1.
Серп захватывает сухие стебли, срезает колоски. Соломия отбрасывает пучок пшеницы, берётся за следующий. Саднят руки, ломит спина, перед глазами рябит – от золота колосьев, от палящего июльского солнца, от его бликов на серпе. Сорвавшийся тёплый ветер не приносит облегчения – он бросает в лицо сухую землю, на зубах хрустят крупинки. Соломия тыльной стороной руки вытирает лоб, разгибается, с сожалением смотрит на волнующиеся под ветром колосья. Сейчас они кажутся живыми. Она оборачивается, встречается с тяжёлым взглядом проверяющего, вздыхает и снова берётся за серп.
Из центра шлют и шлют своих людей, так боятся, что их маленькое село разворует весь государственный хлеб. Теперь у них надзирателей больше, чем женщин в поле. А врагов народа больше, чем этого самого народа. Что ни день, ловят на поле да и ведут к сельской раде. Якобы на суд, но все знают, что это за суд. Односельчан садят на машины и увозят. В тюрьму, на целину, до чёртов, бесов, дьяволов?
Впереди ещё полдня колхозной работы, а завтра с рассветом – обрабатывать свою ділянку1. С неё и кормятся. Только год этот худой, неурожайный: зима без снега, засуха весной и летом, погибла почти вся озимина – пшеница и рожь. Если разрешали, они выкапывали на полях мёрзлую картошку, свёклу, к почти иссякнувшим запасам муки домешивали подсолнечную макуху, когда пекли хлеб. А то и варили кору деревьев, кожуру от картошки. Но Соломия не хочет больше думать о голоде, потерянном хлебе, о сельраде и машинах. Чтобы не привлекать внимание партийных крыс, она еле слышно напевает:
Живо, женчики, живо,
Дожинайте ниву,
Будемо плести віночки
З золотої пшенички.2
Знакомые слова придают силу и всё громче звучат внутри многоголосым хором, оживляя воспоминания.
Вот маленькую Соломийку берут на жатву. Первый сноп – для боженьки, его не косят, оставляют на поле, только колоски надламывают, выминают из них зерно, сеют между корнями и приговаривают: «Роди, Боже, на всякого долю – и на бідного, и на багатого!»3. Батько называет этот сноп Божьей бородой и говорит, что там живут птички, перепёлочки. Соломийка смеётся: птички в бороде! Осторожно прикасается к надломленным колоскам. Батько перевязывает сноп червоной стрiчкой4, украшает гроздями калины, ромашками и васильками. Потом сноп всё-таки срежут, оденут как ляльку и поставят в красном углу под образами… Соломийка смотрит на поле и ей кажется, что у него нет хозяина. Колоски заботятся о них, кормят, но разве поле может кому-то принадлежать?
Перепілонька сіра,
Де ж ти будеш сиділа;
Вже немає пшениці,
Бо кінець косовиці.5
Батькам, Прокопу и Докии, дают отруб – участок земли на опушке леса. В низине течёт ручей. Рядом – пшеничное поле с васильками и маками. Хату строят быстро, всей семьёй – дядьки Данила, Микита, Коля, тiтки6 Ирина и Варвара. Детям тоже находится, что делать: Соломийка малюет квiтки7 под окнами хаты. «Краще намалюєш, щасливіше життя буде!8» – говорит мама Докия. И Соломийка старается. Руки мёрзнут, в жовтне9 солнце быстро садится. Рядом крутится Павло, сын умершей в испанку тiтки Югены, теперь он будет жить с ними. Павло сметливый, рвётся всем помогать. Вот и сейчас придумывает, из чего бы новую краску сделать – все квiтки в поле уже оборвал…
Скоро начнут готовиться к зиме, думает Соломийка. Утеплят хату – свяжут стебли кукурузы, обложат мазанку по кругу. Но до этого надо ещё столько сделать – и матрасы набить, и феранки-занавески пошить, и палатары10 по стенам развесить!
А вообще Соломийка любит лето. Тогда у детей особая работа – можно пропадать в яру, хоть там и полно жалівы11. В яру, в заполненных водой ямах-копанках, дети отмачивают стебли конопли, когда батьки заняты в поле. Потом коноплю отвезут на подводах домой, положат снопы на станок и будут молотить, пока стебли не станут мягкими, как нитки. Получится прядиво. Его намотают на куделю, деревянную палку, которую вставят в отверстие в лавке, и вьюжными зимними вечерами девушки возьмутся прясть. Потом ткать. Из конопли получаются красивые и прочные сорочки! Мать говорит, что каждая девушка должна соткать палатары из шерсти и вышить рушник – на приданое. Соломийка отмахивается, мол, далеко ещё до приданого. Летом они с Павлом понесут сотканное полотно к ручью, разложат на траве и будут поливать его целый день. Ждать пока высохнет, снова поливать. Солнце отбелит ткань, сорочки и рушники выйдут нарядными!..
