(продолжение. Начало в №1/2020 и сл.)
Суд над Вавиловым и его смерть в тюрьме
Сразу после начала 22 июня 1941 года войны с фашистской Германией начальство заторопило следователей, приказав им срочно готовить дело Вавилова и его подельников к передаче в суд. И здесь важнейшим для раздумий над «делом Вавилова» является еще один поворот следствия — поворот решительный. От версии разветвленной «Делегации правых Бухарина», якобы втянувшей в свои сети всю верхушку аграрного руководства страны, следствие шарахнулось к вполне банальному для тех лет «преступлению» — всего лишь ученых, а не наркомов и лидеров ЦК партии. К делу, кроме Николая Ивановича, подстегнули Георгия Дмитриевича Карпеченко, Леонида Игнатьевича Говорова — бывших заведующих лабораториями вавиловского института и близких его друзей (с Говоровым они дружили со студенческих лет), Антона Кузьмича Запорожца — директора ВИУА, ученика Прянишникова и, в общем, не близкого к Вавилову человека, а также директора Института сахарной свеклы Бориса Аркадьевича Паншина, которого, как выяснил Поповский, Вавилов даже недолюбливал.
А раз версия сменилась, раз масштабность была заменена обыденным «преступлением», коих тогда через руки «старателей» из НКВД проходили огромное число за год, то и дело покатилось споро. Ему придали не общеполитическую, а профессиональную окраску, и НКВД решило затребовать характеристику на Вавилова как ученого.
Где взять характеристику? Можно в Академии наук СССР — все-таки Вавилов член этой Академии и не простой член, а директор Института генетики АН. Можно и в ВАСХНИЛ — он и там член и тоже директор. Вполне понятно, что ведшие «Дело Вавилова» Шунденко, Хват и иже с ними затребовали нужное им заключение из ВАСХНИЛ. Это было надежнее. И опять ниточка протянулась к Лысенко. Состав комиссии из «нейтральных» специалистов, в ученом мнении которых нельзя было бы усомниться, чины из НКВД согласовали с руководством ВАСХНИЛ. Документ утвердил лично Лысенко. В следственном деле Вавилова сохранился этот листок, размашисто подписанный «СОГЛАСЕН, ЛЫСЕНКО» (575).
В комиссию вошли В.С. Чуенков — зам. наркома земледелия СССР, В.В. Мосолов — вице-президент ВАСХНИЛ, И.. Якушкин — академик ВАСХНИЛ, А.П. Водков — заместитель начальника Главсортоуправления Наркомзема и А.К. Зубарев — ученый секретарь секции растениеводства ВАСХНИЛ. Мосолов и Зубарев уже «потрудились» на данном поприще — они входили в состав комиссии по приемке дел ВИР’а после ареста Вавилова и приложили руку к разрушению «Вавилона».
А о том, что на этом этапе снова решающим было отношение Лысенко к Вавилову, что именно Лысенко сводил и здесь последние счеты с тем, кто ему помог в жизни больше, чем кто-либо, проговорился член комиссии — И.В. Якушкин:
«Видимо я был специально подобран, как секретный сотрудник НКВД, который мог легко пойти на дачу НЕОБХОДИМОГО заключения по делу Вавилова Н.И… члены экспертной комиссии Водков, Чуенков, Мосолов и Зубарев были враждебно настроены против Вавилова [и это нейтральная комиссия! — В.С.]. Водков просто ненавидел Вавилова. Чуенков был под большим влиянием Лысенко и являлся естественным противником Вавилова, Зубарев также был сотрудником у Лысенко и находился под его большим влиянием, а Мосолов, являясь помощником Лысенко, также был противником Вавилова» (/576/, выделено мной — В.С.).
Экспертизу проводили (опять для устранения каких-угодно неожиданностей) под присмотром все того же ставленника органов и Лысенко — майора НКВД С.Н. Шунденко. Но то, как она работала и сколь стремительно, не может не приниматься во внимание.
При перепроверке «Дела Вавилова» перед его посмертной реабилитацией военный прокурор Колесников вызывал для дачи показаний некоторых из членов этой «экспертной комиссии», и они столь же (а, может быть, и более) охотно рассказали, как всё было на самом деле. А.К. Зубарев показал в июле 1955 года следующее:
«Экспертиза проводилась так: в 1941 году, когда уже шла война с немцами, меня и Чуенкова вызвал в НКВД майор Шунденко и сказал, что мы должны дать заключение по делу Вавилова. Подробности я уже не помню… Помню, однако, что целиком наша комиссия не собиралась и специальной исследовательской работы не вела… Однако, когда нам был представленГОТОВЫЙ ТЕКСТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ (кто его составил, я не знаю), то я, как и другие эксперты, его подписал. НЕ ПОДПИСАТЬ В ТО ВРЕМЯ Я НЕ МОГ, ТАК КАК ОБСТОЯТЕЛЬСТВА БЫЛИ ТАКИЕ, что трудно было это не сделать» (/577/, выделено мной — В.С.).
Спустя много лет, во время учебы в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, мне пришлось не раз видеть академика ВАСХНИЛ И.В. Якушкина, человека чуть выше среднего роста, с бородкой клинышком и до бела седыми коротко остриженными волосами, ходившего всегда в одном и том же одеянии — полугалифе и коричневом френче, наглухо застегнутом на все пуговицы (всё, как у Сталина). На френче висело несколько кружков с выдавленным силуэтом Сталина по чернёному золоту и пальмовой ветвью, прикрепленных к маленьким колодкам — знаков лауреата Сталинской премии.
Якушкин производил на нас — студентов — впечатление недосягаемого мэтра, важного, величавого и мудрого. Его лекции были пышно обставлены, показывалось много красочных таблиц, демонстраторы и ассистенты сновали туда и сюда.
Но уже в конце 1955 года как рукой сняло вальяжность мэтра. Он стал рассеян и забывчив. Не раз студенты заставали его — часто далеко за полночь — шагающим по Лиственничной аллее, центральной артерии Тимирязевки, связывающей академию с железнодорожной станцией, — то в глубокой задумчивости, то, напротив, в непонятном возбуждении. Шел академик непременно в своем строгом френче с бляхами неоднократного сталинского лауреата, но, порой… в одних кальсонах. Стали поговаривать, что старик выживает из ума.
Невдомек нам тогда было, что дело вовсе не в старости. Его начали вызывать на допросы в прокуратуру, где он вынужден был давать объяснения по поводу своих же старых доносов, по которым многих из его коллег арестовали. Были среди его доносов, как мы теперь знаем, и на Николая Ивановича Вавилова. Эти мука и страх перед возможной расплатой за содеянное подтачивали силы Якушкина, лишая его сна и памяти. Недолго он протянул14.
Но главного гонителя Вавилова — Трофима Лысенко на допросы не таскали: он самолично грязную работу не делал. По его указке действовали якушкины, шунденки, чуенковы, хваты. Благо, таких «хватов» всегда было много.
Однако, несмотря на вызовы экспертов к Шунденко и поторапливания Хвата, начальство не стало дожидаться вердикта комиссии: суд состоялся 9 июля и рассмотрел дело обвиняемых до того, как заключение экспертов попало в руки Хвата. Спешка действительно была.
Лишь за день до суда Вавилов смог увидеть из переданных ему следователем материалов, что ему инкриминируют самое страшное — измену Родине, шпионаж, контрреволюционную деятельность, а не только вредительство в системе ВАСХНИЛ. Он сразу же письменно опротестовал эти обвинения. Состоявшийся на следующий день суд не занял и пяти минут. Вавилов заявил протест по всем пунктам обвинения:
«… как при подписании протокола следствия за день до суда, когда мне были предъявлены впервые материалы показаний по обвинению меня в измене Родине и шпионаже, так и на суде, продолжавшемся несколько минут, в условиях военной обстановки, мною было заявлено категорически о том, что это обвинение построено на небылицах, лживых фактах и клевете, ни в коей мере не подтвержденных следствием» (579).
