Семейная сага
Резолюция памяти
На картах Гугла
я нашел спутниковое фото
села, бывшего местечка,
где жила отцовская семья.
Увеличивая зум, можно увидеть
крыши домов, дворы,
огороды, даже заборы.
Но уже нет там того дома,
куда занесли перед смертью
моего деда,
избитого погромщиками.
Гугл еще не умеет
увеличивать резолюцию времени.
Не найти и того плетня,
где «перекликнулось эхо с подпаском»,
у которого присел по нужде
семилетний мальчик.
Не услышать, как у самого его горла
свистнула казацкая сабля.
То ли камень на дороге чуть качнул коня,
то ли пьяный парубок
замешкался с ударом:
— Уу, жидёнок, — дыхнул перегаром.
И мой будущий папа
остался жив.
Гугл еще не умеет передавать
шумы, отголоски, запахи.
Всматриваюсь в село
на месте бывшего штетла,
различаю мельчайшие детали.
Гугл еще не повышает
резолюции памяти.
Пытаюсь угадать,
где был их дом,
в том местечке,
которое спас мой дед
жертвоприношением
самого себя.
Где его старший сын Хаим
набирал воду в реке
выше по течению.
По каким улицам села
развозил ее,
зарабатывал на ужин.
У Гугла нет
спутниковых снимков
причин и следствий.
* * *
Перед прыжком с дерева на балкон
я наконец услышал, что сказал отец:
— Рядом ограбят квартиру
и кто-то укажет на тебя:
— Этот влезал на балкон.
Кому будет дело, что ты потерял ключи?
Откуда папа знал об этом?
Цвела ли черемуха его свиданий
той дождливой ночью,
по которой раскатился воровской свист?
Иду домой по своей улице
под пристальными взглядами
из темной глубины окон.
Отрез черного панбархата
Все-таки Гита сунула его в багаж
и привезла в Израиль.
На кой ляд он был ей здесь?
Было не до него:
новая страна, переезды,
старая мебель,
полузнакомые лица,
полувоенная взвесь новостей.
Ткань слежалась, потеряла вид.
После ее похорон отрез выбросили.
Только смерть разлучила их.
Тогда и припомнили,
что Гита все время
хотела подарить
этот отрез.
Последние раза два
внучке, «гласность — перестройка — ускорение»,
«я так хочу быть с тобой»,
секретарше в кооперативе.
А до этого невестке,
«экономика должна быть экономной»,
«tombe la neige», падает снег,
аспирантке без второго ребенка.
Но сначала дочери Асе, в оттепель,
«на новые земли едемте с нами!»,
«я дежурный по апрелю»,
на поступление в столичный пед.
Подарить она хотела
в особый момент
для такой роскоши.
Но так и не подарила,
не случилось.
И как передалась ей
мамина вера, что вот-вот
и такое снова будут носить.
Январские окна были обметаны снегом,
где-то у соседей
«стаканчики граненые упали со стола».
— Это тебе подарок
на рождение
отрез черного панбархата.
Вернешься в Краснодар,
похудеешь, спортсменка моя,
и сошьешь у хорошего портного.
— Спасибо, какой красивый.
Можно, мам, я оставлю его у вас,
истреплется ведь по гарнизонам?
Не хотела расстраивать маму,
промолчала, что на дворе уже 41-й,
«широка страна моя родная,
много в ней лесов, полей и рек»
— Ну, какой панбархат, мам?
А черный панбархат
все играл у нее на руках
все манил переливами,
соблазнял мягким узором,
обещал прильнуть к телу.
— Как ты захочешь, Гиточка.
Такой длинный, на платье в пол.
Никто так и не узнал,
как он, оставленный в Москве,
оберегал тебя
на оккупированном
Северном Кавказе.
Это он касался твоих ног
там, в подвале,
где ты мочилась, стоя,
все полтора года.
Молчи, ни слова об Асечке.
«Мне на полу стаканчиков
Разбитых не собрать,
И некому тоски своей
И горя рассказать».
Лопухи
Мама печет пироги,
Пахнет ванилью и сдобой.
И, примостившись удобней,
Прячу свои синяки.
Возле жестяной духовки
Мама гусиным крылом
Мажет листы, и сноровка
Кажется мне колдовством.
Все отчужденно, как будто
Я ни при чем здесь ни капли.
Летом безмолвьем обуто,
Кухня — лишь сцена в спектакле.
В следущем действии топот
Детских сандалий по полу
И по скрипучим ступеням.
Соседский сдержанный шепот:
— Шуму… об эту-то пору, —
И лопухи по коленям.
И доносящийся окрик,
Чуть-чуть истошный, надсадный,
Рассчитан на непослушанье.
Порожек вымытый мокрый,
Ни суеты, ни досады,
Ни цепей обладанья.
По дороге к себе
Вчера моя мама
ставила мне в пример
своего соседа
(тесть устроил ему степень),
который никогда не ругается
со своей женой.
Сегодня моя мама
ставит мне в пример
бывшего мужа моей двоюродной сестры
(отсудил у нее квартиру в Москве),
который никогда не ходит
по дому босым.
Как обычно, моя мама
ставит мне кого-то в пример
(очередной откровенный мальчик),
а я медленно привыкаю к мысли,
что придется тащиться
домой к жене
через весь город
в мокром ботинке.
Знал я одного
Знал я одного старого большевика.
Он понятия не имел о
«Столовой старых большевиков».
— Гегемоны совсем оборзели,
работают только по субботам
за двойную оплату,
— говорил я ему неизвестно зачем.
— Не открывай пасть на рабочий класс!
— срывался он в ответ.
— В деревне народа совсем не осталось,
кто не сбежал, спился или помер,
— продолжал я.
— Опять «голосов» наслушался?
