Документальное расследование
(продолжение. Начало в № 8-9/2020 и сл.)
Из пакета под номером один появился старый пухлый том в твёрдой обложке. На титульном листе значилось: «Селестен Дамблон, депутат парламента Бельгии от Льежа, профессор французской литературы Нового университета Брюсселя». Далее шёл крупный заголовок: «Лорд Ратленд — это Шекспир», а ниже подзаголовок: «Величайшая тайна раскрыта, Шакспер из Стратфорда ни при чём». Далее шла цитата из «Гамлета», а внизу место и год издания: «Париж, 1912». Вся книга была на французском.
С другой страницы на меня глядел довольно молодой человек в парадном облачении и при шпаге, увешанный какими-то цепями и орденами. Качество репродукции было посредственным, но всё же кое-что можно было разглядеть. Это было первое увиденное мной изображение человека, в судьбу которого я пытался проникнуть, и хотелось рассмотреть его подробнее.
Высокий лоб, тёмные вьющиеся волосы (на чёрно-белой репродукции было трудно понять, был он брюнетом или шатеном), тёмные брови, светлые усы и бородка (возможно, ранняя седина), левая рука над эфесом шпаги упирается в бок, на плечи наброшен короткий плащ-пелерина. Стандартный портрет типичного аристократа того времени. Ничего особенного. Но всё же это был образ живого человека, а не уродливой головы на блюде в Великом фолио Шекспира.
Якобы Роджер Мэннерс, на самом деле это его младший брат Фрэнсис
Увы, Дамблон ошибся. Как удалось вскоре выяснить, это портрет младшего брата Роджера, шестого графа Ратленда, Фрэнсиса.
— — — — —
Сочинение Селестена Дамблона мне очень понравилось. Умели же писать в начале нашего XX века! Для собственного удовольствия я перевёл следующий пассаж, в котором он описывает, как выглядели улицы Лондона во времена Шекспира.
«Вот в чёрных, обшитых золотом мантиях идут доктора медицины; тут же одетые в коричневые наряды торговцы; шумные ватаги дерущихся между собой подмастерий; хмурые пуритане с обритыми головами; мулы и лошади в разноцветных накидках; телеги с мусором, в которые запряжены грязные мужики; огромные голландские кареты, около которых скачут дети, выпрашивая подаяние; замызганные провинциальные всадники, щеголяющие вышивкой камзолов; изнурённые стряпчие со свитками бумаг той же степени желтизны, что и их лица; изящные экипажи с лакеями в серебряных галунах на запятках; дамы с бутоньерками, в венецианских вуалях, горжетках и с веерами из экзотических перьев; отставные вояки в старых мундирах, с рукой на перевязи, чтобы намекнуть на ранение; торговец мётлами, во всё горло восхваляющий свой товар; рядом позорный столб, к которому прикован несчастный вор с отрезанными ушами; а там и помост, на котором публично хлещут кнутами отловленных девиц лёгкого поведения».
Вот так воображение у человека! Тут и машина времени не нужна.
Вся книга была выдержана в том же стиле и духе. Перечисление французских классиков перемежалось цитатами из древних греков и римлян. Некоторые фразы занимали целую страницу, как будто бельгийский профессор соревновался со своим знаменитым современником французом Марселем Прустом, которому ничего не стоило начать предложение на одной странице, а закончить его в конце следующей.
Дамблон убедительно доказывал, что Ратленд был великолепно образован, отлично знал итальянский, французский и испанский, неплохо ориентировался в греческом и латыни. Долго путешествовал по Европе, проведя много времени в Италии, которую потом сделал местом многих своих пьес. Он отвергал обвинения в том, что Ратленд допускал ошибки в географии. Знание морских терминов и команд, встречающихся в пьесах Шекспира, он объяснял его участием в морском походе Эссекса, который едва не закончился плачевно, и плаванием в Данию.
Речи законников, отличное знание языка юристов того времени также объяснялись просто и логично — Ратленд изучал юриспруденцию. В пьесах Шекспира есть масса сцен, описывающих соколиную охоту — специфическое развлечение очень богатых людей. Говорили, что сокольничий обходится дороже любовницы. Никакие из этих познаний, по мнению бельгийского профессора, сын перчаточника из Стратфорда приобрести не мог, не говоря уж о детальном знании придворного этикета.
Со всем этим я был готов согласиться, но Дамблон не привёл убедительных для меня свидетельств литературных талантов графа Ратленда. Весь его пыл сосредоточен на том, чтобы продемонстрировать — Шакспер из Стратфорда не мог написать бессмертные творения Шекспира. Аргументация в пользу авторства Ратленда была, мягко говоря, довольно слабенькой, и основывалась на том, что тот знал языки, юриспруденцию, живал в Италии, бывал в Дании, а потому должен был быть автором шедевров. Для профессора литературы, может, и сгодится, а для литературного сыщика — нет.
Правда, одно выдающееся открытие дотошный бельгиец всё же сделал. Он не поленился разыскать и изучить архивы университета Падуи тех времён и обнаружил в числе студентов не только Роджера Мэннерса, но и двух молодых датчан — Розенкранца и Гильденстерна! Их имена Шекспир обессмертил в «Гамлете», хотя и представил однокашников не в самом лучшем виде. Считается, что Ратленд позднее встретился с ними в Дании, куда прибыл в качестве посла короля Якова I. Дамблон полагал, что Шакспер из Стратфорда уж никак не мог знать имён сокурсников графа Ратленда по падуанскому университету.
Обо всём этом я и накропал очередной отчёт Пиквику, и тут же распаковал последний пакет, в котором оказалось роскошное издание сонетов Шекспира на английском. Ну что ж, придётся почитать и сонеты.
— — — — —
На следующий день, как и ожидалось, дверь в офис снова отворилась ровно в три часа, но Пиквик не впорхнул в неё, как обычно, а медленно вполз, опираясь на палку.
— Что случилось? — всполошился я. — Что с вами?
— Упал на ровном месте. Совершенно по-дурацки. Не обращайте внимания, пройдёт.
Вид его мне не понравился. Мы не виделись почти месяц, и за это время он как-то усох, потерял живость и блеск в глазах. Но улыбка оставалась прежней, что меня немного успокоило.
Помолчали, пока он устраивался в кресле.
— Я прочёл ваш отчёт и снова весьма доволен. Мне тоже Дамблон показался не слишком убедительным по части Ратленда, но Шакспера из Стратфорда он успешно устремил к нулю. И Розенкранца с Гильденстерном раскопал, а это большой козырь в пользу Ратленда. К сонетам вы уже приступили?
Я кивнул.
— Отлично. Многие считают, что в них ключ ко всей загадке Шекспира. Вот и вы поломайте голову.
Снова помолчали.
— Саша, — сказал вдруг Пиквик, впервые обратившись ко мне по имени, — вы умеете обращаться с компьютером?
Я умел. Мой второй клиент так расчувствовался, когда я документально доказал ему, что его половина от тоски и одиночества пристрастилась к посещениям Третьяковки, а не погуливала на сторону, что отжалел мне советский клон IBM PC. От нечего делать я в свободное время освоил эту нехитрую технику, и даже написал пару примитивных программ на бэйсике.
— Могу я тогда просить вас об одолжении? Мне нужно закончить пару статей, а рука, на которую я упал, не слушается. Я бы вам подиктовал, благо вы бывший математик и не будете переспрашивать каждое слово. Просить своих аспирантов мне не хочется, я и так завалил их работой выше головы. Вы как?
Я колебался. Отрываться от Шекспира мне не хотелось.
Пиквик понял это по-своему.
— Я мог бы вам доплачивать,— пробормотал он, глядя куда-то в сторону.
Мне стало стыдно, что он мог подумать, будто я намерен заработать на его беде.
— Не в деньгах счастье, — усмехнулся я. — Когда приступим?
— Завтра в десять утра, — просиял Пиквик. — Вот мой адрес.
— — — — —
Обитал Пиквик в доме поздней сталинской постройки неподалёку от метро «Академическая». В квартире было аж четыре комнаты с высоченными потолками плюс довольно просторная кухня. После моей однокомнатной хрущобы апартаменты казались роскошными.
— Это всё мне досталось от папы — секретного ракетного академика. Математика, конечно, — пояснил хозяин. — Сам я только до членкора дорос, коим и останусь надолго, если не навсегда. Уж очень многие на меня зуб имеют из-за премии. Мама была доктором наук, биологом, тоже секретным. Посему им полагалось по кабинету, плюс столовая и спальня. А теперь я тут один.
— Но давайте приступать, а то сроки поджимают. Для начала покажу вам, как пользоваться программой набора математических формул. У меня ведь слов мало, в основном символы. Но вы быстро освоите эту премудрость. Для писания математических статей — вещь незаменимая. Один норвежец для себя придумал, а потом с другими поделился. LaTeX называется.
Наука действительно оказалась нехитрой. Пиквик прекрасно владел программой и пока я не привык, надиктовывал цепочки символов, а потом я освоился, и он стал просто диктовать формулы, а я их преобразовывал в вид, понятный программе.
Вся статья уже сложилась у него в голове, так что диктовал он почти начисто, лишь иногда возвращаясь к какому-то выражению и что-то в нём подправляя. «Прям как Шекспир», подумал я, «тот ведь тоже якобы писал сразу набело». В смысл статьи я вникать и не пытался, это было что-то из топологии многомерных пространств, материи мне совершенно недоступной.
Работа была прервана скрипом входной двери. Я обернулся и увидел пожилую женщину с двумя сумками, которые она поставила на пол, прежде чем закрыть дверь на цепочку.