Протесты Вавилова не были приняты во внимание. Суд объявил, что все пункты обвинения признаны доказанными, и приговорил подсудимого к высшей мере наказания — расстрелу. Вавилов написал прошение о помиловании.
А в это время власти продолжали играть (для кого? — вот ведь загадка) комедию с правосудием. Нарком Берия обратился в Президиум Верховного Совета СССР с петицией о замене Вавилову смертной казни длительным сроком заключения. Дескать, закон суров, но сердце палачей милости просит.
«1 августа 1941 года, то-есть спустя три недели после приговора, мне было объявлено в бутырской тюрьме Вашим уполномоченным от Вашего имени, — писал Вавилов из саратовской тюрьмы Лаврентию Берия 25 апреля 1942 года, — что Вами возбуждено ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР об отмене приговора по моему делу и что мне будет дарована жизнь» (580).
Здание тюрьмы, в которую Н.И. Вавилов был заключен в Саратове и где он скончался, и камера, в которой содержали ученого (фотографии сделаны М.А. Поповским, из архива ВИР).
Просьба Берии была вроде бы милостиво удовлетворена. Во всяком случае, из того же вавиловского письма 1942 года можно узнать:
«4 октября 1941 года по Вашему распоряжению я был переведен из Бутырской тюрьмы во Внутреннюю тюрьму НКВД и 5 и 15 октября имел беседу с Вашим уполномоченным о моем отношении к войне, к фашизму, об использовании меня как научного работника, имеющего большой опыт. Мне было заявлено 15 октября, что мне будет предоставлена полная возможность научной работы как академику и что это будет выяснено окончательно в течение 2–3 дней. /Однако/ в тот же день, 15 октября 1941 года, через три часа после беседы, в связи с эвакуацией, я был этапом направлен в Саратов в тюрьму №1, где за отсутствием в сопроводительных бумагах документов об отмене приговора и о возбуждении Вами ходатайства об его отмене, я снова был заключен в камеру смертников, где и нахожусь по сей день» (581).
Вавилов не мог знать, что случилось в тот день и ночь, и, наверно, рассматривал внезапный перевод из Московской тюрьмы в Саратовскую как следствие распрей из-за его личной судьбы. Но дело было в другом. В те сутки решалась судьба Москвы, а, может быть, и России. К вечеру 14 октября Сталину доложили страшную весть: немцы подошли вплотную к Москве. Л.М. Каганович отдал распоряжение закрыть и демонтировать метро (метрополитен, действительно, закрыли, на некоторых станциях стали разбирать эскалаторы). В крупных ведомствах жгли архивы. В Москве началась паника.
Во дворе Дома ученых выстроилась очередь за получением путевок сотрудниками Академии наук СССР (по списку!) для посадки в эшелон, уходящий ночью из Москвы. Выдачу путевок поручили двум женщинам-биологам — Милице Николаевне Энгельгардт-Любимовой и ученице Вавилова — Александре Алексеевне Прокофьевой-Бельговской. Вот, что вспоминала об этом дне Прокофьева-Бельговская в день ее 80-летия:
«Мы скоро раздали заготовленные путевки, но очередь стояла огромная, и мы видели, что в ней были и известные нам ученые и просто люди, ждущие помощи. Милица Николаевна придумала такой выход: мы напечатали на простых листах еще груду путевок, поставили на них печати АН и раздавали еще несколько часов.
Я вернулась домой без сил и прямо в пальто упала на диван. Разбудил меня несмолкаемый телефонный звонок. Я встала как в тумане, подняла трубку и услышала голос брата, полковника Военной Академии механизации и моторизации имени Сталина. Брат сказал мне: «Сейчас же иди на Курский вокзал, я буду ждать тебя на ступеньках у главного входа».
Когда я добралась до Курского, я увидела, что вся огромная площадь занята женщинами, детьми, стариками. Был страшный мороз, люди замерзали, дети плакали, стоял гомон, но все были покорны и тихи. Меня удивила эта рабская покорность тысяч людей, ждущих эшелоны.
Вокзал был оцеплен солдатами, наверно, сотней или двумя солдат, растянувшихся цепочкой, и на площади тысячи людей.
Я пробралась к этой цепи, и со ступенек вокзала брат увидел меня и провел внутрь. А в вокзале было тихо, сиял свет, высшее начальство с женами стояли кучками, кое-где даже слышался смех, видимо, рассказывали анекдоты. На платформе у вагонов я увидела разодетых дам, некоторые были в мехах. В вагоны грузили добротные ящики, с наклейками «Осторожно, хрусталь», «Осторожно, не кантовать, картины». Солдаты бережно пронесли рояль…
Я часто думаю, что такое народ и что такое элита. И тогда и сейчас я считала и считаю, что разграничение на народ и элиту до добра не доведет. И поэтому рабское терпение народа меня до сих пор удивляет. Ведь там, на площади, народ мог войти и в вокзал, и в этот полупустой эшелон, загружаемый хрустальными люстрами и картинами…» (582).
Нельзя исключить того, что Александра Алексеевна не поняла в ту ночь, что за люди стояли на площади. По свидетельству политзека, доцента А.И. Сухно, давшего интервью М.А. Поповскому, в ту ночь всех заключенных (и Вавилова тоже?) из Лубянской (Внутренней) тюрьмы НКВД, Бутырок, Таганки и Лефортово доставили на площадь перед Курским вокзалом, заставили встать на колени прямо в снег и лужи и продержали (при плотном оцеплении войсками) часов шесть (583). Кроме того, в ночь на 16 октября из Москвы были срочно, панически эвакуированы многие государственные учреждения. Дорога на город Горький (бывший веками Нижним Новгородом) была забита автомашинами, вывозившими тех, кто мог претендовать на место в этих автомобилях.
Я помню хорошо этот день 16 октября. Это был мой день рождения. Шла война, и у мамы не было денег, чтобы устраивать празднество. Поэтому запомнился он мне другим событием. Мы жили в центре Горького, в серых мрачных коробках шестиэтажных корпусов «Домов Коммуны» — позади Театра Драмы. Между нашими корпусами и театром была небольшая площадь и сквер, которые в ту ночь оказались забитыми автомашинами, приткнувшимися вплотную друг к другу. На них привезли эвакуированные семьи крупных советских начальников. В нашей квартире тоже появились неожиданные гости. Рано утром к нам пришел какой-то важный военный, поговорил с мамой, и нас «уплотнили». В нашей двухкомнатной квартире, в меньшей комнате, поселилась жена секретаря ЦК ВКП(б) А.С. Щербакова с сыном. На нашем же этаже в так называемой комнате-одиночке площадью семь квадратных метров разместилась семья руководителя Латвийской республики.
В эту роковую ночь, когда начальство драпало из Москвы, власти срочно вывезли из Лубянской тюрьмы всех ценных заключенных, что не дало возможности Вавилову воспользоваться «милосердием» бериевцев и их более высоких вдохновителей. Из Саратова Вавилов писал шефу НКВД:
«Тяжелые условия заключения смертников (отсутствие прогулки, ларька, передач, мыла, большую часть времени лишение чтения книг и т. д.), несмотря на большую выносливость, привели уже к заболеванию цингой. Как мне заявлено начальником Саратовской тюрьмы, моя судьба и положение зависят целиком от центра.
Вот мои помыслы — продолжить и завершить достойным для советского ученого образом большие недоконченные работы на пользу советскому народу, моей Родине. Во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД, во время следствия, когда я имел возможность получать бумагу и карандаш, написана большая книга «История развития мирового земледелия (мировые ресурсы земледелия и их использование)», где главное внимание уделено СССР. Перед арестом я заканчивал большой многолетний труд: «Борьба с болезнями растений путем внедрения устойчивых сортов». Незаконченными остались: «Полевые культуры СССР», «Мировые ресурсы сортов зерновых культур и их использование в советской селекции», «Растениеводство Кавказа (его прошлое, настоящее и будущее)», большая книга «Очаги земледелия пяти континентов» (результаты моих путешествий по Азии, Европе, Африке, Северной и Южной Америкам за 25 лет).
