(продолжение. Начало в «Заметках» №7/2018 и сл., а также в «Мастерской» в апреле 2019 г.)
Ленинград. Годы 1958–1962
Вскоре после возвращения мамы с Витей с юга закончился ремонт дома на улице Чайковского, и мы переехали туда из нашего временного жилья на Ломоносова.
В начале 1958 года на мамин очередной вопрос Баландин ответил ей, что правительственное постановление о переводе завода Красный Октябрь на новый вид продукции принято, но нужно дать время на реорганизацию, прежде чем он сможет говорить с директором завода Тарасовым о моём приёме на работу.
Время пришло в начале августа: мне было велено обращаться в ОКБ, вновь созданное на территории завода, а для этого идти в отдел кадров завода, где меня будет ждать разовый пропуск для прохода на территорию завода.
Я не пошёл, а полетел, но, видно, слишком разогнался, ибо отскочил от окошечка отдела кадров с грубым «Нет на вас никакого пропуска».
Пришлось маме вновь прозванивать заветную цепь, но на этот раз Баландин дал ей телефон Тарасова и велел связываться с ним, так как он уже в курсе дела. Тарасов рассердился, услышав, что пропуска не было, и велел прийти опять на следующий день.
Вторая попытка прошла гладко. Я сидел перед заместителем ОКБ Сутуловым. У него были кустистые толстовские брови и совсем не толстовские глаза. Я знал, что он получил указание, но, он заставил меня понервничать, делая «начальственный» вид, что размышляет над тремя записями в моей трудовой книжке: «Принят», «Уволен за прогул», «Принят».
Наконец, он «принял решение»: «Ладно. Увольняйтесь. Можете в тот же день приходить в наш отдел кадров: чтобы у Вас больше не было перерывов в стаже, приказ о приёме можно будет датировать днём увольнения».
15 августа 1958 года в моей трудовой книжке появились две новые записи: «СКБ Продмашдеталь — Уволен по собственному желанию» и «Организация п/я 321 — принят».
15 августа 1958 года я поднялся из «падших», и снова вознёсся.
15 августа 1958 года я «оставил шумный свет» и снова надел на себя инженерные шоры и хомут секретности.
Сказать так, или этак, но 15 августа 1958 года, предъявив временный пропуск, я прошел через проходную завода, пересёк двор перед ближайшим к ней унылым двухэтажным кирпичным зданием, на первом этаже которого шумели станки, и поднялся на тихий второй этаж.
Тот же Сутулов встретил меня, и провёл не в зал, как я ожидал, а в пустую комнату с одиноким кульманом и стулом, сказал, что я буду работать здесь, пока не придёт на меня допуск к секретной работе. Пока я сидел на этом стуле в одиночестве, посматривая на пустую доску с вопросом, что же я буду на ней проектировать: артиллерию? Авиацию? Я пытался остановить в себе рвущуюся в сознание надежду: ракеты?
Вошёл молодой человек, — явно младше меня по возрасту, протянул руку: «Игорь Чернецов, конструктор, буду вашим руководителем».
Он принёс несколько листов ватмана и несколько синек чертежей. Торопясь, объяснил, что это несекретные чертежи деталей, — их нужно перечертить по исправленным карандашом размерам, — на них я ознакомлюсь с установленными здесь правилами оформления чертежа детали. И убежал.
Ещё не наколов лист ватмана, я начал рассматривать синьки. Это всё были простые детали из листового материала, но в штампе чертежа было не только «чертил», но ещё «начальник бригады» и «ведущий конструктор».
Я посмотрел в графу «материал» … — вот когда моё сердце ёкнуло и радостно забилось: там было «1Х18Н9Т»! Я ведь недаром сын металлурга, начавший своё обучение в Военмехе у металлурга Еськина: это же нержавеющая жаропрочная сталь! — Я держу в руках ракетный чертёж!
Допуск пришёл на удивление быстро и, предъявив вахтёру свой новенький постоянный пропуск со штампом ОКБ, я взялся за ручку двери, ведущей в конструкторский зал…
Но, пока я ещё не открыл эту дверь, не могу не расширить фокус объектива, направленного вглубь памяти. Я должен, хоть на минутку, задержаться на этой ручке, чтобы сказать, что, от этого момента начинается отсчёт времени, — годы от 28 до 38 лет, — которые я вижу сейчас как период выброса самой большой части моей творческой энергии.
Её хватило с лихвой и на побочные занятия, но главное русло, куда я её направил, была, всё-таки, конструкторская деятельность, и, именно за этой дверью, начался её десятилетний «золотой век» …
Да, — будет потом и замечательный «американский век», — 34 года, — по времени в два раза больший всего русского инженерного стажа; он несравненно лучше по условиям работы, а, потому, плодоноснее по её результатам: десятки регуляторов и соленоидов на таких машинах, как Caterpillar, Bobcat, и более полдюжины патентов… В этот период будет вложен больший опыт, но …не душа, ибо не к ползающим машинам она стремилась, а к взлетающим высоко в небо, — пусть даже не в виде космических ракет, а в виде ракет боевых, зенитных.
Вновь созданному ОКБ-466 предстояло создать двигатель для принципиально новой зенитной ракеты, которую разрабатывало подмосковное ОКБ-2 МАП главного конструктора Грушина, но, когда я открыл дверь, передо мной было не совсем то, что я ожидал: не конструкторский зал с рядами кульманов и, стоящими за ними солидными конструкторами в халатах, а полупустая комната, где работало полтора десятка очень молодых мужчин и женщин в повседневной одежде: момент начала важной работы был близок, но ещё не наступил.
