(продолжение. Начало в №5-6/2020 и сл.)
Глава IV
“Поезд ушёл. Насыпь черна.
Где я дорогу впотьмах раздобуду?..”
Б. Пастернак. “Опять весна”
Конечно, жить вдевятером в 4-комнатной квартире с одной кухней, одной ванной и, извините, одним туалетом, было тесновато, но выбора не было — зато оставалось после уплаты денег таможенникам и за съём кое-что на питание. Ульпан — студия по изучению иврита — был через дорогу, и мы все начали с энтузиазмом осваивать новый язык и входить в новую жизнь.
Учила языку нас учительница начальных классов (по принципу “иврит-иврит”), а в группе были, в основном, люди с высшим образованием из разных стран, быстро почувствовавшие ограниченность учительницы и равнодушие страны к вновь приехавшим. Последнее проявлялось, кроме плохого обучения языку, не только в отсутствии социального жилья и его строительства, чётко работающей службы трудоустройства по специальности, в бойкой газетной кампании, называвшей всех “русских” ворами и проститутками.
Время от времени с незаслуженными нападками на нас, вновь приехавших, выступали министры действующего правительства — видимо, чтобы как-то оправдать своё безразличие к нашим проблемам. В этих условиях, как легко можно было ожидать, отношения с двумя семьями родных резко обострились: сестра почему-то начала считать нас и свою родную племянницу чуть ли не чужими, местные родные вынуждены были тоже разделиться: кто — за кого, и наша совместная жизнь начала через несколько месяцев походить на пытку.
При первой же возможности снять квартиру для нашей маленькой семьи за сходную цену в том же Холоне, мы съехали, заплатив заранее за пару месяцев вперёд и не получив возврат — лишь бы поскорее ноги унести. Отношения с сестрой и её семьёй, и в Омске не лучшие, оказались на грани разрыва, и их нормализация до сих пор не закончилась. Такая история была, к сожалению, не редкостью в среде вновь приехавших…
Узнав случайно от знакомой, что в Тель-Авиве есть ульпан получше, и там вот-вот будет вступительный экзамен, поспешил туда, сдал экзамен и попал, действительно, к хорошей учительнице и в хорошую группу. Летом начал работать — уборщиком в школе: зарплата уборщицы делилась на троих: треть ей, треть — прорабу из русских, приехавших в 70-е годы, который нанимал нас, новых репатриантов, и треть — мне. Каждый день подметал три этажа классов и туалеты, а в пятницу мыл всё это — по сути, за гроши. Но даже эти гроши были необходимы для выживания.
Некоторые и дня не учились в ульпане — сразу шли работать. Моя жена — по совету подруг по ульпану — решила устроиться на работу в дом престарелых. Очень тяжело проработала три дня, решила искать что-нибудь другое — хозяин не заплатил ей ни гроша — не знает, мол, иврита (как будто в работе по обслуживанию престарелых это — самое главное!).
Я, окончив хороший ульпан по ивриту, смог с началом учебного года начать работать (получив на это стипендию Министерства абсорбции для композиторов и воспользовавшись протекцией устроившегося туда ранее хорошего знакомого по Омску и Новосибирску) в городской консерваторион (музыкальную школу 11-летку) города Герцлии — в 25 километрах к северу от Тель-Авива. А потом — и в соседней от неё Кфар-Сабе.
В Герцлии основателем и директором консерватори он был уроженец Винницы пианист Артур Волох. Мне повезло, что там уже работали А. Копелев — его земляк (скрипач, знакомый мне ещё по моей жизни в общежитии консерватории в качестве скрипача — ученика Амитона по училищу) и М. Шавинер (пианист, у которого я учился в Новосибирской консерватории по общему фортепьяно уже в качестве её студента).
Без протекции музыканту даже со стипендией найти работу по специальности было практически невозможно. Лев Поллак — бывший концертмейстер группы вторых скрипок в новосибирском Филармоническом оркестре Каца — нашёл работу только на заводе в качестве производителя тары, Виктор Зимин — окончивший аспирантуру при Новосибирской консерватории пианист, автор либретто к мюзиклам моего и новосибирских композиторов, сумел устроиться лишь страховым агентом, а потом — ночным сторожем (умер через несколько лет прямо на ночном дежурстве).
Я, устроившись в музыкальную школу, попал в число тех, кому повезло. Но моей жене, например — нет. И она работала на фабрике трикотажных изделий простой рабочей, сначала на одной, а потом, когда хозяин фабрики обанкротился, на другой, до самого выхода “на пенсию” (на самом деле, на пособие по старости, т.к. закон о пенсиях вышел только в 2008 году).
В Кфар-Сабе, где я преподавал композицию параллельно с Герцлией, директором был дирижёр Йерухам Шаровский, который заказал мне “Фанфары” для медных духовых — на открытие музыкального фестиваля в Иерусалиме. Писал эту пьесу я на вновь купленном пианино так увлечённо, что соседи — по наущению одной из них, которой я мешал своими занятиями спать (хотя я играл только в разрешённое время!) устроили массовую демонстрацию у входа в мою квартиру. А когда я объяснил им, что не просто играл, а сочинял пьесу для открытия важного фестиваля в столице — ещё и начали угрожать подать на меня жалобу в отдел сбора налогов за то, что я использовал квартиру, снятую для жилья, для работы.
Это было одним из первых разочарований людьми, меня окружавшими, их низкой культурой и страной, ничего не делающей для того, чтобы эту культуру повысить — но, к сожалению, не последних.
Когда я поехал в Иерусалим, чтобы впервые в “своей” стране насладиться творческим успехом (пусть и небольшой пьесы для духовых), каковы же были моё удивление и негодование, когда в программке напротив своих “Фанфар” увидел фамилию дирижёра, заказавшему мне их — Й. Шаровский! На следующий день, разумеется, я задал ему неприятный вопрос в упор: “Как это понимать?”, на что последовал ожидаемый ответ: “Опечатка”.
Через несколько месяцев, с окончанием учебного года, я потерял эту работу. Поскольку прожить на треть ставки, которую я получал на работе в Герцлии было невозможно, начал искать вторую работу. После напряжённых поисков чёрных работ (бюро по трудоустройству такими, как мы — музыкантами с высшим образованием — не занимались, инженерами — тоже), по рекомендации свояка-одессита, прекрасного инженера, так же, как и В. Зимин, безвременно умершего здесь — Володи Лукаша (его чудные стихи о поцелуе приводились выше) устроился сторожить (ночь через ночь) адвокатские конторы в центре Тель-Авива.
