Я всем прощение дарую,
И в воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего — в уста.
1946, А. Ахматова
Максима — оригинальная законченная мысль… Например, такая:
«Они забыли, что наши журналы являются могучим средством… в деле воспитания (убеждения, переубеждения)… и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу… (любого общества) — его политикой».
Впоследствии неоднократно воспроизводится другими людьми.
14 августа 1946 года было принято постановление оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Там, в частности, говорилось:
«В чем смысл ошибок редакций „Звезды“и „Ленинграда“? Руководящие работники журналов… забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными…».
«Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны…
«Характеризуя творчество известной поэтессы, вождь заметил, что у нее есть только “одно-два-три стихотворения и обчелся, больше нет”».
«Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе…»
Менее чем через две недели вторым залпом тотальной идеологической цензуры стал театр, вернее театральная драматургия: 26 августа вышло постановление оргбюро ЦК ВКП (б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению». И наконец, еще через неделю, 4 сентября, в постановлении «О кинофильме „Большая жизнь“» обстрелу подвергся кинематограф.
Эпиграфом к этим мерам и последующему разгулу «маленьких людей с большими ножницами» послужила фраза Великого кормчего после просмотра второй серии фильма Эйзенштейна «Иван Грозный»:
«У нас во время войны руки не доходили, а теперь мы возьмемся за всех вас как следует…»
Вообще оценочный контроль в виде запрета на чтение определённых (отречённых) книг возник со времени Крещения Руси. Разгулялись цензоры в XVI веке, когда стали печататься книги, неплохо порезвились до революции, большевики уже совсем ни в чем себе не отказывали. Ленин быстро сообщил, «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмём власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом» и, не медля, в конце октября 1917 вся преступная верхушка дружно приняла «Декрет о печати», чтобы зловонные газеты не терпеть законным путем.
Дела у оценщиков творчества шли хорошо, стать цензором мог простой человек, реже с литературным или музыкальным или художественным образованием, но всегда с незамутненной биографией без нежелательных особенностей. До войны они исправно скрывали голод, репрессии, убирали с фотографий врагов народа, во время войны штамповали все фронтовые письма угрожающим трафаретом «ПРОСМОТРЕНО Военной Цензурой».
Однако осенью 1946 года, когда развернулась гигантская идеологическая чистка, как-то особо акцентировалось возложение контроля за содержанием и распространением всего что написано буквами, нотами или красками на советские и партийные органы. Главными цензорами стали партсекретари всевозможных уровней и, само собой, сотрудники МГБ.
* * *
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Вечно у этих сволочей ничего не работает, — мужчина в форме, в кабинете, освещенном только настольной лампой, за письменным столом зябко передернул плечами, — саботажники! В этой деревне все либо пьяницы либо саботажники. И баб приличных нет, шмыгают по улицам какие-то закутанные, перепуганные нелепые тени… В магазин зайдешь, все как в рот воды наберут, глаза в пол и растворяются как куча тараканов, когда свет на кухне включишь… Вот же жизнь, вот спасибо тебе, дядя-блядя, за этот урок воспитания… А на Горького сейчас…»
Мужчина резко встал, открыл дверь в коридор и ненавистно гаркнул:
— Сержант! Быстро затопил печь! Бегом! Исполняять!
Вернулся за стол, по пути сдернув с вешалки шинель, накинул в ожидании, пока идиот затопит печь в коридоре, и задняя её стенка довольно быстро прогреется. От этой мысли он приободрился и на минуту отвлекся от работы, представляя жену начальника, грузинскую красавицу Тину.
«Как этому замшелому пню досталась такая царевна? Он и старше намного и по службе не сильно продвинулся… майор госбезопасности, — Сомов непроизвольно скосил глаза на свои погоны ст. лейтенанта ГБ, — по хорошему, эта женщина за комиссаром должна быть… ну ничего, поглядим еще… старший, сука, начальствующий состав…»
Тут он вернулся к рапорту, одиноко лежащему на стекле столешницы.
Начальнику райотдела МГБ
Майору ГБ И.В. Корневу
Машинистки районо
Л. Полищук
РАПОРТ
Без единого упрека, честно, как подобает советскому человеку, я проработала 12 лет в отделе образования, о чем свидетельствует награждение меня почетной грамотой райисполкома за безупречную работу. Разве я могла думать, что столкнусь на работе с чуждым нашему строю явлением — прославлением сионизма? Мне тяжело писать, но и молчать я не могу.
