Послесловие к 30-летию Августовского путча в Москве
“If you always do what you always did, you will always get what you always got”
Albert Einstein
«Если Вы всегда будете делать одно и то же, не следует ожидать новых результатов»
Альберт Эйнштейн
Тридцать лет назад почудилось, что приказал долго жить СССР. Ликование демократической общественности в Москве и других городах громадной страны по поводу поражения ГКЧП в августе 91-го создавало иллюзию того, что «нормальная жизнь» на одной шестой всемирной суши не только возможна, но и реальна. Оставалось, правда, не твердо проясненным, что именно следует понимать под «нормальной жизнью»? Где именно она нормальна?
В непроспавшемся общественном сознании прочно сидело, что, видимо, не в Конго и не в Сенегале. Советские газеты писали о том, что там все-таки немало нерешенных проблем. Достойных стран на земле хватало. Но где все-таки жизнь «более нормальная»: в Норвегии, в Бразилии, в США? А может, в Южной Африке? Поди знай, да еще в условиях, когда «за кордон» выпускали только по разнарядке райкома КПСС и проверить, что лучше и что хуже, для большинства советских людей было несбыточной мечтой.
Проблема понимания усугублялась еще и тем, что во всех этих странах торжествовал не очень понятный капитализм, который, несмотря на всю бичующую его советскую пропаганду, для многих советских людей виделся таинственным, но очень привлекательным миром. Но какой все-таки капитализм выбрать (с учетом многообразия форм его существования), чтобы строить новое общество в собственной стране? Все это оставалось в то время полной загадкой.
Ясно было одно: стране надо лишь чуток приосаниться, поднапрячься, и… опостылевший социализм отправится в небытие. А мы… мы будем праздновать победу, как и подобает рожденным для того, чтобы «сказку сделать былью». Правда, перед этим надо будет все-таки немного поработать для слома неуклюжей системы, но это не беда, и не такое ломали. Тем более, что нам известно, ради чего корежить старое. В начале 90-х действительно казалось, что известно.
Хотели как лучше…
Впереди расстилалось светлое, отливающее европейской ветчиной, зарубежными брендами и отпусками в Париже светлое будущее. Мы были убеждены, что худшее уже позади. В самом деле, если памятник Дзержинскому уже небрежно сброшен с постамента на Лубянской площади, все остальное достижимо. Как высказался годом раньше на одном из концертов Александр Розенбаум, «если мы напечатали Булгакова, что нам мешает обеспечить всех колбасой»?
Булгакова напечатали, чуть позже появились в супермаркетах позабытая колбаса и многое другое. А вот нормальной западной жизни на территории бывшего СССР (за исключением прибалтийских стран) тогда не наступило. Как не наступило ее и через десять лет, и через двадцать. Об этом свидетельствуют многочисленные опросы общественного мнения самых различных социологических служб. Подавляющему числу российских респондентов самого разного возраста и занятий — в ряде случаев до 80-85 проц. — свойственны исключительно пессимистические оценки того, что происходит в стране.
А мы то думали, что нормальная жизнь нагрянет скоро. «И начнется тогда в деревне Савиново совсем другая жизнь», как внушал народонаселению рекламный ролик первых постсоветских лет, отдававший знакомой верой неизбежно светлое будущее.
Хотели, как лучше, а получилось что-то совсем иное — сложное, противоречивое и не очень определенное. Со стремительным ростом цен и открывшимися свободами, с безудержной коррупцией и, наконец-то, открывшейся возможностью заниматься тем, что тебе по душе — без окрика сверху, без парткомов и первых отделов. Жизнь менялась с калейдоскопической быстротой, заполняя общественное пространство кооператорами с их безразмерными клетчатыми сумками, в которых ночевали тюки турецкого ширпотреба, и ворами в законе; «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицына и журналом Playboy, интердевочками и обществом «Память», трансляциями пленумов ЦК и какими-то неухоженными неформалами, и т.д. и т.п. Вся эта кутерьма бурлила перед глазами, создавая ощущение хаоса и чего-то совершенно неизведанного. Это была сложная, но вместе с тем вкусная, ни с чем не сравнимая до этого жизнь. Мы ее проходили на своей шкуре и помним многое.
А до этого были годы горбачевской перестройки, и они тоже остаются интереснейшими по сей день, во всяком случае в сознании авторов. Перестройка и гласность вообще-то начинались по схожему с будущими рыночными реформами сценарию — притягательному и не очень понятному. Все чувствовали: так, как раньше, жить уже нельзя. А как именно жить и что надо делать для приближения новой — свободной — жизни, где будут цениться труд и человеческое достоинство? Для подавляющего большинства советских людей эти вопросы оставались без ответа.
