1. Остроумие на пустой желудок
Однажды Валентин Катаев оказался на мели.
1921-й год. Не самое веселое время — голод в Поволжье. И почему-то не только там. Катаев со своим одесским другом, которого он называет в книге “Алмазный мой венец” ключиком, еще недавно обличали буржуев и бандитов на страницах черноморской прессы. Но теперь их обоих перебросили — для усиления — на новое место. И они оказались в Харькове. Большой город, только что ставший столицей Украины. И, конечно, здесь есть базар.
Первым делом, друзья посетили именно этот культурный центр. Здесь они продали свои ботинки, что позволило им устроить торжественный обед по случаю прибытия. После чего явились в кабинет заведующего республиканским отделом агитации и пропаганды Наркомпроса. Вид у мастеров пера был убедительным. Прошлепав по паркету босиком, они предстали перед начальством в полном параде: штаны из мешковины и бязевые нижние рубашки больничного типа, причем почему-то с черным клеймом автобазы. Вопросов не возникло, их зачислили в штат.
Здесь же, в здании высшего органа власти Украины — ВУЦИКа — имелась столовая. И новые работники получили туда талоны на трехразовое питание — такое же, как и для всей остальной элиты — всех наркомов и членов ЦИКа. Еда была роскошной. Выдавали на весь день полфунта сырого черного хлеба. А кроме того: утром — кружку кипятка с морковной заваркой и пять леденцов, которые рассмотреть без микроскопа было трудно. В обед — какую-то затируху, четвертушку крутого яйца и горку ячневой каши, заправленную зеленым машинным маслом. Вечером — ту же кашу, но сухую и холодную.
Естественно, тружеников идеологического фронта обеспечили и жильем. Бывшая гостиница “Россия” называлась теперь Дом Советов. Валентину Катаеву с ключиком выделили в нем номер. Основную его мебель составляли две железные кровати. Они же представляли и всё остальное оборудование номера. Для того, чтобы принять на них горизонтальное положение, такие мелочи, как простыни, наволочки, одеяла и даже набивка матрасов были совершенно не нужны. Можно даже сказать — мешали. Поэтому сообразительные одесситы на базаре, у крестьян, потихоньку поменяли весь этот буржуазный шик на сало. Что логично — простыню не укусишь. Однако и сало имело странную привычку — быстро исчезать.
В один далеко не прекрасный день Валентин и ключик пришли в столовую, а на дверях висит объявление: закрыто на ремонт на две недели. Ситуация сложилась абсолютно патовая. Кровать не поволочешь на базар.
В холле у входа в Дом Советов обычно сидел на табуретке старик-еврей и продавал самодельные папиросы. Разумеется, наши герои, как все приличные люди того времени, дымили с большим удовольствием. Сначала они покупали эти папиросы за наличные, но очень быстро платить стало нечем. Тогда они приспособились брать драгоценное курево в кредит. Однако сумма долга вскоре достигла таких размеров, что — не то что подойти к продавцу, а даже попасться ему на глаза было стыдно. Поэтому они старались прошмыгнуть мимо так, чтобы он их не заметил. И действительно, это им удавалось — видать, старик был подслеповат. Позже, когда они смогли рассчитаться, он честно признался, что, конечно же, отлично видел их уловки. Но понимая, в какой они ситуации, делал вид, что ничего не замечает.
И вот однажды во время этой вынужденной голодовки лежали они на своих твердых кроватях и пытались громким пением заглушить совершенно законное возмущение своих пустых желудков. Вдруг без стука приоткрывается дверь и просит разрешения войти молодой человек в новенькой красноармейской форме. Катаев насторожился: вы, скорее всего, не туда попали. Но ключик неожиданно оживился и обратился к Валентину:
— Нет, нет, он пришел именно сюда! Неужели ты не понимаешь — это наша судьба! Шаги Судьбы, как у Бетховена.
Тут вошедший обратился к другу Катаева:
— Вы — … ? — и точно назвал его фамилию.
— Ну вот, видишь! — торжествующе заявил ключик. — Чем могу служить?
Молодой человек сбивчиво сообщил, что послезавтра именины Раисы Николаевны, супруги Нила Георгиевича, и он хотел бы попросить…
— Вы — ангел! — перебил его ключик, всё еще лежа на кровати в свободной позе. — Вы ангел, у вас над головой крылья. Если бы вы были Меркурием, то крылья были бы у вас также на ногах. Вас послала к нам богиня счастья, Фортуна.
Военный товарищ на этот пассаж никак не отреагировал, поскольку не очень понимал, о чём идет речь. Зато просто сообщил, что хочет заказать ключику стихи. И пояснил: ему рассказали, как, выступая в одной воинской части, ключик за пять минут сочинил буриме на заданную тему, чем поразил всех. Особенно политсостав.
И потому он просит сочинить несколько экспромтов на именины Раисы Николаевны, супруги его командира. Ну и еще для некоторых важных гостей. Можно затронуть и тещу командира. Но, конечно, мягко, в легкой форме.
После чего заказчик выдал самое главное — он заплатит хороший гонорар. Что же касается стихов, то они переходят в его собственность и — “будут считаться как бы моими… обычно я имею успех… и это очень помогает мне по службе”.
Рассказывая об этой истории и дойдя до этого момента, Катаев замечает: “Молодой человек заалел как маков цвет, и простодушная улыбка осветила его почти девичье лицо симпатичного пройдохи”
— Деньги вперед! — сказал ключик.
Искатель экспромтов выложил ему на кровать впечатляющий набор ассигнаций и попросил, чтобы его не подвели. Затем добавил, что придет за стихами завтра после обеда, в надежде, что к тому времени они будут готовы..
— Можете прийти через тридцать ноль-ноль минут, — вальяжно обронил ключик. — Мы уложимся. Нас двое.
Как только за военным закрылась дверь, голодные творцы исполнили зажигательный танец и устремились на базар. Набрав кучу съестного, у входа в гостиницу расплатились с пораженным кредитором.
“…и быстро накатали именинные экспромты, наполнив комнату облаками табачного дыма. Наши опусы имели такой успех, что нашего доброго гения повысили в звании, и он повадился ходить к нам, заказывая всё новые и новые экспромты”.
И далее в “Венце” Катаев приводит биографию ключика — Юрия Олеши, которого он скрыл за этим псевдонимом.
Моя книжная полка: рядом “Избранное” Олеши (1956) и “Алмазный мой венец” (1978)
Тут я должен вмешаться и взять инициативу в свои руки. Потому что у меня тоже есть что сказать о славной и трагической, по сути, судьбе этого писателя.