Несколько дней назад начальник нашего районо С.З. Ляндсберг принес мне пачку исписанных листов и попросил напечатать в трех экземплярах. Я начала работать, как обычно не очень вдаваясь в смысл текста и только переживая за корявый почерк Ляндсберга, который всегда причиняет машинистке много лишних хлопот.
Постепенно я начала понимать что написано, два дня думала, мое ли дело обсуждать начальника, но в конце концов решила Вам показать.
К рапорту прилагаю десять листов рукописи и напечатанную копию.
22 сентября 1952 года (подпись) Л. Полищук
Завернутые в газету листы Сомов спрятал в стол, рапорт оставил для размышлений.
Здесь был некий деликатный момент. С евреем-то все было понятно, налицо букет улик, жаль только на заговор не тянет — нет больше в райцентре сионистов. Хотя если бы проследить, куда эта писанина потом пойдет, может и зацепка будет.
Проблема заключалась в другом: этот Ляндсберг жил в доме начальства, по соседству с прокурором, первым секретарем и самим Корневым. Все они там сдружились, знали друг друга давно, вместе пьянствовали и семьями отдыхали на природе. При назначении и Первый и Корнев знали, что он бывший троцкист, проходящий по делу в 1933. Четыре года в ссылке провел, потом отпустили. Перед назначением с областью советовались. Там согласились, все равно ставить некого было. Он один с высшим педагогическим в этой дыре и был, всю войну прошел военкором дивизии, надежность показал.
Тогда, в 1947 никто особо не беспокоился что он еврей. Сейчас совсем другая обстановка, да что толку?
Показать Корневу этот рапорт означает, что он сразу к Первому побежит, и станут они в область названивать. Потому как что же получается? Они бок о бок жили, каждый день виделись, часто гуляли, водку пили, а врага за пять лет так и не разглядели? Это же не Москва, где здравствуйте — до свидания. На очень близком виду пять лет враг вынашивает свои планы, а они куда глядели? И кто они после этого?
«Специфика глубокой провинции» — с отвращением подумал Сомов и решил все-таки показать бумаги своему непосредственному начальнику, майору Корневу. Не пропал зря урок ссылки после пьяной выходки на допросе, за что дядя почти год назад упрятал его в районный отдел подальше от ретивых исполнителей массовой чистки руководящих работников МГБ. «Поумнел теперь товарищ Сомов» — в этой самоиронии прежде всего выразилось сожаление о потерянном молодом времени в такой беспросветной дыре.
«Интересно будет посмотреть, как он отреагирует» — тут ссыльному москвичу опять вспомнилась грузинка.
* * *
А теперь уже майор Корнев бодрствует глубокой ночью в своем кабинете. Ожидает очень неприятной встречи с арестованным. Наконец, вводят Ляндсберга в наручниках, с оторванным рукавом пиджачка, с ссадинами на лице и запекшейся кровью под носом. Корнев бросает сопровождающему:
— Снимите наручники и можете идти.
— Там товарищ старший лейтенант спрашивал, он Вам когда понадобится?
— Передай, что до утра свободен. Пусть отдыхать идет. — Как бы про себя, — он уже неплохо поработал.
Сопровождающий отдает честь и уходит. В кабинете остаются двое. Майор молчит, арестованный приходит в себя, недоуменно озирается, смотрит на черное окно, на портрет Сталина, на свой болтающийся рукав и тут его прорывает:
— Илья, по какому поводу я арестован? Что за произвол? Что это за садист такой, ваш лейтенант? С таким остервенением бить человека в наручниках… Дома все перевернули, семью перепугали… А как хамски он с моей женой разговаривал… В 33 со мной вполне нормально обошлись…
Корнев только глянул на дверь и неожиданно громко, отрывисто заорал:
— Молчать! Отвечать только на вопросы! Здесь вам не школа, чтобы детям головы морочить.
Ляндсберг от неожиданности втягивает голову в плечи, смотрит на майора, не веря своим глазам.