— Познакомьтесь, это мой ангел–хранитель Марь Степанна. А это Саша, он будет мне помогать.
Старушка кивнула мне, улыбнулась и, подхватив сумки, прошла на кухню.
— Саша, скоро нас будут кормить, причём так, как вы никогда в жизни не ели. — Он перешёл на шёпот. — Это удивительная женщина. Она действительно ангел и действительно хранитель. Во время войны меня отправили в Саратов к деду с бабкой, а когда родители вернулись в Москву, оказалось, что на меня времени у них нет.
— Марья Степановна, тогда просто Маша, была молочницей, привозила из деревни родителям молоко в бидонах. Вы уж этого, конечно, не застали. Они её и позвали присматривать за мной. Оформили ей паспорт, тогда ведь у колхозников паспортов не было. Чтоб никуда сбежать не могли. Она с нами и осталась. Сказала, что навсегда. Когда я уже достаточно подрос, мама ей велела найти себе мужа, но Марь Степанна ответила, что она навек с нами.
— Потом мама призналась мне, что однажды она, совсем отчаявшись, прокричала: «Да мы же евреи, мы же Христа распяли»! На что получила ответ: «Про Христа не знаю, то давно было, а лучше вас я людей не видала, вот с вами и останусь». Подозреваю, она меня тайком крестила, но не спрашиваю.
— Родители купили ей однокомнатную кооперативную квартирку неподалёку, так что она каждые пару дней для меня закупается и готовит. Убирать я ей не позволяю, трудно это уже в её возрасте, для того раз в неделю другая женщина приходит. Между собой они не ладят. Марь Степанна считает, что та плохо прибирается. Но чу, кажется, нас зовут подкрепиться.
Обед был простой, сытный и действительно очень вкусный, особенно на фоне моих нескончаемых пельменей и сосисок сомнительного качества. После такого обеда хотелось вздремнуть.
— Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал Пиквик, как бы прочитав мои мысли. — Мне нужно ещё немного подумать. Жду вас завтра в то же время.
К концу недели статья была готова. Теперь она должна была, по выражению автора, отлежаться с недельку, потом её надлежало снова прочесть и окончательно выправить перед сдачей в печать.
Я уж собрался было уходить, как Пиквик вдруг сказал:
— Саша, а почему бы вам не переехать ко мне? Что-то мне последнее время одиноко, да и рука–нога никак не заживает. И сокровища свои я вам ещё не показал. Они вам будут небезынтересны. И поболтаем всласть. Вы как?
Мне и самому в последнее время это приходило в голову, потому как, похоже, Пиквику, которого я стал теперь даже мысленно называть его нормальным именем Аркадий Борисович, лучше не становилось. Я заметил, что у него опустился правый уголок рта, и речь временами становилась менее разборчивой, как бы смазанной.
— Завтра перееду. А что это за сокровища? Не счесть алмазов пламенных в лабазах каменных?
Вместо ответа А. Б. подвёл меня к всегда запертой двери. На ходу он заметно подволакивал правую ногу, хотя и опирался на палку.
Щёлкнул выключатель, и я увидел среднего размера комнату, сплошь, до потолка, уставленную стеллажами с книгами. Стеллажи располагались не только вдоль стен, но и тремя рядами посреди комнаты. Навскидку книг было много тысяч.
— Впечатляет? Это моя шекспириана. Я собирал эту библиотеку всю жизнь. Некоторым книгам нет цены. Я ведь много ездил по заграницам, и всюду покупал всё, что касалось Шекспира. На советские суточные особо не разгуляешься, так что временами я буквально голодал, чтобы скопить нужную сумму. Но многое куплено и здесь у букинистов. Кое-что досталось от родителей.
— Вот этот томик, — он любовно погладил изящную книжицу в тёмной коже, — обошёлся мне в две недели воздержания на конгрессе в Глазго. Спасали привезённые из дому консервы да званые обеды. Я там ел так, что зарубежные коллеги поражались моему аппетиту. Даже завидовали — как это мне удаётся оставаться таким стройным! Они, бедняги, все на диетах сидели. Не ухмыляйтесь, я тогда действительно был стройным.
— Так что, мой юный друг, после вашего великого переселения вам не придётся больше мотаться по библиотекам. Всё что понадобится будет под рукой.
— Почему я вам раньше не дал пользоваться моей шекспирианой? — предвосхитил он мой естественный вопрос. — Честно говоря, не знаю. Пожалуй, не был уверен, что на вас можно положиться.
— А теперь уверены?
— Да, — твёрдо ответил А. Б. и на том тема была исчерпана.
— — — — —
С девяти утра до часу дня мы трудились. Иногда вместе, когда он диктовал, но чаще по отдельности, когда ему нужно было подумать. Тогда я уединялся в библиотеку, где с трудом умещалось единственное кресло, брал наобум какую-нибудь книжку и читал.
После плотного обеда наступало время отдыха, иногда с дремотой. Я даже стал опасаться, что у меня отрастёт такой же кругленький животик, как у моего работодателя. Помогал теннис три раза в неделю. От четырёх до семи снова работали, потом, когда не было тенниса, выходили погулять, а вечером начиналось самое интересное — трёп.
— Аркадий Борисович, а почему вас вообще заинтересовало это авторство Шекспира?
— Видите ли, Саша, мои родители обожали Шекспира. Когда мы все воссоединились после войны, то ни один разговор не обходился без цитат из его произведений. Мне вообще иногда казалось, что родители общаются только посредством великого барда. На любой случай находилась подходящая его фраза. У них была пластинка с записью сонетов в исполнении какого-то знаменитого английского трагика, они крутили её чуть ли не каждый день.
— Вообще, у нас была странная семья. Родители были погружены в собственные проблемы государственной важности, на меня внимания обращали мало. Непонятно даже, как это они вообще умудрились завести ребёнка. Неудивительно, что я остался холостяком. Никто не научил меня нормальным человеческим отношениям, так что вся страсть ушла в математику, а потом в Шекспира. Для женщин места уже не оставалось.
— Но это так, к слову. Я на всю жизнь запомнил целые куски из той пластинки и мог продекламировать их с тем же выражением и произношением. Позже мне этого дорого обошлось в школе, когда мы начали учить английский. Я мог пять минут декламировать сонеты, но был не в состоянии сказать простейшую фразу типа: «Мы с классом были вчера в зоопарке». До сих пор из меня иногда выскакивают такие архаичные обороты, что приятели англичане или восхищённо изумляются, или недоумённо пожимают плечами. В зависимости от уровня общего образования.
— А потом мне стало интересно, что же это был за человек. Я стал приставать к родителям, но их это не интересовало, им было достаточно самих произведений. И вот, когда я наткнулся на вопиющее несоответствие личности автора сути его произведений, я и начал свои поиски. Знаю я теперь очень много, но загадка, если, конечно, она вообще есть, пока не разгадана. И не только мной, но и другими.
— И много таких сомневающихся?
— Достаточно. Где-то я прочитал, что существует чуть ли не полсотни кандидатов в «шекспиры». Но на мой взгляд, пожалуй, наиболее обоснованны, если можно так выразиться, четверо — драматург Марло, Фрэнсис Бэкон, граф Оксфорд и знакомый вам Ратленд. По крайней мере у них больше всего приверженцев. Ну да вы и сами всё это со временем прочтёте.
— Знаете, Саша, я иногда завидую историкам. У них, в отличие от математиков, задачи поставлены определённо и корректно. Найти нужные факты, свидетельства, рукописи и по ним восстановить кусочки прошлого. У нас же всё не так. Никогда заранее не знаешь даже, имеет ли смысл поставленная задача. Не содержит ли она в себе внутреннего, не замеченного тобой противоречия. И вообще непонятно, изобретаем мы что-то новое, или открываем что-то уже имеющееся в природе.
— Мой хороший друг, отличный математик Юра Манин убеждён, что где-то там, независимо от нас существует платонов мир идеальных форм и формул, а мы лишь по мере способностей их открываем. Кстати, братья Стругацкие писали своего Вечеровского в повести «За миллиард лет до конца света» как раз с него. Вы ведь любите Стругацких?
— Конечно люблю. А вы тоже платоник?
— Не знаю. Выдающийся английский физик начала XX века Джеймс Джинс считал, что Всевышний — математик. Его за это порицали. Иногда мне кажется, будто я открываю что-то уже существовавшее вне меня, а иногда кажется, что изобретаю то, чего ещё никогда не было. Наука умеет много гитик.
— Кстати, о науках. По моему глубокому убеждению, история это не наука. Потому титул «кандидат или доктор исторических наук» не имеет смысла. История — это попытка воссоздать прошлое, какая уж тут наука. По этому поводу есть прелестное высказывание английского остроумца конца XIX века Самюэля Батлера. «Говорят, что Господь не может изменить прошлое, зато историки могут. Возможно, именно потому, что они могут быть полезны Ему в таком деле, Он и терпит их существование». Хотя, пожалуй Черчилль его переплюнул, заявив: «Надеюсь, история будет ко мне благосклонна. Если же нет, придётся писать её самому».
— Забавно. А математика?
— Математика тоже не наука. Математика — язык науки. На нём с нами говорит сама Природа. Вот и ещё один аргумент: историки математикой не пользуются, значит история не наука.
— Саша, извините за нескромный вопрос. А почему вы бросили математику? Я слышал, что у вас неплохо получалось.
— Вот именно, «неплохо получалось». Великий Анри Пуанкаре совершенно справедливо заметил, что математиками не становятся, математиками рождаются. Вот когда я понял, что пытаюсь стать тем, кем не родился, то и бросил это дело. «Рождённый ползать летать не может». Вы ведь математиком родились?
