Нет, речь не пойдёт о Добре, Зле и Бессмертии. Речь пойдёт о том, что находится между ними, и не в раю, а в наших житейских краях. И, даже, не в наших краях, а в моих собственных. И, даже не в краях, а в тени под деревом. А под деревом, да ещё в тени, мысли улетают далеко. И оттуда, издалека, мысли безмолвно улыбаются, как будто долетели до чего-то родного.
А первые мыслишки явились как бы ниоткуда. И всё в вопросительной форме. Что и зачем пишу? Сочиняю ли, или живу тем, что сочиняю? Или сочиняю то, чем живу?
Но, ведь, чем только я не жил! И благословлял, то добро, то зло.
«И чегой-то я влюблённый такой» в российскую литературу и, вообще, в российскую культуру? Нет, не из-за Н. Рериха, по которому «литера» — буква, «ура» — свет, а культура, соответственно, — культ света. И не из-за А. Пушкина, который «наше всё». Может быть, из-за М. Лермонтова с его «Пророком» Йермияhу? Но и у А. Пушкина свой «Пророк», правда, другой прототип — Йешияhу. Во всём этом мой интерес к психологии маргинального поведения: как можно ссылаться на иудейских пророков и, одновременно, ссылать евреев куда подальше? А ещё, интерес к маргинальной культуре, сочетающей духовность с бездушием? Но где моё место во всём этом бедламе?
Пророки не обращались к Пушкину, или к Лермонтову, чтобы разжечь их творчество. Их миссия была не столько в том, чтобы «жечь сердца глаголом», но, прежде всего, язвить души заблудших… И, прежде всего, души заблудших евреев. В этом заключался хитрый замысел Всевышнего: назвать народ избранным. Избранным на отверженность в человеческой среде. Видимо для примера остальным. Избранным для того, чтобы тащить невероятный груз ответственности и морали по дороге цивилизации и до её конца. Похоже, евреи были избраны на роль Иисуса Христа, взявшего на себя все грехи людские. Подумать только! С ума сойти! Всё запутано и концов не найдёшь. Где семиты? Где антисемиты? Где любовь? Где ненависть? Недаром отчаивался Адольф Гитлер: евреи виноваты в том, что подсунули цивилизации понятие совести. Виноваты только потому, что Гитлеру хотелось жрать.
А совесть, как червячок сомнений и поисков самоидентификации, исподтишка гложет душу. Душу человеческую, не гитлеровскую.
Библейские Заветы даны всем. Еврейский Бог ратовал за единство наций и религий в человеческом общежитии. Но при условии, что Бог един для всех. При условии, что у всех единые предки.
Как же далёк я от иудейского наказа! Как дорога мне собственная, интимная кухня!
Каждый, будь то Иван, или Йоханан, каждый ищет родства своего. Каждого манит сенью его собственное генеалогическое древо. Древо кровной памяти. Будь то семейные легенды, или песни бабушки. Будь-то дощатые сени, запирающиеся изнутри на железный крючок, или сень синайских шатров под звёздным небом.
В далёком 1959 году я впервые повидался с бабушкой, матерью моего отца. Наталья Петровна Кумакова (в девичестве Бек), пережившая мрачный большевизм и гибель сына в сталинских лагерях. Она оказалась худенькой, приветливой старушкой. Благословенна её память. Много рассказывала о прошлом своих предков, которые переселились в Россию через «прорубленное окно». Миграция… От комаров Вестфалии в петербургскую слякоть… Потом Беки переселились в Москву. Они были близки со Столыпиными, а сама она с мужем, Иосифом Васильевичем Келейниковым, в летнее время, общалась с семьёй Колчака под Петербургом. Там, пока их дети развлекались в парке, взрослые чаёвничали и обсуждали будущее России. (как оказалось, очень даже смутное).
Через несколько лет, когда бабушки уже не было в живых, я, читая биографию М. Лермонтова, столкнулся со знакомыми фамилиями. Столкновение было неожиданным: я познакомился с историей Марии Аркадьевны Столыпиной. Внучка адмирала Мордвинова, она же дочь сенатора А.А. Столыпина, она же племянница бабушки Лермонтова, Арсеньевой, в возрасте 17 лет вышла замуж за помещика и дипломата Ивана Алексеевича Бека. У неё родилось две дочки — Мария и Вера. Во втором браке с князем П.П. Вяземским (сыном друга А. Пушкина) родила ещё трёх детей. Около тридцати лет хозяйничала в поместье Остафьево, много путешествовала по Европе. Она, ещё до замужества была известна не только как салонная красавица. Она отличалась образованностью и любовью к искусству. Её портреты были написаны Брюлловым, Орловым, Гау, а теперь находятся в Третьяковской Галерее.
Что стало с дочерями Марии Аркадьевны? Известно, что старшая (Мария Ивановна) вышла замуж за графа Ландсдорфа, а младшая — за князя Горчакова. На том Беки и закончились. А дальше — пробел… до Кумаковых. Пробел, в котором нет места моим еврейским притязаниям. То есть, притязанию оказаться на одной из аристократических русских ветвей.
Не слишком ли высоко я лез на вожделенное древо? Плодов Добра и Зла я отведал по глотку. Но мне достаточно было ранеток в соседнем дворе, а ещё куста ностальгической рябины в поэзии Цветаевой.