— Гражданин Ляндсберг, — значительно тише продолжает хозяин кабинета, — во-первых, я вам не «Илья». Я майор МГБ, если вы еще не поняли. Во-вторых, вопросы здесь задаю я, а вы только отвечаете и ничего больше. Никакой самодеятельности. Вам понятно?
— Предельно! — меняет тон щуплый, избитый учитель, — Теперь мне все понятно…, гражданин начальник.
— Думаю, еще не все вам понятно… Вас арестовали в связи с новыми фактами в деле о троцкистах. — Этой безотказной, долгоиграющей отговоркой майор госбезопасности пытается оправдать действия органов и свое участие. — Заниматься вами будут в области, а может, и в центре. Наша задача — доставить арестованного. Остальное в нашу компетенцию не входит.
— Ясно! В вашу компетенцию входит только избиение…
— Разберемся, — Корнев поморщился, — но я не советовал бы вам так упрощать…
— Хорошенькое упрощение…
— Арестованный! — Перебивает Корнев. — Вам же объяснили, как вести себя в этом кабинете. На вашем месте я бы о другом подумал. Несмотря на нашу скромную компетенцию, у нас к вам тоже вопросы появились.
— Помимо моего прошлого, за которое я, кстати, ответил, я и здесь успел навредить?
— Именно это я и пытаюсь выяснить.
— И выяснение моего теоретического вредительства должно обязательно сопровождаться ночным погромом и издевательствами?
Корнев обходит стол и наклоняется к уху учителя:
— Послушай меня, идиот несчастный. Хочешь, чтобы тебя старший лейтенант Сомов допрашивал?
— Не надо лейтенанта, я все понял. Давай… те Ваши вопросы.
Майор возвращается за стол и начинает официальный допрос:
— Итак, гражданин Ляндсберг, в ходе обыска в вашей квартире была найдена рукопись. Поясните, что это, кто писал, зачем, с какой целью и что с ней намерены делать дальше?
— Рукопись? — зав. районо тут же спохватывается, — Ах, да! Это повесть, которую я пишу уже несколько месяцев, времени все не хватает. Да, это моя писанина.
— О чем же ваша повесть?
— Меня заинтересовал образ молодой девушки, очень красивой, блестяще образованной, из хорошей семьи, которая пожертвовала своим благополучием и отправилась строить новую жизнь. Исключительно по идейным соображениям эта красавица обрекла себя на невыносимо трудные условия.
— Что значит «Из хорошей семьи»? Поясните.
— Там дело до революции началось. Семья успешного коммерсанта, мать пианистка…
— Еврейского коммерсанта?
— Ну да, девушку звали Дора Затуловская, это реальный образ. В повести я дал ей другое имя.
— Значит, кроме еврейской девушки из буржуазной семьи других героев у вас не нашлось?
— Дело не в еврейской буржуазной семье, а в силе характера.
— Ну, допустим, а что за высокие идеи ей помогали совершать подвиги?
Ляндсберг тут же забыл свои злоключения и начал чрезвычайно увлеченно:
— Понимаешь Илья… ой, простите, товарищ майор, она хотела строить свое государство на своей земле.
— Что-что?
— Повесть так и называется: «Путь в Галилею» — учитель по инерции еще не понял.
— Путь куда?!
— В Галилею, — название он повторил еще бодро, но тут же понизил накал и закончил почти растерянно, — регион такой в Палестине. Сейчас это государство Израиль, образование которого горячо поддержал товарищ Сталин!
Впрочем, на великом имени учитель опять воодушевился, но уже не так уверенно. Корнев, откинувшись на спинку стула, внимательно изучает Ляндсберга:
— А откуда вы вообще все это знаете? Вам кто-то сообщает о такой девушке, я имею в виду прообраз?
— Ну, слушай… те, я много чего знаю. Например, в Австралии есть такая гора Веллингтон, которая официально называется Кунани — это ее название на языке Палава-кани. Неужели Вы думаете, что австралийский агент мне такое донесение сюда прислал или передал азбукой Морзе?
На секунду глаза Корнева потеплели, он даже слегка обозначил улыбку, но быстро вернулся к роли следователя:
— Скажите, гражданин Ляндсберг, а вы газеты центральные читаете?
— Да когда мне их читать… — отмахнулся от неуместного вопроса учитель, но тут же спохватился, — хотя, конечно! Читаю, определенно читаю, мне и по штату положено…
— А вы их внимательно читаете?