— Возможно, никогда об этом не задумывался. Но, пожалуй, вы правы. Что-то такое сидело во мне с рождения. Про примитивную школьную программу и говорить нечего, но и в университете азы показались тривиальными, хотелось на волю, в пампасы. У меня были отменные учителя, они меня и бросили на невспаханную целину. А там оказались такие угодья, такие дали и просторы…
Он даже зажмурился от удовольствия.
— Вы только представьте себе. Огромное поле, совершенно девственное, совсем нетронутое. А на нём растут великолепные цветы, нужно только не полениться их сорвать. Нет, лучше даже не срывать, а подойти вплотную и описать их, чтобы каждый мог увидеть их красоту и прелесть. А для описания их нужно подыскать подходящие математические выражения. И вот они рождаются в тебе, выплывают независимо от сознания. Многие уродливы, и ты их сразу отбрасываешь, какие-то вроде ничего, но не удовлетворяют, а потом вдруг, всегда вдруг, выплывает она, одна-единственная, изящная красавица идея, и ты знаешь, что нашёл то самое, сокровенное.
— Потом, конечно, нужно изложить всё это на бумаге в виде логических выводов и рассуждений, которых в тебе и близко не было, потому как озарение ведь пришло само собой. Но ты очень хочешь, чтобы и другие увидели красоту открытого тобой цветка, а потому терпеливо подводишь их к своему озарению.
— И когда они видят это озарение, то осыпают премиями?
— Фу, как прозаично, но, по сути, так и есть. Знаете, эти премии как-то даже неловко принимать. Мало того, что получаешь невыразимое наслаждение от открытия некой новой истины, так тебе за это ещё и платят.
— — — — —
— Саша, вы водите машину? — неожиданно спросил А. Б. тем же вечером.
— Немножко, в армии научился, но прав нет.
— Это неважно, ехать недалеко. Вот ключи. От бокса и от машины. Здесь неподалёку подземный гараж, где стоит моя «Волга». Куплена на Государственную премию. Давненько я на ней не ездил, но завестись должна. Аккумулятор я отсоединил. Сможете её пригнать к дому?
— Попробую. А куда вы собрались ехать?
— Не я, а мы. Завтра поедем к моему доктору в академическую больницу. Я с ним созвонился. Не нравятся мне мои руки-ноги. Писать совсем не могу, да и мышь почти не слушается.
Я промолчал, потому как это было правдой.
Машина завелась не сразу. Пришлось изрядно потерзать стартёр, прежде чем она закашляла чёрным дымом, подрожала всем телом, но потом застучала ровно, без перебоев.
До больницы доехали без приключений, хотя А. Б. пару раз иронически поинтересовался, не стоит ли время от времени переключаться на четвёртую передачу, или хотя бы на третью, просто ради разнообразия.
Ждать пришлось не часик, как обещал А. Б., а все три. Хотя у меня и была с собой очередная шекспировская книжка, но после второго часа я стал беспокоиться. Наконец, на ступеньках показался А. Б. в сопровождении солидного дяди в белом халате, который поддерживал его под локоть и что-то тихо говорил.
Я подскочил к нижней ступеньке, перехватил А. Б. под руку, попытался заглянуть в глаза доктору, но тот отвернулся и быстро зашагал вверх по лестнице.
— Саша, — тихо произнёс А. Б. как только мы уселись в машину. — У меня нашли опухоль мозга. Велят немедленно лететь в Израиль или в Штаты, потому как здесь сделать ничего не могут. Мой главный рабочий инструмент, моя гордость отказывает. Такие дела.
— — — — —
Немедленно не получилось. Лишь через две недели я вёз А. Б. на такси в Шереметьево. Эти две недели слились в один суматошный день. Квартиру заполнили толпы незнакомых людей — студентов, аспирантов, коллег. Кто-то созванивался с Израилем, где его бывшие аспиранты уже нашли требуемую больницу, кто-то возил его по разным учреждениям, кто-то собирал чемоданы, кто-то оформлял документы на выезд. Марь Степанна не успевала резать колбасу и сыр на бутерброды, а я сбился с ног, таская кофе нескончаемому потоку посетителей.
В аэропорт мы ехали вдвоём. Всю дорогу промолчали, а о чём было говорить, не о Шекспире же. Там нас ждала толпа провожающих. Кто-то позаботился о кресле–каталке, кто-то о носильщике с тележкой для двух чемоданов. Было много рукопожатий, поцелуев и плохо скрываемых слёз.
— Саша, — тихо сказал мне А. Б, когда мы ненадолго остались наедине. — Дома загляните в правый верхний ящик моего письменного стола. Там есть кое-что для вас. До свидания. Я буду по возможности звонить.
В ящике оказался толстый конверт, на котором было написано одно слово: «Саше», но не тем каллиграфическим почерком, который так поразил меня раньше, а неровными прописными буквами. Записка была отпечатана на принтере.
«Саша. Надеюсь, вы не будете в обиде на то, что я вас заочно “усыновил”. Совсем недавно я вдруг понял, что мне всю жизнь не хватало сына. Вы им незаметно и стали. Посему, не спросясь, я оформил на ваше имя эту квартиру и машину. Доверенность на распоряжение долларовым счётом, на котором лежат остатки моей премии, прилагается. Всё нотариально заверено. Крепко обнимаю. А. Б.
P.S. Позаботьтесь о Марии Степановне. Она вас тоже любит».
Я прочитал эти строки и невидящим взглядом уставился в экран телевизора, на котором медленно поворачивалась башня танка, готового в упор расстрелять Белый дом.
ЧАСТЬ III
С тех пор прошли почти тридцать лет. В апреле 2016 года весь мир с помпой отметил 400-летие со дня смерти великого поэта и драматурга. Без меня.
Аркадий Борисович позвонил всего четыре раза. С каждым разом говорить ему было всё труднее, и в последний раз, с третьей попытки, он только смог сказать: «Прощайте». Потом позвонил врач, который поинтересовался, приеду ли я на похороны. Я отказался. Это было выше моих сил.
За прошедшие годы я прочитал очень много книг из шекспирианы А. Б. и добавил приобретённые мной. Пожалуй, я пропитался информацией не меньше, чем любой из профессоров, но у меня был другой подход. Я совершенно свободно ориентировался в запутанной генеалогии и родственных связях клана Сидни, где как будто назло все были сплошь Мэри, Елизаветами, Филипами, Робертами, Уильямами и Генри. Можно сказать, что я сроднился с ними.
Я безоговорочно признавал, что произведения, подписанные именем Вильяма Шекспира, гениальны. Их всесторонне и досконально изучили тысячи литературоведов, сомневаться в компетентности которых у меня не было ни малейших оснований. Меня интересовало, благодаря кому и как эти произведения могли появиться на свет? Каков был круг лиц, причастных к возникновению шедевров? Могла ли входить в этот круг Елизавета Сидни? Насколько тесным был этот круг? Какова вообще была та эпоха и её нравы? Когда и как на автора по имени Шекспир обрушилась мировая слава? Как отзывались о нём современники? А главное — у меня не было «фаворита».
В своём «расследовании» я старался пользоваться в основном первоисточниками, используя современные публикации в качестве библиографических справочников. Особым уважением у меня пользовался английский многотомный Национальный биографический словарь, последний, 63-й том которого вышел в 1900 году. Похоже, в те времена историки просто честно описывали то, что им удавалось разыскать в документах прошлого, а не укладывали результаты своих поисков в некие уже принятые схемы.
Почти половина томов вышла под редакцией сэра Сидни Ли, который, помимо прочего, был автором одной из самых авторитетных биографий Шекспира, считающейся классической по сей день. Почти все статьи об интересовавших меня персонажах тоже были написаны им. Я очень сильно зауважал сэра Сидни, урождённого Соломона Лазаруса Леви, и с удовольствием поставил бы ему памятник. Он, естественно, был сторонником авторства уроженца Стратфорда-на-Эйвоне.
Ортодоксы даже слышать не хотели о том, что автором бессмертных произведений мог быть кто-то помимо знаменитого уроженца Стратфорда (за что еретики прозвали их стратфордианцами), а потому написали уйму трудов, анализирующих его произведения во всех возможных аспектах.
Еретики, называвшие себя “антистратфордианцами” и полагавшие, что малограмотный делец никак не мог быть великим Шекспиром, а потому называвшие его Шакспером, как он был записан при рождении и по смерти, раскололись на несколько фракций. Каждая из них имела своего фаворита — графа Оксфорда, или Фрэнсиса Бэкона, или графа Ратленда, или Кристофера Марло или ещё кого-то.
Эти фракции изо всех сил подгоняли немногочисленные исторические факты под биографии своих героев, а если факты не совсем отвечали их потребностям, то придумывали чрезвычайно изобретательные объяснения видимым несоответствиям, игнорируя противоречивые сведения. Ортодоксам ничего не стоило ткнуть еретиков носом в их шитые белыми нитками версии, что они с удовольствием и делали. Впрочем, делалось это не в серьёзной «академической» литературе, до этого они не опускались, а где-нибудь на страницах газет. Они позволяли себе ехидные замечания типа: «если сонеты написала Мэри Сидни, то „Алису в стране чудес“ написала королева Елизавета». Чем не аргумент.
Взять, например, Марло (или, что вернее, Марлоу). Он был известнейшим драматургом елизаветинского времени. Посему он вполне мог быть автором “шекспировских” пьес. Но беда в том, что он был убит в пьяной драке в 1593 году, чему имеются документальные свидетельства, тогда как считается, что Шекспир большинство своих пьес написал позже и писал их вплоть до 1612 или 1613 года.