Это было моей второй работой на протяжение четырёх лет. Вскоре совершил алию и мой старый знакомый по Новосибирску — пианист В. Шварёв (как оказалась, мать его была еврейкой!). Приехал он из Ленинграда, где в Институте культуры разрабатывал программы обучения музыке для народов Севера.
Помог ему устроиться в свою фирму на ночную охрану тех же адвокатских контор, что охранял и сам, что было связано с определёнными усилиями: “русских”, по негласному указанию, надо было разделять, не давая им “организовываться в протестные группы”. Познакомил его и с музыкальной кафедрой Бар-Иланского университета, где делал докторат. Володя, уже будучи доктором, не нуждался в обучении, более того, он сам организовал при кафедре Отделение народной еврейской восточной музыки, при котором действовал Оркестр народных инструментов (под руководством доктора музыки из Ташкента Халилова), специалисты читали курсы теории восточной музыки, инструментоведения и вели практические занятия по овладению восточными музыкальными инструментами.
И я имел удовольствие и удачу два года посещать эти лекции и занятия. К сожалению, еще через несколько лет Володя вынужден был оставить эту работу (приносившую университету немалую прибыль и популярность) — как он сам объяснял: вышестоящих местных коллег “замучила зависть” к таким успехам вновь приехавшего. Властолюбие и зависть оказались сильнее корысти…
Моя тринадцатилетняя дочь в течение первого года жизни в новой стране училась в восьмом классе обычной школы — беда была только в том, что она, естественно, не знала языка обучения, а ульпаны-студии для изучения языка, как назло, закрыли. И она целый учебный год просидела на уроках, ничего не понимая. В конце учебного года получила “на память” общую фотографию учеников и учителей класса с чёрным пятном вместо своего лица. На вопрос: “За что?!” получила ответ: “А ты для нас была и осталась ‘тёмной лошадкой’.”
А на следующий год поступила в очень престижный холонский тихон (старшие классы средней школы) Кугель, где не только не получила помощи и поддержки — напротив, cоученики и учителя относились к ней крайне враждебно, а сосед по парте просто издевался — колол до крови ручкой в ногу — и все её жалобы классному руководителю оставались без ответа. Пришлось самому как-то вечером позвонить отцу этого подростка и “по душам” с ним поговорить.
Собственно, сказать со своим скудным ивритом я мог немного: “ Если ты не уймешь своего «террориста», мне придётся это сделать самому”. Надо сказать, что к этому времени газетная компания по очернению нашей алии (волны новых репатриантов из России) набрала обороты, и многие коренные израильтяне (сАбры) и долгожители в стране (ватикИ) искренне верили, что в нашем лице к ним приехали, в основном, проститутки и мафионеры. Видимо, в свете этой атмосферы мой разговор оказался действенным. Через минуту раздался звонок классной дамы, потребовавшей, чтобы я немедленно извинился перед отцом маленького мерзавца, на что получила приглашение объясниться у директора школы за то, как она реагировала (вернее, не реагировала) на жалобы дочери.
Назавтра я поспешил к директору, но встреча не состоялась — она принимала только по предварительной записи. После этого издевательства прекратились, но с окончанием учебного года я получил из школы письмо, в котором говорилось, что моя дочь, как не справившаяся с рядом годовых контрольных, в следующем учебном году будет учиться в классе для отстающих, не дающим право держать экзамены на аттестат зрелости. Удалось устроить её учиться в нормальном классе только после активных поисков и советов посторонних людей (отдел образования Горсовета наше дело не интересовало) в школу с сельскохозяйственным уклоном (благо, моя дочь любит животных и природу). Там она и получила через несколько лет учёбы вожделенный аттестат… Но эти первые годы в стране, к горькому сожалению, оставили в её неокрепшей душе тяжелые и глубокие шрамы, проявившиеся позднее…
Однако, из-за этих неудач мы и не думали падать духом и отказываться от своих целей (надо признать, жена стоически переживала всю тяжесть новых жизненных условий и резкое падение нашего социального положения в новой стране). Не были мы с ней готовы лишь к специально создаваемым истеблишментом трудностям, к подлым наветам и очернению человеческого окружения — вместо братской помощи и простой доброжелательности. Но людей, в конце концов, можно было понять — боялись за свои места. Но стране-то нужны были наши светлые головы, образование, трудолюбие, наконец? Нет, потакая своим прежним гражданам, она стремилась использовать нас только на чёрных работах, “забивая микроскопом гвозди”, что аукнулось через несколько десятилетий системным кризисом власти в маленькой стране, окруженной злобными врагами.
Мало-мальски освоив язык, поездив по разным университетам, я решил осуществить, наконец, свою старую мечту — изучить как следует еврейскую музыку и стать доктором. Для этого выбрал Бар-Иланский университет, где была докторантура (правда, лишь для музыковедов) и давали стипендию (что в моём положении было крайне важно).
Без особого труда прошёл собеседование, на котором представил перевод книги Идельсона, все необходимые документы об образовании, и был принят. На этом собеседовании был приятно удивлён тем, что Новосибирская консерватория высоко котируется здесь (этот факт акцентировал коллегам профессор Браун, сыгравший в моей учебе и последующей научной работе большую роль).
При этом меня обязали сдать четыре обязательных курса: “Западная музыка Средневековья и Ренессанса”, “Системы научного исследования” и обязательные в этом университете “Основы иудаизма (четыре семестра: Пятикнижие Моисея, Талмуд, еврейская история и еврейская философия)”, что было принято мною с энтузиазмом — ведь всего этого я не мог получить там!
Интересно отметить, что мне исполнился к этому моменту 41 год, как и моей маме в 1956 году, когда она поступила в Финансово-экономический институт получать второе образование, и учился я, как и она тогда, шесть лет (у меня, правда, ещё два года ушло потом на доработку статьи) — чем не параллель, объединяющая схожие ситуации матери и сына в разных странах и эпохах. Со второго года моего обучения открылась докторантура по композиции — у профессора А. Гайду — и мы вместе с новым другом из Дагестана Перецем Элиягу с радостью перевелись в его класс.