Впрочем, новый лидер уже дышащего на ладан СССР Михаил Горбачев был всецело убежден в том, что победа не за горами. Стоит только, говорил он, включить «внутренние резервы». В переводе на привычный язык это означало, что надо тут чуток подкрутить, там чуток ослабить. И конечно, реализовать гласность, отсутствующую составляющую повседневной жизни. Тогда экономический механизм, застарелый и ржавый, распрямится и устремится вперед, набирая в своем поступательном движении все большую скорость и сметая на своем пути все ветхое, ненужное, отжившее. Так распорядилась сама история, внушал Михалсергеич своему народу, а по-другому и быть не может. Не то еще преодолевали…
Верил ли Горбачев в то, что говорил на тогдашних многочисленных встречах с этим самым народом? Доподлинно уже и не узнать. Даже если спросить сегодня об этом первого президента СССР, тот наверняка ответит, что, конечно, верил, просто привходящие обстоятельства помешали, не дали довести начатое до конца. Ну, и Ельцин со своим неуемным характером и непониманием всего и вся оказался «тормозом перестройки». Вместо того, чтобы действовать плавно и последовательно, рвал гужи, раздирал страну на части, зарабатывая беспроигрышную в своей дешевизне популярность, сыпал обещаниями и привел всю экономику к полному коллапсу.
По прошествии трех десятилетий трудно сказать однозначно, где именно была «зарыта собака», предопределившая тогдашние неудачи. В самом деле, на каком этапе страна ошиблась, не дотянула, промахнулась? А может быть, ни в чем она не ошиблась, но пребывала в своем естественном состоянии?
Ясно, что с перестройкой в СССР действительно если и получилось, то не очень. Впрочем, «не очень» слишком общее слово для оценки столь сложного и многослойного процесса. И потом, если миллионы людей, благодаря перестройке, получили возможность не только взглянуть на мир, но и круто изменить свою судьбу, разве у них не получилось? Для того чтобы стать богаче, конкурентоспособнее или покинуть СССР, им не потребовалось угонять самолет и отсиживать в мордовских лагерях. Все для этих людей случилось иначе, намного более мирным способом.
Так что многие за перестройку могут быть по-настоящему благодарными Михаилу Сергеевичу. При этом, правда, сам Горбачев не дождался народной благодарности. Во многом потому, что судьбы многих из 200 с лишним миллионов тогдашних граждан СССР сложились совершенно по-разному. И было немало тех, кто под громкие слова о перестройке беднел, хирел, терял надежды. Слишком уж противоречивым был сам общественный процесс того времени.
И Ельцин позже тоже не дождался аплодисментов. Не то, что бурных — никаких не дождался. И хоть поставили ему памятник в Екатеринбурге, где прошли многие годы его буйной жизни, отношение российского общества к Ельцину это не поменяло. Оно всегда оставалось сложным. В его адрес и сегодня звучат многочисленные обвинения за то, что «пошло не так», что при нем расцвела коррупция, началась война в Чечне, что рыночные реформы оказались недоведенными до победного конца. Хотя поди знай, где этот «победный конец»… Тем более, что сказать что-то в свое оправдание Борис Николаевич уже не может.
Такова, видимо, судьба всех реформаторов. Творя перемены, они, скорее всего, обременены светлыми надеждами, сложно спутанными с политической конъюнктурой. А народ в большинстве своем грезит простым и сиюминутным. Через некоторое время обнаруживаются явные противоречия: между тем, что лелеют в своем сознании творцы и что думает по этому поводу многослойное общество. Первые видят безразличие широкой части этого общества к происходящему, а «простые» люди, в свою очередь, обижается на реформаторов за то, что те не сотворили божественного, не поменяли унылую жизнь народа на жизнь более благополучную.
Именно это ощущалось и в годы перестройки, и в последующие годы строительства российского капитализма. Может, лет через сто что-то и устаканится, резкость и гнев сменятся милостью. А пока, будем откровенными, народ вспоминает своих недавних лидеров не самым теплым словом, а то и вовсе пускает по матушке на кухнях.
Верхи не могут. А низы хотят?
Если обернуться назад, к более отдаленной от нашего времени истории, то обнаруживается в высшей степени странная картина российской эволюции. Какие бы серьезные реформы не затевала власть, все, по сути дела, заканчивалось ничем. Точнее говоря, не совсем тем, о чем мечтали реформаторы.
Петр I спал и видел, чтобы «прорубить окно» в Европу и тем самым изжить в России «азиатчину», сделав страну динамично развивающейся, «дабы ни швед, ни немец грозить нам не могли». Представления Петра о динамизме, заметим, вообще-то не шли дальше формальных экономических показателей, о «переустройстве» русской души он не заговаривал, ибо мерил окружающий мир куда более глобальными категориями. Впрочем, «русскую душу», кажется в те времена еще не изобрели.