Ми пшениченьку зжали,
В снопики пов’язали,
В кіпоньки поскладали,
Хороше заспівали.
В эту недилю Соломия надела тернову хустку12– праздничный платок невесты. В резной сундук-шлябан с витыми ручками сложили её приданое – и вышитый рушник с палатарами тоже. Она возилась всё лето – толкла ягоды, варила кору дуба и бурак, настаивала цветы на краски; в настойках вымачивала шерстяную нитку, высушивала, и лишь потом ткала. Работа ей в радость. Соломии нравится, когда опрятно и красиво, из-под её пальцев выходят дивные узоры, пiвнi13 и квiтки на орнаментах как живые! Всё потому, что её сердце поёт. Она думает о Леонтии, вспоминает, как он пришёл ряженый на Ивана Купала в их дом, как подарил ей украшенную ягодами ветку и крынку мёда. Его глаза – тёплые, лукавые – подсвечивало солнце, и они тоже казались медовыми, сладкими.
А теперь Леонтий её муж – высокий и статный – он так похож на батька. И ни один не хочет уступать другому. Соломия помнит перебранку их взглядов на весіллі14, но пока Докия рядом, мужчины не решаются на открытую вражду. Вот Павло и тот батька не выдержал, давно из дома ушёл, свою хату построил, женился.
От діждали літа
Та нажали жита,
Поставили в копки
І вдарили в гопки!15
На Соломии нарядная сорочка, из-под лёгкого жилета-летника видна вышивка на воротнике, такая же и на рукавах, внизу мыса – квiточка. Она собирает Леонтия в поле, заворачивает в тряпицу брынзу, даёт краюху хлеба. Улыбается, пытаясь взбодрить хмурого мужа. Свара идёт за сварой, с батьком всё никак не поладят. «Ледачій твій Левонтій, та хоч бы ласкавий був, а не приголубить тебе, слова доброго не скаже»16, – твердит в усы Прокоп. Но Соломия верит, что всё уладится, что красота сильнее злобы. И, когда улучает время, вышивает мужу рубахи, пусть они уберегут его… их…
Відчиняй, пане, ворота,
Бо йде твоя робота.
Несем тобі вінки
Із золотої нивки –
Житнії, пшеничнії,
Щоб були величнії!17
Не уберегли. В люльке угукает дочурка Франя, Соломия угукает вместе с ней – плачет. Ушёл её Леонтий. Разбилась крынка, вытек весь мёд. Зато батько Прокоп спокойный и довольный, видать, не обошлось без его способствования.
А ми насієм жита, жита,
Та поставим копи, копи,
Та ударим гопи, гопи,
Земля аж гуде,
Де громада йде!18
За работой горевать некогда. Подрастает Франя, её квiточка, её радость. У доньки такая же светлая тяжёлая коса, как у Соломии, те же глаза – точно васильки в поле за хатой. К ним часто заходит Герасим, сосед, он тоже получил дiлянку у леса, живёт с матерью, тiткой Грушей, и двумя младшими братьями. Но приходит Герасим не к Соломии, а к батьке Прокопу – когда колодец поможет выкопать, когда крышу перестелет, когда плуг починит. Соломия на него не смотрит, но Франя бежит к Герасиму, только завидит. Герасим подхватывает доньку, сажает на гергоши и спускается к ручью. Франя визжит от радости, Герасим смеётся. Соломия впервые замечает, какой у него зычный голос. Сильный, надёжный. В следующий раз Герасим приносит халву, угощает Франю, та с жадностью ест. Откуда он достал это лакомство, гадает Соломия, в селе дети сами «халву» к праздникам делают – толкут в макотре19 орехи и сахар.
Соломия приглядывается к Герасиму. Не такая стать, как была у Леонтия, не бросает он из-под соболиных бровей долгих взглядов, не любит много говорить. Но всегда рядом крутится и Прокопу по душе пришёлся. А уж Франька как ему радуется – возьмёт за руку и не отпустит, до чего дошло: тот у неё, малой, в кузню отпрашивается! Соломия смеётся в хусточку и уводит непослушную доньку. Она нет-нет и улыбнётся Герасиму. И тот топчется на пороге, не может уйти.