Мне 54 года. Имея большой опыт и знания, в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив отдать себя полностью моей Родине, умереть за полезной работой для моей страны. Будучи физически и морально достаточно крепким, я был бы рад в трудную годину для моей Родины быть использованным для обороны страны по моей специальности, как растениевод, в деле увеличения растительного продовольствия и технического сырья.
Прошу и умоляю вас о смягчении моей участи, о выяснении моей участи, о выяснении моей дальнейшей судьбы, о предоставлении работы по моей специальности, хотя бы в скромном виде (как научного работника и педагога) и о разрешении общения в той или иной форме с моей семьей (жена, два сына, один — комсомолец, вероятно, на военной службе, и брат — академик, физик), о которых я не имею сведений более полутора лет. Убедительно прошу ускорить решение по моему делу.
Н. Вавилов» (584).
«Милосердие» свершилось 23 июня 1942 года, когда смертную казнь заменили двадцатью годами лишения свободы. Донести это решение до начальников Саратовской тюрьмы чекисты (спроста ли?!) не спешили. А Вавилова пока морили голодом. Настал момент, когда советское милосердие оказалось недейственным. Было поздно! Вавилов умирал от истощения. В январе 1943 года у него начался неудержимый дистрофический понос, его перевели из камеры в больницу, и спасти его было уже невозможно. Могучий организм был сломлен, 23 января 1943 года пришла смерть. Тело Вавилова свалили в общую яму.
Медицинское заключение о смерти Вавилова.
Остается добавить только одно: и после реабилитации Вавилова Лысенко не забывал его публично вспоминать. Он не вычеркнул его имя из изданий своих работ в пятидесятые годы прошлого века, как сделал это с именами других лиц, подвергнутых репрессиям (скажем, своего патрона Я. А. Яковлева). Для многих это казалось странным. В годы сталинской диктатуры имена людей, арестованных или казненных, исчезали из употребления, их переставали цитировать (даже при переизданиях старых работ), упоминать в выступлениях. Человека полностью вычеркивали из общественной памяти, подвергали публичному забвению, часто еще при жизни. Позволительно было лишь клеймить позором главных врагов Сталина и партии, называемых собирательным именем — троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы и им подобные.
Поэтому можно удивляться, почему Лысенко, всю жизнь переиздавая несчетное число раз сборники своих статей, не переставал упоминать имя Вавилова. Возможно, его самолюбию льстило, что он может ставить свою фамилию рядом с фамилией Вавилова, а может быть это происходило потому, что Вавилов оставался для Лысенко врагом номер один, человеком, которого он никогда не смог забыть, спору с которым придавал особое значение, даже после того, как тот был умерщвлен в Саратовской тюрьме голодом в 1943 году. Ведь по-своему и Лысенко был «убежденец».
Арест и расстрел Карпеченко
На протяжении многих лет Кольцов, Карпеченко, Левитский, Мёллер, Жебрак — сильные своими экспериментальными результатами и теоретическими достижениями, с достоинством отвечали на выпады лысенкоистов, язвительно и адресно парировали их выпады, не оставляли никакой надежды на сговор, молчаливое соглашательство или подчиненность. Поэтому Лысенко с его сторонниками считали их своими самыми зловредными противниками. Однако Мёллер уже был недосягаем — он успел уехать живым из СССР в 1937 году, избежав ареста. Кольцов событиями 1939 года был лишен силы, оказавшись удаленным с поста директора Института экспериментальной биологии, а в конце 1940-го года неожиданно скончался в Ленинграде (возможно его отравили чекисты), да и при жизни он был вне школы Вавилова, и его фамилия почти не встречалась в протоколах допроса Николая Ивановича. Жебрак был также не связан с Вавиловым работой. Оставались Карпеченко и Левитский.
Важным событием в исследовании научных достижений Вавиловской школы стало издание в 1994 году фундаментального труда «Соратники Николая Ивановича Вавилова. Исследователи генофонда растений», подготовленного к печати учеником Вавилова Д.В. Лебедевым, приславшим книгу мне в США с дарственной надписью. В книге приведены детальные биографии 80 наиболее близких к Вавилову ученых. Издание было частично поддержано финансово Международной Соросовской Программой Образования в Области точных Наук, руководимой мной.
Первый всё еще был заведующим кафедрой генетики и селекции растений в Ленинградском университете и заведующим Отделом в ВИРе (правда, от самого Отдела, некогда большого и важного, сохранилась лишь небольшая группа). Своими работами Георгий Дмитриевич был известен в мире, а не только в Союзе, вел он себя совершенно независимо и смело, не раз показывал лысенковцам, что о них думает. Речи Карпеченко на многих встречах в Наркомземе, на сессиях ВАСХНИЛ и на обсуждениях в журнале «Под знаменем марксизма» были очень острыми и прямыми. Поэтому стало уже традицией у лысенковцев видеть в нем едва ли не главную мишень для нападок. Еще в 1936 году близкий сотрудник Мичурина П.Н. Яковлев опубликовал в «Правде» статью (585), в которой обвинял Карпеченко, М.А. Розанову и еще нескольких ведущих сотрудников ВИР, «в кастовом недоброжелательстве» к Мичурину, проявившемся в первом томе «Теоретических основ селекции растений». Ленинградский обком партии тут же решил примерно наказать Карпеченко и Розанову (к счастью, они были беспартийными и большого урона не понесли), а партийцам Данину и Ковалеву за то, что они не согласились с мичуринскими выдумками о влиянии подвоя на привой и о роли ментора, были вынесены строгие партийные взыскания. Дело дошло даже до отдела науки ЦК, и тогдашний зав. отделом К.Я. Бауман, который много раз оказывал поддержку генетикам, вмешался, переговорил с тогдашним первым секретарем Ленинградского обкома ВКП(б) А.А. Ждановым, строгие взыскания были отменены (все-таки, Бауман считал, что это внутринаучные споры и даже написал об этом Сталину и Молотову /586/), после чего в «Правде» появилось соответствующее призыву Баумана решение Ленинградского обкома партии (587). Примерно в это же время директор Детскосельских лабораторий ВИР В.С. Соколов писал в характеристике на Карпеченко как об ученом, «недостаточно отчетливо и искренне проводящем советскую политику», что он «реконструировать на базе марксистской диалектики генетику не может, наоборот, проявляет порой политику на дискредитирование начинаний в этой области» (588).
После ареста Вавилова карпеченковскую лабораторию в ВИР’е быстро разгромили, используя в качестве основания для этого решения наезжих комиссий. Новый директор Эйхфельд активно в разгроме участвовал. Оставалось изничтожить самого Карпеченко и его кафедру генетики и селекции растений в Ленинградском университете. На ней, кроме Карпеченко, ведущую роль играли профессора Г.А. Левитский, Л.И. Говоров, М.А. Розанова, доценты А.П. Соколовская и Д.Р. Габе. Вообще выступлений против Карпеченко, Левитского и читаемых ими курсов в ЛГУ было немало и раньше. Часть студентов, особенно из самых теперь главных — выходцев из колхозов и семей простых рабочих — возмущалась сложностью генетики и предпочитала простенькие рассуждения «мичуринцев». Еще 31 марта 1936 года в «Ленинградской правде» появилась статья с утверждениями о том, что курс генетики в университете не отражает успехов лысенковцев. В последующие годы такие нападки на кафедру генетики повторялись.
