Памяти моего отца посвящается
1
Мир, который отрезали от него, словно перестал существовать. Погасло солнце, посыпались в бездну звезды, и только ее лицо там, в темной бесконечности, за воротами, не исчезло. Он отчетливо видел ее вздернутый веснушчатый носик, закрывающую лоб рыжую челку, невероятно голубые глаза. Короче говоря, это была Светка. И даже когда захлопнулась тюремная щеколда, она не позволила другому миру, с которым случилась в его воображении катастрофа, превратиться в пустоту. Светка проникла вместе с ним сюда, по эту сторону ворот, спрятавшись в его памяти.
Снег падал уже целую неделю, и казалось — он никогда не кончится. Мама поднялась в то утро до пяти, потому что не было известно, сколько времени в такую погоду займет дорога. А там, куда она едет, порядки суровы. Опоздала на свидание — и всё, встреча отменяется, даже если надвигается конец света, который, казалось, действительно, надвигался.
— Дина, а может, ты сегодня никуда не поедешь? Смотри, что делается, — как всегда, пыталась уберечь близких от дурных последствий бабушка.
— Что ты такое говоришь, мама? Я целых четыре месяца ждала этого дня.
Бабушка продолжала ворчать:
— Ну кто в такую погоду выходит из дома? Собаку жалко выпустить. И хотя бы сама, так она еще и ребенка с собой тащит. Пожалела бы хоть дитя.
Дина молчала, а старуха говорила:
— Посмотри, как метет. Ты что-нибудь видишь? Там же вообще ничего не видно. Ребенок, не про него будет сказано, отморозит себе ноги.
Дина выглядывала на улицу. Там, и правда, все застилала белая муть. И руки беспомощно опускались. Срулик был уверен, что его никуда не возьмут.
— Ребенок, ребенок… — слышался около этажерки недовольный голос деда, который с полки снимал молитвенник. — И где вы видели тут ребенка? У парня на носу бар-мицва, а его все ребенком называют.
Срулик с благодарностью посмотрел на деда. Чаша весов, на которой начала было перевешивать гиря бабушки, подскочила вверх. В это время раздался знакомый сигнал машины — два коротких гудка и один длинный.
— Копытов подъехал! — встрепенулась мама. — Мигом одевайся, бар-мицвэ-бохер!
Повторять Срулику не пришлось.
А через минуту они уже ехали в кабине грузовика Копытова, который, вцепившись мертвой хваткой в баранку и втянув шею в фуфайку, напряженно всматривался в белую мглу и вел машину по скользкому насту, освещенному щупальцами яркого света фар.
— Прорвемся! — уговаривал он сам себя. — На фронте приходилось делать и не такое. Там были дороги всякие. Чего это я говорю? Какие дороги? Бывало, под колесами вообще голая степь. А сколько груза было в кузове? И какие грузы? Мины. Снаряды. Ужас! И разве это мороз? Вот там, бывало, все сорок градусов! Я уже не говорю за себя. Мотор задыхался, япона мать. Прости, Абрамовна, за выражение.
Однако фронтовой шофер явно недооценивал обстановку, погода и сейчас была не подарок.
На крутом повороте их начало заносить, и только водительский опыт помог Копытову не съехать в кювет. Он остановился, протер запотевшее стекло и двинулся дальше, еще напряженнее вглядываясь в снежное марево.
— А ты, Абрамовна, молодчина, — опять заговорил он, — Не побоялась пурги. Поехала. Не всякая жена решилась бы на такое.
Копытов жил по соседству. Вся округа относилась к нему с уважением. Машина была для него живым существом. Его жена шутила, что свое транспортное средство он любит больше, чем ее. Редкий балагула ухаживал раньше так за своей кобылой, как он — за грузовиком. Никаких механиков не подпускал к мотору. Сам все чинил. Когда он залезал под машину, то пропадал там на полдня. Только его голос доносился оттуда. То появлялось крепкое русское словцо. То возникало нежное молдавское. То певучее украинское. Его жена Дуня понимала все языки, но в разговор с мужем, когда он возился под машиной, не вступала.
— Нет, ты таки молодец, Абрамовна, чтоб я так жил, молодчина! Моя Евдокия побоялась бы отправиться в такую круговерть. Даже если бы я подыхал, не поехала б. А ты…
— Ну что вы на Дуню наговариваете, Федор Евгеньевич. Она у вас тоже преданная жена. Да она на моем месте поступила бы точно так же, — Дина минуту помолчала, а потом добавила. — Да что тут говорить, и врагу не пожелала бы я моего места.