Из дворянской семьи. Далекие предки получили земельный надел в Великом Княжестве Литовском. Как известно, в княжество входили территории нынешней Белоруссии, Литвы и часть Украины. И состояло оно в тесном союзе с Польшей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что новые дворяне довольно быстро приняли католичество. И в семье Олеши родным языком был польский. Не забудем, что весь девятнадцатый век и в начале двадцатого эти земли входили в состав Российской Империи.
В 1902-м году Олеши появляются в Одессе. Юреку 3 года. У него есть старшая сестра, Ванда. Мать — серьезная женщина, высокая, статная брюнетка, прекрасно рисует, строго и умело ведет дом. Отец — акцизный чиновник, то есть собирает налоги с мелких лавочников. Ничтожная должность.
Спрашивается — почему? Почему почтенные дворяне оказались в бурлящем черноморском городе на вторых ролях, если у них есть родовое поместье в Полесье? Ответ простой — нет поместья. То есть — было, но отец проиграл его в карты. А жить как-то надо. Правда, и здесь азартный шляхтич не бросил своего любимого занятия. Каждый вечер уходил в клуб и не раз возвращался к утру с пустыми карманами.
В 11 лет Юрек поступает в Ришельевскую гимназию. Все предметы даются ему легко. В старших классах выясняется, что у него острый язычок, и товарищи не рискуют заводиться с ним. Он заканчивает гимназию в 1917-м, с золотой медалью, и поступает в университет. Но через два года оставляет его. 1919-й в Одессе не очень поощрял занятия наукой. Зато это было самое подходящее время писать стихи. Группа молодых энтузиастов — Валентин Катаев, Юрий Олеша, Эдуард Багрицкий, Илья Ильф создают поэтическое содружество. И публикуют свои творения, где только можно.
Власти в городе меняются стремительно: горожане не успевают запомнить, какая правит сегодня и кто начальник, а ее уже сменяет другая. Но, наконец, устанавливается советская. Теперь поэты норовят устроиться во вновь возникшие газеты и журналы. Получается. А что же еще им остается, кроме литературы? Остается одно — влюбляться. И они делают это с завидной отдачей.
Казалось бы, огромный город, десятки тысяч вполне созревших претенденток на любовь этих талантливых молодых людей. Но интересы наших героев уперлись в одну точку. В один коллектив. Нет, не в институт благородных девиц. Всего лишь в одну семью. Впрочем, всё по порядку.
Жил в Одессе австрийский эмигрант Густав Суок. Преподавал музыку. И родились у него последовательно три дочки — Лидия, Ольга и Серафима. Ключик, то бишь Олеша, влюбился в младшую. И они стали любовниками. Она уехала с ним в Харьков.
Как я уже отмечал, в Харькове было голодно. Там Сима познакомилась с еще одним поэтом, он писал под псевдонимом “Мак”. А вообще-то, работал бухгалтером, и у него имелись талоны на питание. Поэтому отказать ему в любви Сима никак не могла. О чём она и сообщила ключику. Катаев сумел помочь Олеше вернуть ее. Но тут вмешался их начальник, тоже поэт, Владимир Нарбут. Выяснилось, что и он Симу вполне устраивает. Опять же, почти удалось оторвать ее от Владимира, но тот заявил, что застрелится. И в 1922-м Серафима вышла замуж за Нарбута.
Для Юрия Олеши это стало трагедией, которая наложила отпечаток на всю его жизнь. Правда, через год он женился — на средней сестре Суок, Ольге, красивой, мечтательной девушке. Внешне похожей на Симу. А тогда, в 1922-м, случилась такая оказия.
Родители Юрия получили разрешение на возвращение в Польшу. Однако их сын, любимый сын, заявил, что не поедет с ними. Мать обвинила в его решении Серафиму, она на дух ее не переносила. В чём-то мать была права. Но посмотрим на ситуацию с другой стороны. Юрий блестяще овладел русским языком. Он не просто рифмовал, как некоторые. В сложном, затейливом храме поэзии он был своим человеком. К примеру, создал стихотворный цикл, посвященный пушкинским трагедиям. Написал “дополнение” к “Евгению Онегину”, где тот, продолжая свое путешествие, попадает в Одессу между двумя революциями. Он, Олеша, уже был известным и признанным в литературных кругах. А если вернуться в Польшу, кем он там будет?
Родители уехали одни. Выбрали Гродно, входившее тогда в состав Речи Посполитой. Поселились в “Новом Свете” — очень интересном по архитектуре городском районе. Отец, Карл Олеша, стал управляющим отелем в центре города.
Ирония судьбы: бывшие дворяне бежали от советской власти, а в 1939-м советская власть пришла к ним. Карл погиб незадолго до окончания войны — от осколка во время бомбежки. Пани Олеша осталась одна.
Мы приехали в Гродно в конце сорок пятого. Я был мальчишкой. Потом малость повзрослел. Читал запоем. И где-то, блуждая в океане старых публикаций, наткнулся на “Трех толстяков” Юрия Олеши. Они меня поразили. Когда в 1956-м вышел (впервые!) однотомник Олеши — и с этой сказкой, и со знаменитой “Завистью”, — купил его немедленно. Но ничего про гродненский период в жизни родителей бывшего одессита не знал. Имя Олеши в городе не вспоминали. Когда я всё же уловил кое-что из биографии Юрия, было поздно. Он уже ушел из жизни, его жена Ольга забрала тещу в Москву. Где та вскоре и скончалась. Я несколько раз приходил на улицу Мицкевича, смотрел на красивый двухэтажный особняк, увитый диким виноградом, в одной из квартир которого жила мать выдающегося русского писателя. Дом молчал.
Кроме Ольги и Симы, была еще одна, старшая из сестер Суок — Лидия. В 1920-м она вышла замуж за Эдуарда Багрицкого. Жизнь ее сложилась трагически. Страдавший от бронхиальной астмы, Эдуард скончался в тридцатых, не дожив до сорока лет. Их сын, Всеволод, ушел добровольцем на фронт и погиб.
Чуть раньше, в 1936-м, был арестован муж Симы, Владимир Нарбут. И Серафима попросила Лиду пойти в органы — выяснить, за что его забрали (сама не пошла!). Лидия, естественно, стала защищать перед следователем Владимира — мол, он ни в чём не виноват. Тогда задержали ее и в 1937-м отправили в карагандинскую ссылку. Вернулась она оттуда только в 1956-м, по амнистии. Нарбута же расстреляли.