Сыграли скромную свадьбу и зажили душа в душу. Родилась вторая дочь Любочка. А через три года грянула война. Прокопа не взяли, но все молодые из семьи ушли: сыны тiтки Варвары, Нюсик, Степан и Тодосий, младший дядько Коля, её ровесник, сын Микиты, Гаврюша, чоловiк20 Ирины, дядько Сеня… Ушёл и Леонтий, которого так не любил батько. А Герасим остался. Неправильно это было, но Соломии уже не до правды. Красивый рушник не спасёт от голода, как ты его не вышей, как не выбели. У неё маленькая дочь и старые батьки, а Герасим мастеровой и добрый. Титко Ирина привозит двухлетнюю дочурку из Одессы, и Герасим играет с девчатами – Аллочкой, Франей и Любой – поднимает повыше на руках к отяжелевшим от ягод вишнёвым веткам.
Зимой в Студёную приходят немцы. Женщин и детей не трогают – разместились по хатам, какие побогаче, да и собирают дань со дворов. Мужчины у них в прислужниках – то на подводе отвезти куда-то, то доставить припасы, то депешу, то убрать, то почистить. Сметливого Герасима замечают сразу. День он бегает по поручениям фрицев, а к вечеру приходит с пайком и тёплой одеждой. Соломия щупает жакет – тёплый, мягкий, из шерстяного сукна, у неё никогда такого не было. Она делит немецкую консерву на всех – и родня молча ест ужин. Соломия пытается себя уговорить – всё хорошо, война закончится, у неё заботливый муж, подрастают дочери – кудрявые, голубоглазые. Батько Прокоп подобрел. Всё хорошо – да нехорошо. В лесу пережидают партизаны и не сегодня-завтра Герасима найдут. Да и станут ли немцы жалеть своих прислужников, когда снимутся с зимовки? Леонтий ушёл, а Герасим остался… Она просыпается, думая об этом, и с этими же мыслями засыпает. Каждый раз, когда Герасим подолгу не возвращается, Соломия прощается с ним по-вдовьи, навсегда.
Страх живёт с ней бок о бок до самого дня Победы. Они молча выслушивают новости от односельчан, и Герасим улыбается ей последний раз. Вымученно, словно прося прощения. Не сегодня-завтра, понимает Соломия, и на всякий случай отсылает девочек к тiтке Варваре. Красная армия наступает, и по сёлам прокатывается волна показательных казней предателей. Она хочет сказать Герасиму, что тот должен уйти, бежать, прятаться, но у неё будто нет рта – забыли нарисовать на сделанной наспех ляльке. Герасим всё понимает сам. Но никуда не уйдёт.
Вечером мужа долго нет. Соломия сидит под окном на лавке, пока не стемнеет. Ждёт. Вместо Герасима приходит Прокоп. Первый раз она видит, как батько плачет.
– Не ходи туда, – говорит Прокоп, и указывает на лес. – Повесился наш Герасим…
Соломия больше не боится. Только навязчивые слова вязнут на зубах: Леонтий ушёл, а Герасим остался.
К концу лета односельчанин приносит весть о Леонтии. Под Берлином уже после войны они стояли в соседних лесках. Леонтий прознал, что свояки рядом, и отправился наведаться в часть через поле. Там его и нашла шальная пуля. Насмерть.
Соломия слушает и кивает. Не плачет – не может. Горькая у неё судьба. Другой не будет…
Песни мельчают, иссякают, воспоминания тоже. Два года прошло, что было – быльём поросло. Доньки подросли, Прокоп и Докия одряхлели. Немцы ушли, красноармейцы пришли. Война закончилась, но это не имеет никакого значения, ведь потерянного не вернёшь.
Обжигающий зной отступает, Соломия вяжет снопы, затягивает перевясла21. В руках снова появляется сила, солнце будто расплавилось и потекло по её жилам, так бывало не раз, когда она думала, что всё, сегодня поле не одолеть. Но это её земля, на ней живут её дети, её батьки, в ней похоронены её любимые! Это её хлеб! «Не имеете вы права и на колосок!» – думает она, поглядывая из-под платка на своих надзирателей. Разморенные, те жмурятся, снимают кепки, вытирают вспотевшие лбы. Садятся среди снопов. Солнце держит их за чужаков, усмехается Соломия и прячет взгляд.
2.
От колхоза до хаты, если напрямик, через лесок, – всего ничего, но Соломия обходит село по кругу, выбирая дорогу подлиннее. Она перестала бояться лиха для себя, но по-прежнему боится за малых и старых. Не успеет Соломия подойти к тыну, девчата побегут встречать, как в глаза смотреть? Не принесёт она им халвы, как когда-то Герасим, и даже хлеба скоро не испечёт. Амбар пустой, молотить нечего. Цеп вон сколько лежит без дела, соломой присыпан. Была корова, молоко пили, так и ту забрали – мол, Соломия колхозную норму не отрабатывает. Одна с хаты в поле, вздыхает она. Батьки от вечери отказываются, внучкам отдают. И от этого Соломии становится ещё горше.