— Нет, были вчера на картошке.
— Не болтай, дурак,
и за меньшее расстреливали!
— он поправлял зубной протез,
слетевший от ярости.
— Да ладно, пап, проскочим,
— отвечал ему я и оставлял
на табуретке сумку с продуктами,
купленными по талонам
для инвалидов войны.
— Я захлопну дверь, не вставай,
— говорил я, уходя.
— Да уж, доверяй таким,
— и ковылял со своей палкой
приобнять меня в дверях.
Моя бабушка
Моя бабушка не пугала
меня своим идишем.
Моя бабушка не впихивала
в меня мерзкую кашу.
Моя бабушка не доносила
родителям, что я курю.
Она не уцелела.
Моя тетя
Моя тетя
последние двадцать лет
не читает книг.
Боится умереть,
так и не узнав,
чем все это кончилось.
* * *
Сестре Вере
Хуже, чем было, не будет,
а было не плохо. Были под елью
сугробы из ваты и синий
креповой тонкой бумаги халат
Дедмороза. Были кулечки, шары
золотые и платье в полоску
на маленькой старшей сестре.
С венского стула мне все
замечательно видно.
Разве что, кроме папиной верной руки,
да и, пожалуй, фотографа перед глазами.
* * *
Собираясь в кино,
моя прелесть,
все проверь еще раз,
не забудь
взять помаду с расческой,
деньги, ключ от квартиры,
свой платочек,
чтоб вволю поплакать
над доподлинной
дамой с камелиями
и, конечно,
свою неизменную
пару свежих морковок,
пару первых июньских морковок:
погрызть за здоровье
свое и нашей
будущей малышки.
Возвращаясь из Тель-Авива
Неудачная встреча затянулась до ночи,
подавленный, я запутался в Тель-Авиве,
вдруг оказался на Аяркон вместо Бен-Цви,
удивился и опять свернул не туда,
заблудился около порта,
шарахнулся и заплутал
среди недавно вставших высоток.
Город обступал отчужденно,
не отпускал Аид из своего лабиринта.
Устав, я стал замечать приметы прежнего Тель-Авива,
он проглядывал скелетом
под мускулатурой новой застройки.
Эринии отвели меня на Аялон по старой дружбе.
В дороге я вспомнил, что так же собирал себя на днях,
когда потеряно обнимал тебя.
Пальцы, словно по струнам,
проникли в теплую мякоть времени,
вошли в наши юные объятия,
нащупали твои ребра, оживили шею, затылок.
Пахнули молодо, позвали звонко, безоглядно,
ворохом мелодий подняли меня из руин.
И только подъезжая, я оглянулся:
годы не сделали нас моложе,
как они преобразили Тель-Авив,
который дохнул на меня прохладной ночью.
В музее памяти моей памяти
Со своей скорбью среди фотографий
ищешь утешение в тихой картине смерти:
не быть истерзанным до болевого шока,
не мечтать сдохнуть от унижений,
не всхлипывать последним вздохом в ладони мамы,
Твоему любопытству не погрузиться,
не спрячется от памяти тот, который дышит
пеплом и кофе вместе с потомками палачей
над чашкой с каёмкой позолоты
из наших зубов.
* * *
Мне из постели видно: выпал снег.
Он на покатой крыше дома, что напротив,
слегка светлее серой кальки неба.
Ты спишь еще и плен сомкнутых век
хранит сюжет вчерашний в теплой ноте
с последним солнцем. Чьим по мифу? Феба?
А прежде жгли в такое утро свет,
шел пар из чайника и грел стакан с кефиром.
Встаешь, а день уже привычно завязался:
от мамы пахнет кухней, из газеты
лицо отца.
Блаженна власть над миром.
Жаль, от нее мне только миф остался.
Отнимающий аромат
Результаты будут через 2 недели.
Врач, скучая, повторил, что это не меланома,
он почти уверен. Почти уверен.
— Как ты, па? Лучше? Вот и хорошо.
Это ничего не меняет.
Тебя же, старый пень, держат на фирме
ради устойчивости вычислений.
— Я ухожу, па.
В поисках новых рецептов
этой самой устойчивости
ты натыкаешься в сети на всякий хлам
вроде руководства по изготовлению
атомной бомбы в домашних условиях.
— Куда собралась?
Плимут. Штат Вермонт.
Заброшенный химкомбинат,
третья дыра в заборе, считая от бензоколонки.
Там ты найдешь полно отходов плутония
и совсем без охраны.
— К подруге, в ближнюю «песочницу».
Конечно, если у тебя есть приятель,
который работает на реакторе,
то у тебя полный порядок.
Но и без приятеля не беда.
— Когда ты вернешься?
«Вы получите обогащенный плутоний
с помощью нашего устройства»,
сочиненного из мясорубки, микроволновки
и стиральной машины.
Чертеж и описание прилагаются.
— Поздно, ты меня не жди.
Тебе «не лишне напоминают»,
о необходимости работать в защитном костюме,
перчатках, противогазе и т. д.
«Будьте осторожнее» — звучит,
как голливудское напутствие спасителю мира.
А, впрочем, если тебе далеко ехать и т. д.
Все это проделают для тебя, разумеется, совсем недорого.
Адрес для оплаты прилагается.
— Будь осторожна.
Она останавливается в двери,
поворачивается всей фигуркой,
и с нажимом улыбается:
— Папа! Мне уже 15 лет!
Хлопнувшая дверь обрывает шлейф.
«Такая-живая-и-такая-красивая»
упархивает непонятным обрывком
за ней по лестнице.
И ты балансируешь, хватаясь за воздух,
забывая все имена и названия.
Ты почти продержался,
устойчивость тебе еще понадобится.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/alipovecky/