— Внимательно, да, конечно…
— А, по-моему, не совсем внимательно. — Майор пристально глянул прямо в глаза арестанту. — Иначе, вы смогли бы увидеть себя со стороны и понять весь идиотизм ситуации с вашей сионистской повестью в современной обстановке… Не нужно больших фантазий, чтобы усмотреть в этом откровенную, враждебную провокацию.
Пораженный таким поворотом Ляндсберг пытается вскочить, но тут же остановлен резким стуком майоровой ладони по большой стопке исписанных листов:
— Всё! Повесть я изымаю и не советую вам о ней вспоминать. — Отвечая на немой вопрос уже криком, — По праву твоего цензора!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Большинство взрослых селян Андрея Васильевича, ровесника Октября, звали просто Андрей. Не из фамильярности или неуважения, наоборот старожил с золотыми руками и готовностью помочь, с ровным, спокойным характером и располагающей внешностью был для людей как родной. Жена Екатерина ворчала иногда, что вот уж 60 скоро, а он все Андрей, но это так, по инерции.
Когда приехали на целину в 1956, а Андрею и сорока не исполнилось и бабы, вдовы солдатские еще в соку были, вот тогда Катя понервничала. Красивый, высокий, крепкий мужчина, фронтовик, да еще на собственном Виллисе — было от чего беспокоиться. Почти шесть тысяч ушли на войну из района, больше половины не вернулось, так бабы хоть бы и инвалида приютили, не то что такого Андрея.
С детства у него была тяга к технике, все норовил починить то велик, то мотоцикл, а с двадцати уже и ЗИС-5, на котором работал до войны. Два года танкистом воевал, потом подбили их, ранило его тяжело, левую ногу чуть не отняли, да повезло с хирургом. Колено до конца не восстановилось, после госпиталя посадили на Виллис генерала возить и так они до Победы и доехали. Всякое бывало, генерал сутками мотался по фронту, попадали в переплеты, пару раз смерть рядом видели. А однажды сопровождающий Додж-три четверти вместе со всем конвоем в десяти метрах от них в воздух взлетел.
За полтора года сблизились они с генералом. Понятно, что в рамках субординации — Андрей никогда грань не переходил, хотя и водку пили и в бане парились. В июне сорок пятого при расставании генерал выхлопотал разрешение на списание Виллиса и передачу водителю.
Так и приехал он к Кате и пятилетней дочке на своем шикарном автомобиле. Через год еще сын народился, работа всегда была, что для шофера, что для Кати, а вот с жильем получалось не очень. В 1956 фронтовой друг, бывший командир танка Сева, а в то время видный целинник Всеволод Владимирович пригласил механизатором в Курганскую область, Усть Уйский район, точнее в большое село с диковинным названием Ново-Кочердык.
Все им с Катей тут понравилось. Обжились, отстроились, друзей завели из местных и вновь прибывших не только из соседних областей, но из Московской и Ленинградской. Андрей в совхозе «Центральный» отвечал за всю технику, в основном новые трактора и комбайны, а когда в район поступило более 500 автомобилей, пересел со своего Виллиса на совхозный Газик и мотался на нем по бескрайним полям.
В 1970 приехал из Ленинграда Максим Ильич Палаткин, бывший военкор, назначенный главным редактором районной газеты. Сдружились они с Андреем сразу и прочно, тем более, выделили редактору домик по соседству. Вот ему-то за рюмкой Андрей и признался, что тяга у него ненормальная для механика — колется ему записывать свои воспоминания и даже приступал не раз, но как-то неудобно и перед людьми стыдно. Даже Кате не решался показать, боялся, засмеет в смысле «тебе гаечные ключи в руках держать надо, а не ручку с перьями».
Максим, которому подобные страсти самых разнообразных по возрасту и профессиям людей были хорошо знакомы, совсем не удивился, оглядел книжную этажерку и потребовал показать хоть что-нибудь. Андрей вытащил лист, испещренный кляксами и зачеркиваниями, сквозь которые удалось увидеть землянку с рассказчиком-балагуром, развлекающим солдат, дальний грохот канонады и редкие вздрагивания коптящей гильзы на дощатом неструганом столе.