Имя Грушина, как почти все имена, упоминаемые мной здесь и в дальнейшем, — это имя всё из той же когорты конструкторов-энтузиастов, которая сложилась в двадцатые-тридцатые годы у истоков советской авиации. Имена тех, кто после войны перешел на ракетную технику, с этого самого момента надолго исчезли из поля зрения; они открылись только после развала Советского Союза.
Была и другая когорта энтузиастов, которая в тридцатые годы сразу занялась ракетами, но к этим людям я должен подойти с исторической справкой, как я сделал это ранее, вспоминая историю создания советской авиации.
Не случайно датированная история ракет начинается в Китае: там был изобретен порох, и там в 1232 году в войне с монголами китайцы применили свои пороховые «стрелы летящего огня».
Наука пришла на помощь практике в 17 веке, когда Ньютон сформулировал свои три закона движения: из второго закона следовало, что ракета может двигаться в вакууме космического пространства.
Математическая обработка формулы Ньютона в XIX-XX веке привела независимо нескольких учёных к выводу формулы движения ракеты: в 1811 — 1856 англичан из Кембриджского университета Мура, Тейта и Стила, а в 1897 Циолковского.
Имя Циолковского чаще других имен упоминается в связи с этой формулой потому, что, опираясь на неё, именно он неутомимо убеждал в реальности исследования космического пространства с помощью ракет на жидком топливе.
Для следующего шага (после 1232 года) в практическом применении идеи ракетного полёта потребовалось 700 лет. 16 марта 1926 года американец Годдард успешно запустил первую в мире ракету на жидком топливе с вытеснительной подачей топлива в камеру сгорания; как и все его последующие ракеты, она была снаряжена жидким кислородом и бензином.
Полёт первой ракеты длился всего 2,5 секунды, ракета поднялась на высоту всего 12,5 метра, но инженерную значимость этого запуска в истории развития ракет сравнивают с первым полётом братьев Райт в истории развития самолётов.
В это же время Оберт в Германии активно развивает идею выхода человека в космическое пространство. Его книга «Ракета для межпланетного пространства» содержала уже описание всех проблем, которые впоследствии пришлось решать инженерам. Оберт вёл переписку с Годдардом, обменялся книгами с Циолковским. В большой степени работы Годдарда и Оберта вызвали по всему миру создание обществ энтузиастов ракетного движения. В Советском Союзе таким обществом, возникшем при Осоавиахиме в 1931 году явилась московская группа, которая назвала себя Группа Инженеров, Изучающих Реактивное Движение; сокращённое название — ГИРД гирдовцы в шутку перевели как «Группа Инженеров, Работающих Даром»: у этих энтузиастов в карманах было пусто, спонсоров в «стране советов» не существовало, а государственную зарплату им стали платить только спустя два года. В этой группе появились имена, сыгравшие важную роль в советской истории ракетостроения: Королёв, Цандер, Тихонравов, Глушко, Душкин, Якайтис …
Итак, это были тридцатые. А между тридцатыми и шестидесятыми, — всего за тридцать лет, путь в космос открылся в том техническом виде, в котором он родился 730 лет тому назад, как смертоносное орудие. (Всего? — Да, — сравни 30 и 700!)
Образование одного из обществ энтузиастов, возникших в Германии, — «Общества Космических Путешествий», привело к тому, что правительство, разглядевшее в работах этого общества большую перспективу для создания нового оружия, в 1937 году, (как раз, — когда в СССР правительство было поглощено посадками и расстрелами инженеров), собрало инженеров и учёных, включая Оберта, в укромном месте — Пенемюнде на берегу Балтийского моря, и там, под руководством Вернера фон Брауна началась строго засекреченная разработка баллистической ракеты «Возмездие-2», — знаменитой Фау-2.
Ракета эта была не только успешно разработана, но к концу войны уже было налажено её серийное производство и, начиная с сентября 1944 года, более 3000 ракет упало на города Англии. Огромные разрушения были произведены без риска человеческих потерь с атакующей стороны! — Как не восхитить военных таким оружием?
К счастью для всего мира было уже поздно для того, чтобы Фау-2 могла изменить исход войны, но только непосвящённая публика думала, что победоносные войска союзников наперегонки мчались в одном направлении: на Берлин. Мало кто знал, что было и другое секретное направление гонок: на Пенемюнде!
Первыми туда ворвались всё-таки американцы и им достался самый жирный кусок: 126 ключевых специалистов во главе с самим Вернером фон Брауном и большая часть неиспользованных ракет.
Русские припозднились, но тоже увезли из Пенемюнде немало ракет и специалистов, однако, их главной добычей было оборудование, которое было вывезено в Капустин Яр, — военный полигон в Астраханской области. Туда же доставили несколько ракет Фау-2 и переместили немецких специалистов, где один из помощников Вернера фон Брауна возглавил группу из 250 инженеров.
В это же время Германию наводнили советскими специалистами, которых «для вида» одели в офицерские формы.
Туда был направлен в чине подполковника и Королёв, — руководить созданным там в оккупационной зоне институтом Нордхаузен. Вместе с ним там изучал немецкую технику бывший гирдовец и сокамерник Королёва по Казанской «шаражке» — Глушко. (Интересно, что в «шаражке» Глушко был начальником Королёва, а в Нордхаузене, ещё не амнистированный, но уже освобождённый, «полковник» Глушко был на ступеньку выше по званию Королёва). В Нордхаузен была изготовлена и отправлена на испытания в Капустин Яр партия ракет Фау-2 под новым, но тоже кодовым, обозначением «А-4» (агрегат-4).