Однако и с динамизмом развития страны если и получилось, то с большой натяжкой. Шведов действительно разбили. Но выветрить из страны многовековые мздоимство и казнокрадство не удалось. И ни одному из наследовавших Петру реформаторов — Александрам Первому и Второму, Ленину, Сталину, Горбачеву и Ельцину — не удалось тоже. Вся эта «азиатчина», выраженная в бесправии и массовой нищете, оказалась удивительно прочной, длинной занозой, засевшей в бытии насельников России. Удивительная диалектика истории состоит в том, что именно эта азиатчина обеспечила бесконечную прочность Российской Империи, ее способность выживать и возрождаться вопреки всему.
Почему же азиатчина оказалась нерушимой, несмотря, казалось бы, на череду войн, крестьянских восстаний, дворцовых переворотов и прочих кровавых событий, наложивших бурный отпечаток на российскую политическую жизнь? Кое-что становится понятным после безжалостного диагноза российской общественной жизни, поставленного Мерабом Мамардашвили. По его ощущениям, если Запад (при всей условности этого понятия) всегда представлял собой развитую форму общественной жизни, то российская азиатчина знаменовала собой ее отсутствие
Попытаемся разобраться. Вы когда-нибудь пытались смотреть в США, Европе, Израиле парламентские телеканалы? И не пытайтесь, тоска зеленая. Запросы, ответы, нудные спичи, поправки, новые поправки — теперь уже к первым поправкам, одно чтение законопроекта, второе и т.д. Вместе с тем именно это и есть та самая развитая форма общественной жизни, в ходе которой каждая сторона, участвующая в обсуждении, вносит свои коррективы по существу того или иного вопроса, что-то уточняет, по поводу чего-то спорит. Словом, использует все остальные процедурные формы.
Полноценное развитие законотворчества не предполагает хаотичности. Потасовка в парламенте — азиатчина, штамповка вышеодобренных решений — азиатчина, «одобрям» и «осуждам» — азиатчина. Законодателям многих стран приходится в упорной, скучной, педантичной возне вырабатывать бесчисленные параграфы уложений и предписаний. Все происходящее выглядит тоскливым, пресным, обременительным, ненужным. Вместе с тем именно такой подход крайне необходим для плодотворного функционирования государственной системы, ответственной за благополучие общества. Собственно, движение к этому благополучию и составляет квинтэссенцию эффективной работы законодательной власти. На Западе это движение стало реальностью, обозначив высокоразвитую, хотя внешне и весьма скучную форму существования государства.
В России эта форма не приживается. Крайне редко законодательная, да и другие ветви российской власти демонстрируют примеры по-настоящему скрупулезной, вдумчивой работы над документами. Сама парламентская работа воспринимается в народном сознании как нечто может быть занимательное, но пустопорожнее. Это повелось еще с конца 80-х, да так осталось неистребимым. Иногда кажется, что в России нет действенного парламента, как нет и по-настоящему достойной исполнительной власти. Ее представители тасуются, как карты, осваивают новые должности, а заодно и новые бюджеты. А воз залежалых проблем, безнадежных так и остается в стране без движения. Страна попросту вымирает.
В подлинных преобразованиях, предполагающих скрупулезную рутинную работу властей предержащих, Россия на протяжении почти всей своей истории не была заинтересована. Вместо этого власть соблазняет народ новыми прожектами, от которых холодно и неуютно. Да, в доме заплеван пол и сортир во дворе, но величава и грандиозна Россия, и путь трясутся от страха в своих красного кирпича домиках с палисадниками злокозненные «америкосы».
Владимир Вениаминович Бибихин а перестроечные годы сетовал но то, что российская власть не ставит перед народом настоящих размашистых задач, а без них, по его мнению, русская душа вянет, ссыхается. У думаю философ погорячился: планы власти неизменно глобальны: покорение Сирии, полеты на Марс, сильнейшая в мире армия, отстраненный от глобальной информационной сети самостийный российский Интернет. Куда уж глобальнее. При этом оказывается невозможным сосчитать число школ и больниц, которые будут необходимы через считаное число лет, а люди в провинции продолжают ходить до ветру на улицу. Все это есть результат игнорирования властью скучной формальной государственной работы, непонимания того, что администрирование страны нуждается в профессионализме. Стране необходима тысяча невороватых, толковых, квалифицированных чиновников. А их нет.