Арест Вавилова придал новые силы критикам генетиков. Гурев и Костин заявили в «Ленинградской правде» 28 августа, что профессора Левитский и Карпеченко настроены против дарвинизма и мичуринского учения и что их поддерживает член партийного бюро биофака Э.Ш. Айрапетянц (589). На этом этапе М.Е. Лобашев (позже в течение нескольких лет публиковавший работы пролысенковского толка) еще сохранял приверженность науке.
«Доцент Лобашев, — писали авторы статьи, — недавно принятый в кандидаты партии, на заседании Ученого Совета изрек: «Все, что сделали Мичурин и Лысенко, то, что вы (то-есть его последователи) делаете, для меня неубедительно. Вот вы переделайте красные глаза в белые, тогда я вам поверю»» (590).
Редакторы газеты были хорошо обучены и знали, что надо писать, поэтому заключение статьи гласило:
«… партийные руководители университета забыли простую истину, что ни одна идея не падает сама, ее надо сбросить, «развенчать», если она не имеет права на существование, на развитие».
Косяком пошли статьи в многотиражке «Ленинградский университет». Почти в каждом номере публиковали материалы, в которых клеймили Карпеченко за то, что он «не перестроился», «фактически остался на тех же позициях», «продолжает заниматься схоластикой морганизма-менделизма». 13 декабря 1940 года 13 студенток и один студент 3-го курса биофака опубликовали «Письмо в редакцию о преподавании курса генетики» (591), в котором обвинили профессора Карпеченко в замалчивании «замечательного мичуринского учения и работ передового советского ученого Лысенко», заявили, что на объяснение «такого важного и дискуссионного вопроса как внутрисортовое скрещивание он отводит буквально 2 минуты… в то время как работы сторонников формальной генетики излагаются подробно, на все лады излагается учение о гене». Под письмом студенток был помещен длинный материал «От редакции», в котором критика была жестче, а обвинения решительнее, со ссылками на Сталина. Гнетущее впечатление на Георгия Дмитриевича произвело письмо пяти профессоров биофака, в котором коллеги просили Карпеченко «ради спасения факультета» перестроить курс. Как писал много лет спустя бывщий аспирант Карпеченко и один из наиболее ярких критиков лысенковщины Д.В. Лебедев, они требовали от завкафедрой «изменить убеждения и предать науку, которой была отдана жизнь. Этого он не мог сделать» (592).
Несмотря на нападки, Карпеченко и все сотрудники кафедры оставались пока на свободе и продолжали работать в университете более полугода после ареста Вавилова. Как выяснил Лебедев, первым изучивший следственное дело Карпеченко в 1993 году, НКВД давно плело интриги против его шефа. Оказывается, еще 29 сентября 1937 года в Органах был составлен документ, который согласился подписать арестованный ученый секретарь ВИР’а Н.С. Переверзев, что Карпеченко якобы давно занимался антисоветской деятельностью и с преступными целями вредил СССР в сельском хозяйстве. Однако этих показаний в тот момент оказалось недостаточно для ареста. Переверзев был в 1937 году расстрелян, а Карпеченко оставался на свободе еще несколько лет.
За решеткой он оказался лишь после того, как Вавилов дал показания против него. Суть их как раз и заключалась в том, что Карпеченко не просто был теоретиком, потому что ему нравилась именно теоретическая деятельность, а что он нарочито уходил от практической работы, чтобы страна не получила новых сортов, так ей нужных. В этом состояло, по записанному в показаниях Вавилова заявлению, намеренное, настоящее и изощренное вредительство.
14 февраля 1941 года Хват подписал требование на арест Георгия Дмитриевича (его утвердил В.Н. Меркулов), в котором было сказано, что Карпеченко «изобличен как активный участник антисоветской вредительской организации показаниями Н.И. Вавилова, сделанными 5 ноября 1940 г., показаниями Н.С. Переверзева от 29 сентября 1937 г. и комиссией ВАСХНИЛ под председательством А.К. Зубарева, обследовавшей ВИР по распоряжению Лысенко (акт комиссии от 19 октября 1940 г.)» (593). Затем было сказано, что «Карпеченко Г.Д. материалами УНКВД по Ленинградской области изобличен как участник а-с [антисоветской] группировки», и что он «под руководством Н.И. Вавилова вел открытую борьбу против передовых методов научно-исследовательской работы и ценнейших достижений акад. Лысенко по получению высоких урожаев». Инкриминировали ему также шпионаж в пользу иностранных государств.
Следующей ночью, 15 февраля 1941 года, Карпеченко арестовали (о событиях той ночи было рассказано в опубликованных в США замечательных очерках «Этот счастливец Карпеченко» /594/, принадлежащих перу врача и писателя Анатолия Леонидовича Шварца, приложившего огромные усилия по исследованию судьбы Карпеченко). Часть сотрудников его лаборатории в ВИР тут же уволили (А.Н. Луткова, О.Н. Сорокину), часть перевели в другие лаборатории и институты. Принесшая мировую славу России лаборатория прекратила свое существование. В университете кресло заведующего кафедрой генетики и селекции растений захватила Б.Г. Поташникова, весь состав кафедры, существовавшей при Карпеченко, расформировали.
После ознакомления с материалами заведенного на него дела Георгий Дмитриевич сразу понял, что Вавилов решил согласиться с обвинениями о его участии во вредительстве, чтобы облегчить страдания при допросах.
«Начиная с 7 марта, Карпеченко последовательно проводил одну линию: он рассказывает о своих исследованиях (цели, результаты) и дополняет словами — в этом было мое вредительство, так как я не выводил новые сорта. По существу, такое поведение подсказали показанные Георгию Дмитриевичу отрывки из показаний Вавилова. Из них вытекала тактика Вавилова — ничего не выдумывать, но в то же время как бы признаваться во вредительстве. Минимум неизбежных мучений…» (595).
Согласие с версией вредительства могло возникнуть у Карпеченко под влиянием собственных размышлений, а главным образом в результате уговоров его сидевшими вместе с ним в камере другими подследственными. О советах сокамерников и о том, что Карпеченко не просто били на допросах, но и пытали, стало известно А.Л. Шварцу, нашедшему одного из сокамерников Карпеченко, который прошел через тюремные муки и оказался на свободе (см. /596/).
Вавилов пытался представить дело так, что Карпеченко примкнул к его антисоветской деятельности на самом раннем этапе, уже в 1931 году. Это было выгодно и следователям НКВД, так как задним числом оправдывало их сигналы руководству страны и прежде всего Сталину, начатые именно в 1930-1931 годах. Однако Карпеченко эту версию отверг.
На следствии Карпеченко повел себя иначе, чем Вавилов. Решиться признаться в участии в антисоветских организациях, в которые, как утверждал Вавилов во многих своих показаниях, он вовлек Карпеченко и других вировцев, было для Георгия Дмитриевича делом трудным. Он то соглашался с вавиловскими показаниями — и соответствующая запись появлялась за его подписью в протоколах допросов, то отказывался от ранее данных показаний (можно представить, какими путями следователи — лейтенанты госбезопасности Цветаев и Копылов — пытались не допустить попадания отказов в протоколы, но Георгий Дмитриевич находил силы постоять на своем, как писал мне Д.В. Лебедев /586/).
Как выяснил Лебедев, не раз всплывала на допросах главная причина арестов — противостояние Лысенко. В вопросах следователей можно найти такие пассажи:
«вы высказывались против официальных установок в отношении генетики», “подследственный по указаниям Н.И.ВАВИЛОВА выступал против борьбы за передовую науку» (597).
В ответ Карпеченко подготовил длинный ответ по поводу того, чем он занимался в научной работе, прямо написал о невежестве Лысенко и мичуринцев.
