказу Новосибирского фортепьянного трио “Трио-реквием”* — “памяти 6.000.000” жертв Холокоста.
В нём впервые обратился к еврейской теме, которая не отпускает меня до сих пор. Через несколько лет написал Скрипичный концерт — тоже целиком на еврейском этническом материале. Примером для меня были широко известные “Увертюра на еврейские темы” С. Прокофьева, “Три мелодии Баал Шем Това” Э. Блоха и особенно — Второе фортепьянное трио Д. Шостаковича “Памяти Соллертинского” (где трагическая еврейская тема “всплывает” только в Финале). Именно тогда, в декабре 1984-го года зародилось во мне желание писать еврейскую художественную музыку. Причём, использовать для этого не классические формы, как Прокофьев и Шостакович, но выводить всю форму (а не только Финал, как Шостакович во Втором трио) из самого материала, как Блох.
Помню, что тогда же остался встречать Новый год в Доме творчества, организовал концерт по заявкам его работников — простых деревенских тружеников, вёл его, и, видимо, в благодарность за это, был невольно вовлечён потом в массовый танец всех присутствовавших, подобный бурному, всё сметающему на своём пути потоку, почувствовав себя частичкой огромного общего процесса, что через годы выразилось в “вечном движении” Финалa Второй симфонии.
Вернулся из Иваново, окрылённый новыми творческими идеями, но дома столкнулся с такими проблемами, что прошлые показались мне мелкими и детскими. Началась вторая, более высокая волна потрясений в моей жизни (третья, ещё более высокая, ожидала меня в Израиле — опять со стороны “своих”). Два года пытался бороться с ними, ничего кардинально не меняя в своей жизни. Временами наезжая в Новосибирск по композиторским делам, где встречался со старыми друзьями. Лёва говаривал, реагируя на мой “опущенный “вид: “Что, опять плохо? Ну, когда же, наконец, будет хорошо?!”
За это время закончил Трио-реквием* (его успешно исполнили в Новосибирске, Москве, приняли к изданию в московском издательстве, исполнили в Ленинграде, записали там на пластинку), написал новые Виолончельный* (1986) и Скрипичный* (1988) концерты, сыгранные сразу после написания омскими солистами О. Столпнером и С. Гофман.
В Москве, в Октябрьском зале Дома Союзов, состоялось моё авторское отделение с Сонатой для гобоя соло (написанной по заказу рижского гобоиста — моего однофамильца — С. Хейфеца после гастролей Омского симфонического в Риге с моим Альтовым концертом в 1982 году), Cонатой для кларнета с фортепьяно* и Трио-реквиемом*. По заказу Омского камерного оркестра в тот же период я написал “Увертюру на сибирские темы”* для струнного оркестра, с которой он ездил во Францию в 1986 году, имея и там, и по возвращении в Омск с ней неизменный успех.
Это был год Учредительного пленума Омской организации СК России в октябре 1987 года (семь концертов музыки разных жанров плюс несколько заседаний — с приездом гостей из Москвы, Новосибирска, Ленинграда), который прошёл с большим успехом. На нём я был избран председателем новой организации.
Но женское сердце — загадка. При таких успехах в профессиональной и общественной карьере, моя семейная жизнь явно шла под откос — к полному и окончательному, как казалось, краху. И незадолго до этого я был вынужден пойти на официальный развод, хотя и не знал, как жить без неё и моих любимых дочек. Но, как известно, “для танго нужны двое”. По всему её поведению я должен был поверить, что, несмотря на все свои успехи (в общем-то, посвященные ей!), я ей больше не интересен. Можно объяснять это по-разному: и кризисом середины жизни, и тем, что увлёкся безраздельно творчеством в ущерб семейной жизни. Нужно только признать, что так паршиво, как в эти шесть лет (два — до развода и четыре — после) мне не было никогда в жизни. Я перестал спать ночами, похудел на три размера, спал с лица, коллеги спрашивали, в порядке ли я.
Вместе с тем, я продолжал ездить в творческие командировки, побывал в Доме творчества под Ленинградом, написал там Кларнетовый концерт для Ю. Бурмаса, который до сих пор не исполнен, потому что солист вместе со своей женой С. Гофман, исполнявшей ранее мой Скрипичный концерт, уехал в Израиль. В этом Доме творчества я познакомился с известным музыковедом Изалием Земцовским, который по моей просьбе прислал мне книгу А.Ц. Идельсона “Еврейская музыка в её историческом развитии” на английском, перевод которой на русский сыграл важную роль в моей последующей жизни.
Лишь через два года после развода я переехал жить к родителям — настолько верил и после него, что должно всё наладиться — ведь очевидно, что мы созданы друг для друга! А двое любимых дочек, с которыми связь никогда не прерывалась! Как ни забавно звучит, моя бывшая жена увлеклась тем же скрипачом (Б.П.), который ещё в школе привлекал меня своей виртуозной игрой, и к которому перешла тогда после нашего разрыва моя подруга по училищу.
А я — снова через 23 года — волей судьбы (благодаря случайной встрече на проводимых мною регулярно областных смотрах — конкурсах юных композиторов) вернулся к ней, своей первой пассии по музучилищу. Чем не зеркальная реприза виртуальной сонатной формы! Правда, она была с дочкой, которую мне предстояло удочерить. И — оставить на произвол судьбы двух своих, одна из которых к тому времени окончила по моему настоянию Иркутское училище искусств, а вторая училась в третьем классе начальной школы.