В докторантуре я увидел воочию и сблизился также с пианистом из Ташкента, другом детства З. Фельдгун, о котором она так много рассказывала в Новосибирске — Даником Зиссерманом (тоже — параллель), он оказался не только прекрасным музыкантом и педагогом, но и надёжным и верным другом! Однажды нас навестили и старшие однокашники по классу Мурова в Новосибирске Л. Богуславский и З. Бляхер, отказавшие мне вскоре после приезда с устройством в Иерусалиме, ссылаясь на то, что предыдущие попытки устроить друзей, потерпели фиаско — такой огромный вал алии-репатриации обрушился на страну!
Это звучало странно — ведь она сама “перекрыла” многим желающим переезд в США, всячески зазывала нас, суля многое (я-то ехал по сионистским и профессиональным причинам, поэтому никуда “заворачивать” и не собирался). Поддержал на первых порах и M. Шавинер, который вскоре помог с устройством в Герцлийский консерваторион.
Через год наш профессор попросил нас с Перецем перейти в класс нового педагога — профессора Гидона Левинсона, “чтобы помочь ему закрепиться”, что мы, недолго думая, и сделали (ведь это тоже было “предложением, от которого нельзя отказаться”). Начался шестилетний марафон в докторате университета, который сочетался с обучением на полугодовых курсах учителей музыки “Тальпиот”, и двумя работами — в Герцлии и первый год в Кфар-Сабе, а затем — четыре года “от звонка до звонка” в ночной охране. Последняя продолжалась с 22:00 до 06:00 ночь через ночь.
Там, ночами, я и написал докторскую диссертацию на тему “Современный еврейский композитор перед лицом этнического выбора” , “Симфонический дневник“ для оркестра (на базе своего “Тройного концерта”), “Колыбельную” для виолончели соло и “Песню любви”* для флейты и альта. Всё исполнялось, кроме оркестрового “Дневника“ — cамой важной, выпускной вещи, которую обещали исполнить!
Согласно Уставу университета, за четыре года мною были сданы все экзамены (по музыкальным курсам и курсам по иудаизму), написаны статья и оркестровое сочинение, посланные рецензентам. Ещё два года ушли на поправки и улучшение статьи (сочинение было принято сразу), год пришлось ждать церемонии вручения дипломов — и летом 1999 года я осуществил одно из задуманного — стал доктором музыки.
Если кто-то подумал, что трудности на этом пути у меня были только естественные — с языком и новой областью — музыковедением, то он очень заблуждается. Главные трудности, которые мне помог преодолеть мой “прямолинейный, как оглобля” характер, заключались в человеческом факторе. Очень помогали выходец из бывшего СССР, точнее, из Латвии, профессор Йоахим Браун, возглавлявший Кафедру музыки, и сменивший его позднее выходец из Аргентины музыковед Эдвин Серусси.
А крайне негативно относился педагог по современным компьютерным музыкальным программам (который преподавал устаревшую и никому не пригодившуюся впоследствии программу) — посредственный музыкант и мало сведущий в своём предмете лектор — профессор Эйтан Авицур, который оскорблял нас вычитанными из газет клише, и не владел методикой преподавания. Он однажды “в шутку” послал меня “за водкой”, а когда я возмутился, стал предлагать дружбу, совал руку для пожатья, от чего я наотрез отказался. Его курс у меня оказался лишним (хватило других для докторского зачёта), так что я даже не стал его сдавать.
Но значительно большие проблемы создавал мой “руководитель” Гидон Левинсон (не имевший ни одного исполненного симфонического сочинения). Всё началось с того, что он заставлял меня печатать своё выпускное сочинение (деньги на это выделял университет) у конкретного человека (у которого сам занял определённую сумму, как выяснилось позднее), только учившегося этому, что я делать категорически отказался, увидев его “мазню”. В ответ он начал по домашнему телефону угрожать мне комиссией по этике. Я тут же позвонил профессору Гайду, попросил о срочной встрече, которую он мне назначил, и объяснил ситуацию: его ученик, к которому он так просил перейти, теперь ведёт себя непотребно.
Быстро оценив ситуацию, которая могла выйти из-под контроля (“шантаж”, как объяснил мне товарищ по ночной охране Фреди из Египта — дело полиции и вообще подсудно!), Хайду встал на мою сторону, и эта проблема была, слава Богу, решена.
Но была и другая, более сложная, связанная с тем, что он хотел тянуть время, не читая мою статью. Дело в том, что, пока я числился его докторантом, он получал за свои консультации немалые деньги (хотя читатель уже понял, чего они стоили), причём он всё это время не нёс никакой ответственности. Стоило ему “принять” работу и “выпустить” её дальше — к зав. кафедрой и к заочным оппонентам — как он мгновенно лишался хорошего заработка (докторантов было и есть по этой специальности мало) и начинал нести огромную ответственность (а он сам признавался, что ничего не понимает в моей аналитической статье).
Это тянулось значительно дольше установленных Уставом трёх месяцев. Что мне оставалось? Я начал на общих семинарах, которые тоже вёл он, задавать ему такие неудобные профессиональные вопросы, что он надолго замолкал, не зная грамотного ответа. Но, когда и это не помогло, позвонил ему домой с работы, потребовав не тянуть время и прочитать мою статью. Он назвал меня наглецом, я в ответ его — трусом и лгуном. Он бросил трубку.
Еле дождавшись конца смены, поехал в университет, где заявил зав. кафедрой, что, если у руководителя нет времени прочитать работу докторанта — значит, ему не нужен этот докторант, и прошу перевести меня обратно —к профессору Гайду. Серусси постарался сделать всё, чтобы решить вопрос, и через день дело сдвинулось и…полетело на всех парусах! Мой “руководитель”, наконец, прочитал мою статью, и я её вскоре закончил. Но подписал первым не он (по трусости), а зав. кафедрой Серусси, хотя по Уставу первым подписывает руководитель работы. C тех пор я не раз сталкивался с людьми — композиторами и музыковедами, которые потратили много лет, чтобы стать здесь докторами — и не стали, вследствие подобных козней (но уже совсем других людей и в самых разных университетах). Другой вопрос, что заветный диплом в моих руках, который я на торжественной церемонии получил, мало что изменил в моей жизни и работе…
За время моей учёбы в докторате произошло много событий. Прожив год на съёме и поняв, что плата за съём примерно равняется выплатам за ссуду, решили взять ипотечную ссуду и купить квартиру в Яффо. Квартира была на четвёртом этаже 4-этажного дома без лифта, но по стоимости нам подходила (большинство наших друзей приобретали именно такие квартиры — чтобы поскорее выплатить ссуды и “освободиться”). Квартира была после ремонта и производила неплохое впечатление. Но первой же весной “потекла”: крыша была покрыта при строительстве (30 лет тому назад) не той смесью — она не отталкивала воду, а впитывала её, и зимой грязные пятна отпечатывались на потолках и стенах всей квартиры, а в летнюю жару грязная жижа стекала по стенам на пол. Но мы не унывали, жена меня поражала своим энтузиазмом — она сама, стоя на стремянке, цементным раствором заделывала точки проникновения ржавой жижи в нашу первую “на родине” квартиру, подвешивала бутылки для её сбора и т. д. Правда, это мало помогало…
А председатель домового совета — религиозный человек из Марокко (или Ирака) неугасимым огнём ненавидевший нас за несоблюдение заповедей — категорически отказывался провести ремонт крыши с помощью рубероида (обычный асфальт не давал результата), ссылаясь на дороговизну, не предусмотренную Уставом. Когда мне всё это надоело, я взял газету и пригласил первого попавшегося “русского” мастера из Днепропетровска сделать ремонт с гарантией. Гарантия была на 10 лет. Заплатил ему сам (потом домовой совет — уже с новым председателем — мне всё вернул). И наши мучения вмиг прекратились.