Она идёт к ручью – где так часто они гуляли с Герасимом, опускает руки в прохладную воду. «Підкажіть, – просит Соломия ручей, поросшие мхом камни, гай, вербы, – підкажіть, що робити?»22. Но и ручей, и камни, и гай, и вербы молчат. Зато Соломия слышит, как за селом волнуется налитое золотом поле пшеницы – её хлеб, не колхозный. В этом далёком шорохе ей чудится приглашение. И разрешение.
Переступая порог хаты, Соломия уже знает, как поступит. Она крепко обнимает девчат и впервые за долгое время улыбается им. Докия и Прокоп читают молитву, стучат ложками по полупустым тарелкам с кашей на дне.
Соломия укладывает девочек, целует и долго смотрит на родные лица – золотистые завитки на висках, длинные светлые ресницы, румянец во всю щеку. Когда-то она верила, что красота пересилит злость, перетянет коромысло. Пусть у них всё будет хорошо. Пусть их красота окажется сильнее. Она нехотя выходит из хаты, возится в сарайчике и погребе – наводит порядки. Но сколько не переставляй кадки с кувшинами, это их не наполнит.
Ночь накрывает село мягким рядном, тихо шелестит яблоня, сладко пахнет розовый куст. В такую ночь сбежать бы в гай и любиться, слушать жаркий шёпот, смотреть на зiрки23. Но Соломия забыла, как любить мужчин. Она сидит на лавке под хатой и ждёт. На тонкий месяц набегают облака, он окрашивается кроваво-красным. И Соломия решает – пора. Она расправляет юбку и тихо, чтобы не скрипела, приоткрывает калитку. Оглядывается. Ей чудится – хотя в темени ничего и не разглядишь – что кто-то приподнимает феранку. Соломия замирает на месте. Но нет, в хате тишина.
До колхозного поля она доходит быстро. Слишком быстро. Оглядывается – надзирателей, если они и есть, не видно. Может, разморило после зноя, вот и пьют холодное молоко от ворованных коров в хате сельского головы. А, может, и прячутся. Нет, пьют молоко, уговаривает себя Соломия и, пригибаясь, подходит к полю. На убранном участке лежат колоски – их тоже запрещают подбирать. Лучше пусть сгниют или птицы склюют, так считают надзиратели из столицы. Но колоски она собирать не станет. Всё равно покарают одинаково.
Стараясь не спугнуть воронье, Соломия пробирается к копнам. Она специально уложила снопы так, чтобы можно было легко вытащить один из копны, и чтобы пропажа не бросалась в глаза. Соломия быстро находит копну, вытягивает сноп, прячет под широкую юбку, закрепляет на поясе. И так же, пригибаясь, бежит на дорогу. Сердце бьётся как застрявшая в колосках перепёлочка из песни. Она почти доходит до дома. Оглядывается. Никого. Неужели получилось?!
Соломия спускается к ручью, гладит воду, благодарит. Её земля – это её земля. Никто у неё не отберёт хлеб!
Сзади раздаются шаги. Соломия оборачивается не сразу. А когда поднимается, понимает, что бежать поздно.
К ней по тропке идёт надзиратель. Красивый хлопец – Соломия отстранённо его рассматривает. Красивый, только глаза злые. Он смотрит на неё с ухмылкой, она не отводит глаз. Оба всё поняли. Он знает, что она воровка. А она знает, что её ждёт наказание. Хорошо хоть – не донесла сноп до дома, тогда бы и хату не пожалели.
А надзиратель, продолжая ухмыляться, уже расстёгивает ремень. Тяжёлый, армейский, с большой бляхой.
Соломия качает головой. Её мужья не для того с жизнью расстались, чтобы какая-то тварь насиловала их вдову. «Что тебе стоит, – говорит страх, тот, который не за себя, за других. – Согласись, авось отпустит». Но Соломия знает цену сделок с совестью. Леонтий ушёл, а Герасим остался. Надзиратель её не отпустит. Она бросает сноп в ручей и что есть мочи кричит.
Удивление на лице красноармейца сменяется гневом. Он оставляет ремень в покое и хватает Соломию за косу:
– Ах ты ж паскуда, – жарко шепчет ей в ухо, – ты ж мне полюбилась, отпустил бы, что мне снопа какого-то жалко, а теперь одна тебе дорога…
Соломия не верит ему, не верит себе. Она отчаянно вырывается, только как тут вырвешься.
Рассвет она встречает в сельраде. Её осуждают на десять лет. Перед тем, как посадить в пыльный грузовик, Соломию под конвоем ведут до хаты – собрать вещи, попрощаться. Ей больно смотреть в глаза Прокопу и Докии, ей стыдно перед доньками, но Соломия пересиливает себя и смотрит – когда они ещё снова увидятся. Десять лет – это так долго.