Испытывающие потребность в квалифицированной, творческой, свободной работе, тонкой, но беспрерывной струйкой покидают Россию и устремляются в зарубежье, поближе к «гнилым» парламентским демократиям, подальше от ФСБ, которая получило почти неограниченную власть в современной России. Чекисты представляют собой новое, самозваное российское дворянство. И по правде говоря, если этот чекистский скелет из России выдернуть, страна скорее всего развалится, поскольку иной формы существования социальный механизм страны до сих пор не выработал.
Это проблема со стажем. Уклад жизни и мироощущение самого общества ее воспроизводят во времени. Сознание подавляющего числа россиян испокон веку зиждилось на трех незамысловатых, но прочных «китах»: «жизнь — копейка», «мы — люди государевы» и «не качай права» (последняя фраза уже в наше время трансформировалась в «не надо раскачивать лодку»). Присмотревшись к этим известным формулировкам, нельзя не заметить, что все они облекают человека на зависимость от начальства. Ну и что? Мы — люди маленькие.
Заиндевелые структуры массового сознания оказались настолько прочными, что на них не повлияли ни реформы, ни крестьянские восстания, ни революции, нацеленные, как и полагается, на смену общественных формаций. Россия в своей повседневной ментальности оказалась механизмом удивительно устойчивым в своих представлениях о себе и мире и неподвластным никакой трансформации.
Есть все основания признать: если хотя бы один из отмеченных выше «китов» сдвинулся с места, российская жизнь утратила устойчивость и неминуемо закачалась, а страна бы распалась, как некогда распалась Британская империя. Но общественное мировоззрение — штука удивительна устойчивая, так что чудес не произошло. И вряд ли произойдут.
Социально-политические механизмы временами перестают работать не только потому, что на каком-то этапе производственные силы общества вступают в противоречие с общественными отношениями, как утверждали классики марксизма. На наш взгляд, не менее существенным фактором является подрыв культурной традиции, пронизывающей не только образ жизни, но и человеческие чувства, пристрастия и интересы. Особенно в том случае, когда этот процесс инициируется внезапно, в условиях неготовности самого общества к переменам.
Реформы в России всегда происходят сверху. Петр, Александр II, Горбачев, Ельцин подгоняли народ, не слишком считаясь с его мнением. Народ цедил сквозь зубы: «По деревне мчится тройка: Мишка, Райка, перестройка». Схожей была реакция в обществе и на. Ельцина — тоже с шутками и анекдотами. На словах все соглашались: да, надо жить по-другому. Но как именно, понимали плохо, и о рыночной экономике имели примерно такое же представление, как авторы этого эссе имеют о китайской музыке. И потому сами реформы, сопровождаемые грандиозным обнищанием российского населения, шли с самого начала тяжело, если не сказать мучительно. Оставалось лишь тяжело шутить по этому поводу…
Можно обвинять в происходившем Ельцина, а с ним и всех младореформаторов во главе с Егором Гайдаром. Дескать, не хотели принимать во внимание реальность обстановки, были одержимы лишь одним им понятными проектами, резали по живому… Гайдар сотоварищи, реализуя план по превращению неуклюжего хозяйства в экономику иного типа, действительно не очень вникали в то, понимают сограждане их намерения или нет. Вместе с тем они делали в сложившихся условиях то, что совершали их экономисты-единомышленники в Польше, Чехословакии, Венгрии. Но если в восточно-европейских странах преобразования пошли пристойно, складно и те сделали зримый шаг вперед в своем развитии (и, кстати, к большему благополучию своих граждан), то в России все оказалось намного хуже. Политический плюрализм так и не состоялся, а рыночные реформы оказались половинчатыми и неустойчивыми.
В реализации любого серьезного проекта нелепо перекладывать ответственность лишь на одну из сторон. Так, может, не только Горбачева с Ельциным, а до этого русских царей-реформаторов стоит винить в случившемся, но и тех, ради кого эти перемены затевались? Разумно ли поэтому полагать, что народ оказался не причем?
Еще Ленин, говоря о возможности свершения революции, утверждал о необходимости формирования исторической ситуации, когда «верхи не могут, а низы не хотят». Сдается нам, что и реформы последних трех десятилетий буксовали не только по причине неготовности к ним институтов власти, но и ввиду «необремененности» реформами «низами». Мысль эта не нова, но сегодня, как нам кажется, значимость ее только повышается. Прежде всего потому, что России после двадцатилетия пребывания у власти В.В. Путина вновь, судя по всему, недалеко до очередных социальных катаклизмов.
Право на бесправие
Один из первых русских интеллектуалов первой половины XIX в. Петр Чаадаев в одном из своих известных «Философических писем», первоначально получивших хождение исключительно «по рукам», утверждал, что Россия показывает пример всему остальному миру, как не стоит жить. Окидывая взглядом целостную историю страны, Чаадаев делал вывод о том, что его Отечество тяготеет к «мрачному и тусклому существованию», где почти совершенно нет внутреннего развития. Все это, по его словам, определяет косность массового сознания и статичность бытия.