Вскоре после покупки квартиры мы, как и большинство приехавших с нами, купили машину. Без неё я не смог бы выдержать бешеного темпа новой жизни на двух (включая ночную) работах и учёбе. Однажды я подсчитал, что провёл на них, не заезжая домой, 36 часов! Такая жизнь приводилa к нервному истощению. О последнем свидетельствует моя
“Молитва
Кто скажет о себе, что был он глуп,
Не видел Промысла, не ведал Провиденья,
Что гласу свыше оставался глух,
Не понимал наитья и знаменья,
Пытался, не имея карты плыть
По океану жизни и искусства,
Держа в руке одной лишь страсти нить,
Обожествляя суетное чувство,
Понятья не имея ни о зле,
Ни о добре, об их борьбе всегдашней,
Взамен придумав сказку об орле,
Над всей земною пошлостью парящем?
Кто может в том признаться, что хотел
Божественную изменить природу,
Что в этом, ясно, он не преуспел,
Хоть трубы все прошёл, огонь и воду.
И, потеряв напрасно уйму сил,
Уже не верит никакой надежде.
Кто скажет о себе, что глуп он был,
Что зрячим став теперь, слепым был прежде?
Никто не скажет, только я один,
Свою ещё раз подтверждая глупость,
Скажу Тебе: прости меня, прости!
Измучив всех, смертельно сам измучась,
Наказан так жестоко, как ещё
Я не был никогда наказан свыше.
Я буду ли когда-нибудь прощён
Или хотя б когда-нибудь услышан?
Ведь столько раз давалось мне понять
И столько раз мне посылался случай —
И вот я в бездне. Ты меня поднять
Захочешь ли по этой страшной круче?
Ведь слишком поздно понял я, что жить —
Не значит только прямо от порога,
Что два-три раза в жизни совершить
Крутые виражи должна дорога,
Что, сохраняя верность лишь себе,
Мы долг свой пред Тобою выполняем,
Прости меня, что я в своей судьбе
Не понял ничего, что был внушаем,
Что искорку Твою я раздувал,
Но не раздул до яркого горенья,
Что жизнь свою так рано я сломал,
Не испустив ни вздоха сожаленья…” (1994)
Глава V
“…Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как лётчик, как звезда…”
Б.Пастернак. “Нoчь”
На работе мне однажды стало плохо от долгих переездов в автобусе, да и cрок скидки, полагающейся новым репатриантам, подходил к концу. Так я, всю жизнь бывший с техникой на “вы”, стал водить машину, без которой, действительно, было бы невозможно ни сделать докторат, ни поспевать на обе работы.
Проблема ещё была в том, что я плохо ориентируюсь в пространстве, и тут помог атлас карт, который был путеводителем и в городской застройке, и в путешествиях на Мёртвое море и в Иерусалим. Однажды поехали на этой машине с моим соседом по лестничной площадке — солистом Мариинского театрa в Cанкт-Петербурге (который на лето приезжал отдыхать в Израиль, где жена жила постоянно), обладателем чудесного баритона Виктором Черноморцевым — и нашими жёнами — в Йокнеам, что на севере страны, давать концерт из оперных арий и романсов русских композиторов в частном концертном зале (я — в качестве пианиста-аккомпаниатора и шофёра). Этим же составом и с детьми ездили и на Мёртвое море отдыхать. Для Вити, собственно, написана партия пророка Исайи в моей Третьей симфонии. Как жаль, что он не дожил до премьеры (Симфония не исполнена по сей день…), преждевременно уйдя из жизни!
В следующем, 1995 году я решил навестить в Омске своих престарелых родителей и старшую дочь, которая жила с мужем в бывшей нашей квартире. Сделал это очень своевременно, как выяснилось: это была последняя встреча с 88-летним отцом. Месяц общения с родными пролетел как в сказке. Я пробовал начать “агитацию за воссоединение семьи”, но отец, не желавший на старости лет ничего менять, попросил меня этого не делать, что я и выполнил, уважая его волю.
У мамы было другое мнение: она хотела воссоединиться с любимой дочерью, которая к тому же активно её к этому подвигала в своих письмах (а иногда и их отсутствием, когда ей казалось, что дело “застревает”, чем ввергала их в полупаническое состояние). Во всяком случае, вся квартира была усеяна записками с номером счёта в израильском банке, на который следовало перевести деньги от продажи квартиры (которую отец ни за что не хотел продавать!).
Уже через год я приехал на похороны отца (да будет благословенна память о нём!), доведённого внутрисемейным конфликтом до нервного стресса и перешедшего в мир иной в возрасте 89 лет. Мама, с помощью сестры продавшая квартиру и переехавшая, наконец, к ней жить, думаю, поняла со всей глубиной позицию отца, не желавшего терять на старости лет самостоятельность и оставлять страну, которой отдана жизнь.