Впрочем, сама Серафима не унывала. Следующим ее мужем стал писатель и историк искусства Николай Харджиев (в том же 1936-м), затем — писатель и критик Виктор Шкловский.
Но вернемся к Юрии Олеше. В 1924-ом он пишет прекрасный роман-сказку “Три толстяка”. Все, кто его читал, помнят смелого канатоходца Тибула, оружейника Просперо, ученого, доктора Арнери и, конечно, живую куклу Суок. Как видим, автору не пришлось выдумывать экзотическое имя для главной героини. Опубликовали “Толстяков” лишь спустя четыре года — после выхода в свет нового романа, “Зависть”, принесшего Олеше безусловное признание лучшего прозаика эпохи. Разговор о его творчестве — тема отдельная и серьезная, я хочу лишь привести современную оценку.
Газета “Известия” от 3 марта 2019 года. Из статьи Алексея Королева:
“Писать прозу Олеша начал еще в Одессе, но настоящая гигантская слава пришла после «Зависти». Роман этот — первый по-настоящему важный и великий текст о новой России и ее людях, написанный благонадежным, но критически мыслящим человеком. В этой России, по мысли Олеши, есть и «лишние люди» (главный герой Николай Кавалеров), и «хозяева жизни» (Андрей Бабичев), и социальное, и эмоциональное дно, и неустроенность, и горе. Но помимо сложной онтологической основы, у «Зависти» есть еще одно достоинство: это просто виртуозно написанный текст. Никто так не обращался в советской литературе с метафорами, как это умел Олеша. Ну а по части натурализма в описаниях ему не было равных и во всей предыдущей русской литературе.”
К сожалению, уже в тридцатых автор гениального романа вышел из игры. Писать в стиле соцреализма он не мог — у него был критический ум. Попытки приводили к неудачам. Кое-что из созданного “по-старому” в последующие годы осталось невостребованным. Двадцать лет, начиная с 1936-го, его прежние яркие произведения не переиздавались. Он скончался в 1960-м.
У Катаева есть свой взгляд на беспомощность позднего Олеши. Вот что он говорит по этому поводу в “Венце”:
“Вообще, взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу, начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного двигателя творчества, чем зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще более могучая сила: любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена или просто любовь неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в сердце рубец на всю жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную любовь. Чем опаснее нанесенная рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце концов к самоуничтожению.”
Можно соглашаться или не соглашаться с Катаевым, но, безусловно, в его рассуждениях есть большая доля истины. Конечно, сыграла свою роль и натура Олеши, и его образ мышления, не совпадающий с тем, который насаждался. Но и первая любовь, безжалостно растоптанная Серафимой Суок, не испарилась, как легкий дымок. Беспечный, голодный и, вместе с тем, страстный Харьков 1921 года жил в нём до его последнего дня. Никогда не сказал он о Симе ни одного плохого слова. А свою любовь к ней называл самым прекрасным, что случилось в его жизни.
2. Как много девушек хороших…
Однажды Валентин Катаев решил сделать жене подарок. Случилось это за границей.
Париж — всегда Париж. Удивительный и неповторимый в прошлом, он оставался таким же и в середине шестидесятых годов века двадцатого. Поэтому очень приятно было выступать в роли гида. Валентин Катаев показывал французскую столицу своей жене. Конечно, охватить этот потрясающий город целиком невозможно, но есть какие-то общепризнанные шедевры, пройти мимо которых просто преступление. А, кроме того, для человека, бывавшего здесь и прежде, есть еще что-то особенное, личное.
Надо заметить, что приехала сюда супружеская пара не с туристской группой и не в командировку, а за свои кровные. Поэтому они свободны в выборе — что, где и как смотреть. Тем более, что с финансами всё в порядке — пьеса Катаева “Квадратура круга” с успехом шла на французской сцене, и на счету автора в банке скопилась очень приличная сумма. Несколько тысяч франков.
Эйфелева башня, Собор Парижской богоматери, Триумфальная арка и прочее, и прочее — только успевай фотографировать. А россыпь прославленных ресторанов и бистро! Их названия не раз звучали со страниц книг. Сколько знаменитостей тратили здесь честно заработанные гонорары!
Le Procope. Его создал действительно Прокоп — но не русский, а итальянец. И не так давно, в 1686-м. Когда-то здесь проводил время Вольтер. А в середине 20 века это роскошное заведение — притягательный центр богемы.
Серебряная Башня на столетие старше. Ее ценили Александр Дюма и Оноре де Бальзак. Но посидеть там сегодня за ужином даже Катаеву не по карману. Зато Maxim`s — недорого и весело. Кто ж не слыхал про популярнейший парижский ресторан! “Пойду к Максиму я, Там ждут меня друзья” — с этой арией появляется на сцене граф Данило в оперетте Франца Легара “Веселая вдова”. Попадаются и заведения попроще. Например, напротив здания Оперы — маленькая невзрачная кафешка. Неплохое место перекусить, что ценил Петр Ильич Чайковский.
А еще есть La Coupole, Куполь на Монпарнасе, меню и обстановку которого можно было обсуждать в Москве с Маяковским, потому что он обычно его посещал, приезжая в Париж. И конечно — “Клозери де Лила”, “Сиреневый уют”, как называет его Валентин Катаев, с подачи русских декадентов. Здесь на заре века возникло литературное кафе, которое сменилось клубом импрессионистов, потом сюрреалистов, и вообще, кто только из писателей и художников тут не бывал! Отметился Пикассо. За одним из столиков Ленин с Троцким часто играли в шахматы. Тоже ведь “художники”, правда, очень своеобразные.
И еще одно событие побуждало заглянуть сюда. Совсем недавно, в 1961-м, в Америке покончил с собой Эрнест Хемингуэй. Он был тесно связан с Сиреневым уютом. Тут в 1926-м он писал свой роман “И восходит солнце”. “Клозери де Лила” — неотъемлемая и важная часть его жизни.