А снег все падал и падал. Спокойно работал мотор, и все трое к нему напряженно прислушивались, это от него сейчас зависело, переплывут ли они бесконечное пространство белого океана.
2
Отец Срулика Гриша уже полгода сидел в тюрьме, которая называлась исправительно-трудовой колонией строгого режима. Для Срулика всё происшедшее было покрыто тайной. Что случилось? Почему арестовали отца? Понять он не мог. Однажды он спросил об этом Дину. Она словно ждала этого вопроса.
— Такое время, — нахмурилась она, И парень понял, что мама не хочет рассказать ему правду, но дает понять, что отец не виноват.
Она окунула лицо в его волосы и не выдержала:
— Ты должен знать и помнить, твой отец — самый честный человек на Земле.
Больше Срулик об отце не спрашивал, он понял — это запретная тема. Запрет, который иногда нарушали сами взрослые. Бабушка нет-нет да вздохнет:
— А, у них как что — евреи виноваты.
Дед в таких случаях смотрел на нее поверх очков и поправлял свою фуражку, которая называлась сталинкой, потому что вождь в киножурнале принимал первомайский парад в такой же самой. Ничего не говорил дед, только вздыхал около книжной этажерки: «Вэй-вэй!». Словно междометие это он вычитал только что в книжке о Боге.
Срулик постоянно решал про себя сложную арифметическую задачу. 13+10=? Боже мой, когда отец выйдет из тюрьмы, ему уже будет 23 года. Не может быть!
Через пару дней после того, как забрали отца, в жизни Срулика произошло еще одно событие. В их классе появилась новенькая. Колька Смирнов, которого почему-то называли Сирый, верзила с огромными кулаками, сразу «положил на нее глаз». Он сплюнул, показав расступившиеся в сторону передние зубы, и сказал:
— К новенькой не подходить! Всем ясно? Она моя. А как ее зовут?
— Светка! Светка! — будто ожидая этого вопроса, крикнул Мишка Абрамзон, который всегда находился около Сирого, пытаясь ему чем-нибудь услужить.
Обычно во время большой перемены Сирый в окружении своей кодлы околачивался в дальнем углу школьного двора, рядом с котельцовым туалетом. Там шла по кругу «цигарка» — папироса «Беломор», которую кто-то из пацанов стащил у своего отца. Папиросу прятали, воровато поглядывая по сторонам — не потребовалось ли кому-то из учителей посетить отхожее место.
В том случае, если появлялся кто-нибудь из старших, слышалось слово «атас» — и толпа рассыпалась.
Но учителя здесь появлялись редко. Сирый торжественно брал папироску и ему тут же подносили зажженную спичку. Он затягивался дымом поглубже, закатывал глаза и произносил одно и то же: «Лафа, б…!». А затем неохотно передавал «беломорину» соседу. Если кто-то жульничал и незаметно продлевал затяжку, он тут же получал подзатыльник. Сделав круг, окурок возвращался к Сирому.
— Заслюнявили, курвы, весь мундштук — вам соску сосать, а не цигарку!
Докуривал папиросу он сам. При том молча делать это было неприлично. И под одобрительный шумок своих приятелей, которые таким образом выражали уважение, он в сотый раз рассказывал, как он стал мужчиной.
В тот день компания Сирого тоже разместилась неподалеку от туалета. Была раскурена папироса. Отпускались шуточки в адрес тех мальчишек, что пробегали мимо. И вдруг на тропинке, что вела от школы к туалету, показалась новенькая. Сирый насторожился:
— Сейчас мы пощупаем эту кралю.
Он сплюнул между зубами и медленными шагами пошел ей навстречу. Компания, предвкушая развлечение, последовала за ним.
Сирый остановился перед Светой, поднял к небу глаза и ангельским голосом произнес:
— Меня зовут Николай Смирнов. Я учусь в восьмом классе. А ты кто такая, девочка?
Компания заржала. Однако Света не растерялась.
— Я Света Кашеру, — будто не замечая подвоха, отвечала она. — Я учусь в шестом классе. Что ты еще хочешь узнать обо мне, Коля?
Девочка была спокойна. Ее волнение выдавали два красных пятна, полыхнувших на щеках.
— Что еще? Да ничего. Дай мне поносить твой пионерский галстук.
— Не могу, — ответила Света. — Личный пионерский галстук передавать кому-либо запрещается.
— Что ты говоришь? Не разрешено? Слышали, пацаны? Запрещается.
А компания сомкнулась вокруг говорящих так, что Светка и Коля оказались посредине круга.