Через четыре месяца после ареста, в ночь с 25 июня 1941 года на 26 июня, была устроена очная ставка между ним и Вавиловым, продолжавшаяся полтора часа. Краткая запись о ней содержится в следственных делах обоих арестованных. Из нее видно, что Карпеченко соглашался лишь на то, что был вовлечен Вавиловым в антисоветскую работу, но только в 1938 году, а Вавилов повторял, что вовлек его в 1931–1932 годах. Проводивший очную ставку Хват спросил Карпеченко:
«Почему вы скрываете истинную дату установления антисоветских связей между вами и Вавиловым?»
Карпеченко ответил:
«Я настаиваю на своих показаниях о том, что к антисоветской работе я был привлечен Вавиловым только в 1938 году» (598).
От обвинений в шпионаже он вообще решительно отказался на первом же допросе и продолжал держаться этой линии до конца следствия. Хотя Вавилов также отказывался от версии шпионажа, в его обвинительном заключении фраза о шпионаже содержалась. Видимо Карпеченко был более устойчивым в отвергании подозрений в шпионаже, так как в его обвинении, утвержденном «судом» в тот же день, что и у Вавилова, Говорова и Бондаренко, значились только обвинения по статье 58, подпункты 1а, 7, 10 и 11: «участие в антисоветской вредительской организации, существовавшей в ВИР’е, подрывная работа в сельском хозяйстве и антисоветские связи с заграницей». Шпионажа там не было.
О том, что во время следствия из Карпеченко вырывали признания под пытками, можно судить по обнаруженному в его деле заявлении суду:
«Предъявленное мне обвинение понятно, но виновным в этом себя не признаю. На предварительном следствии я признал себя виновным во всех предъявленных мне обвинениях под влиянием следственного режима» (/599/, выделено мной — В.С.).
От своих показаний на суде отказались также Говоров и Бондаренко. Все участники дела были приговорены к расстрелу, и хотя Карпеченко, как и Вавилов, направил в Верховный Совет СССР просьбу о помиловании (в отношении Вавилова вопрос был решен положительно), Карпеченко был расстрелян 28 июля 1942 года.
К посмертной реабилитации Карпеченко органы Прокуратуры и КГБ приступили только после смерти Сталина. 24 октября 1954 года жена расстрелянного ученого Галина Сергеевна направила просьбу об этом в Прокуратуру СССР. Одновременно многие ученые отправили свои письма с просьбой признать, что Георгий Дмитриевич был осужден безосновательно и оправдать его. О пересмотре дела ходатайствовали П.А. Баранов, Ф.Х. Бахтеев, А.К. Ефейкин, А.С. Каспарян, А.Н. Лутков, В.В. Светозарова, О.Н. Сорокина, В.Н. Сукачев, Н.А. Чуксанова. В Прокуратуру был вызван в качестве свидетеля А.Р. Жебрак, который дал письменное показание, что Карпеченко был истинным патриотом своей страны, крупным ученым, подтвердил, что во время пребывания вместе с Жебраком в США в лаборатории Моргана Карпеченко вел себя безукоризненно. Жебрак также написал, что видит одну причину преследований Карпеченко — «его резко отрицательное отношение к Лысенко». Из прокуратуры запросили президиум ВАСХНИЛ, а оттуда вице-президент ВАСХНИЛ, близкий лично к Лысенко функционер М. А. Ольшанский обратился в дирекцию ВИР, чтобы та дала свои заключения по давно законченному «Следственному делу Карпеченко Г.Д.». Из ВАСХНИЛ в Прокуратуру поступил ответ Лысенко, уже данный чуть раньше по поводу начавшегося дела о реабилитации Вавилова. Подписанный Лысенко и, судя по корявости построения фраз, им же написанный ответ гласил:
«С некоторыми теоретическими биологическими взглядами Н.И. Вавилова, как и с рядом других ученых, я был и остаюсь несогласным, как и эти ученые [уже мертвые, sic!] несогласны со мной. Но эти несогласия никакого отношения к следственным, судебным органам не имеют, так как по своему характеру они не являются антигосударственными. Они направлены на выявление истины в биологической науке» (600).
Надо заметить, что Лысенко в своем ответе прокуратуре был крайне осторожен. Он опять следовал старой тактике: не оставлять следов своей причастности к репрессиям советской власти. Если бы такие фразы были написаны в официальном письме Президента ВАСХНИЛ по горячим следам, сразу же после ареста Вавилова и вавиловцев, или чуть спустя, когда вершили суд над Вавиловым и его сотрудниками (особенно слова, что “несогласия /в науке!/ никакого отношения к следственным, судебным органам не имеют, так как по своему характеру они не являются антигосударственными”), судьба ученых могла быть не столь трагичной. Со своим невероятным влиянием в стране он мог спасти их от физической гибели. Как мы знаем из его выступлений в Ленинграде, куда он специально поехал разрушать «Вавилон» в 1940 году, также как и из воспоминаний Глущенко, он вел себя иначе: его научные оппоненты были истреблены самым жестоким методом с помощью политической системы, и ни одним словом о невозможности решения научных споров в следственных или судебных органах всесильный Лысенко тогда не обмолвился. Таким образом, сказанные задним числом слова несли лишь одну функцию: отвода от себя обвинений в гибели научных оппонентов и попытки обелить себя перед судом истории.
Помощники же Лысенко вели себя как прежде — открыто и грубо. В заключении, подготовленном совместно секцией растениеводства ВАСХНИЛ и дирекцией ВИР взгляды казненного профессора Карпеченко были осуждены точно также, как и двумя десятилетиями раньше. Вот полный текст этого заключения, которое было приобщено к делу о пересмотре приговора:
«Вице-Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина
академику М.А.Ольшанскому
О работе Карпеченко Г.Д. во Всесоюзном институте растениеводства в должности руководителя Лаборатории генетики в 1925-1941 гг.
Карпеченко Георгий Дмитриевич (рожд. 1889 г.) опубликовал следующие работы: О хромосомах видов фасоли (1925 г.), К синтезу константного гибрида из трех видов (1929 г.), Теория отдаленной гибридизации (1935 г.), Экспериментальная полиплоидия и гаплоидия (1935 г.) и др. В 1936 году перевел на русский язык антидарвиновскую книгу Томаса Моргана — Экспериментальные основы эволюции.
В 1925 году Карпеченко знакомился с генетическими лабораториями в Берлине, Лондоне, Копенгагене, в 1927 году участвовал на Международном Генетическом конгрессе в Берлине. В 1929 году за капустно-редечный гибрид он получил Рокфеллеровскую стипендию, на которую в 1929–1931 годах работал в лаборатории Моргана и в других генетических лабораториях США и Англии. В 1932 году участвовал в Международном Генетическом конгрессе в США.
Как ученый, Г.Д. Карпеченко занимался цитогенетическими исследованиями (отдаленной гибридизацией и полиплоидией) ряда культурных растений, полностью стоял на теории морганизма и был активным ее пропагандистом. В те годы морганизм был господствующим направлением в генетике всех зарубежных стран, откуда распространился среди большинства наших ученых.
Развитие в нашей стране мичуринского направления в биологии привело в 1935-1936 годы, затем в 1939-1940 годы к большим научным дискуссиям, которые подорвали теоретические основы морганизма. Многие советские биологи перешли тогда на сторону подлинно-научного мичуринского учения. Карпеченко же остался на позиции морганизма, по-видимому, сказалось руководство Моргана.
Биологическая дискуссия 1948 года завершила победу мичуринского учения в нашей стране. Но и теперь отдельные ученые остаются на позиции морганизма. Разумеется, они не преследуются за свои ошибочные взгляды в науке и продолжают работать в советских научных учреждениях, а некоторые из них состоят членами КПСС.
Работая в духе морганизма Карпеченко не смог дать практически ценные результаты. Из его работы ничего не пошло в производство, в том числе и капустно-редечный гибрид, за который он получил Рокфеллеровскую стипендию для работы в лаборатории Моргана.
Морганистское направление Карпеченко сказалось и на работе руководимой им Лаборатории генетики ВИРа того времени.