Учась в докторате, я сделал ряд аранжировок для Герцлийского городского оркестра под руководством бывшего американца Гарви Бордовича и местных эстрадных солистов: Балди Ольера (гитариста), Боаза Шараби (певца — композитора песен), Эяля Голана (певца), Дэвида Брозы (певца-композитора), программу неаполитанских песен для Йотама Коэна (певца бель канто) программу негритянских спиричуэлс, а также оркестровку для струнного оркестра “Токкаты и фуги ре минор“ И.С, Баха — благодаря чему меня узнало начальство города. После этого предложил руководителю оркестра к его 10-летию заказать мне симфонию. Но на неё не давали денег. Сошлись на Праздничной увертюре* (на еврейские темы), которую я с воодушевлением написал, услышал дважды исполненной в том же 1999 году.
После этого успешного исполнения заказов не последовало (так же как и после аудиозаписи “Яффской симфонии”*, исполненной в Омске, разосланной мною в четыре оркестра в 2005 году). Зато та же Увертюра прозвучала через десять лет на открытии 20-го концертного сезона Герцлийского оркестра, вскоре после чего вполне успешный оркестр закрыли, а оркестрантов отправили на улицу. Мой хороший знакомый по Новосибирской консерватории Марк Майнбах, работавший в этом оркестре концертмейстером вторых скрипок, через некоторое время был мною встречен на автомобильной парковке оперного театра, где он уже работал вахтёром…
Вскоре после этого старшая дочь с мужем и малолетним сыном (родившимся за две недели до ухода моего отца) приезжала к нам в гости — присмотреться, как она говорила. А спустя пару лет уже приезжала одна — подлечиться. Тут-то и выяснилось, что все эти годы она вела борьбу с алкоголизмом мужа, что, несмотря на успешную работу преподавателем Художественной школы (она за время нашего отсутствия успела закончить художественно-графический факультет Пединститута), жизнь у них не клеилась, а его звонок ей при нас — в развязно-хамском тоне довершил дело: мы с женой настоятельно посоветовали дочери немедленно разводиться и с сыном переезжать к нам.
Она робела (извечный страх российских женщин остаться без мужа!), ссылалась на нехватку денег и пр. На что мы заявили, что денег ей дадим, а продолжать жить в такой атмосфере нельзя ни в коем случае. После долгой судебной тяжбы ей удалось отсудить 5-летнего сына и воссоединиться с нами. Шёл уже 2001 год.
А за три года до этого, подав на утверждение докторскую диссертацию, я ушёл с ночной работы и воспользовавшись протекцией Л. Пташки — известного джазмена, в качестве второй, начал преподавать скрипку и теорию музыки в Яффском центре оркестров (недалеко от моей недавно купленной квартиры), где уровень не отличался от клубного. В зале этого центра (лучшем по акустике для камерной музыки в Тель-Авиве) в 1999 году я сам организовал свой первый (и пока последний) в Израиле авторский концерт, в программу которого вошли: Трио-реквием* (Наташа Тадсон — фортепьяно, Арнольд Кобылянский — скрипка и Олег Столпнер — виолончель), Вторая соната для фортепьяно* (Виктор Деревянко) и новое сочинение, ради премьеры которого, собственно, всё и затевалось — плод погружения в изучение восточной и еврейской музыки в докторате — “Диатоническая фантазия”* для арфы (Юлия Свердлова — арфа). Концерт прошёл с аншлагом, был положительно освещён в центральной газете “Га-Арец”, на ивритоязычном радио и … не имел никаких последствий для моего будущего.
Получив диплом доктора, я понял, что ни исполнения, ни устройства на работу, более соответствующую моему новому научному званию, ждать не приходится (об этом недвусмысленно говорил печальный опыт трудоустройства в музыкальные ВУЗы и колледжи и участие в конкурсах (объявлявшихся “для формы”) на замещение вакантных должностей в них.
Основательно изучив еврейскую народную музыку в докторате и написав о ней докторскую статью и несколько научных и публицистических (опубликованных в сборнике Еврейского университета в Иерусалиме, московского журнала “Лехаим” и в сетевом журнале М. Райса “Израиль — 21 век — музыка”), обратился к жанру камерной музыки: написал Струнный квартет “Памяти отца“*, Трио для кларнета, скрипки и фортепьяно”*, “Йом Киппур”* — поэму для струнных — в которых сбылась моя мечта — писать еврейскую художественную музыку, основательно её изучив. Всё это писалось “в стол” — без исполнения, в ожидании лучших времён.
Тем временем старшая дочь с 5-летним сыном репатриировалась и вскоре устроила свою судьбу, выйдя замуж (гражданским браком) за разведённого уроженца страны, отца четверых детей. Сын её вырос, освоил иврит на уровне родного языка, окончил среднюю школу, получил специализацию по электронике, отслужил в армии и сейчас работает в бизнесе, мечтает получить образование по управлению бизнесом, уже побывал за границей: в Грузии и Нидерландах. Его мать преподаёт рисование в частной школе и в детском саду. Несмотря на то, что она окончила в России Педагогическую академию по рисованию и имеет стаж работы по специальности, её диплом здесь не признали — вопиющая несправедливость!
Но она хотя бы здорова и устроила свою личную жизнь. Младшая дочь после окончания средней школы и получения аттестата зрелости пошла, как требует здесь закон, служить в армию. Там, будучи в отпуске, она поехала с друзьями на гору Хермон, при возвращении машина, в которой она ехала, перевернулась, и она получила сотрясение мозга. Через какое-то время последствия этого прошли, но позже, к сожалению, дали о себе знать.
В 2003 году она вышла замуж за уроженца Киева — программиста С. — сына известного математика, автора учебников и книг по этому предмету. Свадьба была пышной и запоминающейся. Но жизнь не заладилась, и через три года они развелись. Причём у неё обострилась болезнь, связанная с травмой головы. Это проявилось как бифункциональное расстройство психики, с чем она в первый раз попала в больницу (к сожалению, это повторялось ещё дважды — в 2008 и 2017 годах).
Каждый день мы с женой (или я один) ездили её навещать и возили сумки с разной снедью, зашли в приличный минус в банке. Но, как не раз бывало в Израиле, решение проблемы “упало с неба”: мне прямо на работу в Герцлию позвонили из фирмы по устройству торжественных событий: какой-то богатый французский еврей женил сына, снял для гостей целый отель в Эйлате, а для их развлечения — раананский симфонический оркестр, для которого нужно было сделать несколько аранжировок — аккомпанементов популярных песен — для известного певца Давида Мэора и попурри из традиционных еврейских песен для симфонического оркестра. Разумеется, я согласился, работал неделю с удовольствием и …вывел семью из финансового кризиса.