Максим настоял, а обрадованный Андрей при первой же возможности приобрел в Челябинске с рук печатную машинку «Москва» в скошенном черном футляре с ручкой как у маленького баяна. По совету редактора он поставил в известность начальника милиции, но тот не возражал против идеологического оружия у орденоносца и военного медалиста, а также кавалера ордена трудового Красного Знамени, партийного и вообще со всех сторон положительного человека.
Катя так просто обрадовалась, что и не мудрено: муж не злоупотребляет, руки золотые, а теперь еще и с друзьями не задерживается, долбит свою машинку. Андрей все так наладил при помощи войлока и еще чего-то, что машинку и слышно не было. Но освоить деликатное занятие такими огромными руками, привыкшими к тяжелому и грубому металлу, получилось не сразу. Правую большую кнопку «Верхний регистр» он сломал с первой попытки, но что таким рукам за задача — тягу новую сделать? Так, пустяк. Все у Андрея работало, даже тридцатилетний Виллис как новый бегал, а здесь какая-то тяга…
Другому бы тошно уже стало от собственной порядочности и отсутствия пороков, впору бы запить от такой унылой стерильности, но не Андрею. Некогда было думать о подобном: днем на работе по горло проблем, а вечером, уж извините, с «Москвой» уединиться надо. Уголок он себе оборудовал отменный и пропадал там обычно с 8 до 12 ночи. Иногда так увлекался, что четыре часа за миг пролетали. Придумал по этому поводу, что некоторые писатели долго живут, потому что всем час, а у них на это же минуты уходят.
Бывало, так переживал за своих героев, так сживался с ними, что ранним утром, еще в полусне приходили к нему разные о них мысли. Катю не хотел тревожить, но только звенел будильник, тут же в исподнем бежал в свой закуток, где рядом с машинкой лежал лист с карандашом, и записывал ночные обрывочные тезисы.
А иногда и не притрагивался к машинке, вдохновения не было. В такие дни, а то и недели он не паниковал, Максиму объяснял преимущество писать не по заказу, без обязательств, с чем редактор полностью соглашался.
В такие моменты читал, вспоминал прожитое, где ненароком всплывали в памяти нарушения стерильности и разные вольности на ниве антисемейной деятельности. Бывали, бывали и на безупречном образе темные пятна… Еще в 60-м солдатки-супостатки работали на комбайнах и тракторах и неженские эти профессии не могли уничтожить в них женщин. Дальние бригады, дожди вроде бы объясняли ночевку мужа не дома, но Катя знала, что любую непролазную грязь андреев Виллис форсирует. Знала, сердцем чувствовала и почему-то надеялась. А что ей делать оставалось?
Еще было дело, когда в космос кого-то запустили и мужики на радостях, во время самого разгара сева вдруг напились. Катя в окно заметила мужа. Ехал точно, не виляя, но так замедленно вроде как на похоронах… Во двор аккуратно въехал и тут же за рулем захрапел. Катя только и смогла, что ворота закрыть, да одеяло вынести окаянному. А среди ночи, словно разведчик-пластун осторожно залез в постель, холодный и огромный, что твой Розен Лев, о котором продавщица в магазине болтала. Дрожал, правда, как отечественный холодильник «Саратов».
* * *
Так и жили спокойно, пока развязка не наступила. В один из осенних выходных Андрей пригласил Максима Ильича. Тот явился чуть раньше, хозяин усадил его в зале, а сам побежал в закуток достукивать текст. Ожидая, через дверной проем редактор с интересом наблюдал писательский процесс на стадии финала.
Огромные руки, словно крылья коршуна над мышонком зависали над машинкой. Через мгновение стремительно опускались, но «Москва» в очередной раз выстояла (в смысле глагола в прошедшем времени). Пальцы автомобильными поршнями сновали вверх-вниз, каретка быстро двигалась влево, пока не тренькал звоночек. Тогда Андрей, не глядя, быстрой и точной левой рукой, с изяществом и грацией бурого медведя, мгновенно выцепившего из потока кету, возвращал каретку в исходное положение.
Наконец, была поставлена последняя точка. Андрей прокрутил барабан, вытащил закладку из трех листов, разложил их по трем стопкам и одну протянул Максиму:
— Небольшая повесть, — как на концерте объявил автор, — здесь почитаешь или домой заберешь?