Нам неизвестны какие либо действия Карпеченко, сознательно направленные против Родины, против советского государства.
Директор Всесоюзного института растениеводства
академик П.М. Жуковский
Зам. директора института по научной части
доктор с. х. наук, профессор И.А. Сизов
Заведующий Лабораторией генетики
кандидат биологических наук А.Я. Зарубайло
Заведующий отделом зерновых культур –
кандидат с. х. наук А.П. Иванов
Ученый секретарь Секции растениеводства
Всесоюзной Академии с. х. наук имени В.И. Ленина
Кандидат с. х. наук П. Кралин
г. Ленинград, ВИР
11 января 1956 года.» (601)
Н.И. Вавилов в 1932 году выступал на VI Международном конгрессе по генетике в Итаке в США. На снимке Н.И. Вавилов, Т.Х. Морган и Н.В. Тимофеев-Ресовкий после заседания Конгресса (из Архива ВИР).
В 1955 году жена Карпеченко получила официальное извещение о посмертной реабилитации её мужа, но даже в этом документе советские власти врали, сообщив, что Карпеченко скончался в заключении 17 сентября 1942 года. Он был расстрелян.
Верховный суд СССР вынес 21 апреля 1956 года определение за № 4н-02466/56 об отмене Приговора Военной коллегии Верховного суда СССР от 9 июля 1941 г. в отношении Г.Д. Карпеченко и прекращении его дела за отсутствием состава преступления». В статье, посвященной Карпеченко Д.В. Лебедев (повторю: в прошлом его аспирант) вспоминал:
«Георгий Дмитриевич был удивительно обаятельным человеком. Тех, кто имел счастье общаться с ним, привлекали его прекрасные качества: демократизм, доброжелательность, жизнерадостность, чувство юмора, интерес к людям, широчайшая культура. Это был замечательный образец русского интеллигента. За внешней мягкостью легкоранимого человека скрывались удивительная стойкость и несгибаемое мужество» (602).
Арест и гибель Левитского, Фляксбергера, Говорова и Эмме
Константин Андреевич Фляксбергер (Из книги «Соратники Николая Ивановича Вавилова»).
В ту же ночь, когда НКВД арестовало Карпеченко — 15 февраля 1941 года, был арестован Леонид Ипатьевич Говоров. 28 июня 1941 года было произведено сразу четыре новых ареста — члена-корреспондента АН СССР Григория Андреевича Левитского, профессора, члена-корреспондента Чехословацкой земледельческой академии Константина Андреевича Фляксбергера (о нем при открытии вавиловского института в 1925 году Горбунов говорил в Кремле: «Константин Андреевич Фляксбергер — лучший знаток пшениц»), кандидата наук Николая Васильевича Ковалева и академика ВАСХНИЛ Александра Ивановича Мальцева, а 19 октября в Горьком арестовали заведующую кафедрой генетики и цитологии Горьковского сельскохозяйственного института профессора Елену Карловну Эмме. А.И. Мальцев был одним из самых образованных биологов своего времени, прекрасно знал латынь, греческий, немецкий, причем на латыни он не только читал, но и говорил (что было редкостью даже среди интеллектуалов того времени) и в шутку повторял: «Латинский — мой родной язык». Когда в 1929 году вышла в свет его монография «Овсюги», Вавилов писал Карпеченко: «Вышла монография «Овсюги». Ею А.И. Мальцев обеспечил себе бессмертие» (603). После ареста Мальцев пробыл в заключении до мая 1945 года, затем его выслали в Майкоп, где он и проработал на Майкопской опытной станции ВИР до смерти, наступившей 5 апреля 1948 г. на 69 году жизни.
Всем им предъявили обвинение во вредительстве, Эмме также инкриминировали «шпионскую деятельность в пользу Германии», а Левитскому, который побывал в застенках чекистов в 1918 и в 1933 годах, приписали по старой памяти «принадлежность к Трудовой Крестьянской Партии и к троцкистско-каменевскому блоку».
Григорий Андреевич Левитский был старше Вавилова на 9 лет (родился 7 ноября 1878 г. на Украине под Киевом в семье священника). Левитский сочувствовал эсерам, в 1907 году он принял участие во Всероссийском съезде Крестьянского союза — революционно настроенной организации и был царскими властями арестован. 8 месяцев он пробыл заключенным в Бутырской тюрьме, а после этого быд выслан на 3 года из России, которые провел в лабораториях биологов в Англии, Германии, Италии и Франции. Передвигался он в Европе с места на место на велосипеде, на другие виды транспорта денег не было. Потрудился он, в частности, на знаменитой русской биологической станции вблизи Неаполя. С апреля 1909 до августа 1910 года работал в лаборатории классика ботаники Эдварда Страсбургера. Именно здесь Левитский впервые доказал, что в растительных клетках, также как и в животных, есть митохондрии. Он же впервые высказал предположение, что у митохондрий должен быть свой генетический аппарат, что в 1950-е годы блестяще подтвердилось. В 1915 году Левитский сдал магистерские экзамены в Киевском университете и был зачислен приват-доцентом. В 1921 г. он был избран профессором Киевского сельхозинститута.
Ученик и ближайший сотрудник Н.И. Вавилова Михаил Иванович Хаджинов (Из книги «Соратники Николая Ивановича Вавилова»).
Вавилов вскоре после переезда из Саратова в Петроград в 1920 году стал писать письма Левитскому в Киев, приглашая возглавить работы по цитологии и генетике в создаваемом им институте. Уже в то время Левитский был самым крупным специалистом в области цитогенетики в стране (его книга «Материальные основы наследственности», изданная в 1924 году /604/, была долгое время самым авторитетным руководством по этим вопросам на русском языке). Как только был учрежден Институт прикладной ботаники и новых культур, Левитский решил принять предложение Вавилова. В официальном приглашении Вавилов просил “дорогого Григория Андреевича приступить …к организации Цитологического и Анатомического отделений», добавляя «все мы в один голос останавливаемся на Вас. Кроме этого, хотелось бы передать Вам также, хотя бы частично, редактирование «Трудов по прикладной ботанике»… Эта работа большой ответственности… В нашу среду входит с осени Карпеченко, но главным образом для работы по генетике» (605).
Переезду в Петроград мешало одно обстоятельство, о котором Левитский известил Вавилова. Он, как тогда говорили, был «поражен в правах» — советская власть ограничивала переезды «лишенцев», запрещала занимать должности в государственных учреждениях, участвовать в общественных организациях. Причиной лишения прав было то, что он был призван в 1914 году в царскую армию и получил чин прапорщика, хотя никогда в боевых действиях не участвовал. Офицеров царской армии большевики, как правило, преследовали. Вавилов быстро добился для него реабилитации, ГПУ сняло свои претензии, и в 1925 году Левитский вместе с женой, Натальей Евгеньевной Кузьминой, также цитологом, переехал в Ленинград.
За годы работы в ВИР’е и в университете Левитский создал самобытную школу цитогенетиков растений, воспитал много учеников, разъехавшихся по всей стране. Им были опубликованы книги и много экспериментальных статей. 29 марта 1932 года Левитский был избран членом-корреспондентом АН СССР. Как рассказано выше, в 1933 году он был арестован органами ОГПУ, но в ходе допросов не согласился ни с одним из пунктов чекистских «доказательств» и был приговорен к трем годам административной ссылки, Однако срок был скощен. После ареста в 1933 году Левитский был едва ли не единственным, кто на следствии не выронил ни одного слова осуждений в адрес коллег и друзей, не высказал подозрений ни против кого, никого не оговорил. Ему нечего было после этого стесняться или бояться, и возможно поэтому он — единственный из всех арестованных специалистов ВИРа — вернулся туда работать, как только в 1933 году Прокуратура СССР после 7 месяцев в ссылке решила его реабилитировать и разрешила выбраться из Западной Сибири. С 1934 года он стал профессором кафедры Карпеченко в университете. В 1937 году его снова арестовали, но быстро выпустили.