Она сжимает подмышкой узел с вещами, смотрит на пыль, клубящуюся из-под колёс грузовика, и гадает: вдруг надзиратель сказал правду? Немного потерпеть – ради детей, ради батькив. И её бы отпустили. И им бы был хлеб. Если и так, решает Соломия, ничего не поделаешь. Горькая у неё судьба. Другой уже не будет.
3.
Я – хлеб. Я – жизнь. Меня взращивает земля – она хранит зёрна до срока, пока твёрдое зерно не становится ростком и не начинает свой путь к солнцу. А люди срезают мои стебли, толкут, снимая всю шелуху и пытаясь добраться до сердцевины. Они хотят есть, но питает людей не мука в сдобных калачах и пресных лепёшках, питает их земля и солнце, их священный союз, рождающий спелые колосья. Я – хлеб. Я – любовь.
Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно – древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему – Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля – людская доля. Мои колосья – приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу. Последний сноп моих колосьев – именинник, дидух, дид – его приносят в хату, одевают как ляльку и ставят под образами, сберегая целый год, чтобы потом заменить на нового. У меня много имён и лиц. Я – хлеб. Я – жизнь. Я – любовь. И я – смерть ради жизни.
Сейчас я – соломенная лялька, дидух24. Вместо головы – колосья и сухоцвет, руки и туловище обмотаны пенькой, в юбку вплетена узором тонкая прочная соломинка. Это Соломиина работа, никто в семье лучше не украсит квитками хату, не вышьет подол-питочку, не соткёт палатары, не пошьёт рубаху. У Франи и Любы всё в руках спорится – и работают ладно, и живут дружно. Но у Соломии пивни на палатарах вот-вот закукарекают, квитки расцветут, у девчат же – нитка к нитке, а узор выходит простым. Молчат пивни, застыли квитки. Не те руки, не те глаза, не видят они красоту, что открылась Соломии, не могут её повторить.
Дидухов меняют каждый год, но я здесь задержался. Людям нынче не до обычаев и поверий, вот и живу под образами в красном углу хаты. Слушаю молитвы, обращённые не ко мне. Я ведь не бог, простая соломенная лялька. Чаще всего сюда прибегает десятилетняя Люба. «Боженька, поверни матусю! – говорит девочка, стоя на коленях. – И прости, що їла в пост ковбасу за грубкою. Я гадала, ти не бачиш!»25. Дед Прокип с Докией совсем глухие стали, им не докричишься. Франя всё больше о хлопцах говорит. Любе даже посоветоваться не с кем, вот она и приходит сюда, к своему придуманному богу. «А ще, – вспоминает Люба, – у нашій Чорнушки скоро телята будуть, та… я читати навчилася!»26. Люба рассказывает всё, что приключилось с ней за день, всё, что сказала бы маме, будь Соломия рядом.
Франя молится сдержанно. Бога почти ни о чём не просит, больше надеясь на свою смекалку. Только одно она изменить не может и смиренно опускает голову прежде чем прошептать: «Господи, нехай мама повернеться до мого весілля…»27. Франя собрана и серьёзна. Но стоит ей отойти от красного угла, как хата переворачивается вверх дном от её бурлящей натуры и зычного голоса. Весь день из открытой двери в сенях несётся Франин смех – никого без подковырки не отпустит.
Прокоп приходит редко, долго молчит. Говорит не с богом, с собой. «А що, якби…»28 – всё чаще звучит в его мыслях. И он перебирает в голове события давних лет. Если бы Соломия осталась с Леонтием, если бы Леонтий выжил, если бы Герасим не пошёл работать к немцам с его, Прокопа, молчаливого согласия, если бы они не дали уйти Герасиму одному в лес, если бы он остановил Соломию той ночью, он ведь знал, что дочь идёт на колхозное поле, или, заслышав крики, отбил бы её у надзирателя… Слишком много «якби», он путается в них и уходит ни с чем. Почему старость не даёт покоя его голове? Он хотел бы всё забыть, сидеть на лавке и смотреть на своих девчат. Он путает имена и часто зовёт то одну, то другую Соломийкою.