— Ладно, — сказал Коля, — можешь не давать мне галстука, но с одним условием. Прямо здесь, в нашем кругу, ты должна сделать то, для чего шла в уборную.
Школьный звонок заглушил смех пацанов. Закончилась большая перемена.
— Мы ждем, — дернул ее за рукав платья Мишка Абрамзон. — Может быть, тебе помочь? — он приблизился к девочке и улыбнулся Коле. — Сейчас я спущу ей трусы.
Не прошло и мгновения, как Света вцепилась в лицо Мишке. Он заорал от боли. Компания оторопела. Такого от девчонки никто не ожидал. Она же разорвала цепь и выскочила наружу.
После уроков Светка выглянула в окно. Во дворе, под акацией, ее ждала вся кодла.
3
Срулика разбудил сигнал, который гудел где-то в другом мире. Он открыл глаза и увидел рядом маму и снег за стеклом. Машина стояла. Копытова слева не было.
— Что случилось? — вцепился он в руку матери.
— Там, впереди, — ответила она, — перевернулась машина.
Впереди небо едва светлело. Вернее, светлел снег, который валил сплошной стеной. Там на боку лежал грузовичок. Это он-то и гудел, не смолкая ни на минуту, будто жаловался кому-то на свою судьбу.
Вокруг него в белом пространстве передвигались две тени. Срулик присмотрелся. В одной из них он узнал Копытова, в другой разглядел молодого человека в тулупе и без шапки. Молодой водитель что-то объяснял Копытову, размахивая руками. Копытову удалось открыть капот. Что-то он там сделал, и сигнал прекратился.
— Бабушка была права, — поправила мама шапку на голове Срулика, — нечего было тащить тебя с собой.
— Это не ты меня тащишь, а машина, — рассмеялся Срулик.
Мама после его слов как-то повеселела.
— И точно, машина. Вернее, дядя Федя. Не знаю, что бы мы делали без него!
Копытов распахнул дверцу. Вместе с ним ворвался в кабину запах свежего снега, морозного утра.
— Я заеду в контору! — опустив стекло, крикнул он парню. — Они пришлют за тобой трактор. Держись!
Уже совсем рассвело, но Копытов не выключал фары.
— Гнать в три шеи нужно такого диспетчера — в метель выпустил на трассу неопытного водителя. Конечно же, он уснул в пути. Еще родился в рубашке, могло произойти страшное. А вообще, япона мать, с любым может случиться.
И действительно, впереди дорога сливалась с бесконечной степью. Еще хорошо, что встречных машин было раз-два и обчелся. Хотя причиной этому могла быть не только непогода. Нужда погнала бы многих в дорогу и сейчас, но снегопад пришелся на выходной день. Самое время лежать на печке.
Копытов покосился на попутчиков, занятых своими невеселыми мыслями.
— Красота-то какая!— произнес он. — Сколько ни едем — сады, поля, виноградники. А народ все равно голодает, Загадка какая-то. Что ты об этом думаешь, а, Абрамовна?
Дина молчала.
— Нет, ты скажи, как тебе Никита? Помешался он на своей кукурузе, что ли? Засадил все «золотыми початками», а народ сидит без куска хлеба!
Копытов зевнул. Чувствовалось, что это его обычный дорожный разговор.
— Сталина не хватает. Вот тот бы сразу навел порядок. Правда?
Срулик отключился, эти разговоры его уже не касались, они ему надоели в очередях за хлебом. Доведенные до отчаянья бабы готовы были на что угодно, лишь бы получить свою буханку с мякиной, рассыпающейся, если отковырнуть подгорелую корку.
Растрепанные, ошалелые, они тоже выкрикивали:
— Сталина на вас нет! Вот если бы Сталин!
И, как правило, тут же появлялась еще одна страшная фраза:
— У, жиды! Все это через них, через евреев!
Слова в очереди Срулик связывал с теми, что слышал недавно от мамы: «Такое сейчас время!». «А какое время?» — думал он. И в ушах его звучали причитания бабушки: «У них всегда во всем виноваты евреи». А дальше слышался тяжелый вздох деда. Но как это все относилось к отцу, к тому, что его арестовали? Как? Он не понимал. Хотя чувствовал, что связь между всем этим есть.
Раньше отец часто уезжал в командировки. И все дома ждали его возвращения. Он обычно приезжал через несколько дней. И всем привозил подарки. Теперь слово «возвращение» приобрело другой смысл. У деда оно стало очередным горьким вздохом, после которого начиналась молитва. У бабушки каждый день наворачивались на глаза слезы, когда она выглядывала в окно. Мама замкнулась в себе. Но по ночам, когда она думала, что все спят, слышались в ее комнате сдавленные всхлипы.