В августе 1946 года Королёва делают лидером, и уже на следующий год он докладывает свои предложения Сталину и создает Совет главных конструкторов, в который главным разработчиком жидкостных ракетных двигателей входит Глушко, теперь, — после немецкой «стажировки», ставший главным конструктором ОКБ-456 в Химках под Москвой.
Среди «стажёров» в Германии был и Исаев, работавший ещё в 1940 году над самолётным жидкостным ракетным двигателем. Вернувшись из Германии, он стал руководителем и главным конструктором другого предприятия в Химках — ОКБ-2 министерства обороны.
Жар, с которым схватились за ракеты, поддерживался, конечно, запросами военных. Уже после них рассматривались и нужды науки и, тесно сплетённой с ней, пропаганды.
В своей роли пропаганды советские ракеты начали поражать и пугать мир.
Советских людей успехи убеждали в преимуществах социалистической системы; не знали они, что, начали-то с производства и пусков сотни точных копий Фау-2 и её двигателя, которые были обозначены как «королёвская» ракета Р-1 с «глушковским» двигателем РД-100. Затем, эту копию начали модернизировать и в бюро Королёва и Глушко ракета Р-1 (Фау-2) превратилась в ракету Р-7 с двигателем РД-107.
Её высота увеличилась, она стала 34 метра и 21 августа 1957 года она доставила боеголовку на межконтинентальную дальность. Это было первым в мире испытанием баллистической ракеты, способной доставить бомбу из Советского Союза в Англию и Америку.
Тогда уже, через два месяца после этого устрашающего запуска, был произведен запуск, вызвавший взрыв международного восторга: 4 октября 1957 года был выведен на орбиту первый искусственный спутник Земли.
Этот запуск был произведен той же ракетой с незначительными изменениями в головной части, нужными для замены бомбы спутником и соответственного изменения приборов управления.
С почти неизменной четырёхблоковой хвостовой частью головная часть ракеты Р-7 модернизировалась в соответствии с изменением «полезного груза» и ракеты получали новые названия: сначала — «Спутник» — для спутника, — разработанный вместе с Р-1 самый короткий вариант её (высотой 29 метров), потом — «Восток», — для собачек, и, наконец, трудящийся и поныне «Союз» — для людей, высотой 49 метров.
У военных, занимающихся воздушной обороной, была своя проблема: ни «папина» авиация, ни «моя» артиллерия оказались неспособными закрыть небо над страной от облётов любопытных иностранцев.
Начальник в высшей степени секретного полигона Капустин Яр жаловался Хрущёву:
«… в двадцати километрах над нами, даже над нашим полигоном летает враг и ничего поделать с этим мы не можем: наши зенитные пушки бьют только на 14 километров, а истребители поднимаются только на 17 …». Одна надежда — ракета.
И Хрущёв дал отмашку на проектирование не только специализированной зенитной ракеты, но и на создание впервые перемещающегося зенитного комплекса: мобильного комплекса ПВО — Системы 75 («С-75»).
Теперь, разбуженные немецкой Фау-2, руководимые Хрущёвым советские власти выпустили на свободу засаженных в лагеря и «шаражки» специалистов, призвали всех бывших энтузиастов гирдовцев и многих самолётчиков-моторостроителей к ракетостроению, стали создаваться и множиться секретные ракетные предприятия.
В Военмехе тогда был создан ракетный факультет («А» — на который в 1948 году был принят Костя Смирнов и … не принят я) и во дворе института была установлена одна из трофейных Фау-2.
Грушин разработал для мобильного комплекса С-75 ракету В-750, двигатель для этой ракеты С2.711, его модификацию С2.720 и двигатель С2.713 для первой подводной баллистической ракеты разработал Исаев, серийное производство их было передано в Ленинград на завод «Красный Октябрь» под контроль его нового директора Тарасова и вновь созданного конструкторского бюро с исполняющим обязанности главного конструктора Мевиусом.
Факт передачи этих двигателей на ленинградский завод был результатом счастливого для многих (и для меня!) стечения обстоятельств.
Исаевское ОКБ-2 было в системе министерства обороны. Оно начало загружать бюро и перегружать его большими проектами, и Исаев решил несколько освободить себя от проектов, более относящихся к МАП, каким и был проект Грушинской зенитной ракеты. Он с готовностью откликнулся на инициативу Тарасова.
Вот тогда, — 31 декабря 1957 и состоялось то правительственное решение, которое велел нам с мамой ждать Баландин: о налаживании на «Красном Октябре» производства ЖРД.
Но Тарасов хотел, чтобы завод и ОКБ не только занимались серийным производством, но имели бы самостоятельность в новых разработках. И это устраивало Исаева, который, присмотревшись к Мевиусу, решил, что тот может уже в роли главного конструктора принять на себя и последнюю и совсем сырую модель двигателя С2.726, превратив её в боевое изделие. И тогда, в июне 1958, было принято другое постановление, — о создании на заводе «Красный Октябрь» самостоятельного конструкторского бюро ОКБ-466 во главе с Анатолием Сергеевичем Мевиусом.
На этом заканчивается моя историческая справка и я возвращаюсь к собственной памяти в тот момент, когда с маминой помощью полон счастья я прошёл через заветную проходную «Красного Октября», куда 18 лет тому назад с маминой помощью впервые вошел мой счастливый папа.