Все так, но эти же черты уклада неприметным образом усиливали внутреннюю устойчивость России. С одной стороны, эта устойчивость выглядела подчас поистине зловещей, не поддающаяся рациональному смыслу, а с другой — формировала внутреннюю стабильность социально-политических отношений, сохраняла атрибуты традиционной культуры в своем буйстве, неразрешенности и одновременно неумной возвышенности. Как это все столько веков сохраняется вместе — одному Б-гу известно. Но именно в этой статичности — неувядающее обаяние русской культуры.
Благословенная, опостылевшая устойчивость выражается в мало меняющемся повседневном укладе жизни. Иногда возникает упрямое ощущение, что провинциальная Россия наших дней несет в себе тот же дух, что несла она в произведениях Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Та же неспешность, если не сказать сонность и умиротворенность всего происходящего, особенно в провинции. Те же разбитые дороги в нехоженой Сибири…
Эта стабильность в корне отличается от иной стабильности — той, что заметна в западных странах. На Западе стабильность динамична и постоянно булькает в каких-то мелких и крупных начинаниях. Люди инициативны: проводят митинги, организуют какие-то петиции к властям, проводят субботники по благоустройству… нет не личных подсобных хозяйств, а общественных территорий. Ответственность за эти территории призваны нести вроде бы городские или районные социальные службы, но часто несут сами граждане. Они же в лице своих представителей качают права в кабинетах градоначальников, и делают это столь настойчиво, что диву даешься. Происходит то, что в России поистине трудно даже представить. Разумеется, западные страны не одинаковы и стричь их все под одну гребенку нелепо. И все же…
Не скажем ничего нового, если вспомним: в просвещенной Европе вот уже многие столетия торжествует идея права. Незыблемая, никем не оспариваемая и дающая жизнеутверждающее начало многим начинаниям. Эта идея проторила себе дорогу с первыми европейскими конституциями, с появлением первых национальных парламентов. Самой идее следуют все стороны правового процесса — и те, кто что-то требует, и те, кто отбиваются от нападок истцов. Право же, по справедливому замечанию все того же Петра Чаадаева, являет собой важнейшую основу повседневного мироустройства, не дающую разрушить предшествующие начинания. От себя заметим, что наличие не на бумаге, а на практике этого самого права не позволяет Швондерам узурпировать власть и «становиться всем».
Сам Чаадаев отлично осознавал, что в его стране право влачит существование безрадостное, и надежды на то, что это состояние изменится, нет никакой. И бурая свинья из гоголевской повести, сжевавшая челобитную Ивана Никифоровича, остается ярким и устойчивым образом на все времена, сколь бы не сменилось на троне самодержцев, а впоследствии генеральных секретарей ЦК КПСС.
Российский суд, за исключением кратчайшего периода реформ царя Александра II, всегда был Басманным, т.е. преимущественно равнодушным к рассмотрению «дел». «Закон — что дышло…» — кидал народ по этому поводу, подспудно понимания, на чьей стороне в конце концов окажется правда. Конечно, тех, кто больше заплатят. «Пред вами суд и правда — все молчи!», — восклицал Лермонтов, давая понять, что российский суд в повседневной жизни — это ни что иное, как видимая заплата на общественном механизме. Дыру вроде закрывает, но часто грубовато и халтурно. Лев Толстой, не скрывая своих чувств, издевался над мышиной адвокатской возней. Более судейских Лев Николаевич презирал, кажется, только врачей.
На Западе суд и адвокатура всегда были «всем», в России к ним относились пренебрежительно, словно к надоевшей мухе. Дескать, летает себе, но, если надо, можем и прихлопнуть. И прихлопывали. И в «чугунное» правление Николая I, и в «подмороженное» царствование Александра III, и много позже в годы сталинской диктатуры.
Место права в России всегда занимала мораль. Жить надобно по совести, по правде, но не обязательно по закону, который оказывается и не главным вовсе. К пониманию этого, к слову, подводит все содержание русской литературы, ставшее барометром общественных настроений. Герои русского народного эпоса Алеша Попович и Илья Муромец, бродившие по Руси еще до рождения Гоголя и Толстого, далеко не всегда вели себя праведно: били и убивали своих соотечественников. Однако им все сходило с рук, а в народном сознании они прочно воспринимались как герои.