Пока шла непрекращавшаяся дискуссия с лысенковцами — в частности, и на IV-й сессии ВАСХНИЛ в 1936 году, и на совещании в редакции журнала «Под знаменем марксизма» в 1939 году — Левитский был сильным критиком взглядов лысенковцев, спокойно, а порой саркастично приводившим аргумент за аргументом, факт за фактом. Соответственно относились к нему и «мичуринцы». Уже встречалась выше фамилия Соколова — директора Детскосельской лаборатории ВИР. Вот, что он написал в характеристике на Левитского, направленной по партийным каналам в середине 1930-х годов:
«…крайне самолюбив, резок в выступлениях, часто переходящих в антисоветские. Например, по докладу Презент в частном разговоре с т. Сизовым дал оценку диалектическая трескотня, а не методология. Для подготовки кадров не стремится подобрать советскую молодежь, а подбирает «подходящих», т. е. из бывших людей. В общественно-политической работе участие сейчас принимает крайне слабое» (606).
Ученики Левитского были замечательными специалистами, но к 1938 году уже четверо из них пребывали в заключении (Н.П. Авдулов, Б.А. Вакар, В.П. Чехов, Я.Е. Элленгорн), а талантливый, учившийся у Левитского еще в Киеве, затем переехавший к Филипченко — Ф.Г. Добржанский был послан в США к Томасу Моргану и был вынужден остаться в США (стать невозвращенцем).
В 1991 году дочь Левитского Надежда Григорьевна смогла познакомиться со следственным делом отца. Выяснилось, что постановление на арест заключало в себе длинную выдержку из показаний, данных в 1933 году Писаревым, в 1937 году Л.С. Марголиным, в 1940 и 1941 годах Вавиловым, отрывки из донесений секретных осведомителей НКВД — сотрудника ВИР Ф.К. Тетерева и ст. инспектора сектора кадров ВАСХНИЛ Колесникова. Как доказательства вражеского отношения к советской власти фигурировали такие пассажи:
«В марте 1938 г. Левитский заявил… «Теперь вообще принято цитировать только Дарвина, а когда-то цитировали только Аристотеля»».
22 марта 1932 г. Левитский… говорил: «Науку нельзя смешивать с политикой».
В ноябре 1939 г. Левитский… сказал: «Докладчик напрасно хочет смешать науку с политикой — нельзя аргументировать политическими идеями в пользу научной теории»» (607).
После ареста Левитскому были предъявлены обвинения по статьям 58-7 и 58-11 Уголовного Кодекса РСФСР (“Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях…” и “Пропаганда и агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти…”), каравшиеся расстрелом. Содержали его в тюрьме в Златоусте и на допросы вызывали всего шесть раз (29 июня, 5 июля, 21 декабря 1941 г., 4 января, 21 и 22 марта 1942 г.). От всех инкриминируемых ему обвинений он отказался на первом же допросе и стойко удержался в этой позиции до конца, а на четвертом допросе решил применить «научный подход», попросил дать ему бумагу и ручку и в течение почти девяти часов написал на восьми страницах убористым почерком объяснение по поводу всех предъявленных обвинений. Он начал с того, как был приглашен Вавиловым в институт, какие задачи выполняла его лаборатория, что собой представляет наследственный аппарат клеток (описал хромосомный аппарат) и как он определяет развитие клеток. Серьезно, без попыток упрощения Левитский изложил следователям свое понимание применения цитогенетических методов к изучению полезных растений в сельскохозяйственных исследованиях, показывая, что никакого вредительства в этом нет. Пожалуй, такого логичного, научно строгого и в то же время стилистически уважительного по отношению к следователям произведения никто из вировцев, проходивших по делу Вавилова, не догадался сделать. Столь же убедительно он отвел политические обвинения, сделанные против него ранее осужденными Писаревым, Бондаренко и другими. Так, на обвинения Писарева он ответил тем, что именно по этим обвинениям его уже арестовывало ОГПУ в 1933 году, что он отбыл в ссылке 7 месяцев из 3 лет, к которым был присужден, а затем был
«полностью реабилитирован Верховной Прокуратурой Союза, вернулся в Ленинград и был принят на прежнее место работы в ВИР-е. Таким образом, все… обвинения… В.Е. Писарева были признаны, как оно и было на самом деле, полным вымыслом, возобновлять который снова через 8 лет нет никаких оснований.
…Я самым категорическим образом настаиваю на проверке показаний [Бондаренко] путем очной ставки нас всех троих: меня, акад. Вавилова и Бондаренко, так как уверен, что Вавилов или ничего подобного не говорил Бондаренко, или — нечто совсем другое, им совершенно извращенное» (608).
Спокойствие в словах и убедительность в логическом построении были самой сильной стороной этого сочинения. Рассматривая пункт за пунктом обвинения Бондаренко, Левитский показал, что тот ничего не понимает в науке и потому нельзя его слова о вредительстве в науке принимать всерьез. Такая твердая позиция чуть было не привела его к освобождению, так как следователь Куксинский не мог найти к чему прицепиться, дело оттягивалось и оттягивалось (показателен почти полугодовой промежуток между вторым и третьим допросами — 5 июля и 21 декабря), и в конце концов, следователь фактически склонился к оправдательному заключению, так как написал в своем постановлении от 3 января 1942 года, что для того, «чтобы разобраться в деле, необходима экспертиза, а так как организовать ее сейчас [шла война с Германией — В.С.] невозможно, приостановить дело до окончания войны…» (609). Григорию Андреевичу дали ознакомиться с этим постановлением, и он расписался на нем. Начальству однако такое постановление не понравилось, и делу был дан ход. 25 марта 1942 г. Левитскому дали расписаться, что предварительное следствие закончено, и дело передается в суд:
«Следственное дело № 690-41 по обвинению Ковалева Н.В., Мальцева А.И., Левитского Г.А., Фляксбергер К.А., принять к своему производству [так в тексте!] и после дополнительного расследования направить на рассмотрение ОСО НКВД СССР.
13.03.42″ (610).
Но суда Левитский не дождался, он скончался в Златоустовской тюрьме 20 мая 1942 года, а 13 сентября того же года в той же тюрьме скончался Фляксбергер. Нельзя исключить того, что оба ученых не просто скончались, а покончили с собой в тюремных застенках.
Дело Левитского проходило в НКВД по сельскохозяйственным каналам, и чекисты, отвечавшие за научные организации такого профиля, пропустили незамеченным его арест. Поэтому когда Академия наук СССР праздновала в 1945 году 220-летний юбилей, сотрудники Президиума академии представили кандидатуру члена-корреспондента Левитского в наградной отдел ЦК партии, и он был удостоен ордена Трудового Красного Знамени. Извещение об этом появилось в центральных газетах, вызвав радостное возбуждение у родных и друзей Григория Андреевича. Однако получить награду Родины он не мог, к этому моменту скончался (или сам покончил с жизнью).
Когда в 1955 году Военная Прокуратура СССР пересматривала дела арестованных, расстрелянных и замученных генетиков школы Вавилова, по поводу дел Левитского и Фляксбергера было решено прекратить их «за недоказанностью вины». Только в 1989 году прокуратура признала, что чекистская «ошибка» была связана не с плохим доказательством вины, а что дело следовало прекратить «за отсутствием состава преступления». В окончательном постановлении прокуратуры было сказано:
«Левитский и Фляксбергер обвинялись в том, что… активно проводили вредительскую деятельность в направлении замедления темпов развития социалистического земледелия.
Обвинение их основано на показаниях незаконно осужденного и впоследствии оправданного за отсутствием в его действиях состава преступления — Вавилова Н.И.
В ходе предварительного следствия Левитский и Фляксбергер категорически отрицали свою вину.