А у Срулика грамматика перемешалась с арифметикой. Слово «возвращение» имело синоним — 23 года.
Машина медленно двигалась по белой степи. Копытов неторопливо чихвостил Хрущева. Дина продолжала молчать.
— И правильно, Абрамовна, правильно делаешь, что молчишь. Нечего тебе лезть в наши дела. Это наши, русские дела. Мы и должны разобраться с ними сами, без вас.
Срулику это уже было совсем неинтересно. Его клонило ко сну. Он закрыл глаза, и в белом пространстве появился Светкин веснушчатый вздернутый нос.
4
Он забыл в парте тетрадку и вернулся за ней. В классе была только новенькая. Она стояла у окна и смотрела на улицу.
— А ты домой не собираешься?
— Нет. Я люблю оставаться, когда все уходят. А тебя зовут Срулик, да?
— Да. А что?
— Ничего. Первый раз слышу такое имя. У нас в Сибири ни у кого такого не было.
— А что ты делала в Сибири?
— Жила. Мой папа военный. Его переводят из одного места в другое. А мы с мамой едем за ним.
И неожиданно она спросила:
— А кем работает твой отец?
Срулик не знал, что ей ответить. Он смутился.
— Мой? Неважно. Он сейчас в командировке. А отчего ты все-таки не идешь домой?
Светка кивнула в окно.
— Не знаю, что и делать. Видишь — от женихов спасу нет. Прохода не дают.
Срулик глянул, куда она показывала. Посматривая на школу, там стояла компания Сирого.
Срулик не дружил с этими «головорезами», как сказала бы его бабушка, но и не чурался их. Однажды, когда он, развесив уши, слушал о любовных похождениях атамана, Мишка Абрамзон подкрался к нему сзади и, просунув руку между ногами Срулика, завопил:
— Смотрите, и у этого тоже стоит!
Под общий хохот он отскочил, а Срулик стоял как оплеванный.
Желание помочь этой девчонке совпало с возможностью хоть как-нибудь насолить своим обидчикам.
— Я знаю, где запасной выход. Они уверены, что ты новенькая и не догадаешься. Пошли.
А ночью Светка приснилась ему. Когда он проснулся, по телу медленно расходилось тепло. Будто камень, брошенный в пруд, пошел ко дну, а круги один за другим расходились по поверхности. И тысячи веснушек светились перед глазами, словно искры над потушенным костром.
Скрыть от школьной банды нельзя было ничего. Скоро ищейки Сирого пронюхали, кто помог новенькой обойти засаду. Они ждали удобного момента, и Срулик постоянно чувствовал, что за ним наблюдают.
И вот в очереди за хлебом, тянувшейся вдоль магазина и дальше, вдоль деревянного заборчика, за ним выстроилась вся эта компания.
— А кто у нас крайний? — спросил Сирый.
И, подыгрывая ему, ответили:
— Как это кто? Срулик у нас крайний.
— Пацаны, какой это Срулик? — снова спросил Сирый. — Тот самый Иван Сусанин, что ли?
Срулик схватился за штакетник, от которого его пытались оторвать хулиганы. Очередь делала вид, что ничего не происходит. Вот если бы кто-нибудь лез к прилавку, тогда другое дело. Только один рыжий дядька обернулся:
— Хлопцы, шо вы такое робыте?
— Дяденька, он залез ко мне в карман! Вытащил гроши на хлеб. Вот они! — закричал Мишка Абрамзон.
— А, тоди другое дило, — пригладил рыжий усы. — Колы ворюга — тоди нехай.
Срулика оторвали от забора и поволокли во двор магазина.
— Иван Сусанин — жидовская морда! — подскочил Мишка и со всего размаха ударил Срулика по носу чем-то твердым.
Срулик упал и закрыл лицо руками, а толпа озверевших подростков била его ногами по голове, по спине, по животу — куда попало.
Пришел в себя Срулик дома, в кровати. Тьма, которая его обступила, начала рассеиваться. Первой он увидел маму. Она прикладывала лед к его лбу. За ее спиной причитала бабушка:
— Изверги! Головорезы! Холера им в бок!
На своей лежанке сидел с молитвенником дедушка. Казалось, что маленькое лицо его улыбается, а по щекам текли слезы.
Две недели Срулик не поднимался с кровати. У него было сломано ребро. Тело его плотно забинтовали. В первые три дня врач запретил принимать гостей. И бабушка строго выполняла это указание.
— Такая нахалка, — жаловалась бабушка маме, — я ее еле удержала. Рвалась к Срулику.