В конструкторском зале меня ждал кульман рабочий стол и … инженерный мир, который сильно отличался от того, с которым я уже был знаком.
Знакомый мир был миром механизмов, — подчас замысловатых, каким был, артиллерийский затвор, редуктор, или какими были механизмы пищевых автоматов.
Мир ракетного двигателя — это мир довольно простых механизмов, но сложных процессов, которыми они управляют. Тут нужны теоретические знания, проектирование требует расчётов, помощи книг.
Исаевские С2.711 и С2.720 были для ОКБ школой, открывшей двери в этот мир.
Они были переданы на завод «Красный Октябрь» не вполне годными для серийного производства, ими нужно было заниматься, конструктивно дорабатывать.
И, всё-таки, «заниматься» — не значит творить, и всё молодёжное КБ было радо, когда от Исаева пришла проектная документация, которую нужно было переработать, создать новую документацию и запустить в серийное производство новый двигатель С2.726 с тягой 10 тонн.
Чернецов предложил мне заняться изучением чертежей пусковых клапанов и форсунок для распыла топлива. Это было очень интересно: в пусковых клапанах стальной нож под действием пороховых газов должен прорезать герметизирующую алюминиевую мембрану, а форсунка должна вращаться действием проходящего через неё топлива. Задачу распыления топлива перед его воспламенением должна выполнять центробежная сила закрученных форсункой струй. Родиной этих простых, но остроумных механизмов было, конечно, Пенемюнде, но над их совершенствованием уже поработали и в Нордхаузен и в Капустином Яру, и в Химках. Не многое можно было менять в таких чертежах до начала производства и испытаний, но с них началось моё практическое, — не теоретическое, погружение в гидравлику и сопромат.
Несмотря на серьёзность дела, которым здесь занимались, атмосфера в зале была на редкость лёгкой: молодёжь! Несколько старше других был ведущий конструктор по Исаевским «изделиям» (называть вещи своими именами в секретных заведениях не принято) Юрий Михайлович Лернер. Однако, и он был прост и благожелателен, когда в первый же день подошел знакомиться.
Увидев, что я изучаю чертежи форсунки и клапана, он сказал, что большинство элементов двигателя, в процессе как проектирования, так и производства, должны проходить испытания водой на пропускную способность. Вода в этих испытаниях заменяет реальные компоненты топлива, а процесс называется «проливкой».
«Директор завода, — сказал Юрий Михайлович, — отдал нам угол одного из цехов, и мы в нём строим высокую проливочную лабораторию. Хотите посмотреть?». Конечно, я хотел и увидел, что в двухэтажном здании уже проломлен потолок и установлены двадцатиметровой высоты бак для воды и почти такой же высоты ртутные измерители давления.
Очень недолго мы потом пользовались этой лабораторией: она была первым, робким шагом в нашем марше. На одном из первых испытаний стеклянная трубка измерителя давления лопнула, ртуть разлилась и частично ушла через щели под пол. Пол стали снимать, лабораторию надолго закрыли.
Однако, темп нашего марша нарастал с каждым днём. Зал наполнялся новыми молодыми людьми, почти все — свежие выпускники Военмеха и политехнического института. В моём пропуске появился штамп для прохода в секретный сборочный седьмой цех, в котором был создан отдельный участок опытного производства.
Вскоре от Грушина пришло задание на схожий по параметрам с С2.726 двигатель для боевой ракеты 5В21, которая должна была войти в подвижный комплекс ПВО С-200.
Этот двигатель, получивший имя 5Д12, должен работать так же, как и предыдущие модели, на самовоспламеняющемся топливе: окислителе АК-27 и горючем ТГ-02 («тонка»). Однако, теперь он должен иметь переменную тягу — от 10 до 3.2 тонн и для этого иметь два регулятора расхода окислителя (один — для камеры, другой — для газогенератора) и два стабилизатора, регулирующих расход горючего.
Для работы над этими проектами конструкторов разбили на бригады: камеры сгорания, турбонасосного агрегата («ТНА»), газогенератора, клапанов, регуляторов, стабилизаторов и расчётчиков.
У Мевиуса появилась молодая секретарша Людочка, у которой на небольшом лице всегда была сдержанная, — не разжимая губ, — весело-вопросительная улыбка.
Начальниками бригад были назначены: Пётр Дмитриевич Гавра (камера), Юлий Чехов (ТНА), Чернецов (газогенератор), Игорь Ирбе (регуляторы), Олег Тимофеев (расчетчики).
Гавра был научно подготовленным инженером, самым знающим из нас, и был назначен ведущим по 5Д12.
Меня назначили начальником бригады стабилизаторов и дали в помощники трёх свежих выпускников Военмеха: девушку и двух юношей, одним из которых был младший брат Игоря Ирбе — Юра.
Принцип регулирования двигателя был таков. Регулятор окислителя поддерживает определённое давление перед мерной шайбой на входе в камеру сгорания.
Стабилизатор отслеживает это давление и устанавливает точно такое же давление перед мерной шайбой на входе горючего. Соотношение проходных площадей двух шайб определяет соотношение компонентов топлива, которое должно быть оптимальным для процесса горения.
Я раздал чертежи членам моей бригады, а сам засел за расчёты.
Получив определяющие размеры, я через секретаршу передал расчёты Мевиусу с запиской о готовности приступить к выпуску чертежей.