Тяжелее всего с Докией. Она вроде бы приходит к образам, а на самом деле – ко мне. Читает краткие весточки от Соломии. Не плачет и не молит, но предлагает угоду. «Забери у мене, віддай їй»29, – требует Докия и смотрит прямиком в моё соломенное лицо. И Волос, и Ярило, Кострубонько, Илья и Спас, полевые божества всех времён оживают в моих высохших от времени сплетённых рукой Соломии колосках. Боги любят угоды, особенно с людьми. Особенно с теми, кто в отчаянии. И сквозь моё непрочное соломенное нутро рвётся божье любопытство, чужие глаза, не мои нарисованные, рассматривают Докию, будто гадая о выкупе, что за неё можно взять? За окнами хаты жаркий полдень висит напряжённой тишиной – ни жужжания шмеля, ни шелеста листьев в кронах, ни шагов. Боги качают косматыми головами, цокают языками – прицениваются, думают. И наконец хлопают мосластыми руками по коленям! «Добре30, – говорят боги и сухостой с колосьями, что у меня вместо головы, едва заметно подрагивают, – вернём тебе доньку. Только кто-то потом проживёт за неё непрожитое! Сама выберешь кто!».
Докия слышит их, хоть и не понимает этого. Она стоит, опустив голову, медлит.
Мне хочется крикнуть: «Нет! Не соглашайся, ни за что! Лучше уж сейчас отгоревать!». Я берегу этот дом и его людей не один год, я знаю, как деликатно стучится лихо, когда переступает порог хаты, я научился различать его шаги. До сих пор у меня получалось прогнать его. Докия, зачем ты попросила?! Зачем?!
– Добре, – еле слышно Докия повторяет вслед за богами.
Веточка полыни с моей головы падает в руку Докии – договор скреплён. Она уходит, а я остаюсь. В хате темнеет, она наполняется тяжёлым духом. Никто этого не заметит, только я. И ничего не поделаешь. Остаётся только ждать…
Дни идут за днями, ко мне всё так же приходят – молиться и просить – они не знают о том, что в хате живёт темнота, и вместе с домашними забываю об этом и я.
На дворе играют свадьбу Франи – на столе пузатые бутыли с вином, тарелки с мясными пирогами, миски с борщом и холодцом. Прокоп пригласил из Песчанки фотографа, и тот установил какой-то странный ящик на треноге и всех заставляет смотреть в него. Сосед Михайло наигрывает на аккордеоне, молодые пляшут. Шум, гам, одним словом – весілля. Франя смеётся и не даёт никому сидеть за столом, всех тянет в танец, а кто не может – тем подливает из пузатых бутылей в стаканы и заставляет пить до дна. Сегодня ей особенно горько, что мамы нет рядом, поэтому она должна веселиться в два раза больше, чтобы чем-то перекрыть эту горечь. И Франя хватает Ивана за руку, не ждёт, пока жених сам поведёт её, и кружит в танце…
А через два года возвращается Соломия. Вместо десяти лет срока – в тюрьмах и на каторге всего лишь семь. Всего лишь? Соломия так не считает – в ней убили веру, а после этого – что три, что пять, что двадцать лет. Всё одно. К прежней жизни её ничто не вернёт.
Когда Соломия снова видит свою хату, она роняет дорожную торбу и без сил опускается в траву. Всё родное и одновременно чужое. Это потому что она стала сама себе чужой.
Девчата бегут встречать её как в детстве – красивые, уже взрослые, но для неё маленькие – какими она запомнила Франю и Любу перед своей семилетней отлучкой. Её обнимают, целуют, а она невольно отстраняется. Соломии кажется, на ней налипла грязь, что вовек не отмоешь, она не хочет марать ею своих детей…
Столыпинский вагон для заключённых, каждое купе за решеткой. Обыски в тюрьме, стыд и отчаяние, когда шарят по голому телу, что им там искать? От уборной вонь – и никуда от этого не деться. На окне козырёк, вместо домика на опушке леса, бескрайнего поля и ручья – узкая полоска неба. В тесном прогулочном дворе не растёт ни одной травинки. Всё, к чему Соломия привыкла, пусть заработанное тяжёлым трудом, исчезает, будто его и не было. Иногда она думает, что деревья, цветы, её дочери, батьки, её любимые привиделись, и она всю жизнь провела, опираясь на мокрый камень с запахом плесени. Она пишет письма, но их не берут. Всё чаще Соломии снятся Леонтий и Герасим. Её зовут! Соломия испытывает странное облегчение. Она ворует чулки у одной из своих сокамерниц, дожидается, пока надзиратель глянет в глазок и цепляет за балку заранее приготовленную петлю. Это не самогубство31, она всего лишь закончит кем-то начатое. Но внезапно просыпаются жінки32, начинают кричать, и охранники волокут её в карцер – совершенно голую. Карцер – тёмный высокий чулан, под потолком горит тусклая лампа, всё время мигая. Сколько Соломия проводит там времени, она не знает, всё сливается в одну бесконечную промозглую ночь. Соломии кажется, что она – утопленница и лежит на дне ручья не один век. Она хочет позвать кого-то, но все имена забыты. После карцера Соломия не пишет писем и не просит их отправить. Когда заключённых выводят в баню, открывают двери всех камер, Соломия не смотрит по сторонам. Она боится увидеть лицо и не узнать. Идёт, прихрамывая на левую ногу, покашливает. В карцере застудилась.