Но дело не в народном эпосе, разумеется. Потрясающей особенностью российского развития во все времена было то, что приходивший на царствование правитель первым делом начинал с разрушения всего того, что было заложено, накоплено и развито его предшественником. Это, кстати, далеко не всегда делалось с устрашающими заявлениями о том, что в противном случае «страна погибнет», однако они априори подразумевались. В конце концов, в ходе разрешения морально-этических вопросов не обязательно исходить воплем, можно пригрозить «товарищем маузером».
Наиболее ярким примером реализации на практике именно такого сценария стал приход к власти большевиков в 1917-м, которые во всеуслышание заявили, что только они, а не меньшевики, кадеты, эсеры и прочая «антиреволюционная шваль» смогут вытянуть страну из социально-политической неразберихи, в которой она оказалась (достаточно открыть все без исключения пролетарские газеты и журналы первых советских лет).
Впрочем, частенько страна начинала развиваться по-новому, без каких-либо декларативных заявлений. Что, впрочем, не означает, что следующие за этим перемены шли мягче и спокойнее и, главное, эффективнее. К примеру, царь Николай I ничего публично не озвучивал, обыски не проводил (если не считать связанные с «делами» декабристов) однако делал все, чтобы прежние умствования по поводу несостоявшейся конституции более не сотрясали Россию. Правда, после его 30-летнего правления Россия стала тем, что мы стало явью на примере уездного городка, в котором гоголевский городничий вершил свой бесконечный самосуд. На примере бессмертного гоголевского «Ревизора» мы видим и окружение городничего — всех этих Ляпкиных-Тяпкиных, Земляник, Бобчинских и Добчинских — людей, трясущихся за свои теплые места, и одновременно вечных мздоимцев. Ну чем не Россия в миниатюре!
Ясно, что почва такой России при всем желании не может стать плодородной. Что, собственно, и случилось. Крымскую войну страна бесславно проиграла. И произошло это не только потому, что не хватило пушек, лошадей, фуража и всего остального, необходимого для победы. Гораздо более серьезной проблемой для страны стала нехватка людей с независимым мышлением, способных «стоять, не прогнув спины» (по справедливому замечанию Кюхельбекера). В нужный момент никто из приближенных оказался не в состоянии упрекнуть Николая I в военно-стратегической ущербности, а тот полагал, что разбирается в премудростях военного искусства.
Дело, однако, было не только в дефиците свободного мышления в российском обществе, но и — что часто происходит в этих условиях — в нехватке самоуважения к себе со стороны царских подчиненных. Дефицит права как неотъемлемого условия поступательного развития государства сыграл роковую роль.
Александр III пошел по пути, протоптанному своим дедушкой. Деяния своего предшественника он публично не отрицал, не хулил его последними словами, но всю свободную мысль, передаваемую до того посредством «Отечественных записок», «Морского сборника» и прочими журнальными «рассадниками либеральных идей», прикрыл. Делалось это не обязательно формально — многие журналы того времени продолжали выходить. Но содержательно при Александре III они стали более куцыми, прекратив нести смуту в общество своим вольнодумством. «Победоносцев над России простер совиные крыла», — озвучил нравственный приговор Александр Блок одному из самых реакционных обер-прокуроров дореволюционной России.
Константин Победоносцев, кстати, был убежден, что лишь абсолютная монархия, а вовсе не правовая система может обеспечить стране достойного и ответственного политика. Проводя свою ограничительную политику, он возлагал надежды не на просвещение населения, а в первую очередь на карательно-правовую систему того времени, способную обуздать вольнодумство. И потому безжалостно преследовал независимые от государства мысли и поступки.
Прав ли был Победоносцев? Это, как посмотреть. Динамичная Европа за сто последние лет не только изменилась до не узнаваемости, но и перестала быть Европой; а Россия во многом осталась Россией. Развитие, вопреки распространенному мнению, не является общепринятым идеалом. Кстати, Карамзин под развитием понимал, развитие каната на сотни маленьких веревочек. Но ведь, развиваясь, канат перестает быть канатом.
Совесть vs. закон
В условиях, когда незыблемость права неочевидна, не формируется устойчивый алгоритм общественного развития. Совесть — возвышенна, но субъективна, а годы перемен на ее месте часто сами знаете, что вырастает. Оставалось полагаться на совесть самодержца. Самодержец презирал закон, но решал, когда пахать и сеять, открывал и закрывал СМИ, давал указания, какой проект надо ускорить, а с каким повременить (см. стиль батьки Лукашенко). Именно так и жили дореволюционная Россия, а затем и СССР.
В этих условиях можно было попытаться догнать и перегнать Америку (о чем мечтал Никита Хрущев). Однако движение по этому пути в силу неразвитости системы общественного самоуправления, выглядело настолько тягостным, что уже по пути давало сбои дыхание и пульс. Ритмичная работа и того, и другого есть все-таки следствие тренированности любого организма, а уж общественного тем более. Устойчивое право и конкурентная политическая среда и позволяют тренировать общественную мускулатуру. Глядя на сегодняшнюю Россию, поражаешься дряблости этой мускулатуры. Нет ни политической борьбы, ни ярких политиков, ни артикулированного пространства, в котором политики могут бороться. Нет, как и не было, развитой формы общественной жизни.