Кристофер Марло
Тому тут же находится объяснение. Марло якобы инсценировал свою гибель, тайно перебрался в Италию, там сочинял бессмертные шедевры, время от времени переправляя их в Англию, где их публиковали и с успехом ставили на сцене под именем Шекспира.
Но инсценировать собственную смерть не так просто. Нужно ведь подложить вместо себя какое-то другое тело. Его надо найти, доставить в нужное место, причём так, чтобы подмена не была обнаружена.
И это затруднение не вызывает проблем у сторонников Марло. Он, оказывается, был тайным агентом секретной службы всесильного советника королевы Елизаветы, шефа её внешней разведки сэра Фрэнсиса Уолсингема. Марло оказался настолько ценным агентом, что было решено внедрить его нелегалом в Италию, инсценировав его гибель и подсунув вместо него труп никому неизвестного бродяги.
Потом Марло сильно затосковал и стал проситься домой, свидетельства чему его сторонники находят в текстах пьес Шекспира. Меня в этой конспирологической теории заинтересовало лишь то, что сэр Фрэнсис был дедом Елизаветы Сидни по материнской линии. Хотя она была слишком мала, чтобы помнить деда, скончавшегося в 1590 году.
На Западе среди антистратфордианцев, пожалуй, больше всего приверженцев Эдуарда де Вера, 17-го графа Оксфорда. Они образовали общество, председателем которого в настоящее время является Александр Во, внук любимого мной писателя первой половины XX века Ивлина Во. О графе Оксфорде известно, что он был меценатом, покровителем поэтов и актёров, сам писал пьесы и поэмы, хотя специалисты в оценках его творчества сильно расходятся. Некоторые полагают, что панегирики, посвящённые графу современными ему поэтами, были сильно преувеличены, и объяснялись желанием угодить и польстить высокопоставленному сочинителю и благодетелю.
Эдуард де Вер, 17-й граф Оксфорд
«Оксфордианцев» не смущает тот факт, что де Вер скончался в 1604 году, пусть и на десять с лишком лет позже Марло, но всё же задолго до последней пьесы Шекспира. Сторонники графа Оксфорда на это отвечают, что датировка пьес весьма сомнительна или даже намеренно сфальсифицирована, чтобы скрыть истинного автора.
С датировкой пьес действительно совсем не всё ясно, но предположения об умышленной фальсификации у меня вызвали серьёзные сомнения. Граф Оксфорд не стеснялся печатать свои сочинения при жизни, и зачем бы ему понадобилось утаивать подлинные шедевры непонятно.
Следом за ними идут не менее многочисленные и активные «бэконианцы». Собственно, именно с них и пошла «антистратфордианская ересь». До того сомнения в авторстве выходца из Стратфорда, похоже, не возникали. Лишь в 1857 году некая Дэлия Бэкон опубликовала книгу, в которой выдвигала предположение о том, что за псевдонимом «Шекспир» скрывалась группа авторов под руководством Фрэнсиса Бэкона. Ни граф Оксфорд, ни граф Ратленд там не упоминались.
Несмотря на одинаковость фамилий, Дэлия не была потомком знаменитого философа. Её книгу засмеяли, академические круги отнеслись к ней, как к нелепому курьёзу, аберрации мышления, тем более, что однофамилица Бэкона к концу жизни помутилась рассудком и закончила свои дни в доме скорби.
Фрэнсис Бэкон был человеком весьма разносторонним и неоднозначным. Крупный философ, считающийся основателем современного научного метода исследований, отец эмпирицизма, и в то же время угодливый царедворец, изо всех сил стремившийся получить титулы и должности, в чём в конце концов на свою беду преуспел.
Заботливый опекун юного Роджера Мэннерса, написавший подробное наставление о том, как тому следует вести себя в поездке за границу, особенно в развращённой Франции (оно даже было позднее опубликовано в назидание молодёжи), и близкий соратник шефа разведки Уолсингема, для которого он разработал шифр, использовавшийся для связи с агентами (этот шифр применялся до недавнего времени).
Автор возвышенных произведений, прославлявших благородство, и главный обвинитель на процессе своего бывшего благодетеля графа Эссекса. Говорят, что после речи Бэкона граф запахнулся в мантию, поняв, что плахи ему не избежать. Дамблон выразился очень красочно: «Бэкон наточил топор палача».
Достигнув на склоне лет вершин власти, став ни более ни менее как лорд–канцлером, Бэкон был обвинён во взяточничестве, осуждён, лишён всех постов и заточён в темницу. Действительно ли он брал взятки или пал жертвой грязной интриги — неясно. Выйдя на свободу, он писал, что всю жизнь изменял сам себе и своему высокому предназначению.
Многие сторонники «бэконианской ереси» ищут в сочинениях Шекспира некий якобы запрятанный в них Бэконом код, свидетельствующий о его авторстве. Такие попытки предпринимались неоднократно с начала XX века и продолжаются по сей день. В академических кругах над ними открыто смеются, да и специалисты по криптографии изучили тексты пьес и никакого скрытого кода там не обнаружили.
Так мог ли Бэкон быть автором пьес Шекспира, хотя бы некоторых из них? Мог. А граф Оксфорд? Тоже мог. А граф Ратленд, он же Роджер Мэннерс? И он мог. Все могли, потому как предположить можно многое. Вопрос в том, как такие предположения убедительно обосновать. На мой взгляд, пока это никому не удалось. Конечно, и у меня есть свои предположения, но о них позже.
— — — — —
Последние годы я жил как бы в двух параллельных мирах. В одном, реальном, я ходил на службу, строил на работе модели искусственного интеллекта, изредка забегал в магазин за необходимыми покупками, попивал пиво с друзьями, в общем жил нормальной жизнью обычного гражданина нашей великой державы.
Во втором, виртуальном мире, отдалённом от меня в прошлое на 400 лет, в мире, куда я погружался дома за письменным столом и перед компьютером, я чувствовал себя как рыба в воде. Меня окружали не тени, а люди не менее реальные, чем коллеги по офису. Они так же сплетничали, любили, ненавидели, ссорились, мирились, женились, строили друг другу козни, которые подчас кончались летальным исходом. Всё-таки теперь у нас времена более травоядные.
Очерчивать мой круг давно усопших приятелей я начал с Филипа Сидни, отца Елизаветы Мэннерс, графини Ратленд. С какого-то момента проблема авторства Шекспира отошла для меня на второй план. Я поставил себе задачу проникнуть в жизнь дочери сэра Филипа, а заодно и её мужа, раз уж так много людей верили в то, что именно он и был «Шекспиром». Ведь я так и не смог выполнить поручение А. Б. — досконально установить, изменяла ли она своему муженьку с Джоном Донном или с кем-нибудь другим.
Карьера её отца Филипа начиналась блестяще. В 18 лет он уже был членом парламента, и в составе представительной делегации отправился во Францию вести переговоры о возможном браке королевы Елизаветы с герцогом Алансонским, младшим сыном короля Франции Генриха II и Екатерины Медичи. Из сватовства ничего не вышло по причинам чисто политическим. То, что невеста была на 18 лет старше жениха, похоже, никого не смущало.
Тогда, в 1572 году, Филип имел несчастье оказаться свидетелем печально знаменитой жуткой «варфоломеевской ночи», когда парижские католики с шутками и прибаутками зверски убили несколько тысяч гугенотов (протестантов). Филип и сам был протестантом, а потому поспешил укрыться в английском посольстве, которым тогда руководил Фрэнсис Уолсингем. Там он впервые и встретился с его дочерью, своей будущей женой, тоже Фрэнсис, которой тогда только что исполнилось пять лет.
Двадцати двух лет от роду королева назначает Филипа послом в Ватикан, при самом Папе Римском, что для столь молодого человека было неслыханной честью. Помня о своих матримониальных обязанностях, Елизавета тут же начала подыскивать ему достойную партию. Но и Уолсингему, похоже, приглянулся блестящий Сидни, и он решил приберечь его для своей дочери. Королева была в ярости. Филип виделся ей мужем какой-нибудь немецкой принцессы, или дочери голландца Вильгельма I Оранского, позднее прозванного «Отцом нации», или отпрыска женского пола ещё какой-нибудь важной европейской особы, то есть она хотела использовать его брак в своих политических целях.
Отец Филипа тоже был не в восторге от идеи Уолсингема и поначалу всячески ей противился, видимо, тоже рассчитывал породниться с какой-нибудь особой королевской крови. Но он промотал почти всё состояние, сыну мог оставить только долги, а Уолсингем был богат и прямо пообещал покрыть его долги, а также оставить молодым все свои земли, если только папаша перестанет противиться браку. Тому, конечно, ничего не оставалось как согласиться. Оставалась королева, но и её всесильный советник смог уломать. В итоге, в 1583 году, 16-летняя Фрэнсис Уолсингем стала женой 29-летнего Филипа.
В октябре 1585 года Фрэнсис произвела на свет девочку, торжественное крещение которой, в присутствии крёстной матери королевы Елизаветы, состоялось 15 ноября в церкви неподалеку от лондонского дома Уолсингема. Как видно, королева тогда очень благоволила Филипу Сидни, но позже явно остыла, ведь он осмелился написать ей письмо, в котором отговаривал от замужества с французским герцогом.
По случаю рождения будущей графини Ратленд некий проживавший в Лондоне итальянский законник и стихотворец Сципион Джентили быстренько написал на латыни и напечатал поэму Nereus. Остаётся только поражаться темпам публикаций в те времена — младенец родился в октябре, а до конца года поэма была уже издана. С чего это вообще Джентили пришло в голову писать эту поэму, неясно, видимо, он рассчитывал получить материальную благодарность от родителей или королевы.