— Почитаю, я привычный.
Максим углубился в чтение, напевая под нос «почитаешь, почитай, почитай своих родителей», хмыкая и снова бубня про родителей, короче, занимался обычным редакторским делом. Андрей сидел за столом с видом подсудимого.
Закончив последнюю страницу, Максим вернулся к заглавию, еще раз пробежал начало и положил повесть на стол.
— Ты чего так напрягся, Андрюша? Все не так плохо, местами просто хорошо. Ошибки, запятые, все эти «ни» или «не», «как-будто или похоже» бесконечные «это и этот» мы с тобой исправим и по местам расставим, не проблема. И в целом для механизатора очень даже грамотно, у нас собкоры бывает, больше ошибок делают… Да, честно сказать, удивил. — Максим встал и принялся прохаживаться воль стола. — Но я же первый твои способности и оценил… Только тут есть проблема совсем другого рода, Андрей… Впрочем, давай твой друг Сева еще почитает, интересно, что он скажет. Всеволод Владимирович большой человек, он же не откажет тебе?
Через несколько дней из приемной первого секретаря райкома КПСС позвонили и назначили встречу, на которой будет еще редактор районной газеты. Друзей Сева встретил тепло, повесть с пометками синим и красным карандашами прямо на первой странице лежала на столе в довольно потрепанном состоянии. «Прям Сталин, — подумал Максим, — Герцеговины еще не хватает». Но рядом с повестью стояла бутылка коньяка и три стакана, так что кровавый вердикт лучшего друга всех писателей откладывался.
— Прочитал я, Андрюша, — после первой начал секретарь, — прочитал и не один раз. Сказать, что удивил, мало. Поразил в самое сердце. Если бы мне тогда, в танке сказали, что наш Андрюха писателем станет, ни за что бы не поверил. «Писатель» — так это для меня, к примеру, Симонов был… и есть. Но чтобы вот ты, Андрей — в голове никак не уложилось бы.
Он налил по второй и осведомился у смущенного писателя:
— А дальше что? Что с повестью делать собираешься?
— Хочу отправить в журнал «Знамя»…
— Хорошо хоть не в «Звезду», — Сева переглянулся с редактором, — но «Знамя» тоже неплохо… — подошел к окну, — а скажи, Андрей, ты сюда на машине своей подъехал?
— Ну да, вон он стоит, мой Додж-три четверти.
— Газ-69, «Козлик», американца поменьше будет раза в два.
— Но и не хуже!
— В твоих-то руках и примус поедет… «не хуже»… чего же ты в повести так не писал? Впрочем, не о том сейчас, — он вынул полную рюмку из ладони Андрея, — поедем, ребята, прокатимся по полям нашим.
В полях Сева стал разговорчивее, напомнил, что всего шесть лет назад «наши с тобой, Алеша, танки» вошли в Прагу, после чего на фронте идеологии повсеместно начались провокации. Любое слово, особенно печатное, да еще в толстом журнале, имеет огромное значение. Вот ученый, кандидат наук товарищ Руднев по просьбе ЦК объясняет, что писать надо про социалистические идеалы, перечислять успехи советского народа и страны в целом, рассказывать про неминуемое светлое будущее… да что я вам тут политинформацию читаю?… вы и сами все знаете.
А что же он, первый секретарь орденоносного целинного района, читает у своего друга, фронтовика, который гордо носит свой партбилет? Что много было у них в дивизии американских машин — Виллисов, Доджей и Студеров? В другом месте писатель вспоминает солдат, с удовольствием поедающих американскую тушенку, будто своей не было, накинулись, понимаешь, как неделю не ели. Вот герой Андрея везет в штаб летчика — известного всей стране, сбитого на линии фронта. Ну ладно, на войне всякое бывает, но почему обязательно надо сообщать про американскую шикарную кожаную куртку на меху?
Дальше, вернулся герой с войны и стал с семьей мыкаться по съемным комнатам в коммуналках. Оно понятно, всем тяжело было, это ладно. Тем более, изменил герой свою жизнь, на целину приехал, все наладилось, но нет, опять неладно. То в совхозе ни дорог ни зернохранилищ, то агрономов не хватает, а с ремонтами техники вообще завал…
Они давно уже стояли у капота «Козлика», где на газете была и закуска и выпивка. Сева раскраснелся от коньяка и рецензионной речи, доведя венчик своих седых волос вокруг загорелой лысины до воинственного состояния. Редактор Илья в потертой замшевой куртке прутиком разбивал вывороченные комья земли. Андрей все пытался вставить возражения, но против опытного оратора не получалось.