После трёх лет тюрьмы их отправляют на каторгу. В вагоне тесно и грязно, Соломия плачет – сегодня она снова видела небо, деревья, траву. Она не может прийти в себя до самой Колымы – просто дышит воздухом, смотрит по сторонам. Кто она? Что с ней будет? Соломия не знает. Прежняя она сгинула с первым неотправленным письмом, похоронена в карцере. Сейчас её место занимает кто-то другой. И этот другой ещё умеет чему-то радоваться… Не успев распределить заключённых по баракам, её насилует охранник – не особо прячась, прямо за сарайчиком, под улюлюканье товарищей красноармейцев. Соломия не вырывается и не закрывает глаз. Смотрит в звёздное небо и закусывает до крови губу. Горькая у неё судьба, другой уже не будет – приходят слова из чьей-то чужой жизни. Она вспоминает брошенный в ручей сноп и под тяжестью навалившегося мужского тела вдруг решает, что завтра снова напишет домой…
Соломия приходит в красный угол не помолиться, боги её не слышат, так думает женщина. Она приходит сюда прятаться. Когда рядом люди, Соломия чувствует на себе их тяжёлые взгляды. Они жалеют её и ещё – сторонятся, будто у неё испанка или круп. Даже доньки, кровиночки её, нет-нет и прячут глаза.
Меня ни о чём не спрашивают, и напрасно. Я бы предупредил, дал знак! С приездом Соломии чернота в хате веретеном крутится возле неё, густеет и застывает, как холодец из наваристого бульона. И всё, к чему прикасается это веретено, даёт трещины. Хата чисто побелена и выметена, а паутина невидимых расколов в каждом углу. Докия, ты спасла три года жизни дочери, но понимаешь, что отдала взамен? Нет, не понимаешь, а я знаю – эти трещины пойдут ветвиться по всей семье, затронут близких и дальних, вплетутся в их жизни и расколют их на мелкие щепки. Много ли это за три года чьей-то жизни? Не мне судить, я всего лишь соломенный оберег, сплетённый Соломией, когда она ещё умела любить.
Жизнь идёт своим чередом. Невесты-яблони сбрасывают цвет, поднимаются тюльпаны на тонких ножках, следом нарядные нарциссы, благоухает сирень, распускаются лилово-жёлтым петушки, на полях яркие пятна красных маков, и белые – ромашки, вслед им расцветает чайная роза и жасмин. Синий клематис вьётся по плетню, раскрывает разноцветные колокольчики мальва, сами всюду засеялись чернобривцы. А за плетнём – золотые шары рудбекии. Вскинутся майоры, зацветёт покрова. Стойкая сальвия и рябина – до самой зимы…
Весной Соломия решает строить свою хату – между домом батька Прокопа и лесом. Она часто болеет, её донимает кашель, да и нога после карцера не слушается, старая застуда никак не отпускает. Но Соломия привыкла жить с хворью, а уж когда хлопочет возле будущей хаты, совсем про болезнь забывает. У детей свои заботы, батьки совсем старые, но Соломии помогают кто чем может. Сбивают каркас-клетку из тонких поленьев, а между стойками и ригелями мостят деревянные колья и жерди, оплетая их хворостом, соломой, камышом, как плетут корзинки – продевая то сверху, то снизу. Когда каркас готов, мужчины рядом ссыпают глину, навоз, солому, сечку, заливают водой и пускают лошадей месить раствор копытами. Сами помогают вилами. И все дружно набрасывают лопатами смесь на каркас – кто снаружи, кто изнутри. А уже только потом разглаживают руками. Соломия проходит все стеночки своей хаты и любовно гладит каждую – чтобы ровненько, без зазубрин. Чтобы красиво.
Стенки оставляют сохнуть на несколько дней, а её, хозяйку, поднимают на руки и опускают в месиво глины и соломы. На счастье! Сколько того счастья осталось, думает Соломия, но улыбается вместе со всеми. Не часто ей теперь случается веселиться.