Поэма Nereus, посвящённая рождению Елизаветы Сидни
Некоторые исследователи писали, что Филип Сидни был во многом родоначальником новой английской поэзии. Он полагал, что англичане отстают от континентальных коллег в стиле и в содержании. Его начинания поддержала младшая сестра Филипа Мэри, с которой они были очень близки. Вместе они затеяли перевести стихами библейские псалмы; примерно треть из них успел перевести брат, а остальные две трети — Мэри. Литературоведы поражаются разнообразию её стилей, форм, использованию сложнейших акростихов и т.п.
Филип посвятил сестре одну из поэм, а на смертном одре велел свои сочинения уничтожить. Мэри его ослушалась. Сочинения брата сохранила, а многие и опубликовала в своей редакции.
В своих разысканиях я обратил внимание на то, что ранние годы жизни Филипа Сидни как две капли воды походили на младые годы графа Ратленда. Он также учился в Оксфорде (хотя из-за эпидемии чумы курс не закончил и степени не получил), путешествовал по Франции, Италии и Швейцарии, материально поддерживал массу поэтов и актёров. Пишут, что он интересовался и науками, даже геометрией.
Славная молва о замечательном Филипе дошла в Италии до Джордано Бруно. Когда Бруно приезжал в Англию для встречи с французским посланником, то специально попросил о встрече с Сидни. Он даже прочёл в его доме лекцию, где заявил, что Земля движется. Возможно, он пересказывал идеи своего коллеги по Падуанскому университету Галилео Галилея. Итальянский учёный был настолько очарован Филипом, что посвятил ему два своих сочинения.
Талантливый сэр Филип мог оставить дневники, путевые записки, наброски сочинений и, возможно, разной степени готовности пьесы, которые кто-то потом мог использовать. Известно, что будучи в опале, он всё время проводил в доме сестры Мэри, и вполне мог с ней сотрудничать. Домыслы? Конечно, но гораздо более правдоподобные, чем некоторые теоретические построения шекспироведов.
Сэр Филип Сидни
Видимо, было в этом человеке какое-то удивительное обаяние, как теперь говорят, харизма, если он на всех производил столь сильное впечатление. Чего стоят, например, слова его оксфордского наставника, который якобы завещал высечь на своей могильной плите: «Здесь лежит учитель сэра Филипа Сидни». Неспроста ведь ему устроили невиданные по пышности, государственной важности похороны. Сохранилось их подробное описание, которое не грех привести здесь.
«Во главе процессии из 700 человек следовали 32 бедняка, по числу прожитых им лет, с тихо звучавшими флейтами и барабанами. За ними следовали трубачи, а потом джентльмены со слугами, доктора, священники, рыцари и сквайры. Далее шли герольды, нёсшие его шпоры и латную рукавицу, его шлем и пику, его меч и щит, его герб. За ними двигались главный скорбящий, младший брат Роберт, сопровождаемый графами Лестером, Пемброком, Хантингдоном и Эссексом, а после них представители Голландии и Зеландии. Потом шли лорд-мэр и старейшина муниципалитета Лондона, а далее 120 членов ассоциации торговцев. Замыкали шествие 300 воинов-жителей Лондона, маршировавших колонной по трое в ряд».
Сестра Мэри в списке скорбящих не упоминается, видимо, тогда женщин к таким церемониям не допускали.
Упокоился сэр Филип в соборе Св. Павла в Лондоне. Все знаменитые поэты того времени отметились элегиями, прославляющими житие и героическую кончину благороднейшего из рыцарей. В университетах Кембриджа и Оксфорда были изданы на латыни три тома поэтических произведений, восхвалявших достижения Сидни, а аналогичный четвёртый том был издан в Голландии Лейденским университетом. В кембриджский том вошли произведения 63 авторов, в том числе сонет на английском, написанный самим королём Шотландии Яковом VI, будущим королём Британии Яковом I.
Более пышные похороны были устроены лишь скончавшейся в 1603 году королеве Елизавете. За её гробом шли 1600 человек. Ясно, что количество официально скорбящих прямо соответствовало рангу усопших.
Весьма помпезных похорон удостоился и почти забытый ныне Уильям Кемден, английский писатель и историк весьма незнатного происхождения. В 1623 году его в последний путь провожали священники, рыцари, бароны, лорды, епископ и прочие высокопоставленные персоны. Упокоился он в Вестминстерском аббатстве. Вскоре после похорон был издан сборник его памяти.
А как же почтили память усопшего в 1616 году великого барда и драматурга Уильяма Шекспира? Как его хоронили, с какими почестями? Кто написал элегии и хвалебные оды? Где они были опубликованы?
Ответ прост и ошеломляющ: а никак не почтили, никто не откликнулся. Кончина благородного Уилла прошла совершенно незамеченной. Как сказал бы похоронных дел мастер Безенчук, «гигнулся», и вся недолга.
25 апреля, через два дня после смерти, тело без всякой помпы, как позднее выяснилось, в одном только саване, опустили в землю в церкви Святой Троицы в Стратфорде. Место в церкви Уилл, надо полагать, купил заранее, как и заранее заказал надгробную плиту с заклинанием не трогать его кости, благо мог себе позволить такие расходы.
Ладно, положим, король Яков I был слишком занят, чтобы, бросив все дела, начать писать сонет в его честь, для Филипа Сидни он, видимо, сделал исключение, но коллеги-то по театру, якобы многочисленные друзья по писательскому цеху могли хоть как-то откликнуться?
Взять того же Бена Джонсона, его друга–соперника, с которым Уилл якобы частенько выпивал и даже играл в шахматы. Кто-то наткнулся на неподписанный портрет двух мужчин, играющих в шахматы, решил, что один из них отдалённо похож на Джонсона, а второй ну прям вылитый Шекспир, и пошёл этот фейк гулять по миру, как несомненное подтверждение их дружбы, а заодно и существования великого драматурга.
Игроки в шахматы
Бен Джонсон не откликнулся, не заметил, что его друг, соперник и собутыльник отправился в мир иной, или не счёл нужным сей прискорбный факт как-то письменно увековечить. Да, в 1623 году по случаю выхода в свет Первого фолио, собрания пьес Шекспира, он разразился панегириком по адресу автора, но мне его восхваления представляются какими-то пародийными. Анализу этого сочинения Джонсона посвящена целая литература, так что мне туда лучше не соваться.
Учитель Джонсона по Оксфордскому университету, уже упоминавшийся Уильям Кемден, просто по долгу службы обязан был знать всех мало-мальски приметных поэтов и писателей своего времени. Он их и знал, причём самым выдающимся считал Филипа Сидни, о котором писал: «Британия — слава всей земли и её драгоценная жемчужина, а Сидни был драгоценной жемчужиной Британии». Об Уилле Шекспире он не произнёс ни слова, ни при его жизни, ни после кончины.
Похоже, единственным, кто откликнулся на уход Уилла из жизни, был некий даже не третьеразрядный стихотворец из графства Оксфордшир Уильям Бассе. В четырёх нескладных строках он призывал прославленных поэтов Чосера, Спенсера и Бомонта немного потесниться, чтобы дать место для упокоения в Вестминстерском аббатстве и Шекспиру. Призыв его остался неуслышанным, да и когда он его написал, в каком году, установить не удалось. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось.
Все эти интересные сведения я почерпнул из статьи австралийского профессора–шекспироведа, опубликованной по случаю 400-летия со дня кончины великого драматурга. Будучи ортодоксом, не сомневающимся в авторстве уроженца Стратфорда, он попытался как-то объяснить полное невнимание современников к его кончине. Вот его резоны.
Шекспир был скромным непубличным человеком, чуравшимся известности. Она была ему якобы не нужна. Он вообще предпочитал находиться в тени. Кроме того, театральных критиков тогда не было, программок тоже, на афишах авторов пьес указывали редко, потому неудивительно, что публика не знала, кто написал великолепные драматические произведения, услаждавшие её на протяжении многих лет. Так что и уход Шекспира из жизни остался незамеченным.
Хорошо, широкая публика могла не знать, но коллеги–драматурги, соратники по труппе, в которой он играл и пайщиком которой был, тоже не знали? Ведь тот же профессор указывает, что по скончавшемуся через неделю после супруги Якова I Анны Датской актёру той же труппы Ричарду Бербиджу в народе скорбели больше, чем по покойной королеве. И портрет его сохранился, очень даже приличный портрет живого человека, а не голова гидроцефала на плоёном воротнике-блюде. Насколько убедительна аргументация австралийского профессора, оставляю судить читателям.
Ричард Бербидж
В документах того времени обращают на себя внимание довольно частые кончины от «лихорадки» после обильных возлияний. Я минимум дважды натыкался в биографиях знатных людей того времени на подобные «лихорадки». От такой же хвори, и опять-таки вскоре после попойки, скончался и Уилл Шакспер. Описанные симптомы очень похожи на отравление мышьяком, наиболее популярным ядом того времени. Не помог ли кто-то и Уиллу отправиться в мир иной, когда нужда в нём отпала и он стал обузой? Но это так, к слову. Чистейшей воды спекуляция.