— Кто, бабушка?
— А я знаю, кто? Какая-то девчонка. Светка. Только ее здесь не хватало!
— Бабушка, я тебя очень прошу, пусть она войдет.
— Так она уже ушла.
На следующий день Света опять пришла. И на этот раз бабушка ее пустила к больному внуку.
Девчонка стала забегать каждый день после школы. Вместе они готовили уроки. Обсуждали школьные новости. А новости случались постоянно.
На этот раз компании не повезло. Драка получила широкую огласку. Сирого после бурного педсовета исключили из школы. Мишке Абрамзону тоже собирались выдать «волчий билет», но его родители упросили Дину пойти к директору школы. Его оставили с условием, что отныне он будет тише воды.
— Он твоего сына чуть не убил, а ты просишь за него, — ворчала бабушка.
Света тоже была настроена более воинственно.
— Их, тетя Дина, вообще нужно было отвезти на необитаемый остров и оставить с дикими зверями, как делали раньше с пиратами. Папа говорит правду — сорняки необходимо безжалостно выкорчевывать из советского общества.
Срулик молчал. Он не слышал слов. Он чувствовал ее голос. Его волновал поворот ее головы, движение ее волос. Его глаза тайно, когда никто не видел, прикасались к ее коленям. И уж совсем по секрету от всех он совершал запретное — представлял себе, как продолжаются Светкины ноги за подолом ее платья.
— Ты согласен со мной, Срулик, с ними нужно быть жестокими? Верно?
— Может быть.
Для Срулика эти встречи были освещены какой-то никогда до этого не испытанной радостью. Но по обе стороны ее таилась печаль. Он знал, что все равно им предстоит расстаться, и уже сейчас, находясь с ней рядом, скучал по ней.
Как-то девочка сказала:
— Где-то строится для нас дом. Отец говорит, что места там дивной красоты. А пока мы живем у тетки, и папа приезжает только на выходные. А знаешь, Срулик, он хочет познакомиться с тобой.
5
Никогда до этого Срулику не приходилось есть пельмени. Вареники — да, вареники бабушка готовила часто: и с творогом, и с картошкой, и с вишнями. А тут внутри свиное мясо. Некошерное, но такое вкусное. И больше ничего готовить не надо, сколько бы ни было гостей — одни пельмени.
И сколько же их сделано! На столе — пельмени, на буфете — пельмени, на окне — пельмени, на балконе -тоже пельмени. По-военному построились рядами по восемь и маршируют по квартире.
Их не только все вместе едят, их все вместе лепят. И хозяева, и гости, и соседи. Делают их весело. Мать Светки раскатывает тесто, целая бригада помощников режет его стаканом, прокручивает мясо. А уж в конце всего отец — в военной гимнастерке и в фартуке поверх нее — готовит продукцию. Аромат в воздухе витает необыкновенный. Еще никто ничего не ест, а настроение у всех такое, будто давно идет пир.
— Сибирские пельмени — это тебе, брат, не хухры-мухры, — улыбается Срулику Тимофей Харитонович. — В нашей деревне под Юргой каждая семья готовила их по-своему. И рецепт передавался по наследству внукам и правнукам. Пельмени лепят на всю зиму. Зарежут кабана, и часть мяса идет на пельмени, а потом в небольших мешочках вывешивают их в амбаре под потолком — на каждый зимний день. Домашняя продукция замерзает, и каждый мешочек звенит, если его потрясти, как морские камушки на ладони.
— Папа, папа, расскажи ему про пельмени Трофима!
Тимофей Харитонович бросил в кастрюлю первую очередь пельменей, понюхал воздух над варевом, удовлетворенно улыбнулся и сказал:
— Трофима? Да, это, действительно, смешно. Итак, был у нас такой сосед — Трофим. Особой скупостью отличался. Но пельмени делал отменные. Сам замешивал тесто, сам готовил фарш, сам лепил и сам варил пельмени. Никому из домашних не доверял эту работу. Ему даже прозвище дали в деревне — Пельмень Иванович. Мы, пацаны, летом совершали вылазки в сады, за яблоками. А зимой шкодили по части пельменей. И вот прорыли мы как-то с братом Митькой норку в амбар Трофима. Я разулся, скинул полушубок, чтобы легче было карабкаться к потолку, а братан остался сторожить мою одежду.
Я уже сую за пазуху второй мешочек и вдруг, как в кино про разведчиков, слышу: внизу скрипнули двери. Входит в амбар Пельмень Иванович с керосиновой лампой в руке. Почувствовал, что у него в хозяйстве происходит что-то неладное. Митька с моим обмундированием мгновенно скрылся, а я затаился, как летучая мышь, между небом и землей.