Катаев знает, где и на что обратить внимание. Если разобраться, то он не только показывает жене Париж, но и Парижу показывает свою жену. И любуется ею. Элегантная, уверенная в себе, она быстро вписывается в окружающий пейзаж, как будто явилась сюда с Каннского кинофестиваля, а не из подмосковного поселка Переделкино. Его женщина… Какие неожиданные повороты и кульбиты выкручивает судьба… 50 лет назад… подумать только — полвека… девчонок был рой… каждой по очереди он объяснялся в любви… чисто словесные упражнения без всяких последствий… из гимназии, по сути, выгнали после шестого класса… ему было семнадцать, забрали в армию, потому что — Первая Мировая… любовь и война… они пересеклись…
Осенью 1917 года в Одессе, на берегу моря, на Ланжероне, состоялась дуэль. Стрелялись В. Катаев и А. Соколовский “из-за оскорбления женщины”. После того, как Валентин был слегка ранен, дуэлянты, обнявшись, ушли с поля брани. Немножко картинная и пародийная дуэль. Наверное, последняя в России…
Но на фронте стреляли всерьез. Недавнего гимназиста сначала определили в артиллерийскую бригаду. Ею командовал генерал-майор Алексинский, отец девушки, в которую успел влюбиться чуть раньше Валентин. Ее звали Ирен. До нее была Зося, но Ирен затмила ее. И с фронта юный воин шлет возлюбленной, с которой они на “вы”, сердечные письма и стихи.
Генерал — командир суровый, но сердце у него не каменное. И пару раз он отправлял Валентина в отпуск, в Одессу, повидаться с его дочкой. А в декабре 1916-го вообще направил его в одесское пехотное училище.
Надо сказать, однако, что на войне Катаеву пришлось несладко. Жестокие бои под Сморгонью, в Белоруссии, сопровождались газовыми атаками немцев. Так что новоявленный артиллерист наглотался не только пороху, но и фосгена. Отравление это оставило след на всю жизнь, в частности, в голосе.
А в апреле 1917-го Валентин опять в действующей армии. Через три месяца его, теперь уже пехотинца, ранили в предгорьях Карпат в бедро, и он попал в госпиталь. Итог участия в сражениях — два Георгиевских креста и орден Святой Анны IV степени. С Ирен во время Гражданской войны пути разошлись…
В общем, есть, что вспомнить…
А дальше… дальше 20-е годы… попытка жениться… оказалось, что попытка — не пытка, а всего лишь эксперимент… реальная женитьба на Анне… казалось бы, и одесситка, и художница, восемь лет без передышки… а что-то не так…
И с 1931-го он свободный мужчина.
И вот тут…
Они познакомились случайно. Он влюбился сразу. Она поначалу особых чувств не испытывала. Прониклась, когда узнала его нелегкую долю — с шести лет без матери. А в 1934-м она уже его жена и родила ему дочку. Он безумно хотел именно девочку и назвал ее Евгенией — в честь своей матери. Через два года родился сын, Павел. Валентин Петрович не чувствовал разницу в возрасте, а ведь был старше жены на шестнадцать лет. Удивительно — она понимала его как писателя, его творческий поиск, манеру письма. И делала точные замечания. И сейчас одно удовольствие — показывать ей этот великий город. Особенно, если учитывать одну тонкость: Эстер родилась в Париже! Да, она родилась во французской столице. И ее зовут Эстер.
Это по-своему любопытная история.
В начале 20 века жил в старинном городе Люблине, в польской части Российской империи, молодой человек по имени Давид Бреннер. Активный член Бунда, он распространял революционные листовки, которые печатали в подпольной типографии. Его поймали, судили и сослали в Сибирь. Так он оказался в Тобольске. Среди многих ссыльных, составлявших еврейскую общину, выделялась семья зажиточного купца Эккельмана. Его дочь Анна и Давид приглянулись друг другу. Вскоре состоялась свадьба, а вслед за ней, в положенное время на свет появилась их дочь, Елена.
У тестя-купца, человека деятельного, образовалось немало разнообразных и полезных связей. Используя их, он организовал потайной отъезд зятя и возвращение его в Польшу. Вслед — отправил к нему и жену с ребенком. Но находиться там под носом у властей было крайне опасно. Понимая это, Давид перебирается сначала в соседнюю Австро-Венгрию, а затем во Францию. И 21 октября 1913 года в Париже у четы Бреннеров рождается дочь — Эстер. После чего они уезжают еще дальше — в Лондон, где Анна рожает третью девочку.
Однако недаром Давид распространял листовки. Конечно же, революцию он принял горячо и с энтузиазмом. А посему в начале 20-х, покинув обитель презренных буржуев, семья прибывает в столицу советского государства.
Когда опомнились… Комната в коммуналке. В ней вся семья — двое взрослых и трое детей. Надо на что-то жить. Холодно и голодно.
К началу 30-х Эстер уже девушка на выданье и зарабатывает тем, чему мама научила — шьет и вяжет на заказ. Даже чертежи копирует. А когда заканчивается рабочий день, ее притягивает заманчивая атмосфера “Метрополя”.
Нечего скрывать, она была привлекательна и сознавала это. Все очевидцы тех дней единодушны: в книге “Алмазный мой венец” Катаев, описывая свой идеал женщины, фактически дает портрет юной Эстер. Вот фрагмент этого описания:
«Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках… поражающая длиной загнутых ресниц, за решёткой которых наркотически блестят глаза… Её можно видеть в „Метрополе“ вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатых поклонников».
В разных жизненных ситуациях знакомые и друзья оценивали ее с различных сторон. Например, Елена Левина — внешность: “Светловолосая хрупкая красавица с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда улыбалась”. Анатолий Гладилин, в свою очередь, видел в ней музу и помощницу: «Когда читаешь мемуары литераторов ХХ века, то встречаешь примерно такую фразу: «Появился Катаев, красивый, знаменитый, с молодой эффектной женой Эстер». Эстер всю жизнь так и оставалась только женою и ни на что другое, кажется, не претендовала. Но именно она создавала тот домашний уют, ту рабочую обстановку на даче в Переделкино, благодаря которой Валентин Петрович до конца своих дней писал книгу за книгой. Книги, которые будоражили и волновали русских читателей и в Советском Союзе, и за рубежом».
Первой обителью молодоженов стала однокомнатная квартира в Москве, на улице Горького. Теснота не помешала Катаеву создать в ней замечательную повесть “Белеет парус одинокий”, которую он посвятил Эстер. Потом был писательский дом в Лаврушинском переулке. А в 1940-м им повезло. У Ильи Эренбурга в Переделкино имелась дача. Но, как известно, он всё больше по заграницам разъезжал и уже пару лет в свое владение не заглядывал. Учитывая положение Катаева — семья, двое детей — Литфонд передал эту дачу ему — на время, до возвращения хозяина. Однако хозяин, прикатив из Франции, купил себе дом в другом месте. И Катаевы остались в Переделкино.