Однако, версию о его отравлении высказывали и до меня. Впрочем, приводили и массу других возможных причин — сифилис, алкоголизм, избыточный вес, сердечный приступ, и даже внезапный удар после сообщения о том, что муж его младшей дочери сначала обрюхатил, а потом прикончил свою любовницу. Некая австралийская исследовательница предложила нарушить запрет великого барда тревожить его кости, вскрыть захоронение и подвергнуть анализу зубы, чтобы выяснить, не был ли он отравлен. Она с юмором отметила, что зубы ведь не кости…
Похоже, кто-то её опередил, и сделать анализ зубов не удастся. В марте 2016 года на сайте Би-би-си сообщалось об успешном сканировании захоронения Шекспира. Оказалось, что череп отсутствует. Ещё в середине XIX века ходили слухи, что кто-то не побоялся проклятия, вскрыл захоронение и похитил череп Шекспира. Кому он понадобился?
Сканирование также показало, что тело было захоронено в одном саване. Неужели близкие и почитатели великого человека не могли скинуться на дешёвенький гроб?
Сканирование захоронения Шекспира
— — — — —
Сестра сэра Филипа Мэри Сидни, в замужестве графиня Пемброк (или Пембрук, или Пемброук) — личность неординарная. Прекрасно образованная, литературно одарённая, центр кружка поэтов и драматургов, жена известного мецената, патрона театральной труппы, в которой играл Уилл Шакспер — вот лишь её краткий «послужной список». Она считалась второй после королевы просвещённой женщиной елизаветинских времён. Кроме того, она была матерью двух сыновей, которые тоже вошли в историю, в том числе в историю литературы.
Мэри Сидни Герберт, графиня Пемброк
Эта женщина сразу попала «под подозрение». У меня не было никаких сомнений в том, что юная Елизавета Сидни, будущая графиня Ратленд, много времени проводила в доме своей тётки Мэри. Мне кажется, что Мэри опекала сиротку–племянницу, поощряла её литературные упражнения, а может быть, и направляла их.
Чем больше я читал о тех временах, об интересовавших меня лицах высшего круга, тем больше убеждался, что это был тесный клубок персонажей, не просто знавших друг друга, но и связанных семейными, клановыми и финансовыми узами. Браки тогда устраивались по расчёту. Принимались во внимание соотношение рангов родителей брачующихся, их влияние при дворе, родовитость, но в первую очередь, по-видимому, деньги.
Согласия невест никто не спрашивал. Родители молодых людей долго вели переговоры о размере приданого, сроках его выплаты и т.п. При отсутствии родителей насильно выдать замуж сестру мог её брат. Приданое поступало в единоличное распоряжение мужа, жена оказывалась в полной финансовой зависимости. Она фактически становилась его собственностью, чуть ли не рабыней. Браки заключались не на небесах, а в кулуарах, с согласия королевы. Та строго следила за тем, чтобы кому-то не пришло в голову жениться на ком попало без её августейшего соизволения.
Бывали и курьёзные случаи. Один из графов, которого решили женить на некой графине (в чисто политических целях), от брака категорически отказался. Но поскольку сделка родителями была уже заключена, вместо того чтобы получить приданое, семейству графа пришлось платить родителям отвергнутой невесты приличную неустойку.
Я всё это клоню к тому, что Елизавета Сидни не сама выбирала себе мужа. Хотя она и не была совсем уж бесприданницей — отец, сэр Филип, помимо позднее отнятых завещанием мужа земель, оставил ей 4000 фунтов годовых, очень приличную сумму, примерно 300 тысяч на наши деньги, — но это никак не могло сравниться с несметными богатствами будущего мужа. Так Лизанька стала графиней Ратленд.
— — — — —
Но вернёмся к Мэри Сидни Герберт, графине Пемброк, и её литературному окружению. В него, среди прочих, входили уже известные нам Джон Донн и Бен Джонсон. Последний был очень популярным драматургом, которого многие считают удачливым соперником Шекспира.
Бен Джонсон пробивался из самых низов. Он был сыном (некоторые считают, что пасынком) каменщика, работал подмастерьем, не выдержав непосильной работы сбежал, убил кого-то в пьяной драке, чудом избежал виселицы. Потом закончил Оксфордский университет (кто оплатил его обучение неизвестно, предположительно биологический отец из благородных), в совершенство освоил древние языки, стал писать и довольно быстро добился известности. Его пьесы и так называемые маски — театрализованные представления, разыгрывавшиеся высшей знатью, — часто исполнялись при дворе. В них не гнушались участвовать даже особы королевской крови.
Бен Джонсон
Для шекспироведов Джонсон представляет особый интерес потому, что в 1618 году он гостил у шотландского поэта Драммонда и там упоминал Шекспира. Драммонд считается второразрядным поэтом, но он обессмертил своё имя тем, что аккуратно записывал беседы с Беном Джонсоном, о чём тот, скорее всего, не подозревал. Драммонд явно не скупился на виски, к которому Джонсон был неравнодушен, а потому почерпнул у последнего немало сведений, слухов и сплетен. Много лет спустя, в 1711 году его записи были к вящей радости джонсоноведов, а потом и шекспироведов, опубликованы, хотя и в сокращённом виде. Полностью их напечатали в 1842 году. У ортодоксов они считаются прямым доказательством несомненного авторства уроженца Стратфорда.
Уильям Драммонд
Я тоже счёл своим долгом несколько раз прочесть эти записки в издании 1923 года с обширными комментариями. Как это часто бывает у литературоведов, комментарии заняли чуть ли не вдвое больше места, чем оригинальный текст.
Публикатор любезно снабдил книжицу именным указателем, куда я первым делом и полез. Имя Шекспира в записках Драммонда встречается дважды, столько же раз упомянут граф Ратленд, зато его супруга — целых четыре. Уже одно это требовало внимательного прочтения рассуждений Джонсона в оригинале, а не в пересказах других.
Первый отзыв был краток: сочинениям Шекспира недостаёт смысла. Вторым Джонсон попрекал коллегу в незнании географии — в одной из пьес буря выбрасывает персонажей на берег в Богемии, очень далёкой от моря.
Стратфордианцы списывают первый отзыв на самомнение и завистливость Джонсона, а второй считают подтверждением низкого происхождения автора, который был не слишком силён в географии.
Еретики вроде бы соглашаются с толкованием первого замечания, а по поводу второго дотошный бельгийский профессор Дамблон утверждает, что в описываемые в пьесе времена границы государств были другими, и Богемия тогда вполне могла иметь выход к морю. Последнее, естественно, интерпретируется с точностью до наоборот — автор великолепно владел географией, в отличие от Джонсона и прочих критиканов.
Ладно, читаем дальше.
Джонсон не стесняется в оценках поэтов–современников. Он перечисляет шестнадцать имён, большинство из которых теперь никто кроме историков британской литературы не помнит. Одних уважает он, другие уважают его; кого-то он избил и отобрал пистолет, так что тот теперь его боится; Джон Донн, по его мнению, величайший поэт мира; некто Овербери был его лучшим другом, а потом стал смертельным врагом, и т.д. и т.п.
Всё это занятно, но где же великий поэт по имени Шекспир? Что могло быть естественнее, чем упомянуть своего соперника по драматургии, почившего всего пару лет назад? Тем более, что если верить первому биографу Шекспира, Бен Джонсон с приятелем навестили ушедшего на заслуженный отдых стратфордского барда совсем незадолго до его кончины. Они славно посидели, выпили и закусили, а вскорости после того Шекспир скончался от «лихорадки».
Хорошо, допустим Джонсону было неприятно вспоминать об этой попойке, закончившейся столь печально для одного из её участников, но хоть одним словом можно было обмолвиться об известном поэте и драматурге?
Да ведь он и упомянул, напомнил я себе, даже дважды. Пришлось снова перечитать первую ремарку, где упоминался Шекспир. На этот раз мне стало очевидно, что Джонсон говорил вовсе не об авторе, а о его сочинениях. Согласитесь, есть разница между утверждениями «Донн — лучший поэт мира» и «сочинениям Шекспира недостаёт смысла». В первом случае речь явно идёт о личности, тогда как во втором — о содержании произведений. Делаем мысленную пометку и двигаемся дальше.
Переходим к упоминаниям о графе Ратленде. Бен Джонсон вспоминает о нём дважды и только в связи с его женой Элизабет, причём не в самых лестных выражениях. Начну со второго упоминания.
Согласно Драммонду, Джонсон однажды обедал с графиней Ратленд, когда появился муж и упрекнул Элизабет в том, что она сажает с собой за стол поэтов. Графиня послала Джонсону письмо, по-видимому, извиняясь за поведение мужа, на которое тот ответил. Граф Ратленд перехватил его письмо, но на дуэль не вызвал по причине низкого происхождения Джонсона. Факты в высшей степени интересные.
Любопытно также, что в предыдущей фразе Джонсон почему-то упоминает о некой леди, обременённой ревнивым мужем. А фразой выше рассказывает о неком графе, вручившем жене бутылочку с настойкой, которую та должна была выпить, когда ей нездоровится. Однажды вечером он вернулся после ужина, почувствовал себя неважно и заботливая супруга дала ему выпить настойку. Муж вскорости скончался, потому как в бутылочке оказался яд. По какой причине Джонсону пришло в голову рассказывать эти истории перед тем, как изложить нанесённое ему Ратлендом оскорбление, можно только догадываться.
Сначала, натолкнувшись на первое упоминание графа Ратленда, я пробежал его глазами и пошёл дальше. Но потом вернулся и перечитал ещё не один раз.
Фраза была довольно загадочной, буквально она звучала так. «Бомонт написал элегию на смерть графини Ратленд, а её муж в своих путешествиях потерял половину своего [своей]…» Предложение оборвано, и совершенно непонятно половину чего потерял граф в своих путешествиях, и почему это упоминается в связи с его супругой. Конечно, Драммонд, записывая по памяти, мог что-то напутать, но в остальном он, похоже, был точен. По крайней мере, так считают все исследователи.