— Скажи Андрюша, — предоставил все-таки ответное слово секретарь, — на кой ты еще Хруща приплел?
— Потому что он пытался правильное дело внедрить — МТС.
Андрей начал было объяснять, что ремонты и обслуживания техники надо делать в одном месте, с запчастями и хорошими специалистами, а не возиться каждому комбайнеру с подручными средствами у сломанного агрегата. Но Сева и сам все это знал:
— Получилось? — спросил он с нажимом.
— Нет, потому что заинтересованности у МТС не было. — Предвидя возражения, заторопился, — если бы совхоз ремонтникам деньги за их работу платил, сутками бы крутились…
— Ты слышал? — Сева повернулся к редактору, — вот уже и к капитализму призывает…
Потом еще секретарь вспомнил про пыльные бури со стороны Казахстана, про падение урожаев и вообще про конец эпохи целины — вопросы, которые в повести герой Андрея не уставал поднимать на партсобраниях, за что его бросила жена, но полюбила ученая агрономша.
Неожиданно Сева сменил тон:
— Вот попадет твоя повесть редактору журнала. Скорее всего, не дойдет до этого, ну а вдруг? Написано живо, но точно в разрез с нашей идеологией. Автора сразу вычислят, выйдут на местную газету, а потом и на райком партии. Ну, и сообщат, куда положено, а рядом там, в обкоме, третьим по идеологии сидит не кто-нибудь, а сам товарищ Суслопаров. Вот уж развернется, сука, — Сева оглянулся, — поди, и не ожидал такого подарка, а мне до пенсии год.
— При чем тут твоя пенсия, там что, я где-то соврал? Наклеветал на кого или исказил? — Андрей обратился к редактору. — Где там неправда? Максим, что ты молчишь все время?
— Везде у тебя одна настоящая правда, — наконец заговорил редактор, — только кому она нужна, твоя правда?
— Как это?! — чуть не сел в пашню изумленный писатель.
— Все, Андрюша, заканчивай! — Подвел итог секретарь, — Дай хоть доработать, мне союзную пенсию обещали… Пощади! И не возражай! Лучше я останусь твоим цензором, чем этот Суслопаров. Пиши, давай, про любовь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(короткая)
— Да подожди ты, закончи, раз начала, мне ведь интересно. Не поболтали совсем, знаешь ведь, как я скучаю. Тебя что, дома заждались? Успеем разбежаться.
Две дамы неопределенного возраста, который при более внимательном рассмотрении можно отнести ближе к преклонному, остановились со своими тележками недалеко от выхода из супермаркета «Harris Teeter». Обе подтянутые, спортивные, ухоженные, они излучали уверенность и благополучие. Не обращая внимания на окружающих, они громко говорили на русском, причем без признаков приобретенного акцента. Впрочем, это не мешало им легко переходить на английский с официанткой кафе, где они присели закончить свою беседу, и с многодетной мамой, поинтересовавшейся по поводу какой-то торговой секции.
— Так в итоге, нашли у него что-нибудь серьезное?
— Я тебя умоляю, не нашли точно также, как не могут найти уже лет двадцать. Обычные возрастные изменения, ничего особенного… Мне кажется, он даже расстроился… Ты же помнишь, он еще в Москве проявлял свою уникальную мнительность? Собственно говоря, только обещаниями высококлассной американской медицины мне и удалось его с места сдвинуть. Так бы и страдал там, выискивая болячки, мне бы не дал развернуться…
— Да… и там не сахар был, и тут неважно наши герои прижились. Хорошие ведь, в чем-то и талантливые мужики, мужья, отцы наших детей… Обзавидоваться можно… ну, в смысле преданности и все такое… А с инициативой совсем тускло. И ведь похожие у обоих карьеры сложились… я бы сказала, излишне скромные. Слава богу, у нас быстро получилось, как-то удачно, помню, у нас пошло с самого начала. Основное, конечно, это языки, спасибо родителям. Но согласись, блестящий английский, который даже здесь, в Вашингтоне мало кому доступен, один этот факт не решил все наше дело. Хотя помнишь, на презентации сибирских месторождений после перерыва ведущий вдруг ляпнул? Что-то там про «вы сидите тут слушаете с таким видом, словно квашенной капусты объелись, а между тем…»
— О, ты бы видела со стороны свои глаза. Но ничего, как-то ловко с этой, именно квашенной капустой ты выкрутилась, и зал немного оживился.