На следующее утро Анатолий Сергеевич пригласил меня, похвалил за расчёты и сказал: «Приступай».
Ещё через пару дней, сделав эскизы компановок, я отправился в седьмой цех, чтобы прикинуть расположение стабилизаторов около аналогичной по размерам камеры двигателя С2.726.
В дверях вахтёр задержал мой пропуск, сверил с какой-то бумагой и заявил, что мне проход в цех закрыт.
В сердце — страх и отчаяние, в голове сумбур от работы перебивающих друг друга памяти и фантазии …в таком состоянии я трусил обратно в ОКБ.
Людочка не пустила меня к Мевиусу, сказав, что у него кто-то с кем он закрылся. В эти минуты память моя уже остановилась на американском профессоре и мечась фантазией от возвращения к пивным бутылкам до сибирских лагерей, я мотался перед дверью, пока у Люды не зазвонил телефон и она не предложила мне войти.
На лице Анатолия Сергеевича я не смог прочитать каких-либо эмоций, спокойно он сказал мне: «Феликс Ефимович, тут с вами товарищ из КГБ хочет поговорить».
Со стула встал настолько невзрачный человек, что я, даже с обострённой в такие моменты памятью, ничего в нём не запомнил, кроме реплик и моих реакций на них: «Давайте познакомимся» (пульс начал слегка успокаиваться), «Давайте выйдем из ОКБ (сердце вздрогнуло и замерло), прогуляемся по территории (пульс восстановился, но в режиме тревоги).
Выйдя из здания мой, «новый знакомый» не направил меня к проходной (отбой тревоги!), а повернул вдоль дороги к соседнему цеху. Началась прогулка взад-вперед, и я почему-то успокоился.
— Вы знаете такого — Адольфа Рафаловича?
— Я познакомился с ним, когда был еще без работы. С тех пор не виделся. Тогда виделся только пару раз.
— А с его знакомым американцем?
— Профессор? Да, была один раз встреча с ним, которую Рафалович организовал.
— А вы знаете, что он никакой не «профессор», а американский резидент?
Я, конечно, этого не знал, пошел тягучий глупый разговор, из которого я запомнил самый конец. Он спросил: «А что, если какой-нибудь американский резидент под видом «профессора» подойдёт к вам знакомиться сейчас?»
Я заверил его, что мои новые знакомства сейчас чрезвычайно ограничены, а, если и услышу от кого-то подозрительные вопросы, то отвечать на них, конечно, не стану «… и немедленно сообщите нам», — закончил он за меня.
Уже осмелев, я задал ему вопрос: а как можно отличить резидента от профессора?
На что он ответил: «Попросите у него паспорт и откройте на середине: если увидите на бумаге рядом со скрепками следы ржавления, — этот паспорт поддельный: наши скрепки делаются из нержавеющей проволоки».
Я удивился этой тонкости, сказал, что запомню и был готов весело расстаться и вернуться к стабилизаторам, когда он протянул мне повестку в «Большой дом» на завтра на 9 утра.
Вечером я подробно передал маме разговор с работником КГБ и рассказал обо всём, чего она не знала про мою «Ломоносовскую жизнь», пока они купалась с Витькой в Чёрном море.
Мама слушала, почти не задавала вопросов пока я излагал факты, а, когда я попытался что-то добавить, что бы объяснило и оправдало мои поступки, сухо отрубила: «Иди спать».
Войти в зловещую громадину Большого дома — это не то, что выйти прогуляться по территории «Красного Октября», и, перед выходом из дома на следующее утро, я откровенно дрожал.
Мама провожала меня без сентиментальностей. Видя моё состояние, она только задержала меня перед дверью, чтобы спросить:
— Ты мне всё рассказал?
Услышав моё подтверждение, что абсолютно всё, она задала второй вопрос:
— Ты сам думаешь, что своими действиями ты нарушил ЗАКОН?
Услышав на этот раз мой отрицательный ответ, она заключила:
— Тогда, не забывай об этом ни на минуту и подними голову.
И я поднял голову и поднимался на второй этаж Большого дома будучи вооруженным маминым зарядом веры в себя.
Благодушному состоянию способствовал и просторный светлый кабинет, в котором шторы на окне были широко раздвинуты и даже само окно было чуть приоткрыто.
Этому состоянию способствовал и вид сотрудника, сидящего за столом: это был довольно молодой майор, гладкий, интеллигентного вида и, по-мужски — симпатичный.
Я быстро понял, что центром интереса являюсь не я и не «профессор-резидент американской разведки», а Гельфанд. Конечно, он попросил меня назвать всех членов его компании, но я сказал, что его компанию не знаю, просто, будучи без работы, оказался ненадолго в группе завсегдатаев филармонии и знатоков современного искусства, в которой, кроме Гельфанда могу вспомнить только Мишу Бреслера. Похоже, что этот — их не интересовал и майор сделал вид, что только теперь приступает к делу: «Ну, а девушек, которых Гельфанд привёл на встречу в вашем доме с резидентом американской разведки, вы наверно помните? Так вот, — вы им тогда очень не понравились».
Я понял это, как крючок и простодушно удивился: «Странно. Мне обе девушки понравились, и я собирался узнать у Адольфа их телефоны, да как-то очень скоро забыл об этом».
Он тоже понял, что этой слабой провокацией не вызвал у меня желания отомстить им и сказать о них что-нибудь плохое, и, после паузы, буркнул: «Им не понравилось, что вы иностранца пригласили на барахолку».