С расшифровкой загадочной оборванной фразы помогает комментатор, который приводит строки из элегии Бомонта, по его мнению, проясняющие смысл замечания Джонсона. Буквально: «Ты жила как девственница, а не как жена».
Понятней от этого мне не стало, а потому позднее комментатор снова приходит на помощь недогадливым. Он ссылается на анекдот, согласно Джонсону, якобы рассказанный королю о неком человеке, который будучи импотентом обслуживал жену фаллоимитатором, о чём та не догадывалась, пока не обнаружила данный предмет в руке крепко уснувшего супруга.
Ссылку на свою догадку о дефекте графа Ратленда комментатор приводит, упоминая некий обнаруженный им в Эдинбурге манускрипт. Нам даётся понять, что, по мнению Джонсона, во время путешествий граф Ратленд потерял половину своего мужского достоинства и не мог исполнять супружеские обязанности. Возможно, поэтому он и противился женитьбе. Поскольку путешествовал он до вступления в брак, то Елизавета «жила как девственница, а не как жена». Но то были лишь намёки, хотя и ранее мне попадались глухие упоминания об импотенции Роджера Мэннерса, а то и о его «французской болезни» — сифилисе.
Я прекрасно помнил, что в вышедшем в 1623 году Первом фолио Шекспира Бен Джонсон разразился вступительной одой, где на все лады превозносил великого автора. Если считать, что «Шекспир» был псевдонимом графа Ратленда, о чём Джонсон не мог не знать, то как-то трудно совместить презрительные отзывы и оскорбительные намёки в разговорах с Драммондом с беспредельным восхищением в фолио. Хотя, конечно, можно предположить, что Джонсон презирал Мэннерса–человека, но преклонялся перед Мэннерсом–поэтом.
А вот о Елизавете он говорил только хорошее. «В поэзии графиня Ратленд ни в чём не уступала своему отцу Филипу Сидни» — это слова Джонсона в записи Драммонда. Дальше он рассказывает о влюблённости в Елизавету поэта Овербери. Тот написал поэму «Жена» и попросил Джонсона прочесть её графине. Джонсон просьбу выполнил, а на следующий день приятели вусмерть разругались. Новую просьбу своего друга (возможно, свести его с графиней поближе) он выполнять отказался, сочтя её неподобающей, на что Овербери смертельно обиделся, и они стали врагами на всю жизнь.
Сэр Томас Овербери
Правда, бедняге Овербери её оставалось совсем немного. В результате сложной интриги, в которой были замешаны несостоявшаяся жена единоутробного брата Елизаветы Сидни и её муж, Овербери оказался в Тауэре, где и умер в страшных мучениях. Позднее выяснилось, что в его пищу постоянно подсыпали яд, а якобы лечащий врач морил его не абы как, а клизмами, чтоб уж наверняка внутрь попало. В конце концов вся эта жуткая история выплыла наружу, высокородных заказчиков в свою очередь упекли в Тауэр, а исполнителей рангом пониже повесили. Такие были времена.
— — — — —
О том, что Бомонт, один из видных поэтов того времени, написал элегию на смерть графины Ратленд уже упоминалось. Видимо, он тоже был в числе её поклонников. Элегия была впервые опубликована уже после его кончины, и поразила современников, а затем и литературоведов глубиной и искренностью чувств. Это произведение считается шедевром Бомонта. Он писал: «Я не могу спать, не могу есть и пить, я могу лишь рыдать, вспоминая её».
Вполне возможно, что он не решился опубликовать элегию при жизни, потому как был женат и не счёл возможным публично признаваться в любви к другой женщине. Кстати, его дочери носили имена Элизабет и Фрэнсис. Как мы помним, так звали Лизу Сидни и её мать. Умер Бомонт в 1616 году, и в некоторых источниках есть указания на то, что он не смог пережить смерть Элизы.
Фрэнсис Бомонт
За несколько лет до этой элегии, году примерно в 1611 или чуть позднее, Бомонт обратился к Елизавете Сидни с поэтическим «необычным письмом». В стихах пересказать его я не берусь, и в вольном изложении кусочек его звучит так: «Если Ваш возвышенный ум, который я ставлю гораздо выше Ваших блестящих титулов, с благосклонностью примет мои нескладные строки, я буду готов снова восславить Ваши достоинства в другой песне. Я напишу только правду о Вас, и как бы несовершенны ни были мои стихи, любая лесть померкнет перед Вашим светлым образом».
Судя по почтительности, с которой Джонсон говорил о Елизавете, он тоже вполне мог быть к ней неравнодушен. В 1616 году, уже маститым автором, в расцвете славы он подготовил к печати собрание своих сочинений под скромным названием «Труды Бена Джонсона».
В этих трудах можно найти два стихотворения, посвящённые графине Ратленд. В первом, написанном ещё в 1600 году (и тогда же отправленном адресату, но не напечатанном), Джонсон уверяет, что будь Филип Сидни жив, он поразился бы поэтическим дарованиям дочери, превзошедшей отца. Если датировка верна, то такой восторг со стороны 28-летнего самовлюблённого поэта по адресу 15-летней девочки выглядит весьма показательно.
Второе сочинение «Послание к Елизавете, графине Ратленд» также преисполнено восхищения. Джонсон снова говорит о том, что Елизавета унаследовала от «богоподобного Сидни» любовь к музам и превзошла вершины его искусства.
Конец стихотворения озадачивает. После того, как Джонсон переходит к любимому им «отважному другу, тоже возлюбившему искусство поэзии» (а может быть, подруге, ведь в английском нет рода), стих обрывается словами: «Дальнейшее утрачено». Но ведь это было его собственное стихотворение! Что мешало ему восстановить утерянное окончание?
Джонсон по какой-то причине лукавил. Окончание послания у него было, его нашли в рукописях Джонсона в XX веке. Вот его последняя строка: «Всего наилучшего, и желаю Вам зачать сына». До того Джонсон пишет о некой клятве и о какой-то приносимой им жертве. Текст мутен и современному читателю малопонятен.
Сбитые с толку джонсоноведы предположили, что послание было написано на смерть Елизаветы, «отважным другом» был её муж граф Ратленд, а Джонсон выбросил последние строфы после того, как узнал, что граф был импотентом. На мой взгляд, проще предположить, что послание писалось ещё живой Елизавете (какой нормальный человек стал бы желать зачать сына умершей женщине!), а при подготовке «трудов», выходивших в печать через четыре года после её кончины (если полагать, что она умерла в 1612 году), просто выбросил неподходящие строки. Исключение последних строф совершенно логично — писал Джонсон при ещё живой Елизавете, а узнав о её смерти, пожелание иметь сына выбросил, но заставить себя написать другое окончание не смог, потому как очень горевал. А может быть, слова «дальнейшее утрачено» означают «всё пропало»?
Имел ли он в виду под «отважным другом», также любимым и им, графа Ратленда — ещё вопрос. Из того, что он говорил в 1618 году Драммонду, вывод следует прямо противоположный. Любопытно и то, что элегий на смерть мужа Елизаветы, похоже, никто не написал.
Итак, в дополнение к изначально подозреваемому Джону Донну появились ещё три поклонника Елизаветы — Овербери, Бомонт и Джонсон. Причём все четверо были весьма известными и популярными в своё время поэтами. Возьмём и это на заметку.
— — — — —
Беспредельное восхищение Джонсона, Овербери и Бомонта поэтическими дарованиями совсем юной девы заставило меня снова обратиться к справочникам. Во втором издании Национального биографического словаря в статье о Филипе Сидни меня ожидал сюрприз. Там чёрным по белому было написано, что его дочь Елизавета родилась 31 января 1583 года, то есть на два года раньше, чем указано в других источниках. Умерла она, согласно автору статьи, в августе 1612 года. Значит ли это, что 1615 год окончательно отпал? С выводами пока подождём.
Очень хотелось увидеть, как она выглядела, но попытки мои дали сомнительные результаты. Сейчас в Сети можно найти почти всё что угодно, и первой находкой стало чёрно-белое и очень плохое изображение в книге американца Льюиса Бостелманна с длинным названием «Ратленд, хронологическое изложение жизни Роджера Мэннерса, автора работ, напечатанных в фолио 1623 года под псевдонимом “Шекспир”», вышедшей в Нью-Йорке в 1911 году, что примечательно, в издательстве «Ратленд».
Бостелманн, побывавший незадолго до того в замке Бельвуар, видел в «салоне Элизабет» её портрет, а также портрет Роджера Мэннерса с копьём или пикой в руке, который тоже воспроизвёл в своей книге. На отличном сайте исторического общества Боттесфорда, местечка, где расположена церковь, упокоившая останки пятого графа, этих портретов нет.
Ратленд в книге Бостелманна
Элизабет в книге Бостелманна
Я был не первым, кто заинтересовался этими портретами супругов Ратленд. Один из недавних посетителей замка Бельвуар пожелал узнать, где можно их увидеть, и получил ответ, что нынешняя обитательница замка никогда их не видела и ей о них ничего не известно. Сфотографированные Бостелманном портреты за последние сто лет исчезли.
Марина Дмитриевна Литвинова, автор книги «Оправдание Шекспира», где она доказывает, что «Шекспиром» были по очереди Фрэнсис Бэкон и Роджер Мэннерс, тоже в конце 1990-х годов посетила замок Бельвуар. Вот её впечатления.