При выписке дочери врачи меня уверили, что это пройдёт, что работать она сможет, и это, хоть и не сразу, оправдалось — она начала работать в начальной школе, окончив несколько специальных курсов для этого.
Несколько раньше, к 10-летию своей алии — и для её оправдания — задумал написать “Яффскую симфонию”* для большого оркестра. Писал её вначале карандашом, потом тушью, много думал, сомневался, переделывал, показывал друзьям-композиторам. Это было моё первое оригинальное симфоническое сочинение в еврейско-израильском стиле, с использованием этнических элементов еврейской и арабской музыки, европейского волнового принципа развития, сочетаемого с принципами развития восточного макама.
Когда окончил, предлагал её для исполнения разным израильским дирижёрам: ришонскому Гилю Шохату (у которого учился к тому времени в Тель-Авивской академии музыки мой бывший ученик Гилад Гохман), ученику Арнольда Каца тель-авивцу Леонтию Вольфу, звонил даже самому А. Кацу в Новосибирск — всё тщетно!
Впрочем, существовали другие возможности для самореализации композитора, например, Премия премьер-министра, которую успели получить в 2000 году мои грузинские друзья-композиторы. Дело упрощало и то, что я уже был избран и в Правление израильской Лиги композиторов, где работал членом комиссии по организации концертов. “Свой” концерт (с участием замечательных исполнителей Нади Вайнтрауб — фортепьяно, Орит Орбах — кларнет, Гилада Гильдсхайм — скрипка), я организовал осенью 2003 года. В концерте прозвучали, кроме моей “Утренней молитвы” * (первой части Кларнетовой сонаты), не исполнявшиеся прежде в Израиле сочинения Е. Геллер, Г. Гохмана, Л. Когана.
А творческую премию Премьер-министра я получил в следующем, 2004 году. И, как это часто бывает в Израиле, получение столь престижной премии совпало с потерей второй работы — в яффском центре оркестров. Просто директор после поздравления с таким успехом, “делающим честь всему коллективу, в котором я работаю”, сообщил мне, что в новом учебном году будет бюджетное сокращение. А на одну работу в Герцлии, где договор был составлен на треть ставки, существовать было невозможно. Повезло, что после стрессового летнего поиска с нового учебного года нашлась работа в филиале герцлийского консерваториона — в Герцлии питуах.
Я в то время установил контакт с московским союзом композиторов и, благодаря Казенину, добился включения в программу одного из концертов фестиваля “Московская осень” своей новой на тот момент “Диатонической фантазии” * для арфы соло. Кроме того, я договорился о встрече с московским пианистом В. Щербаковым. Как он появился в моей жизни? — Буквально, упал с неба! Жена директора музыкальной школы в Герцлии, где я работал, получила направление на повышение квалификации в московский Институт им. Шнитке к А.И. Щербаковой — музыковеду и жене В. Щербакова. А последняя была дочерью Ж. Белецкой — органистки, участницы ансамбля “Ренессанс”, ещё в 1984 году, исполнявшему мою сюиту “BACH-85” в Риге и Омске. Она и порекомендовала зятю связаться со мной, и, когда мой директор с женой вернулись, они вручили мне телефон четы, сыгравшей особую роль в моей будущей жизни.
Счастье, что мама, переехавшая в Израиль в 1997 году, успела узнать о моём награждении. Но печально, что произошло это незадолго до её безвременной кончины. Дело было так. Осенью того же года я сидел с родными в аэропорту и ждал задерживавшегося рейса в Москву на тот самый фестиваль “Московская осень” — на московскую премьеру “Диатонической фантазии”* в исполнении московской арфистки Т. Вымятневой, когда неожиданно позвонила племянница и сообщила печальную новость: маме, которая жила после переезда у сестры и пережила к тому времени автомобильную аварию, лечение в больнице и воспаление лёгких, неожиданно стало плохо с сердцем.
Дома кроме неё была внучка, которая не сразу обратила внимание на состояние бабушки, т.к. была в дальней комнате с молодым человеком… Пока она сообщила об этом по телефону сестре, пока они приехали в поликлинику, и ей там сделали ЭКГ, прошло много времени, и мама оттуда уже живой не вышла. Она оставила этот мир, как и отец, в возрасте 89 лет (да будет земля ей пухом!). Разумеется, отменил поездку и вернулся домой. После похорон и недельной шивы по маме вернулся к работе.
За этой тяжёлой утратой внезапно последовали совсем другие, совершенно неожиданные и радостные события. В декабре того же 2004 года мне позвонила из Омска моя бывшая ученица по училищу О. Зубченко (к тому времени — руководитель творческого отдела Филармонии) и предложила участвовать в Международном музыкальном фестивале “Где-то есть город…” в Омске в марте 2005 года. При этом могли быть исполнены почти все мои написанные в Израиле сочинения: “Яффская симфония”* , “Йом Киппур”*, Квартет “Памяти отца”* — базельским струнным квартетом “Азазелло” (который возглавляет бывший омич Р. Кожевников) и два сочинения, написанные ещё в Омске: “Увертюра на сибирские темы”* для струнных и “Сюита на темы еврейских религиозных песнопений для органа”.*
После всех моих неудачных попыток “пристроить” свои новые работы в родной для них еврейской стране, длившихся годами — такое предложение! Разумеется, я тут же согласился и сел готовить нотный материал. Поездка состоялась — да как удачно! Я услышал впервые свои “Яффскую симфонию”*, “Йом Киппур”* — в исполнении родного мне Омского симфонического (в первом концерте которого я сам участвовал в далёком 1965 году), под управлением молодого талантливого дирижёра из Тамбова Д. Васильева (который вскоре по моей рекомендации директору Филармонии возглавил этот оркестр), камерный оркестр исполнил “Увертюру на сибирские темы”*, квартет из Базеля — Струнный квартет*, а А. Чуловский — Сюиту для органа*.
Три премьеры прошли на “ура”, особенно — “Яффская симфония”*, после “Увертюры” публика даже устроила мне овацию стоя. Словом, я впервые за 14 лет, прошедшие с моего отъезда, почувствовал себя композитором — человеком, нужным обществу, можно сказать, родился вновь!
Вернувшись, сел писать Сонату для виолончели с фортепьяно*, а вскоре мою новую Сонату для скрипки с фортепьяно* сыграли в Шпайере (Германия) Жанна Гольденберг — сестра моей знакомой, пианистка, и Дан Спектор — cкрипач. Вот так, как с неба свалилась нежданная радость, и привела за собой другие.