Впрочем, мы отвлеклись от Парижа. Всё великолепие, о котором я писал, Эстер воспринимала постепенно, по мере проникновения в дух французской столицы. А чтобы описать самый первый день матери в городе, где она родилась, я передаю слово ее сыну Павлу.
“Вдвоем, взявшись за руки, родители бродили по Парижу, отец показывал маме ее город.
Они побывали в беднейшем северо-восточном конце, на улице Риволи, которая значилась в маминой метрике как место ее рождения в Париже.
Бульвары Монпарнас и Распай, Елисейские поля…
Это уже места, хорошо знакомые отцу по посещению Парижа в начале тридцатых годов молодым и известным советским писателем, автором знаменитых «Растратчиков», переведенных на французский язык и выпущенных издательством Галлимар, а также широко идущей в Европе и приносящей большие авторские [отчисления] комедии «Квадратура круга».
Все это было давным-давно, в другой жизни.
Отец говорил, что ноги у них от усталости гудели, и они решили, наконец, «как люди», сесть за столик в бистро, выпить по чашечке кофе, выкурить хорошую американскую сигарету.
Последнее относилось к маме. Тогда еще, в отличие от отца, она не бросила курить и дымила, как паровоз”.
Павел рассказывает далее, что на сей раз, в связи с поездкой, мама надолго осталась без курева. И теперь горела желанием восполнить пробел. На дорогие папиросы тратить деньги они не собирались, но тут в какой-то лавочке подвернулась коробка знаменитых Винстон. И папа, купив ее, элегантно преподнес маме. Итак, они сели за столик, сделали заказ, и гарсон поставил перед ними две чашечки ароматного кофе. А дальше произошло вот что. Эстер бережно распаковала коробку, открыла ее и… Сигареты оказались шоколадными!
Чтобы объяснить последовавший возглас Эстер, нужно уточнить одну деталь. Когда Катаев подал документы на поездку, его жене не хотели давать разрешение. Не потому что еврейка, а потому что — француженка по рождению. А вдруг останется, не вернется и мужа за собой утянет. Пришлось искать в партийных кругах знакомого, который за нее поручился.
Конечно, Эстер возмутилась, попавшись на сигаретно-шоколадную шутку, которую с ней разыграли. Но что ей оставалось делать? Только тоже отделаться шуткой. И она воскликнула: “Вот теперь я точно ни за что не останусь!”
Во всяком случае, дома, в Москве, в рассказах о парижских впечатлениях этот эпизод стал чуть ли не центральным.
3. Двенадцать стульев на двоих
Однажды Валентин Катаев сыграл роль Дюма-Пэра.
Середина двадцатых, на календаре уже 1927-й. Повесть “Растратчики”, появившаяся в разгар НЭПа, не только встречает теплый прием многочисленных читателей на родине, но и, выскользнув в Европу, тоже приходится там по вкусу. Дома, в Москве, зрители аплодируют спектаклю, поставленному по ее мотивам на сцене Художественного театра самим Станиславским. Создатель повести и пьесы Валентин Петрович Катаев полон идей и честолюбивых замыслов. Он уже начал работу над новой вещью — комедией “Квадратура круга”.
В то же время среди массы задумок есть у него один интересный сюжет, который прямо рвется выпрыгнуть на волю, но до него пока никак руки не доходят. И он решает предложить его кому-нибудь. Понятно — не случайным людям, не за красивые глаза. Он приглашает на смотрины двоих — своего младшего брата Женю и давнего одесского друга Илью.
Сюжет, честно говоря, малость авантюрный. Революция побудила многих небедных граждан попытаться уберечь свои ценности. Еще недавно состоятельная дама, мадам Петухова, на смертном одре признается зятю, бывшему предводителю дворянства Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову, в том, что спрятала фамильные драгоценности в одном из стульев своего гамбсовского гостиного гарнитура. Гарнитур остался в Старгороде, откуда они бежали. Действие будущего романа может начинаться прямо сейчас, с сегодняшнего дня, в реальном времени. Естественно, Воробьянинов бросается искать заветный стул с бриллиантами, и его перемещения и приключения по ходу поиска составят канву романа.
Широко известный факт: Дюма-отец создавал свои знаменитые романы не один. Он нанимал помощников, “литературных негров”, которым давал направление — как должно развиваться действие. Они писали, после чего он проходил по тексту рукой мастера, и очередной шедевр под его именем был готов.
Нечто вроде этого и решил устроить Катаев. О чём и сообщил Евгению и Илье. Он дает им подробный план будущей книги. Они, работая совместно, пишут роман. Он пробегается по нему рукой мастера и отдает в печать. Авторы — все трое. Гонорар делится поровну на троих.
Выбранные на роль негров брат и друг с условиями согласились. Катаев уехал на море, возле Батума. Сначала от соавторов приходили телеграммы с надеждой получить от него тот или иной совет. Мэтр на них не реагировал. И стало тихо.
Когда Катаев вернулся в Москву, Илья с Евгением принесли уже написанную часть текста и зачитали ее. Вот как описывает Валентин Петрович этот момент в “Алмазном венце”:
“Уже через десять минут мне стало ясно, что мои рабы выполнили все заданные им бесхитростные сюжетные ходы и отлично изобразили подсказанный мною портрет Воробьянинова, но, кроме того, ввели совершенно новый, ими изобретенный великолепный персонаж — Остапа Бендера, имя которого ныне стало нарицательным, как, например, Ноздрев. Теперь именно Остап Бендер, как они его назвали — великий комбинатор, стал главным действующим лицом романа, самой сильной его пружиной. Я получил громадное удовольствие и сказал им приблизительно следующее: — Вот что, братцы. Отныне вы оба единственный автор будущего романа. Я устраняюсь. Ваш Остап Бендер меня доконал”.