Прошлое покрывается радужной патиной. Советская реальность развеивает память о предках, как прах из крематория. Что мне осталось от отца? Живые письма из лагерей, шахматные фигуры со свинцовым основанием, чашка с блюдцем, галстук и запонки, костяной нож для разреза бумаги, серебряный портсигар с барельефом на крышке… А ещё листочек отрывного календаря с датой. 11 февраля 1936 года. Вторник. Тогда его увели чекисты. На листочке отпечатано: «в 1829 г. В Тегеране был убит писатель А. Грибоедов» и «открылся второй Всесоюзный съезд колхозников-ударников».
Тогда мне было три с половиной года. Только через десять лет, когда солагерник сообщил о его смерти, я начал знакомиться с отцом. Тогда я ещё не понял промелькнувшую строчку моей маме, его «любимой жёнушке Цивуше». Обращаясь к ней, он называл её Рахелью, родившей ему Иосифа. С этой-то Рахелью он прожил всего четыре года. Не Яков, а Кирилл. Русский человек. Из царских времён. Из библейских далей. Из пурги заполярной безысходности.
Знал ли Кирилл-Яков, что в христианстве Рахель символизирует церковь, её сестра Лея — синагогу, а сын Рахели Иосиф — прообраз Иисуса Христа?
Много позже, уже в Израиле я написал об отце книжку, используя его письма из лагерей Коми. «Снег во сне». Три главы назвал строчками стихотворения:
Ручьи отца от родников Яфета,
с верховий Шема мамины ручьи —
семейный рай на все четыре лета,
семейный рай… а рядом палачи.
Сегодня, на склоне лет, когда блекнут краски, мне не хватает его опоры и поддержки. Не хватает и маминого тепла. Она покоится в Пардес-Хане, и часто появляется в моих сновидениях в разных образах и ситуациях. Но отец не появлялся никогда, даже в виде проявленных фотографий. Это не просвет в кроне райского Древа, а пробел в моей душе. Это пробел в российской культуре. Пробелы у нас общие, а отношения к ним разные.
Невозможно понять нацию, без её чёрных пробелов.
Об «опоре и поддержке» писал И. Тургенев. Но по другому адресу. Помните? — «…великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Язык иносказаний и анекдотов. А, ведь это он, русский язык с его крамольными анекдотами лишил моего отца свободы и жизни. Во мне ещё теплится смешливая улыбка отца. На фотографиях дореволюционных и первых советских лет, то в Одессе, то в Мариуполе, он, в белых, крахмальных рубашках, прожигает свою юность. В конце двадцатых годов, уже в Новосибирске, он выглядит возмужавшим, но по-прежнему, щеголеватым и задорным. Он не видел, или не хотел замечать, что рядом с ним чекисты и доносчики. В нём ещё не выветрились медленные и насыщенные жизнью дореволюционные времена. Тогда, как и всегда, рафинированные аристократы, и благородные рыцари были тетеревами на току. Но он не был самовлюблённым. Перебирая фотографии его юности, я остро чувствую запах горелой ваты от цигарок. Вату он выщипывал из лагерных штанов, а в письмах оттуда просил прислать «табачок» и валенки… От баловства и шалостей до цигарок с травой и ватой, как от любви до ненависти — один шаг. Но, вот, ненавидеть он не умел. Он жил прошлым, согревавшим его в заснеженной тундре. Может быть, это от него у меня осталась способность различать светлые пятна во тьме, отстранятся от повседневных тревог и, хотя бы на пару минут уноситься далеко-далеко…
Дети патриарха Ноя, Шем и Яфет, так далеки друг от друга! И так близки! А я здесь причём? Нет я не упал с того Древа. Я просто сижу под ним. Кругом синайская жара и суета скарабеев, а я в тени. И ветерок будущего нежно подметает пыль прошлого. И как бы ни было плохо, мне хорошо. Диогену в бочке было тесно, да и тень Македонского затмевала ему солнце. Мне лучше, чем Диогену. Со мной рядом времена и люди. И мне неважно, откуда они появляются. Рядом или во мне? Не важно. Что ни происходит, всё к лучшему.
Не важно, что предок мой Авраам женился на своей сестре по отцу, а дочери его племянника Лота, напоив отца, переспали с ним и родили двух байстрюков на мою голову. Не важно, что за Мёртвым морем, в сизой дымке, напоминают о грехах прошлого стыдливые горы Иордании, названные по имени одного из байстрюков «горы Моава». Неважно, или важно, однако прошлое напоминает о себе. Исламской угрозой веет с тех гор. Но нас разделяют минные поля. Угрозы потомков Хама витают в воздухе не только вокруг меня. Они, согласно замыслам Сатаны и Бога, ценой своей жизни пытаются вернуть нас в райский сад. Плоды познания Добра и Зла там вечно зрелые. Это мы не дозрели.
Теологи доказывают, что патриархальные пророки не только верно предсказывали события, но и их последовательность. Не проверял. Мне легче предположить, что их пророчества не имеют срока давности и относятся к каждому дню нашего существования. Во всяком случае, мрачные пророчества Йермияhу и не менее мрачные, но сочувственные пророчества Йешияhу легко соотносятся с тем, что происходит на обетованной земле. И с тем, что чувствую я.
Да, в жизни всё перепутано и всё связано в один тугой узел кровосмешений, событий и впечатлений. И сама жизнь немыслима без смерти. Из этого узла невозможно вытащить любимый кончик: он тянет за собой свою отвратительную противоположность. Нет худа без добра, но и добра нет без худа.
Как притягателен этот мир с его радужной суматохой обретений и утрат! Как пропитан он искорками радости и слёз! Чего стоит жизнь без смертельного содержания?!.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/kelejnikov/