Тут уж я был во всеоружии: я владел главным оружием судебной защиты, которым мама снабдила меня перед выходом из дома — чётким критерием виновности, который мама сформулировала своим вопросом: «Ты нарушил ЗАКОН?»
Я не стал ничего отрицать, не стал лепетать оправдания. Вместо этого я воодушевился и стал рассказывать майору КГБ как это интересно с точки зрения изучения толщи народных масс. Я готов был рассказать ему про мужичка с патефоном и посоветовать самому сходить туда когда-нибудь, но аудиенция была быстро оборвана: «Спасибо, вы помогли нам. Я вас провожу до вахтёра». И, уже на пути бросил строго: «Не якшайтесь с кем попало и не болтайте лишнего».
Это уже совсем не было угрозой, а было всего предостережением, которое не помешало мне в дальнейшем многократно нарушать оба наказа.
Вообще, со мной обошлись достаточно прилично, и в этом я вижу заслугу Анатолия Сергеевича Мевиуса. Думаю, что многое зависело от того разговора за закрытыми дверями. Работая с отцом во время войны, он наверняка хорошо к нему относился (к отцу нельзя было не относиться хорошо: его, — большого компанейца, со студенческих пор всегда все любили). Ранняя смерть отца вызвала сочувствие его семье; сам Анатолий Сергеевич (родом — как и я, — из Саратова) потерял отца в 14 лет. Допускаю, что и мои первые шаги в работе показали ему мою нужность. В дальнейшем я увидел много доказательств и тому и другому.
Несмотря на то, что на следующий день я вернулся к работе, восстановленный в доверии, с правом прохода в седьмой цех, шрам от этого эпизода долго саднил. Неприятна стала и сама квартира на Чайковского всего в одном блоке от улицы Воинова с её Большим домом на весь квартал.
Счастливый случай вскоре помог нам обменять её на квартиру в старинном доме на улице Пестеля. Эта улица была на три блока дальше от Каляева и теперь наш дом 13/15 соседствовал не со штабом КГБ, а с Летним садом, художественным училищем «Штиглиц» и Театральным институтом.
Переезд с Чайковского на Пестеля был нашим последним перемещением внутри Советского Союза.
Однако, период жизни на Чайковского, счастливый погружением в мою вожделенную работу, был подпорчен и еще одним событием.
Виктор закончил десятый класс, и я, проигнорировав то, что он рано проявил тягу к театру, начав уже в 6-м или 7-м классе участвовать в самодеятельности, а, руководствуясь всё тем же моим принципом, что в Советском Союзе нельзя быть гуманитарием, толкнул его сдавать тяжелейшие конкурсные экзамены на факультет турбин Политехнического института.
Кончилось это армией. Трудно себе представить обстановку более несовместимую с натурой Виктора, чем армия. Мы с мамой замерли в ужасе, увидев его обритым.
К счастью, там тоже поняли его негодность «к строевой» и сделали библиотекарем. Более того, освободившись от нашего с мамой влияния, он стал играть в армейском театре … и выжил.
Я быстро втянулся в «нормальный» режим работы «на оборону»: уходил из дома ещё затемно, обедал в заводской столовой, после обеда уже не смотрел на часы и возвращался с работы в темноте.
Родилась эта «нормальность», наверное, ещё в семнадцатом, и с тех пор приваду материальной заинтересованностью у «сознательной» технической интеллигенции прекрасно заменил патриотизм и горячее желание поскорее увидеть результат своей работы, особенно, если знаешь её государственную важность.
Вечерние задержки иногда были связаны не с работой, а с собраниями, которые никогда не устраивались в рабочее время. Но профсоюзные собрания для многих были желанными: главным вопросом на них был вопрос о распределении жилплощади, которую завод в спешке строил для работников опытного производства.
Очерёдность в списках определялась степенью нуждаемости. Примером степени, заслуживающей постановки на очередь был случай, когда один из подавших заявление указал в нём, что живёт с родителями, бабушкой и сестрой в одной 10-метровой комнате. Его с подозрением спросили, как же они спят. Он объяснил: дверь в комнату открывается наружу — в коридор. Перед сном все выходят туда, и сестра расстилает постели на двух кроватях, раскладушке и на … обеденном столе. Когда все, кроме меня, вошли и улеглись, она придвигает стол к дверям, я вползаю на него из коридора и закрываю за собой дверь.
После работы устраивались и праздничные собрания, но и они были приятными: тогда Анатолий Сергеевич после короткого отчёта о наших достижениях и праздничных поздравлений несколько раз удивлял нас … пением а капелла. Вообще-то это не было так уж удивительно, потому что вполне вписывалось в семейную атмосферу, царившую в молодёжном коллективе.
А пел он старые романсы и у него был очень приятный тенор. Оказывается, он занимался пением ещё в студенческие годы, а, когда пел дома, сам аккомпанировал себе на пианино.
Результат нашей работы над чертежами уже очень скоро стал осязаем: на заводе действовала установка, данная Тарасовым: «Конструктора — хозяева производства», и вскоре я держал в своих руках готовые детали, а в седьмом цехе самый опытный и внимательный сборщик Ваня Варшавский при моём наблюдении уже собирал стабилизатор камеры и стабилизатор газогенератора.
Строился в седьмом цехе и проливочный стенд … строился, но не был готов, и Мевиус договорился с Исаевым, что тот даст свой проливочный стенд для наших испытаний.
Так я отправился в свою первую служебную командировку в Москву — Химки.