Катаев переписал договор с издательством с трех авторов на двух. А потом выдвинул этой паре такие условия: во-первых, посвятить роман ему; во-вторых, после получения ими первого гонорара подарить ему золотой портсигар. Если первое они встретили с улыбкой, то когда услышали второе, улыбка сразу пропала. Забегая вперед — оба условия Ильф-Петров выполнили. Правда, портсигар вручили дамский — размер куда меньше и стоил дешевле. Ведь заранее не было оговорено, какой он должен быть — мужской или женский…
Кстати, Катаев отмечает, что в “Двенадцати стульях” нет ни одного выдуманного героя, все персонажи списаны со знакомых или друзей авторов. В этой связи, наибольший интерес вызывает, естественно, прототип Остапа Бендера. Знали они в Одессе такого крепко сложенного, работавшего под денди парня по имени Осип Шор. Он служил в угрозыске и был грозой бандитов. А развелось их в городе немало. Они поклялись убить Осипа, но по ошибке застрелили его брата, поэта. Только что женившегося. Катаев описывает страшную сцену, когда молодая жена, в одно мгновение превратившаяся во вдову, лежала на свеженасыпанном могильном холмике и, рыдая, с отчаяния запихивала себе в рот сырую могильную землю. А потом Осип отправился в логово бандитов. Это стоит почитать…
Конечно, взяв ряд внешних черт у Шора, авторы дополнили образ другими специфическими деталями, которые превратили его в великого комбинатора Остапа Бендера.
“Двенадцать стульев” появились в 1928-м сначала в журнале “30 дней”, а потом отдельным изданием. Книга быстро стала знаковой у массовой читательской аудитории. Ее рекомендовали знакомым и цитировали. Но не надо думать, что в редакциях центральных газет смеялись и прыгали от счастья. Там молчали, не зная, как реагировать. Потом где-то осторожно похвалили, где-то энергично поругали. Но зато, когда в 1931-м появился “Золотой теленок” тех же авторов как продолжение “12 стульев”, у критиков уже были развязаны руки. Смотрите, кричали они: с одной стороны, явно проскальзывает искажение советской действительности. С другой — Остап Бендер, несомненный проходимец и враждебный элемент, а вызывает симпатию! Куда это годится!
Так что после журнального варианта выпустить роман в виде книги никак не получалось, никто за это скользкое дело не хотел браться. Он уже вышел за границей в переводах на английский и немецкий — в США, Англии, Германии и ряде других стран, а на русском его всё еще не было. Помог вернувшийся в СССР Максим Горький, который буквально пробил публикацию.
При всём при том, успех за рубежом — это уже авторитет авторов и страны. И в середине 30-х Ильф и Петров отправляются в США в качестве специальных корреспондентов газеты “Правда”. Командировка длительная — четыре месяца. Итог — “Одноэтажная Америка”.
Сейчас самое время обратиться к тем опасным поворотам и ловушкам, которые заботливо расставила злодейка-судьба на жизненных дорогах каждого из этих двух талантливых парней.
Начнем с того, что вообще-то, и Ильф — не Ильф, и Петров — не Петров.
Илья Файнзильберг — одессит. Папа — бухгалтер в банке. Четыре сына. И заботливый отец планировал для них перспективное будущее. Старшего, Саула, он определил в коммерческое училище. Закончив его, тот, однако, сделал крутой поворот, увлекся кубизмом, взял себе имя Сандро Фазини и уехал во Францию (забегая вперед — погиб в Аушвице). Тогда отец отправил в то же училище второго сына, Мойше. Результат оказался точно таким же — после выпуска Мойше занялся живописью, под псевдонимом Ми-Фа.
Расстроенный в пух и прах отец решил: хватит! Пусть следующий будет работягой. И послал третьего сына, Иехиэля-Лейба в ремесленное училище. И стал тот токарем, и встал к станку. Правда, вскоре устроился бухгалтером — видно, отцовские гены повлияли. Но ненадолго — бросил он вообще все эти скучные дела и подался в “Коллектив поэтов”. Недаром с детства запоем читал книги. Познакомился там с Катаевым. И, следуя семейной традиции, сменил свое имя. Отныне он Илья Ильф. А попросту — Иля.
Через пару лет пришлось бежать из Одессы — от голода и отсутствия перспективы. Путь известный — в Москву. А там никто его не ждал. Помог Катаев — взял в свою комнатку устроил в газету железнодорожников — “Гудок”.
На последней, четвертой, полосе газеты печатали письма рабкоров. Естественно, никто эту страницу не читал. Ильфа взяли на работу для того, чтобы он правил эти заметки для публикации. Через пару недель именно эта полоса стала самой популярной у читателей. Правщик превращал каждое письмо в фельетон на злободневную тему. А под статьями стояли подписи их реальных авторов.
В “Гудке” в те годы работали Михаил Булгаков, Юрий Олеша, Валентин Катаев (под псевдонимом Старик Саббакин), чуть позже его младший брат Евгений, Исаак Бабель и другие известные литераторы. Одним словом, неплохая компания.
За отличную работу Ильфу и Олеше дали на двоих место в типографском общежитии — половину комнатушки, перегороженной фанерой и с частью окна. Олеша называл их жильё спичечным коробком. Точное его описание можно найти в “12 стульях”, в главе 18 — там оно выведено под именем “Общежитие имени монаха Бертольда Шварца”.
Иля увлекся фотографией. Купил “Лейку” и сделал массу уникальных снимков. Именно его фотографии стали иллюстрациями к “Одноэтажной Америке”. Между прочим, он встретился в Штатах со своими родственниками — Файнзильбергами, которые еще раньше эмигрировали в Америку. Там они стали Файнсильверами, успешными владельцами бизнеса по продаже машин. В домах дяди Вильяма и дяди Натана в Хартворде, Коннектикут, Илю накормили традиционными еврейскими блюдами, которых он в глаза не видел с самого детства.
Четыре месяца вдали от родины — срок долгий. Интересно, кому писали оттуда письма озабоченные авторы? Было кому. Например, Ильф с полным основанием мог бы назвать своего адресата словами только что появившейся и ставшей популярной песенки: “У самовара я и моя Маша”.
В не такие уж давние годы в Одессе, в школе живописи, училась Мария Тарасенко. А учителем там был брат Ильи, в которого Маша влюбилась по уши. Он, однако, предпочел познакомить ее со своим братишкой. Результат сказался немедленно — младшенький был покорен с первого взгляда. И стал ухаживать за симпатичной художницей по полной одесской программе. Кончилось тем, что она не смогла не откликнуться на чувства неординарного и трогательно заботливого юноши. Письма, после его отъезда в столицу, сновали туда-сюда чуть ли не каждый день. Так длилось два года. А потом — московский загс и малюхонькая комнатушка в Сретенском переулке. Когда же были изданы книги — что означало деньги, в семье появились доченька Саша, няня и домработница. Плюс — квартира со старинной мебелью. Теперь, казалось бы — только жить да поживать. Если бы…
Еще в 20-х у Или обнаружили туберкулез. На какое-то время болезнь затаилась. Но тут подоспел американский вояж. Спецкоры “Правды” объехали чуть ли не все штаты. Средством передвижения был кабриолет, а ясно, что в открытом автомобиле пассажир подвержен всем ветрам. В Новом Орлеане Иля почувствовал острую боль в груди и закашлялся. Приложил ко рту платок и увидел на нём кровь.