Как видно из материалов уголовного дела, фактически они были арестованы за резкую критику учения Лысенко и за свои убеждения, высказанные ими на ученом совете, о том, что нельзя аргументировать политическими идеями научные теории» (/611/, выделено мной — В.С).
Из шести ученых, арестованных в связи с делом Вавилова и упомянутых в данном разделе, выжили только двое — Н.В. Ковалев и А.И. Мальцев. Л.И. Говоров погиб в заключении.
Елена Карловна Эмме после ареста 19 октября 1941 года была обвинена во вредительстве, осуществлявшемся вместе с Вавиловым, дискредитации Лысенко и в шпионаже в пользу Германии. На первом же допросе она не смогла найти сил противостоять следователям и самооговорила себя, согласившись, что она шпионка. Ни одного конкретного эпизода передачи шпионских сведений она привести не смогла. Военный прокурор потребовал вернуть дело Эмме следователям для более ясного обоснования её преступлений. Тогда следователи вменили ей в вину вредительство при изучении овсов и …«политическое двурушничество». Последнее было следствием того, что чекисты выяснили, что вместо доносов на Вавилова и коллег в органы, как она согласилась в 1930-м году, она о своем задании рассказала и Вавилову и еще, по крайней мере, двум людям, имена которых кто-то донес в НКВД. 24 февраля 1942 года Эмме ознакомили с новым обвинительным заключением, направленным в суд — так называемое Особое Совещание, или ОСО. ОСО постановило применить к ней высшую меру наказания — расстрел. Дожидаться суда Эмме не стала — 10 марта 1942 года она покончила жизнь самоубийством, повесившись в камере (612).
Младший сын Н.И. Вавилова Юрий (доктор физ-мат наук, ведущий сотрудник Физического института им. Лебедева Академии наук) бывал у нас гостях и в Москве на Чертановской улице, и доме в пригороде Вашингтона во время приездов в США. На снимке мы запечатлены во время его посещение нас. Во время одного из приездов к нам на квартиру в Москве в 1987-1988 годах Юра рассказал, что у него есть несколько записей выступлений отца в СССР и за рубежом. Когда Юра был маленьким, он не обращал внимания на привычную ему манеру речи отца, на его голос, а когда сейчас стал слушать записи его выступлений, он поразился глубокому, сочному баритону папы, его умению доносить до слушателей главные идеи произносимого и понял, что Николай Иванович обладал редчайшей убедительностью, умением увлекать за собой сидевших в зале, вести их за собой. Сочночть и глубина голоса дополнялась логикой произносимого (снимок Н.И. Сойфер).
(продолжение следует)
Примечания
14 В конце 1985 года вице-президентом ВАСХНИЛ и ближайшим учеником Якушкина И. С. Шатиловым была опубликована большая статья, посвященная памяти учителя. Со страниц журнала на читателей смотрел благообразный человек, характеризуемый восторженно. Снова лысенкоисты побили правду, а коллеги и друзья Лысенко и Якушкина горделиво демонстрировали опус Шатилова (578).
Цитируемая литература и комментарии
575 См. книгу Поповского (523), стр. 308.
576 Там же, стр. 304.
577 Там же, стр. 305 (Извлечение из «Следственного дела № 1500, т. 10).
578 Шатилов И.С. Иван Вячеславович Якушкин (К 100-летию со дня рождения), журнал «Вестник с.х. науки», 1986, №1, стр. 141-142.
579 Цитиров. по (559).
580 Там же.
581 Там же.
582 Запись сделана мной во время выступления А.А.Прокофьевой-Бельговской.
583 См. (514), стр. 201.
584 Цитиров. по (559).
585 Яковлев П.Н. Упражнения реакционных ботаников. «Правда», №44, 14 февраля 1936, №44(6650), стр. 3.
586 См. (72), стр. 215 и 216.
587 Цитировано на основании письма Баумана Сталину и Мролотову, см. (72), стр. 216.
588 Архив ВИР, оп. 2-1, д. 498, л. 35, цитировано также в статье Д.В.Лебедева «Георгий Дмитриевич Карпеченко» в кн. (76), стр. 220.
589 См. (529), стр. 2.
590 Там же, стр. 3.
591 Фаддеева, Артемьева, Лебедева, Пружанская и др. «Письмо в редакцию — О преподавании курса генетики», газета «Ленинградский университет», №44, стр. 3.
См. Кн. “Научное наследие Н. И. Вавилова) (76), стр. 222.
593 Эта и последующие цитаты взяты из следственного дела Карпеченко №2390, с которым ознакомился в октябре 1993 года Д.В.Лебедев, передавший мне 28 декабря 1993 года копии его выписок из следственного дела.
594 Обстоятельства, сопровождавшие арест Карпеченко, приведены в очерках Анатолия Шварца «Этот счастливец Карпеченко», газета «Новое русское слово», Нью-Йорк, 5 декабря 1985 г., стр. 5; 6 декабря 1985 г., стр. 5; 8 декабря 1985 г., стр. 5. Перу Шварца принадлежит также книга очерков о Серебровском, Четверикове, Карпеченко, Вавилове, Л.А.Зильбере, И.И.Мечникове: см. его книгу: Во всех заркалах. Книга поисков. М., Изд. «Детская литература». 1972.
595 Отрывки из письма Д.В.Лебедева ко мне от 23 августа 1994 г., письмо хранится в моем архиве в Бахметевском архиве Колумбийского университета, Нью-Йорк.
596 Там же.
597 Допрос 22 марта 1941 г. и др., сведения сообщены мне Д. В. Лебедевым.
598 См. (53), стр. 483.
599 Цитировано по письму ко мне Д.В.Лебедева (см. /595/).
600 Цитировано по статье Лебедева в книге “Научное наследие Николая Ивановича Вавилова”, (см. /76/), стр. 225-226.
601 Архив ВИР, оп. 2-1, д. 498, лл. 60-62.
602 См.: Николай Иванович Вавилов. Научное наследие в письмах. Международная переписка. Том II, 1927 — 1930, М. Изд. «Наука», 1997, стр. 228.
603 Вавилов Н.И. Письмо Г.Д.Карпеченко. Научное наследие. Том 5, Николай Иванович Вавилов. Из эпистолярного наследия, 1911-1928, стр. 19.
604 Левитский Г.А. Материальные основы наследственности, Киев. Госиздат Украины. 1924, 166 стр. Переиздана в 1978 г. в сб. Г.А.Левитский. Цитогенетика растений. Избранные Труды. М., изд. «Наука», стр. 10-208.
605 Научное т. 5, , М. Изд. «Наука»,1980, стр. 214-215.
606 Архив ВИР, оп. 2-2, д. 673, л. 41. См. также Н.Г.Левитская, Т.К.Лассан, Из истории науки. Григорий Андреевич Левитский. Материалы к биографии. Журнал «Цитология» 1992, т. 34, № 8, стр.114.
607 Цитир по статье Левитской и Лассан, см. (606 ), стр. 116.
608 Там же, стр. 119.
609 Там же.
610 Там же, стр. 121-122.
611 Там же, стр. 123.
612 Обстоятельства жизни, работы, ареста и гибели Эмме изложены в нескольких работах, подготовленных к публикации доцентами Нижегородского сельскохозяйственного института Николаем Яковлевичем Крекниным и Марией Михайловной Рудаковой. См.: Н.Я. Крекнин, М.М. Рудакова . Елена Карловна Эмме. В кн. Видные ученые Нижегородской Государственной сельскохозяйственной академии. Часть 1-я, Нижний Новгород.1997, стр. 110-116; см. также: Н.Я. Крекнин, М.М. Рудакова [в публикации фамилия Рудаковой ошибочно изменена на Руденко], Лассан Т.К. Елена Карловна Эмме. В кн. «Соратники Вавилова» (76), стр. 584-592.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer11/sojfer/