Только Пельмень был глазастым, он меня сразу определил и стянул с верхотуры. И наказание его было таким — он заставил меня идти по снегу босиком с двумя ледяными мешочками пельменей за пазухой.
— Неси, неси их, пусть твой батя увидит, какой ты у него вор.
И отец мой продолжил это наказание. Он сварил пельмени соседа и заставил меня съесть их все до одного. Долгое время после этого мне и думать о пельменях было противно… А сейчас прошу всех к столу! Могу поклясться — это не хуже, чем продукция Пельменя Ивановича.
Домой Срулик возвращался уже ночью. Начинался снегопад. Белый воздух кружился легко и весело. Света провожала его, и ее голос звенел не умолкая.
— А ты понравился папе.
— Ну да? С чего ты взяла?
— Что я, слепая?
— Мне тоже твой папа понравился. Веселый человек.
— А знаешь что, давай, познакомим наших отцов.
Срулик замолчал.
— Что случилось? У твоего отца неприятности?
— Да, я тебе после расскажу. Через пару дней.
— Как хочешь…
Снег падал на Светкино лицо. На бровях ее он не таял. Срулик закрыл глаза и в темноте почувствовал губами вкус снега над широко распахнутыми глазами девочки.
6
Поселок, где была тюрьма, назывался Криково. Письма от отца приходили раз в две недели. Чаще писать не разрешалось. Отец работал в шахте, где добывали котелец, резали известняковый камень для строительства домов.
Как бы случайно Срулик стал возвращаться домой из школы так, чтобы пройти по базарной площади, где велось большое строительство универмага. Рядом с котлованом складывали белый строительный камень, который привозили на грузовиках с прицепами.
А вдруг папа пилил под землей эти котельцовые залежи, спрессованные когда-то древним океаном!
— Эй, дяденька! — крикнул он как-то строителю. — Откуда привезли котелец?
— А хрен его знает, хлопчик. Тебе не все равно?
Нет, ему было не все равно!
Четыре месяца добивалась мама свидания с отцом. Как-то пришла она домой радостная. Срулик ее не видел такой с тех пор, как забрали папу.
— Ты тоже поедешь со мной, — улыбнулась Дина. — Тебе тоже разрешили свидание с ним.
В бумаге, которую привезла она, указывался год, месяц, число и час этого свидания. Там писалось, что им разрешена встреча на сорок минут. А также особо предупреждалось, что в случае опоздания, встреча переносится до нового официального разрешения, ходатайствовать о котором можно только через полгода.
Копытов подсчитал, что, учитывая погоду, до Криково им добираться четыре, ну, пускай даже пять часов. И вот они давно уже в пути. Срулик внимательно следит за стрелкой часов, которые находятся рядом со спидометром. На них десять часов двадцать пять минут. Значит, через два часа и пять минут он увидит отца. Не верится.
— Все нормально, Абрамовна, — успокаивает Копытов. — Идем, опережая график. Видишь слева деревушку, за ней повернем налево, проедем посадки, взберемся на гору, а там и Криково уже видать.
И вот, действительно, стоят саманные дома по слепые окошки в снегу. Если бы не шел дым из труб, могло бы показаться, что деревушка вымерла.
— И это, с позволения сказать, село. Овца не заблеет, корова не замычит, Все вырезал дорогой наш Никита Сергеевич.
Неожиданно прямо на середину дороги выбежала какая-то ошалелая собака. Выскочила, повернула голову к машине и замерла, как зачарованная.
Тормозить на такой дороге было нельзя. Копытов крутанул руль влево, потом рванул его вправо и каким-то чудом объехал собаку. Он вцепился в баранку, чтобы не потерять управление но за обочину его все равно вынесло. Сугроб погасил скорость. Мотор рявкнул и заглох.
— Япона мать! — выругался Копытов. — Все целы?
— Все, — отозвался Срулик, выглядывая из-за плеча матери.
Когда понесло машину, Дина схватила его в охапку, стараясь накрыть собой. И теперь гладила сына по голове.
Копытов вылез из машины, оставив двери открытыми. Слышно было, как он ругался, обходя грузовик.
— Абрамовна, — заглянул он в кабину, — самим нам отсюда не выбраться. Я смотаюсь в деревню за трактором. Вдруг там есть.
— Федор Евгеньевич, — засуетилась Дина, — возьмите деньги. Трактор ведь не бесплатно.
— Успокойся, Абрамовна, — отмахнулся Копытов, — это уж моя забота. Двери захлопни. Надо беречь тепло — не лето.