Вместо этого в народ сверху периодически закачиваются кванты новых идей. Эти кванты поглощаются, но не усваиваются. Именно поэтому длительное развитие России, как до 1917-го года, так и после, не давало реального процветания страны, благодаря которому «простому» человеку становилось легче дышать. И даже если такие моменты временами и возникали (сошлемся на ленинский нэп или хрущевскую «оттепель», имевшие место уже в годы советской власти), то они были настолько непродолжительными и так стремительно захлопывались «сверху», что говорить о достижении «нового качества» повседневной жизни не приходилось. Выработанная неприхотливость населения обеспечивала изумительную устойчивость Империи во времена иностранных нашествий.
Советский человек все более становился «приводным винтиком» политической системы и осторожничал с любыми инициативами. Он мог «отдать под козырек», когда этого требовали «сверху», но совершенно не стремился что-либо изменить. Эффект от проведения реформ оказывался низким не оттого, что ими всякий раз заправляли глупые или безнадежно отставшие от жизни правители. Главная проблема планомерной реализации реформ состояла в отсутствии даже минимальной конкуренции. Руководители страны сами «заказывали музыку» и сами же ее «исполняли», но делали это по большей части малоэффективно — в силу частого недостатка у них соответствующих культуры и образования. Административная лестница, выстроенная в стране, формировала у людей ощущение встроенности в общую систему и чувство боязни переступить разрешенную черту. И вообще трудно что-либо изменить, ничего не меняя. В особенности в себе. “If you always do what you always did, you will always get what you always got”.
Между тем это далеко не всегда понималось явственно. Алгоритм такого мышления и повеления вырабатывался внутри советского человека на уровне подсознания. Но такое ощущение никогда не способно породить свободу выбора и желание взять ответственность на себя.
Когда Горбачев говорил о перестройке, все в знак согласия кивали ему головами, не очень понимая, что этот процесс требует усилий не только страны в целом, но и к каждого, кто в ней живет. Советский лидер многократно говорил народу о том, что пришла пора «спросить с себя». Что и говорить, это задача почти неразрешимая. Трудно вытащить себя из болота, вцепившись в собственную прическу.
Проводы империи
Но вернемся к началу разговора. Формально, СCCР распался в 91-м, но уже после Бакинского «черного января» 90-го даже не слишком проницательные люди догадались о том, что официальные проводы социалистической империи не за горами.
Августовский путч 91-го сочетал в себе эпикриз и некролог по уходящей жизни. Те, кто его возглавил, могли чинно и благополучно жить при любой политической системе. Но им претила неопределенность, которую порождала в конце 80-х «жизнь без правил», все более и более утверждаемая на просторах уходящего в свое историческое прошлое СССР. Претила та инициатива с мест, которая разрушала привычный статус-кво между государством и обществом. Спроси их, хотели они ухода от той безнадеги, которая пронизывала всю ткань тогдашнего государственного механизма, и они — не сомневаемся — хором бы ответили «конечно». Но когда в пору горбачевского правления расшаталось и то, что виделось несокрушимым, захотелось в дрянное, но стабильное прошлое. Когда человеческую душу не устраивает то, что грядет, она неизбежно поворачивается к тому, что остается для нее привычным и понятным.
Сегодня, по прошествии 30 лет, к членам тогдашнего ГКЧП не испытываешь не то, что вражды — даже неприязни. Но не потому, что забылись детали. До сих пор перед глазами воровски дрожавшие руки Геннадия Янаева, возглавившего путч, помнятся и непроницаемые, патриотические физиономии маршала Дмитрия Язова и председателя КГБ Владимира Крючкова. Приятно думать, что лицо России представлено ликами Академиков Сахарова и Лихачева. Крючков, Янаев и Язов тоже лицо России-Януса. Лихорадочно ища выход из тупиковой ситуации, в которой оказалась страна, представители ГКЧП оказались способными лишь на то, что у них получилось. С годами их становится даже чуть жаль, по причине полной бессмыслицы, которую они затевали и которую не могли не то, что довести до конца, но даже толком начать. Хотя если бы начали с толком, крови могло бы быть много. После окончательного поражения ГКЧП страна благословила Б. Ельцина на героические дела, и новая эпоха начала свое шествие.