Мне кажется, всякий, впервые входящий на режимное предприятие испытывает необъяснимый и, не осознанный страх перед … чем? Арестом?
Я испытывал близкую к этому робость, когда в проходной ОКБ-2 министерства обороны предъявлял свои документы. Но моё чувство робости было смешано и с уважительным трепетом перед доверившей нам проект знатной организацией.
С трепетом вошел я в проливочную лабораторию, занимавшую, целый зал.
С трепетом перед его бесконечным опытом (по сравнению с моим — нулевым), я знакомился с хозяином лаборатории Пекуром, который взял у меня из рук свёртки со стабилизаторами и, сильно хромая, понёс устанавливать их на стенд.
Я был удивлён, когда он спросил меня какие характеристики меня интересуют, и ещё раз удивлён, (но, уже — приятно) когда я протянул ему листок с тем, что наметил, и он принял мой список уважительно и без назидательных дополнений.
Перед уходом в этот день я столкнулся в коридоре с баскетболисткой из нашей Военмеховской команды Ингой Сиговой. Быстро рассказав ей, где я работаю и какой у нас простой главный конструктор: даже поёт перед нами, я услышал от неё, что их главный — Исаев ещё проще: ходит с ними в турпоходы и там вместе со всеми прыгает через костёр.
Когда все агрегаты были готовы, началась сборка двигателя и конструктора должны были стать хозяевами теперь уже и в седьмом цеху. Сборка должна была вестись только в присутствии начальников бригад, и мы, работая в две смены (так работал опытный сборочный участок) были целиком ответственны за правильность сборки и правильность затяжки резьбовых соединений.
Были введены ежеутренние «летучки» в кабинете у главного конструктора, на которых ведущий по изделию 5Д12 Гавра докладывал о ходе сборки и возникавших проблемах.
Для испытания первых двигателей опять потребовалась помощь Исаева. Он разрешил использовать «в окнах» его стенд на базе под Загорском.
Мевиус поехал в Загорск на первое испытание, а мы все напряженно ждали его результатов.
На состоявшейся утром летучке Мевиус сообщил нам, что двигатель отработал нормально, но Исаев его с этим не поздравил. Он поделился с нами тем, что сам очень не любит успеха первого испытания опытного изделия, потому что знает: не может не быть проблем в первоначальном проекте, они наверняка проявятся в будущем. Но из-за спины за всем наблюдает министерство, и после успешного первого испытания оно сразу наваливает сжатые производственные сроки, и тогда работать над проблемами уже приходится в тяжелых условиях аврала.
Исаев как в воду смотрел: следующий двигатель взорвался на стенде.
Мы «познакомились» с тем, с чем сталкивались все двигателисты на пути развития ЖРД: низкочастотная неустойчивость в топливных трубопроводах и высокочастотная неустойчивость горения в камере.Все схватились за опубликованную переводную литературу, — другой на эти темы не было.
Летучки превратились в ежеутренние технические совещания. Людочка вела протоколы, куда вносилось каждое одобренное Мевиусом предложение, даже если оно было только домыслом, выведенным из новых теоретических знаний.
Всякая запись в протоколе снабжалась сроком: датой и часом исполнения.
Как и предсказывал Исаев, министерство стало давать сроки и спускать новые задания. Штат ОКБ стал расти, появились новые ведущие по изделиям: Шкляр, старый друг и соратник Мевиуса — Пушков.
Ежеутренние совещания стали более многочисленными, Мевиус стал часто сердиться, совещания стали нервными.
Помню, как у одного немолодого ведущего конструктора дрожали руки, когда он оправдывался за неисполнение срока, и когда он хотел успокоить их, взявшись за спинку впереди стоящего стула, всех напугала крупная электрическая искра, с шипеньем, сорвавшаяся с его среднего пальца.
Одно, — уже не первое утреннее совещание было посвящено последнему взрыву двигателя на испытательном стенде. По данным телеметрии было не ясно, что было первопричиной: низкочастотные колебания в трубопроводе, или высокочастотные колебания в камере. Мевиус сказал, что Исаев в своё время придумал свой способ для борьбы с колебаниями в камере сгорания: разбить её на четыре сегмента, установив в ней «крест». Исаев рассказал, что необходимую длину этой перегородки расчётчики слишком долго считали и он приказал поставить крест подлиннее и на тот кусок, что отгорит, скорректировать чертежи.
В протокол совещания было записано решение — сделать то же в камере 5Д12. Гавра назвал исполнителей и Мевиус внёс сроки исполнения для каждого.
На этих совещаниях не зря собирались все ведущие инженеры: Мевиус требовал, чтобы конструктора не замыкались в кругу вопросов своих бригад, а участвовали в работе над изделием в целом.
Мне давно не терпелось применить мои новые знания в теории автоматического регулирования. Размышляя над колебаниями в топливном трубопроводе, я решил, что, введя в него байпас с двумя небольшими сопротивлениями, можно создать то, что в теории автоматического регулирования называется «отрицательная обратная связь». Эта штука заставляет колебания самим себя гасить. Постепенно я уверился в том, что это должно работать в нашем случае и на этом совещании решился дать выход моим ученическим познаниям.
Выйдя к висящему на стенде сборочному чертежу, я робко начал своё объяснение, следя за выражением лиц Гавры и Мевиуса. Видя на их лицах сначала интерес, а потом даже оживление, я осмелел и показал, где бы я поставил байпас.
К моей большой радости и гордости Гавра тут же согласился с моей идеей и сам предложил Мевиусу ввести байпас вместе с «крестом».