Вскоре на капоте вырос сугроб. Какое-то время они молчали. Потом Дина сказала:
— Эта собака у меня перед глазами. Как она на нас смотрела. Мне показалось, что она бросилась под колеса специально.
— Ну да, скажешь тоже. У собак так не бывает.
Дина не отвечала. Она и раньше была неразговорчива. А после того, как забрали мужа, и вовсе замкнулась в себе. Каждый день стучалась она в глухие кабинеты. От одной двери до другой поднималась по каменным ступеням и ковровым дорожкам — пыталась доказать, что муж ее невиновен.
Как говорила бабушка, «билась головой о стену». Вот и сейчас вся ушла в свои невеселые мысли.
— Мама, а когда люди начинают любить друг друга?
— Приходит такое время.
— Когда приходит?
— Когда жить без этого не могут.
Срулик прижался к матери. Больше он никогда не услышит так близко, как гулко бьется ее сердце. Когда не могут жить друг без друга! Завтра он все расскажет Светке.
В белом мареве еще ничего не было видно, но уже слышался вдалеке рокот мотора.
Потом, уже в пути, Копытов вспоминал:
— Нема с кем говорить было в деревне. Все напились. Третий день гуляют. Агроном женит сына. Иди отыщи в этом повальном запое тракториста. Однако отыскал. А он — лыка не вяжет, в стельку. Любой другой растерялся бы, но у меня фронтовой опыт. Я ему как начал уши снегом тереть! Давай, воскресай, солдат, воевать надо! С ушей возвращается к людям сознание вместе с болью. Он кричит как недорезанный, а я ему тру, пока не поставил хлопца на ноги. Тут главное — не прозевать момента. Как только он соображать начнет, что к чему, необходимо пятьдесят граммов самогона ему в стакан вбухать. Клин — клином.
Срулик смеется, и даже Дина улыбнулась.
— Ну, Федор Евгеньевич, такое не забывается. Очень я вам благодарна. Никогда не смогу рассчитаться с вами.
— Ладно, будет тебе, Абрамовна. Придет время — выпьем с твоим Гришей.
До Криково было уже совсем близко. Вот сейчас они свернут, и останется взобраться на холм. А там можно и расслабиться.
Но что это? Судьба готовила им новое испытание.
Сначала они увидели костер, около которого грелись люди. А потом огромную вереницу машин, выстроившихся вдоль дороги в самом начале подъема на холм. Оказывается, колея от тяжелых грузовиков ночью замерзла, а затем лед накрыл выпавший снег, и ни одна из подоспевших утром машин не могла подняться и на метр.
— Военные обещали подослать тягачи, — жаловался один из водителей. — Но мы их ждем уже часа три. План горит, а мы бездельничаем.
— А сколько до Криково? — вышла из кабины Дина.
— А, чепуха, — ответил кто-то у костра. — Километров пять-шесть. В хорошую погоду это не расстояние. Час пешего ходу.
— Нет-нет, Абрамовна, — заволновался Капытов. — И не замышляй. В такую метель я тебя одну никуда не пущу.
— А кто вам сказал, что я пойду одна? Со мной взрослый сын. Правда, Срулик?
— Конечно, мама! — обрадовался мальчишка.
7
Тридцать лет миновало с того беспросветного утра. Через четыре года вышел из тюрьмы Гриша, отец Срулика. Его не только освободили, но и реабилитировали — он больше не был вредителем, врагом трудового народа. Этот народ даже попросил его вернуться на прежнее место работы — в должности главного инженера крупного пищевого комбината.
Такова была эта страна, и такими были эти люди, в ней живущие.
Но отец их простил. И снова себя отдавал работе. Но однажды не выдержал.
— Все, хватит, катись всё к черту! — сказал решительно он.
Для Срулика Израиль давно стал родиной. Как-то он узнал, что в Тель-Авиве живет с недавнего времени и Абрамзон. Мишка через знакомых пытался выйти на Срулика. Однако Израиль — не та страна, где забывают прошлое. Он помнил и драку, которая случилась давным-давно. Хотя в детстве чего не бывает. Но уж слишком подло тогда поступил Мишка. Помнил Срулик и школьное комсомольское собрание накануне своего отъезда. Его исключали из комсомола. Господи, чего только они не говорили, его соученики и учителя!
«Неблагодарная свинья! Подонок! Отщепенец!». Но громче всех разорялся Мишка: «Он предатель! Он всегда был предателем! Меня из-за него один раз чуть из школы не выгнали!».