После возвращения ситуация резко обострилась. Больной боялся подойти к собственной дочке, чтобы ее не заразить. Друзья нашли выход — уехать на лечение в Швейцарию. Но в Давос его не выпустили. В Москве он задыхался, мог жить только в дачном поселке Красково, в сосновом лесу. Теперь они с Женей дописывали главы “Одноэтажной Америки” уже не вместе, а по отдельности. Получалось всё равно так, как будто писал один человек — за 10 лет выработался общий стиль.
Это было сражение за жизнь. Выиграл туберкулез. Спустя два года после Америки, весной 1937 года, на Новодевичьем кладбище хоронили Илью Ильфа. Он немного не дожил до сорока. Его друг, соавтор и соратник Евгений Петров сказал в прощальном слове: “это и мои похороны…”
Увы, судьба Жени тоже оказалась трагической. Мать скончалась от воспаления легких, когда ему было всего два месяца. Так что сиротой остался и его брат — шестилетний Валя. Во время разборок гражданской войны в Одессе их обоих арестовали “красные”. Они ждали решения своей судьбы буквально в одном шаге от расстрела. К счастью, тогда им повезло. Женя после освобождения пошел работать в угрозыск. Когда впоследствии авторы “12 стульев” создали двойную автобиографию, о Евгении Петрове в ней было сказано следующее: “Первым его литературным произведением был протокол осмотра трупа неизвестного мужчины (1929)”.
А вообще-то, он писал рассказы — конечно, юмористические. До встречи с Ильфом в редакции “Гудка” успел выпустить три сборника своих произведений. Уход Или сказался на нём странным образом — теперь создавалось впечатление, что за ним стала охотиться смерть. То наглотался в лаборатории сероводорода — еле откачали. То в Милане на него налетел велосипедист, он упал, и при этом чисто случайно его не переехала проезжавшая машина. Когда началась финская война, в дом, где он заночевал, попал снаряд и снес угол здания. Уже после нападения немцев, под Москвой он оказался под массированным минометным огнем. Спасся. И все-таки старуха с косой его достала.
Шел 1942-й год. Евгений Петров настоял, чтобы ему разрешили слетать в осажденный Севастополь. Назад возвращались через Краснодар, оттуда — в Москву. 2 июля, над донской степью, самолет попал под атаку группы мессершмиттов. Пилот резко снизил высоту до пары десятков метров над землей. А потом — произошло что-то непонятное, и “Дуглас” врезался в холм. На борту было несколько пассажиров — раненые, они все уцелели. Все — кроме Евгения…
4. Отче Наш
Однажды Валентин Катаев пустился в запой.
Дело обстояло так. В середине тридцатых он написал сценарий с гипотетическим сюжетом. По нему даже фильм сняли, но потом быстро убрали его из проката. В фильме вражеская эскадрилья со свастикой на крыльях внезапно, ночью, нападает на советскую землю. Казалось бы, потрясающее предвидение. Но через пару лет СССР и Германия стали лучшими друзьями. А потом… потом они с двух сторон вторглись в Польшу. И после всего этого 22 июня 1941 года немецкие самолеты действительно атаковали наши города — буквально по тому, пятилетней давности, сценарию. Как тут было не запить… Да и первые месяцы войны оптимизма не вызывали.
Сложно сложились последующие годы для Катаева. Еще десять лет после войны он почти ничего не писал. И воспрял по-настоящему лишь когда в 1955-м, неожиданно для всех, создал новый журнал — “Юность”. Журнал, поразивший страну обилием молодых талантов и произведений, не похожих на привычную литературу. Только тогда он смог полностью и навсегда отказаться от рюмки и сигареты. Но был перед этим в его жизни один очень значимый момент, одна болевая точка, отражением которой стал рассказ. Возможно, лучший в его творчестве — “Отче наш”. Он был опубликован в 1946-м. Начинается рассказ, на первый взгляд, очень буднично.
— Я хочу спать. Мне холодно.
— Господи! Я тоже хочу спать. Одевайся. И хватит капризничать. Довольно. Надевай шарф. Надевай шапку. Надевай валенки. Где варежки? Стой смирно. Не вертись.
Когда мальчик был одет, она взяла его за руку, и они вышли из дома. Мальчик еще не вполне проснулся. Ему было четыре года. Он ежился и шатался на ходу. Только что начало светать. На дворе стоял синий морозный туман. Мать потуже затянула шарф на шее мальчика, поправила воротник и поцеловала сонное капризное лицо сына.
Сухие стебли дикого винограда, висевшие на деревянных галереях с выбитыми стеклами, казались сахарными от инея. Было двадцать пять градусов мороза. Изо рта валил густой пар. Двор был залит обледеневшими помоями.
— Мама, куда мы идем?
— Я тебе сказала: гулять.
— А зачем ты взяла чемоданчик?
— Потому что так надо. И молчи. Не разговаривай. Закрой рот. Простудишься. Видишь, какой мороз. Лучше смотри под ноги, а то поскользнешься.
У ворот стоял дворник в тулупе, в белом фартуке, с бляхой на груди. Она, не глядя, прошла мимо дворника. Он молча закрыл за ними калитку и заложил ее большим железным крюком. Они пошли по улице, снегу не было. Всюду были только лед и иней. А там, где не было инея и льда, там был гладкий камень или земля твердая и гладкая, как камень. Они шли под голыми черными акациями, упруго потрескивающими на морозе.
Мать и сын были одеты почти одинаково. На них были довольно хорошие шубки из искусственной обезьяны, бежевые валенки и пестрые шерстяные варежки. Только у матери на голове клетчатый платок, а у сына круглая обезьянья шапочка с наушниками. На улице было пусто. Когда они дошли до перекрестка, в рупоре уличного громкоговорителя так громко щелкнуло, что женщина вздрогнула. Но тут же она догадалась, что это начинается утренняя радиопередача. Она началась, как обычно, пением петуха. Чрезмерно громкий голос петуха музыкально проревел на всю улицу, возвещая начало нового дня. Мальчик посмотрел вверх на ящик громкоговорителя.
— Мамочка, это петушок?
— Да, детка.
— Ему там не холодно?
— Нет. Ему там не холодно. И не вертись. Смотри под ноги.