— Были, были моменты… Дети даже представить сейчас не могут, какие могли быть пути развития нашей здешней жизни…
— А твой как? Все с глазами мучается?
— Антипод твоего. Просто игнорирует советы врача, упрется в свой экран и сидит там в сети весь вечер.
— Что он там такого увидеть хочет, может играет?
— Ты что?! Не вздумай у него спросить, обидится не на шутку. Какие игры?
— А что там тогда сидеть? Литературу читает?
— Ой, ты себе не представляешь. Связался с литературным русскоязычным сайтом и напросился — на общественных началах, заметь, безо всякой оплаты — напросился к ним цензором, вернее модератором.
— На кой это ему? Я поняла бы еще рецензии писать. Но он же вроде литературной критикой не занимался?
— Да если бы… Он свое мнение может выразить только по отношению к комментариям. Ему программу поставили, так он модерирует сайт. А там у модератора, как я поняла, есть техническая возможность бана — не пропустить к публикации комментарий, поставить на премодерацию конкретного комментатора…
— А… так и что тут плохого?
— Послушай, он меня пугает. Во-первых, он теперь вообще не отлипает от экрана, что противопоказано. А во-вторых, он упивается своей хоть маленькой, но все же властью над другими, которых банит.
— Это ты послушай! Я захожу иногда на сайты, так там такое пишут, что я готова экран разбить, чтобы не видеть этих дебилов. Если на его сайте есть возможность банить, так это же хорошо. Это полезная, но очень занудливая работа — все время вычитывать, мало кто на неё на общественных началах соглашается. Твоему еще спасибо сказать надо.
— Ты меня не понимаешь. Повторяю, это особый подход. Так-то на сайте есть свод правил, нарушение которых ведет к бану. Модератор следует этим правилам. Это нормально. А мой-то по другому подходит: так увлекся своими политическими пристрастиями, что своих же друзей-единомышленников пропускает, чего бы они там не нарушали, а противников, слышишь, инако с ним мыслящих просто убирает из полемики. А там у них принято, что модератор не обязан ничего объяснять, к тому же личность модератора не раскрывается.
— Ну и что, не понимаю, что тебя беспокоит кроме медицинского противопоказания? Что ты хочешь от него?
— Ты не врубилась? Ты это серьезно? Человек затыкает рот другому на публичном ресурсе только на основании того, что ему лично не подходит, что этот, другой, говорит. Более того, он упивается этой своей возможностью, ему нравится, он это полюбил. И это в стране, где свобода слова является непререкаемым правом. Вспомни цензоров в совке. Там купировали, правили, или вообще запрещали, или на смерть отправляли из-за чего? За свою собственную жизнь боялись или, после Сталина, тряслись за свою карьеру, зарплату, пенсию и прочие привилегии. А мой за бесплатно просто тащится от самой возможности ЗАПРЕТИТЬ.
— Слушай, нам с мужьями с одной стороны повезло, а где-то и не очень. Ну не командовали они в своей жизни никем, сами были всегда под начальством. Дай ты ему хоть в конце над кем-то повластвовать, тебе этих забаненных жалко что-ли? Другой вопрос — здоровье. Вот вроде бы незачем ему этот экран, но не знаешь ведь никогда, насколько положительные эмоции влияют…
— Глядя, как он торжествует, я и не удивлюсь…
— Ну и оставь его в покое, пусть получает свой лечебный позитив. А по поводу свободы слова не переживай: в Совке свободы слова не было, похоже, и здесь она окончательно закончилась. Все знакомо, можно не волноваться. Как говорила моя бабушка: не жили богато, не хера и начинать.
Дамы расплатились, расцеловались и разъехались. Опекать своих престарелых enfants terrible.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/gbystricky/