Следующим летом — 2006 года — новые друзья Щербаковы пригласили меня участвовать в Музыкальных ассамблеях в Михайловском — на родине А.С. Пушкина, где обещали исполнить мои новые сочинения Кларнетовое трио* и Виолончельную сонату*.
Надо заметить, что последняя прозвучала в марте того же года в исполнении Йони Готлибовича (виолончель) и Ревиталь Хахамовой (фортепьяно) в одном из центральных тель-авивских залов в концерте Ансамбля “Мейтар”, но я был не удовлетворён исполнением, формальным и неживым, а новое Трио с кларнетом (бартоковский состав), написанное для израильских исполнителей пианистки Н. Вайнтрауб, кларнетистки Орит Орбах, участвовавших в организованном мною концерте Лиги израильских композиторов и церемонии награждения премией Премьер-министра (“Утренняя молитва”* — 1-я часть Кларнетовой сонаты) и скрипача Гилада Гильдсхайма, вообще не исполнялось.
Я с радостью согласился и поехал в Москву, где мы встретились с пианистом и другими исполнителями (среди них были такие звёзды, как профессора Московской консерватории А.Тростянский — скрипач и К. Рыбаков — кларнетист, а особенно — Лауреат конкурса им. Чайковского А. Бузлов — виолончелист. А потом Вася всех нас повез на своём микроавтобусе в Псковскую область, где и находится Михайловское (а также Петровское и Тригорское), как все мы учили в школе. Дело было в июле, и ночью страшно допекали комары. Но на этот случай было придумано средство — таблетка, включаемая в электроразетку.
Репетиция Кларнетового трио* прошла довольно напряжённо из-за ритмических трудностей, но дирижировать я отказался — это могло только испортить дело. А Виолончельная соната* пошла сразу почти без помарок. К счастью, исполненные в одном концерте, российская и мировая премьеры прошли очень успешно, были записаны, а Виолончельная соната после этого была ещё несколько раз сыграна в Москве.
В том же 2006 году я написал Второй фортепьянный квинтет (ниже именуемый просто “Фортепьянный квинтет”*, т.к. ноты Первого утрачены), который считаю своим лучшим камерным сочинением. Квинтет написан во многом под тяжёлым впечатлением от болезни дочери, в нём, в отличие от других моих израильских сочинений, еврейская тема “спрятана” под академическим и личным “покровом”, но незримо присутствует как “вечное движение” не находящего покоя странника.
А в следующем, 2007, написан Секстет для гобоя, фортепьяно и струнного квартета, исполненный в одном из концертов В. Щербакова в Московской консерватории двумя годами позже. В том же году я потерял работу в Герцлии питуах и устроился в рамат-ганский оркестр губных гармошек в качестве пианиста-аккомпаниатора и аранжировщика вместо уехавшего на полгода в отпуск в Америку Рафи Фейгельсона, который через несколько лет оформил мой личный сайт в Интернете и выложил в YouTube записи около 30-ти моих сочинений. На эту зарплату мы, наконец, обновили мебель в спальне (до этого спали на старой кровати и пользовались старым шифоньером).
А ещё через год, наутро после поездки с дочерью в незнакомый кибуц на выставку собак, летом 2008 года, я упал рано утром, возвращаясь из лавки с молоком для любимой чашки кофе жены в собственном подъезде, вывихнув руку, да так, что порвал нерв и еле дошёл до своей квартиры, где напугал своим бледным видом жену и больную дочь.
Работники немедленно вызванного амбуланса аккуратно снесли меня в машину и мы все поехали в больницу “Ихилов” (находившуюся почти у самого нашего дома больницу “Вольфсон” мы проигнорировали, т.к. незадолго до этого наша многострадальная дочь, на собственном дне рождения в кафе сломавшая руку, не получила там квалифицированной помощи и вынуждена была воспользоваться любезностью знакомого ортопеда на дому).
Там пришлось довольно долго ждать помощи в приёмном покое, и только благодаря моему громкому возмущению, врач, наконец, подошёл, послал на рентген, потом сделал укол, погрузивший меня в приятную дрёму, а, когда я проснулся, то впервые понял, что такое счастье — это отсутствие боли (по Д. Толстому ещё и — угрызений совести, с чем я тоже вполне согласен!). Рука медленно, но заживала, я начал возвращаться к педагогической работе и сочинению.
Но тут дочь — через два года после больницы, получавшая неправильное лечение от психиатра, приведшее к депрессии, снова попала в больницу — к счастью, недалеко от дома и в открытое отделение. На этот раз её вернули в строй за неделю с небольшим, подруга помогла найти работу в одной из начальных школ Бат-Яма, и она начала успешную трудовую деятельность в качестве помощницы учителя начальных классов, которая продолжалась 9 лет.
Прошёл ещё год, и — снова нежданная радость с неба, да какая! — по электронной почте я получил известие от московского музыковеда Ильи Овчинникова, что в одном из концертов очередного Международного московского фестиваля симфонических оркестров мира ко Дню России 12 июня 2009 года оркестр Омской филармонии исполнит мою “Яффскую симфонию”*! Причём, в первом зале России — Колонном зале Дома союзов — бывшем зале Дворянского собрания.
Не побывать на таком событии было выше моих сил. Я бросился в местную Лигу композиторов, Министерство культуры, МИД — просить отправить меня на такое престижное не только для меня лично — для страны — событие. Всё тщетно!
А в Союзе композиторов России (в котором я возобновил членство, будучи в 2005 году в Москве проездом на омскую премьеру “Яффской симфонии”*) Секретариат принял решение комaндировать меня и выслал в тот же день через своего агента электронные билеты на самолёт Тель-Авив – Москва, Москва – Тель-Авив. Это было счастье!
До сих пор оно остаётся центральным и высшим событием в моей жизни и композиторской карьере. Оркестр играл превосходно, дирижёр Васильев тоже был на высоте, московская фестивальная публика приняла новую музыку на восточном материале, концепционно связанную с новой проблемой 21-го века — войной цивилизаций Востока и Запада на “ура”, пресса русско- и англоязычная откликнулись восторженно, по интернету передавали концерт на весь мир, мои ученики в Израиле воспользовались этим, слушали весь концерт, видели меня поднимающимся на сцену и принимающим овации публики — словом, это было радостной кульминацией всей моей творческой жизни.