«Портрет пятого графа Ратленда висит вместе с портретами других семи графов вокруг лестничной площадки, от которой начинается боковая лестница, называемая “графской”. Граф стоит во весь рост, на нем горностаевая мантия, лицо в профиль — единственный профиль в графском собрании портретов. Лица всех, кроме Томаса, первого графа (он написан в полупрофиль, но имеет отчетливо выраженную физиономию), устремлены прямо на тебя. А вот лица Ратленда анфас нет, я долго глядела на его профиль, уловила легкую усмешку, длинный прямой нос, как у братьев, шестого и седьмого графов, явно волнистые, даже кудрявые волосы, усы, бородка. Понять по портрету, какое было лицо у пятого графа, нельзя. И такая меня досада взяла, не отпускающая и сегодня. Нет достоверных портретов, но и это не портрет».
В Сети нашёлся другой портрет Элизабет Сидни со «стандартными» годами её жизни — 1585–1612. Всё вроде бы совпадает, но на этом портрете изображена женщина на последних месяцах беременности! А ведь во всех справочниках утверждается, что она умерла бездетной. Или справочники ошибаются, или же это не та Элизабет. А может быть та, но умерла родами, а потому везде упоминается как бездетная? Но тогда кто отец?
Та самая Элизабет Сидни?
Нашёлся и ещё один портрет совершенно другой женщины, скорее даже молоденькой девушки, тоже вроде бы изображающий Элизабет Сидни. Сходство с отцом или тёткой там вроде бы не прослеживается, но лицо мне весьма симпатично. Пожалуй, такой Лизой вполне могли бы увлечься знаменитые поэты её времени. Да и книга стихов рядом с правой рукой прямо намекает на литературные склонности.
Всё это наводило на размышления. Аристократия того времени обожала позировать для портретов, почти так же, как современная молодёжь обожает делать селфи. Сохранились дюжины различных изображений упоминавшихся мной ранее родовитых персонажей — в детстве, в юности, зрелости, старости. А вот от Роджера Мэннерса с супругой надёжно установленных портретов не осталось. Есть, правда, скульптурное изображение совсем юного Роджера, установленное рядом с усыпальницей его родителей, но судить по нему, как он выглядел взрослым, трудновато. Странно, весьма странно…
Роджер Мэннерс в юности
— — — — —
Поделюсь своей версией и при этом сразу оговорюсь, что она высказывалась и до меня, но я пришёл к ней в результате собственного расследования. «Шекспир» — это коллективный псевдоним группы авторов под общим руководством Мэри Сидни Герберт, графини Пемброк. Это она выбрала такое имя — Shake–Speare, буквально «потрясающий копьём». Дабы дать понять, что это псевдоним, его поначалу писали через дефис. Обычные имена тогда в Англии так не писались.
Вот только «потрясающий» или «потрясающая»? Практически все исследователи согласны с тем, что тогдашнему образованному читателю потрясателем копья представлялась покровительница искусств Афина Паллада. А ведь она была женщиной! На это внимания, похоже, никто не обратил.
Легко вообразить, как веселились молодые авторы, узнав от патронессы о малограмотном актёре содержавшейся её мужем труппы с очень подходящим именем Уилл Шакспер. Почти однофамилец! Тут же порешили приписывать свои сочинения ему. Ну чем не Козьма Прутков…
Кстати, следует пояснить, почему Мэри была вынуждена печатать пьесы своего кружка под вымышленным именем. Дело в том, что в те времена даме было неприлично писать пьесы для публичных театров, которые считались развлечением для толпы. Писать и публиковать сонеты или переводы псалмов, равно как и тексты для придворных представлений — это пожалуйста, а пьесы для театра — ни-ни.
Ортодоксы часто ссылаются на некое письмо, отправленное в 1603 году Мэри Сидни Герберт, графиней Пемброк, своему сыну Уильяму с просьбой привезти к ним в поместье короля Якова I на представление пьесы «Как вам это понравится». В конце письма имелась приписка: «We have the man Shakespeare with us», здесь у нас тот самый Шекспир.
Дело, однако, в том, что этого письма никто толком не видел. О нём упоминает уважаемый мной сэр Сидни Ли в таком контексте. Некий историк У. Кори записал в своём дневнике в 1865 году, что во время его визита в поместье Пемброков хозяева то ли показали, то ли хотели показать ему письмо графини с такой многозначительной припиской. На этом основании «шекспиролюб» Елена Гордеева (она сама себя так называет) в своем объёмистом труде «Плоды шекспиролюбия» делает поразительный вывод. Цитирую.
«Литературно одарённая женщина, способная оценить масштабы личности, была не на шутку влюблена в создателя Главной трагедии, и слова “mister Shakespeare” казались ей заурядными, серыми. А “the man” — это почти то же, что “ecce homo!” — вот человек!»
При всём уважении к даме–шекспиролюбу позволю себе не согласиться. Если даже такое письмо и было (а похоже, что указанное представление перед королём в поместье Мэри действительно состоялось), то приписку можно толковать несколько иначе. Например, вот так: «Представляешь, здесь оказался тот самый Шекспир». То есть тот самый, именем которого мы воспользовались для своих целей. При этом назван он пренебрежительно, даже не мистером, а «человеком», как прислуга. И это совершенно естественно, потому как на афишах актёры назывались слугами своих патронов, содержавших их труппы, «servants». Очень трудно поверить, будто королю настолько не терпелось встретиться со знаменитым драматургом, что он тут же помчался к Мэри насладиться его пьесой и лично познакомиться с великим бардом, лишь услышав его имя.
Многие антистратфордианцы полагают, что Шаксперу платили за молчание. На мой взгляд, нужды в этом не было. Читать он скорее всего не умел, а потому, даже увидев имя Шекспира на титуле опубликованных пьес (которое, кстати, упоминалось весьма редко), вряд ли смог бы его распознать. Это ещё больше потешало посвящённых.
Думаю, секрета из своей затеи они не делали. Многие люди знали о ней, но им нравилось дурачить несведущих. К концу 1610-х годов написанных её кружком пьес, новых и старых, накопилось достаточно и Мэри решила издать их полное собрание, начала его готовить, но в 1621 году скончалась от оспы.
Дело продолжили её сыновья и Бен Джонсон, издав в 1623 году Первое фолио «шекспировских» пьес. На титуле посвящение «несравненной паре» — сыновьям Мэри Уильяму и Филипу Гербертам. Мне кажется, что посвящение было добавлено Беном Джонсоном в благодарность за финансовое обеспечение издания, которое, по некоторым оценкам, обошлось не менее чем в 6 тысяч фунтов, примерно в полмиллиона современных фунтов.
Некоторые исследователи заметили в переписке поэтов окружения Мэри зачатки организационной структуры, указания на совместную работу над некоторыми сочинениями. Бен Джонсон в одной из поэм, написанных после кончины Мэри, упоминает о неком «великом проекте», руководитель которого умер, не доведя дело до конца.
Весьма многозначительна и «импреса», эмблема Джонсона, придуманная им самим. Не есть ли обломанный циркуль, разорванная окружность и странноватый девиз deest quod duceret orbem (того, кто должен замкнуть круг, нет) намёк на незавершённый великий проект?
Импреса Джонсона
Вообще, шекспироведам стоило бы попристальнее приглядеться к фигуре Бена Джонсона, уж больно часто он мелькает в связке с Мэри Сидни и её сыновьями Уильямом и Филипом Гербертами, не говоря уж Ратленде и его супруге. Возможно, и в сочинении каких-то «шекспировских» пьес он тоже поучаствовал. Джонсон вполне мог возглавить продолжение «великого проекта» после смерти Мэри.
Пьесам предшествуют пять вступительных стихотворений известных тогда авторов, два из них принадлежат перу Джонсона. Во всех этих стихах воспевается непревзойдённый Шекспир, к которому обращаются по имени. Ортодоксами это толкуется как прямое свидетельство реального существования стратфордского автора драматических произведений.
Но возможна и другая версия. Авторы панегириков прекрасно знали, что за уродливой головой на блюде, выдаваемой за «славного (или как у нас часто переводят, сладкоголосого) лебедя Эйвона», реального человека нет. Они продолжали ломать комедию, возможно, воспевая самих себя, если кто-то из них участвовал в шекспировской мистификации. Вознося хвалы «Шекспиру», Джонсон с компанией на самом деле отдавали должное памяти Мэри и её грандиозной мистификации.
Кстати, речек по имени Эйвон в Англии целых семь, и одна из них протекала в аккурат по поместью Пемброков. А на приведённом выше портрете Мэри изящный кружевной воротник весь в лебедях. Не для того ли он тщательно выписан на портрете, чтобы показать, кто же есть настоящий «лебедь Эйвона»? Ведь в то время символам придавалось очень большое значение.
Тогда же мистификаторы вспомнили о почившем в 1616 году Уилле Шакспере и поместили в фолио карикатурный портрет этого якобы автора. В знак признательности за «прокат» своего имени кто-то из сыновей Мэри оплатил установку изображения Шакспера на месте его погребения. Дабы никто не подумал, что это и есть автор пьес Шекспира, изобразили его таким, каким он был — стяжателем с мешком добра, прижатым к животу.
Более ста лет прошло, прежде чем сформировалось мнение о гениальности пьес Шекспира. К тому времени уже никто не помнил о мистификации кружка Мэри Сидни Герберт. Написано на титуле фолио, что автор — Уильям Шекспир? Написано. Был такой? Был. Где был? Играл в том же театре, где ставили пьесы Шекспира. Ну, значит, он их и писал, и играл. Вот так возник и возвысился великий бард из Стратфорда-на-Эйвоне, ставший флагманом и гордостью литературы англоязычного мира. Любой сомневающийся в его авторстве академическими кругами автоматически объявляется невеждой, неучем и шарлатаном. Точка. Вопрос закрыт.
(окончание следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer11/macarsky/