И вот в Тель-Авиве, на автобусной станции Срулик увидел своего одноклассника. Им предстояло в одном автобусе добираться до Иерусалима.
Да, Срулик помнил все из своего детства. Сейчас, глядя в окно автобуса на бегущие мимо кусты, он вспоминал тот страшный день, ледяной и скользкий, с белыми змеями поземки, которые струились вокруг, заползали в валенки, лезли за ворот пальто, в рукава и под шапку. Они с мамой остервенело шли напрямик через неубранное кукурузное поле. Жесткие листья царапали им лица. Но они не обращали на это внимания. Скорее! Скорее!
— Еще немного, Срулик, и мы увидим папу.
И он, жмурясь от летящего снега, рвался вперед, несмотря на то, что лицо жгли царапины, а ноги окоченели…
Сейчас он не обижался на ту страну. На ее людей. На этого Мишку Абрамзона, которого презирал.
Срулик поднялся со своего сиденья и столкнулся с ним лицом к лицу.
— Что, Абрамзон, не узнаешь?
— Нет. А вы кто?
— Что ж ты, братец, не узнаешь жидовскую морду, по которой ты однажды врезал?
Абрамзон на какое-то время смутился.
— Срулик, это ты? Ни за что не узнал бы. Кто помянет старое… — попытался он обнять Срулика.
— А я тебя приметил еще в Тель-Авиве, — отстранился Срулик.
— И не признался. Ай-ай-ай! Сейчас я тебя познакомлю со своей женой. Она меня встречает. Да ты ее знаешь. Помнишь Светку Кашеру? Она всю свою семью сюда забрала. И маму, и отца.
— Тимофея Харитоновича?
— Ну да. А вот и она. Светка, иди сюда! Ты сейчас своим глазам не поверишь. Смотри, кто перед тобой!
8
На свидание они все-таки опоздали. Дина оставила мальчишку на улице, чтобы он не видел, как она унижается, а сама побежала к лагерному начальству — хоть на коленях выпросить свидание с мужем.
«Тоже ведь люди, должны понять… — уговаривала она сама себя. — Такая непогода».
Срулик стал осматриваться. В снегопад в ту и другую сторону от них уходила высокая каменная стена с колючей проволокой над ней. Над всеми этими сооружениями торчали вышки, а на них топталась охрана с автоматами наперевес, закутанная в тулупы. Срулик оказался в замкнутом пространстве между двумя глухими стенами. Сбоку виднелся дом. В него и пошла мама — хлопотать о разрешении. В тюрьму их еще не пустили. Но прежняя жизнь уже оставалась за первыми воротами. Школа, Сирый, Светкино лицо. Все это отодвинулось, стало далеким прошлым.
И Срулику сделалось страшно. Ему показалось, что его маму отсюда не выпустят. Эти серые стены надвигались на него. Колола глаза ржавая колючая проволока. Мальчишке почудилось, что охранники целятся в него, а поземка превратилась в свору белых волкодавов, которые с лаем мчатся к нему.
Он подбежал к охраннику:
— Выпустите маму! Отдайте мне мою маму!
В это время появилась Дина. Глаза ее были полны слез.
— Пойдем, Срулик.
— Ну что?!
— Не разрешили…
Медленно приоткрылись вторые ворота. За ними стояли два ряда солдат с собаками. Псы остервенело лаяли. Охранники сдерживали их. Над людьми и животными клубился пар.
Чуть в стороне стояли офицеры. Один из них показался Срулику знакомым.
— Вот, вот он начальник, — сквозь слезы прошептала мама. — Изверг.
«Пельмени нужно приперчить по вкусу. Хорошо их полить уксусом. И с горчичкой… Чтобы слезы из глаз…» — Срулику показалось, что он слышит голос Светкиного отца.
Ну конечно, как он мог усомниться! Начальник лагеря — это Тимофей Харитонович. Майор внимательно посмотрел на посторонних, но сделал вид, что не узнал мальчишку. Срулик отвернулся. Ему вдруг стало невероятно стыдно!..
По лагерю к выходу двигалось длинное серое живое существо. Это была колонна заключенных. Плотный конвой вел их на работу.
— Смотри в оба! — Дина схватила Срулика за руку. — Там где-то папа.
Глаза мальчика скользили по бесцветным лицам. Десятки, сотни одинаковых лиц, на которых лежали одни и те же серые тени.
А колонна ползла, исчезая в снежном мареве. Низкие тучи всасывали ее, обволакивая ватой лай собак и команды людей. Снег валил и валил, будто надвигалась космическая катастрофа — белый потоп.
1992
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer11_12/sandler/