Отправившись в Москву, я оставил на столе неоконченную партитуру своей Второй, “Омской”* симфонии, которую решил в благодарность об омской премьере “Яффской” посвятить Омску, где прошли моё детство, юность и взросление. Вернувшись из Москвы, я окончил новую 3-частную симфонию, в которой использовал материал песен омских композиторов и моего учителя А. Мурова, совершенно другой, чем в Первой симфонии, но развитый в сходной манере — из этнических “эмбрионов” выращивалось долго длящееся симфоническое действо.
Она впервые с успехом исполнялась в Омске на Фестивале новой музыки в марте 2010 года, куда я с удовольствием приезжал, оторвавшись от преподавательской рутины в консерваторионе Герцлии и раананской религиозной начальной школе, где я за год до этого начал преподавать игру на скрипке ученикам начальной школы. В том же концерте исполнялась Месса Дженкинса с участием солистов и хора. Партию хора исполнял хор Омского университета, и я подумал, что в следующей симфонии обязательно использую хор. Успех первых двух симфоний с омским оркестром заставил меня подумать о продолжении работы в этом жанре, пришёл к которому я довольно поздно — после 50-ти.
В Омск я летел через Москву, где В. Щербаков организовал мне по дороге в Омск авторский концерт в Еврейском культурном центре на Б. Никитской, где прозвучала премьера Фортепьянного квинтета* (В.Щербаков — фортепьяно и Новый русский квартет), российская премьера Скрипичной сонаты* (В.Щербаков — фортепьяно и И. Норштейна — скрипка), московская премьера Виолончельной сонаты* (В. Щербаков — фортепьяно и А. Бузлов — виолончель), а по дороге из Омска — исполнение Квинтета в Музее им. М.И. Глинки.
Концерт в ЕКЦ прошёл великолепно, все музыканты были на высоте, публика тепло принимала сбивчивые объяснения автора и его музыку, в зале присутствовали мои новосибирские друзья-однокашники по муровскому классу Г. Гоберник и В. Пешняк, друг детства знаменитый домрист А. Цыганков, известный телережиссёр-анималист Норштейн — дядя скрипача и другие замечательные люди.
Концерт в Музее им. Глинки, где через несколько дней после этого повторно — уже с записью — исполнялся Квинтет*, прошёл совсем иначе: за дни между концертами музыканты играли другую музыку, а моё сочинение, прошедшее очень успешно в ЕКЦ, подзабылось, и они … разошлись в середине сочинения, потом сошлись, а после концерта долго соединяли всё для записи, разошлись недовольные…
А дома меня ждало продолжение нового сочинения — Фортепьянного концерта*, начатого по просьбе В. Щербакова и для него в качестве солиста. В Концерте три части: первая — лёгкое скерцо-игра, вторая — соревнование-спор солиста с оркестром и третья — тоже движение, как и первая, но теперь это — буря, сметающая всё на своём пути. Концерт, посвящённый пианисту, был сыгран в марте 2012 года с минимальным количеством репетиций, что вызвало моё разочарование и непонимание.
Надо заметить, что все печатные материалы на почте России тогда тщательно проверялись, что привело к задержке получения оркестровых голосов Концерта, я этим был очень обеспокоен, в конце концов всё пришло задолго до концерта, но аккомпанемент Концерта оркестром был прочитан только один раз перед приездом солиста и автора, что было явно недостаточно для сыгранной и свободной игры ритмически трудного сочинения. Надо признать, что и Вторую, “Омскую симфонию”, дирижёр Васильев репетировал минимальное количество раз, а ведь её Финал тоже содержит ритмические трудности и требовал значительно большего количества репетиций.
Летом того же года жена поехала в Иркутск навестить родных — сестру, племянницу, её дочь и подруг по училищу, с которыми она до сих пор в тесной связи. Простудилась там во время поездки на Байкал, отвыкнув одеваться как следует, еле живая вернулась, доставив мне и дочерям массу волнений. В 2012 году мы сделали капитальное расширение квартиры (предусмотренное ещё планом ремонта всего дома 1994 года), на которое, наконец, появились средства, после которого у меня был уже отдельный кабинет с качественной звуковоспроизводящей аппаратурой.
Несмотря на некоторое охлаждение отношений с дирижёром, я решил продолжать писать в симфоническом жанре, и, вдохновлённый возможностью использовать хор, через год, в 2013-м году закончил новую, Третью симфонию “Исайя” — в четырех частях, на текст из книги пророка Исайи (в русском синодальном переводе 1916 года).
Симфония содержит не только связное развитие по содержанию (1часть — “На земле”, 2-я — “На небе”, 3-я — “Послание”, 4-я — “Аллелуйя”), но и стилевую трансформацию: от первой части, описывающей в эсхатологическом ключе бедствия народа, забывшего Бога (где преобладают алеаторика и сонористика), через вторую, где пророк в своём видении попадает на небо и получает миссию передать людям послание Бога, к третьей, которая содержит это послание (через постепенное “просветление” cтиля, в котором усиливается роль мелодического начала) и четвёртой (уже полностью написанной в ладовом ключе).
К сожалению, эта симфония, понравившаяся дирижёру, оказалась не по силам любительскому хору университета и до сих пор не исполнена. Получив от дирижёра грустное сообщение об этом, тут же сел писать “чисто оркестровую” Четвёртую симфонию — “Памяти Ф. Горенштейна”. Этот прозаик, ставший моим любимым благодаря его “Псалму” и “Месту”, занял особое место в моей жизни, и мне хотелось отдать дань его памяти и таланту.
Одночастная симфония была написана ещё через год, в 2014-м году, и послана в Омск. К сожалению, ни тема, ни музыка симфонии на этот раз не увлекли дирижёра, который тянул время полгода, пока не провёл (вполне успешную, по отзывам знакомых оркестрантов) репетицию-читку и не отложил премьеру на неопределённое время (я понял — навсегда).
Думаю, в этом решении сыграли роль идеологические мотивы (дирижёр не на шутку увлёкся православными сайтами и проповедниками, а в моей новой симфонии снова звучала еврейская тема — одна из главных в творчестве Ф. Горенштейна). К тому же изменилась ситуация в стране и политика властей. Я с удивлением и горечью начал слышать в электронных письмах моих бывших учеников — сибиряков антисемитские нотки — явные признаки “работы” активистов этого напрaвления, чего раньше в Сибири не наблюдалось, по крайней мере, открыто.
(окончание следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer11_12/ihejfec/