К концу травня33 у мазанки вырастает камышовая крыша, стены становятся белыми – белеными. Соломия берётся за роспись, и расцветают на стенах хаты васильки и мальвы, жасмин и розы, сирень и петушки. Она выводит лепесток и плачет – знает, красота ничего не спасёт в её жизни, да и жизнь её уже никому не нужна, но она рада, что хоть что-то смогла сохранить непоруганным, чистым – как ручей в яру, как лес, который видит из окна…
Соломия приходит ко мне – на сей раз не прятаться, прощаться. Кашель выворачивает её наизнанку, к докторам она ехать отказывается. Ходит едва-едва, опираясь на палочку. Ни о чём не просит, знает – её время пришло. Ей здесь больше нечего делать. Она не родит детей, не полюбит, не выйдет на поле, никого не накормит, не защитит, никому не поможет. Она построила хату, она так хотела. Но пусть в ней живёт кто-то другой.
В окно бьётся птица – говорят, это к беде. Но Соломия понимает – пришли за ней. Она ложится на лавку и ждёт. Слышит голоса Леонтия и Герасима. Теперь это по-настоящему…
Девочки разъехались по другим сёлам, древние Прокоп и Докия живут на два дома. Бог им даёт года, только нелёгкие эти года. После смерти Соломии ко мне редко приходят. Забыли про образа, про дидуха. Оно и понятно. Сейчас посевами заправляют агрономы, а урожай собирают комбайны, к чему люду сухая солома и сухоцвет? Но я помню всё и всех. Я наполнен их желаниями до краёв, только кто теперь исполнит эти желания?
Невидимая паутина трещин никуда не исчезла, она отправилась вслед за Франей и Любой в новые дома в новые сёла, протянулась в город к тiтке Ирине, которая нянчила ещё маленькую Соломию, осела на приёмном ребёнке Прокопа Павле, пробралась к тiтке Варваре и её сыновьям. Семь сестёр и братьев у Прокопа – всем досталось. Вот плата за три года человеческой жизни, Докия, жизни твоей дочери – это много или мало?..
Я – хлеб. Я – жизнь. Я – любовь. И я – смерть. Смерть ради чего? Спросите у древних богов, и, может, они вам ответят.
_____
Примечания:
1 Дiлянка – участок (укр.)
2 Песня жнецов, которую начинала петь старшая жница перед сбором урожая.
Живо, жнецы, живо,
Дожинайте ниву,
Будем плести венки
Из золотой пшенички (укр.)
3 Дай урожай, Боже, на всякую судьбу – и для бедного, и для богатого.
4 Червона стрiчка – красная лента (укр.)
5 Перепёлочка серая,
Где же ты будешь сидеть,
Уже нет пшеницы,
Закончился покос (укр.)
6 Тiтка – тетя (укр.)
7 Квiтка – цветок (укр.)
8 Красивее нарисуешь, счастливее будет жизнь! (укр.)
9 Жовтень – октябрь (укр.)
10 Палатар – коврик на стену (молд.)
11 Жалiва – крапива (укр.)
12 Тервнова хустка – праздничный платок с орнаментом из цветов, сделанный из шерстяной ткани, похожей на кашемир.
13 Пiвень – петух (укр.)
14 Весiлля – свадьба (укр.)
15 Эти слова говорила самая красивая девушка, на которую после жатвы надевали венок, сплетенный из Божьей бороды.
Мы пшеничку сжали,
В снопы связали,
В копны сложили,
О хорошем запели.
Вот дождались лета
И нажали ржи,
Поставили в копны
И принялись танцевать!
16 Ленивый твой Леонтий, так хоть бы ласковый был, а не приголубит тебя, слова доброго не скажет (укр.)
17 Песня жнецов, когда подходили к дому хозяина поля или головы колхоза.
Открывай, хозяин, ворота,
Идёт твоя работа.
Несём тебе венки
С золотой нивы –
Из ржи, из пшеницы,
Величаем их!
18 Песня жнецов, когда хозяин принимал венок от девушки и приглашал в дом.
А мы посеем рожь, рожь,
И поставим копны, копны,
И начнем танцевать,
Земля гудит,
Это мы идём!
19 Макотра (макитра) – широкий глиняный горшок.
20 Чоловiк – муж (укр.)
21 Перевясло – жгут из соломы для перевязки снопов.
22 Подскажите… подскажите, что делать? (укр.)
23 Зiрка – звезда (укр.)
24 Сноп жита, стоявший на Рождество в углу, символизирующий дух опекуна хозяйства и покровителя рода.
25 Боженька, верни мамочку!... И прости, что ела в пост колбасу за печкой. Я думала, ты не видишь! (укр.)
26 А ещё… у нашей Чернушки скоро телята будут, и… я читать научилась (укр.)
27 Господи, пусть мама вернётся до моей свадьбы (укр.)
28 А что, если… (укр.)
29 Забери у меня, отдай ей (укр.)
30 Хорошо (укр.)
31 Самогубство – самоубийство (укр.)
32 Жiнка – женщина (укр.)
33 Травень – май (укр.)