В родительском доме я стал “enfant terrible” — первый разведённый в семье, который открыто выступал против матриархата и казался потрясающим устои спокойного и уютного мещанского быта. В это же время драму измены своей более молодой жены переживал мой любимый педагог А. Муров. Мы нередко встречались и в Новосибирске, и в Москве по композиторским делам. Видя, как он переживает, с показным цинизмом, я приводил свой пример кардинального решения подобной проблемы. Он слушал молча и только отвечал с горькой усмешкой: “Да, но какою ценой!..”
В Израиле же в скором времени оказался и другой “мой” солист — М. Кугель. Был самый разгар “перестройки”, границы открылись, замаячили большие перемены. И я решил съездить в Израиль в гости к моей старшей кузине Бине, жившей там с 1973 года и успевшей “пустить корни”. Приглашение от неё мгновенно последовало. Месяц пролетел как в сказке. Встретился с друзьями-однокашниками, уехавшими туда раньше — Л. Богуславским, З. Бляхером и другими, успевшими устроиться в этой жаркой, странной и такой необычной стране. Многое узнал и о не устроившихся как следует — об их отчаянии, бедственном материальном и моральном положении, понял, как много здесь зависит от случая и везения, от помощи “своих”. Понял ещё, что ехать сюда надо обязательно семьёй — одному совсем трудно.
Вернувшись домой, продолжил жить у родителей, преподавать в училище и оформлять два спектакля в Драмтеатре — для его вновь открытой Малой сцены: “Скамейку” по А. Гельману и “Разговор в семействе фон Штайн об отсутствующем господине фон Гёте” по П. Хаксу (последний до сих пор значится в афишах театра — значит, идёт сегодня, спустя 29 лет!). Оба спектакля (как и прежние, к которым я писал музыку) ставил главный режиссёр театра Артур Хайкин — очень талантливый (в т.ч. и музыкально) человек (к сожалению, ныне покойный), общение с ним было бесценным подарком судьбы.
Между тем, многое подтверждало мысль, с которой я вернулся, что ехать надо: СССР разваливался на глазах, что будет дальше, никто не мог знать, к тому же подавленный путч сентября 1991 года подтвердил, что старый режим может вернуться, и вновь опустится “железный занавес”.
Я пребывал в состоянии, близком к прострации. Мой первый брак распался. К моей новой-старой подруге (кстати, тоже русской!), готовой разделить со мной все тяготы неизвестной жизни в чужой стране, как и в прошлом, я не испытывал глубоких чувств — только безмерное уважение к её чистой душе и цельной личности. Но умом готов был к этому. Ждал знака свыше — но Небо молчало, долго и враждебно. Она и сама очень болезненно ощущала мои колебания, и ей было очень трудно оставить родных и родную страну.
Поговорил с бывшей женой, честно рассказал о стране, куда собирался ехать, о том, что там ждёт полная неизвестность, и спросил её мнения об идее ехать со мной и младшей дочерью: старшую, по моему мнению, надо было выдать замуж за парня, который любил её, и которого она любила не меньше, и оставить в нашей квартире. Она, крепко подумав, согласилась. В тот же день рассказал о своём с таким трудом принятом решении Л.П., выслушал всё, что заслужил, и … началась подготовка к отъезду.
Я вновь переехал в нашу квартиру, составил список дел, начал их постепенно выполнять, параллельно заканчивая музыку к спектаклям. В марте 1991 года мы снова зарегистрировали наш брак в ЗАГСе, сыграли свадьбу старшей дочери, cобрали необходимые документы и их копии. Надо заметить, что с этого момента мою супругу как подменили, и все личные проблемы как рукой сняло. Не зря мой друг Гоберник, узнав о повороте в нашей жизни, провидчески заметил: “Ну, вот и хорошо: трудности сплачивают.”
С нами решили ехать и моя сестра с мужем и младшей дочерью, и её сын с женой и годовалой дочерью — словом, три семьи, каждая — по три человека. Жить первое время решили в одной квартире, поскольку это позволяло год учить язык и только потом начинать работать по специальности (на это мы, конечно, надеялись).
А ещё я, конечно, надеялся, окончив перевод книги Идельсона об истории еврейской музыки (полученной от Земцовского), продолжить своё композиторское образование в докторате (навязчивая идея о докторате!) одного из израильских университетов, и, самое главное — изучить как следует еврейскую традиционную и народную музыку, чтобы писать свою — художественную — с полным её знанием и опорой на неё. Это, по сути, было моей главной идеей и моральным оправданием такого сомнительного предприятия.
Родители, как мы ни пытались с сестрой их уговорить, ехать с нами не решились — их можно было понять: как оставить страну, с которой столько пройдено и столько вложено, и поменять её на ту, о которой известно так мало хорошего и так много негативного? Они и нас отговаривали от этой затеи, и нам было не по себе оставлять родителей одних на старости лет. Правда, наша старшая — уже взрослая и замужняя — дочь оставалась с ними, и это немного скрашивало предстоящую разлуку.
Ехали мы на поезде до Москвы, а оттуда через несколько дней самолётом — в Будапешт. А из Будапешта самолётом — в Израиль. Мы приземлились в аэропорту Бен Гурион, где стеной стояла душная и влажная жара 16-го октября 1991 года — а мы только что из холодной дождливой Москвы. Тут же, в аэропорту получили удостоверения репатриантов, деньги — первую порцию “корзины абсорбции” и… тут же половину из них отдали таможенникам — за телевизор.
Новая родина сразу же дала нам понять, что церемониться с нами не станет. Год — перевёртыш перевернул и нашу жизнь. Всей гурьбой на такси направились, как заранее договорились, к бывшей одесситке Бине — нашей кузине, у которой я гостил год назад. Несколько дней провели у неё в Тель-Кабире (Южный Тель Авив), а потом — на съёмную квартиру (которую они с мужем заранее для нас сняли) — в Холон.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/ihejfec/