Важные изменения проводились немедленно и их нужно было немедленно проверять огневыми испытаниями.
Между тем, приходилось возить двигатели на испытания в Загорск и ждать там «окна». Не очень помогла и помощь Микулинской испытательной базы в Фаустово.
Завод и ОКБ добивались средств и разрешения для строительства собственной базы.
И то, и другое было получено и в 1962 году уже почти все испытания проводились на собственном огневом стенде … в лесу под Зеленогорском.
Вспоминая сейчас свою работу в те годы, я чувствую вялость этого слова: «работа». Это была не просто «работа», это был рабочий угар.
Мевиус поддерживал его хлёсткими утренними совещаниями, которые начинались всегда с того, что Людочка зачитывала вчерашний протокол, а упомянутые там должны были сразу вставать и отчитываться. Он поддерживал его и собственным примером.
На совещаниях он учил: «Вы конструктора! Настоящий конструктор — это человек, голова которого работает не только полные 8 часов, она работает все 16 часов. Конструктор крутит ложечкой в стакане с чаем, а сам думает».
Я знал в себе эти черты конструктора, а Анатолий Сергеевич часто хвалил меня и прилюдно называл хорошим доводчиком.
Позже я сам осознал в себе это качество. Оно является важной способностью конструктора не только создать действующий образец, но найти и устранить в нём все недостатки, — «довести» его до предела, заложенных в нём возможностей. (Позже, в своей американской практике я вынужден был пользоваться далеко не точно воспроизводящим дух слова «доводка» английским заменителем «troubleshooting»).
Однажды Анатолий Сергеевич встретил меня на пути из курилки и попросил войти в кабинет. Там, закрыв дверь, он совсем по-отечески пожурил меня: «Тебя ведь тащат покурить приятели, — так? Ты сам ведь не любишь отрываться от работы, — правда? Так не давай тащить себя в курилку.»
Это была абсолютная правда, только я не понял, как он её уловил.
Может быть мне это казалось, но в отношении к себе я улавливал его почти отеческие движения. Может быть казалось …
Ну, а у меня к нему уже точно возникла почти сыновья тяга…
Не должен расти мальчик без отца!
Однажды, сразу после первомайских праздников 1960 года работа в зале была прервана неожиданно заговорившим репродуктором.
Торжественно сообщалось, что враг пытался испортить нам 1 мая провокационным пролётом шпионского самолёта над Москвой, но советские зенитчики не допустили его до Москвы и сбили ракетой под Свердловском.
Это была «наша» ракета, но секретность внутри даже группы людей, причастных к этой ракете сильно задержала просачивание к нам подробностей.
Теперь я узнал и подробности: на ракете был доведенный нами исаевский двигатель С2.711, а зенитный комплекс С-75 был модифицированным, но всё же лишь промежуточным шагом к созданию нынешних зенитных комплексов большого радиуса действия С-200 и С300.
Однако, и этот модифицированный С-75 смог наделать достаточно «шороху». Он был секретно установлен и в Китае, и на Кубе, где в 1962 году одна проникшая туда батарея сбила другой американский U-2 с Рудольфом Андерсеном.
Вот тут-то, когда новые советские батареи двинулись к Кубе, и возник Кубинский кризис, чуть не приведший к ядерной войне.
Наш 5Д12 должен был срочно заменить С2.711 в проекте С-200, мы чувствовали нажим, но тогда не знали причин.
Вспомню тут ещё два ненормированных перерыва во время работы.
Во второй раз это произошло вскоре после первого, — 19 августа 1960 года, когда громкоговоритель, объявил об успешном запуске в космос и благополучном приземлении собачек Белка и Стрелка.
Мы все стояли, слушали, и наши груди, хоть мы работали совсем не над той ракетой, преисполнялись чувством гордости.
В третий раз это повторилось ещё торжественнее 12 апреля 1961 года, когда запустили Гагарина.
Конечно, мне не терпелось увидеть огонь из сопла нашего 5Д12. Не в ракете, но на испытательном стенде я его, наконец, увидел.
С волнением радостного ожидания и — добавлю, примешанного к нему чувства неловкости, я трясся в крытом грузовичке через город, где раньше и я, и братишка отдыхали, — через зелёный город Зеленогорск.
Уже в лесу грузовичок свернул на боковую дорожку под надпись: «Въезд воспрещён».
Наш двигатель уже стоял на горизонтальном стенде, который представлял собой раму с динамометром и назывался немецким словом «месдоза».
Руководить новым испытательным стендом назначили Юру Новичкова, — одного из наших очень молодых работников, первым в ОКБ молодоженом. Для меня было удивительно, как он сохранял полное спокойствие и улыбку на лице, организовывая сложное хозяйство. Почему-то мне казалось, что такими, могут быть только американские инженеры.
Он отвёл нашу группу в защищённую от возможного взрыва комнату управления, откуда можно было видеть двигатель на стенде только через маленькое толстое и запылённое окошко.
Однако, видеть двигатель было не так уж обязательно: после команды на включение земля задрожала под ногами и даже не нужно было слышать гул и видеть багровый свет, заливший окошко, — через ноги от земли посылался самый мощный торжествующий импульс в нервную систему: человек грозно говорил с землёй, с её силой притяжения.
Не упускал я возможности бывать на огневых испытаниях и потом, … хотел бы я ощутить это дрожание земли под ногами ещё раз и сейчас.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer11_12/faranovich/