Затем в рупоре опять щелкнуло, завозилось, и нежный детский голос трижды произнес с ангельскими интонациями:
— С добрым утром! С добрым утром! С добрым утром!
Потом тот же голос, не торопясь, очень проникновенно прочитал по-румынски молитву:
— Отче наш, иже еси на небесех…
На углу женщина повернулась от ветра и, увлекая за собой мальчика, почти побежала по переулку, словно ее преследовал этот слишком громкий и слишком нежный голос. Скоро голос смолк. Молитва окончилась. Ветер дул с моря по ледяным коридорам улиц. Впереди, окруженный багровым туманом, горел костер, возле которого грелся немецкий патруль. Женщина повернулась и пошла в другую сторону. Мальчик бежал рядом с ней, топая маленькими бежевыми валенками. Его щеки раскраснелись, как клюква. Под носом висела замерзшая капелька.
— Мама, мы уже гуляем? — спросил мальчик.
— Да, уже гуляем.
— Я не люблю гулять так быстро.
— Потерпи.
Они прошли через проходной двор и вышли на другую улицу. Уже рассвело. Сквозь голубые и синие облака пара и инея хрупко просвечивала розоватая заря. Она была такая холодная, что от ее розового цвета сводило челюсти, как от оскомины. На улице показалось несколько прохожих. Они шли в одном направлении. Почти все несли с собой вещи. Некоторые везли вещи, толкая перед собой тележки, или тащили за собой нагруженные салазки, которые царапали полозьями голую мостовую.
Это рассказ о войне. Многие жители города получили приказ: оставить свои дома и явиться в гетто. И женщина пытается найти выход — как этого избежать. Она решает целый день ходить по улицам — может быть, их не заметят, а там где-нибудь и спрятаться удастся…
Почему, когда все еще переживали эйфорию победы, когда никто еще не затрагивал, да и не знал толком о чудовищном преступлении нацистов, Валентин Катаев взялся за эту тему?
Я понимаю, что им двигало. Его жгло чувство, которое трудно описать, трудно выразить словами. Это — не долг, не — вина, не — гнев, не — страдание. Скорее всего, это чувство сопричастности, своеобразный эффект присутствия — как будто то, что происходило с евреями, коснулось его самого. Его семьи. Не случилось — но ведь могло. Его Эстер, его Женечка, его Павлик… Катаев словно испытывал сжимающие его тиски того ледяного воздуха, того ощущения безысходности.
И он выбрал местом действия Одессу. И он выбрал главными героями молодую женщину — еврейку, и ее сына, четырехлетнего мальчика с русыми волосами. Русыми, потому что его папа — русский.
Евреи со своими пожитками тянулись через весь город к Пересыпи, где было создано гетто. Женщина старалась держаться подальше от потерянно бредущих людей и выбирала безлюдные улицы. Мальчик устал и капризничал. Тогда его мама рискнула и зашла с ним в кинотеатр. Там было тепло, и они просидели два сеанса. Мальчик поспал, женщина смотрела на экран, ничего не понимая и не различая. Когда они вышли, был уже поздний вечер.
Она снова стала метаться, пока благополучно не добежала до парка культуры и отдыха имени Шевченко.
И теперь, когда я привел начало рассказа и в двух словах обрисовал сюжет, я приведу его заключительную часть.
Она перевела дух и уже более медленно пошла вдоль нескончаемо длинного ряда пустых скамеек. Впрочем, на одной скамейке кто-то сидел. Она прошла мимо с бьющимся сердцем. Черная фигура, склонившаяся головой на спинку скамьи, не пошевелилась. Женщина заметила, что человек был наполовину покрыт инеем, как дерево. Над черным куполом обсерватории, который возвышался среди белых облаков сада, дрожали граненые звезды Большой Медведицы. Здесь было очень тихо и совсем не страшно. Может быть, не страшно потому, что женщина слишком устала.
А на следующее утро, когда еще не вполне рассвело, по городу ездили грузовики, подбиравшие трупы замерзших ночью людей. Один грузовик медленно проехал по широкой асфальтовой дороге в парке культуры и отдыха имени Шевченко. Грузовик остановился два раза. Один раз он остановился возле скамейки, где сидел замерзший старик. Другой раз он остановился возле скамейки, где сидела женщина с мальчиком. Она держала его за руку. Они сидели рядом. Они были одеты почти одинаково. На них были довольно хорошие шубки из искусственной обезьяны, бежевые валенки и пестрые шерстяные варежки. Они сидели, как живые, только их лица, за ночь обросшие инеем, были совершенно белы и пушисты, и на ресницах висела ледяная бахрома. Когда солдаты их подняли, они не разогнулись. Солдаты раскачали и бросили в грузовик женщину с подогнутыми ногами. Она стукнулась о старика, как деревянная. Потом солдаты раскачали и легко бросили мальчика с подогнутыми ногами. Он стукнулся о женщину, как деревянный, и даже немного подскочил.
Когда грузовик отъезжал, в рупоре уличного громкоговорителя пропел петух, возвещая начало нового дня. Затем нежный детский голос произнес с ангельскими интонациями:
— С добрым утром! С добрым утром! С добрым утром!
Потом тот же голос, не торопясь, очень проникновенно прочел по-румынски молитву господню:
— Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое…
Вот такой рассказ. В 1964-м родилась идея его экранизировать. Катаев не возражал. Зато кинематографическое начальство о нём и слышать не желало. Отвергало под разными предлогами, хотя подтекст был очевиден. О войне — конечно, хорошо, но героиня — еврейка?! Чему такой фильм может научить советского человека? Борис Ермолаев, написавший сценарий, безуспешно пытался преодолеть заслоны и отказы. Обратился за помощью и к Валентину Петровичу. Тот, отлично понимая суть проблемы, дал ряд практических советов — где и как можно пытаться получить разрешение на съёмки. Не помогло, пробиться не удалось.
И всё же, картину сняли. На Мосфильме. В 1989-м, через три года после смерти писателя. Снял ее тот же Борис Ермолаев, но ему пришлось переделывать сценарий 21 раз (двадцать один!). В главных ролях — Маргарита Терехова и московский мальчик Саша Игнатьев.
Сегодня этот фильм (по мотивам рассказа) можно посмотреть онлайн — он есть в интернете. А еще можно послушать в сети сам рассказ “Отче наш”. Читает автор, Валентин Петрович Катаев. На мой взгляд, оригинал сильнее фильма…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer11_12/kur/