Перемены стали заметными уже в первые годы рыночных реформ. Пустые магазинные полки едва ли не в одночасье заполнились тем, о чем бывшие советские граждане читали только в зарубежных глянцевых журналах и видели, лишь из окон туристических автобусов. Московские магазины уже в первой половине 1990-х засияли великолепием, ничуть не уступавшим парижскому. Население столичных, а вскоре и провинциальных российских городов увидели, наконец, диковинные для тогдашнего отечественного глаза «мерседесы», «ауди» и «вольво», а кое-кому уже в первые постсоветские годы довелось побывать в Лондонах и Нью-Йорках.
Дефицит испарился. Не стало очередей, что было одновременно и странным, и удивительным. Оставалось лишь обеспечить себя достаточным количеством дензнаков, и на тот момент миллионы бывших советских людей безоглядно верили президенту РФ Б.Н. Ельцину, обещавшему сунуть под поезд то ли правую руку, то ли левую, если он не остановит вконец разбушевавшуюся инфляцию. Они верили, как это было на протяжении многих столетий, когда челом били высшему сословию Отечества, всегда обещавшему манну небесную, независимо от того, о чем шла речь. Казалось, что сбылись и пророчества русского гения академика Андрея Сахарова, считавшего, что стране поможет конвергенция с Западом.
Про возможность конвергенции Сахаров впервые заявил в 1968-м — в своем философском трактате «О прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Речь в этом объемном опусе шла о том, что снятие «железного занавеса» между Востоком и Западом породит единение интересов Востока и Запада. Под Востоком понимались СССР и страны Восточной Европы, тяготевшие к социализму; под Западом — «цивилизованный мир» в лице США и всех остальных наиболее развитых стран. А. Сахаров полагал, что СССР и его сателлиты унаследуют от Запада современные технологии, а тот, в свою очередь, возьмет для себя на вооружение принципы социальной защищенности, выпестованные в условиях социалистической реальности. А дальше обе стороны пойдут по жизни, крепко держась за руки, ибо вражда между ними в новых политических условиях за ненадобностью отомрет. Странно, Сахаров-физик, должен был понимать, что отсутствие градиентов, перепадов, выравнивание экономической и политической температур, неизбежно приведет к деградации человечества.
Андрей Дмитриевич Сахаров в своем политическом прогнозе ошибся. Конвергенции не случилось. Россия действительно перенимала все имеющиеся на Западе технологии, а вот западные страны не выстроились в очередь за социальными гарантиями к бывшему СССР. Оказалось, что этот шаг попросту не нужен, поскольку экономическая конкуренция «в странах хищного капитала» создала едва ли не больше гарантий, чем мог дать стабильно прозябавший Советский Союз. В СССР не существовало безработицы и было изобилие рабочих мест, чем так гордились его идеологи. На Западе была безработица, но реально работавшая и по-настоящему конкурентная экономика давала возможность безработным материально жить много лучше, чем подавляющему числу советских людей.
Трудно сказать однозначно, почему у столь глубокого человека, как Сахаров, произошел «перегиб» в оценках возможностей СССР и западного мира. Лучше всего, как нам кажется, это можно объяснить особой экономической ситуацией, которая существовала в наиболее развитых странах в конце 1960-х гг. Все-таки тогдашний экономический кризис, пронизавший всю Западную Европу и приведший к серьезным студенческим волнениям и повышению реального влияния некоторых компартий, не выглядел шуткой, но был серьезным предупреждениям власть имущим, что может вспыхнуть и новая революция. Даже рационально мыслящий Сахаров вполне мог ухватиться за эту идею. Но Сахаров все же ошибся в своих прогнозах.
Когда не до правил игры…
После распада СССР процесс пошел лишь в одну сторону, далекую от конвергенции, причем по всем направлениям. К этому времени страны Восточной Европы уже перестали быть союзниками Советскому Союзу — просто по причине отказа чехов, поляков, венгров и всех остальных от идеи социализма сразу же после совершения в их вотчинах «вельветовых революций». Москва при всем желании уже не могла остановить эти процессы. Что-то она еще продавала на Запад, но равными внешнеторговыми отношениями этот процесс при всем желании назвать было нельзя.
В сознании подавляющего числа бывших советских, а теперь уже российских граждан в эти годы сформировалась полная неопределенность относительно будущего своей страны. Думали конечно, о лучшем, а получалось… Тем более, что с каждым годом проблемы не только не уменьшались, но стремительно росли. Быстрыми темпами продолжалось расслоение общества на богатых и бедных, возрастал уровень коррупции и беззакония, страну захлестывали кровавые конфликты.
Казалось бы, самое время было менять складывавшуюся ситуацию на основе нового российского права. Но опять получалось совсем не то, что хотели. Прежде всего потому, что политическая несвобода в обществе сменилась на несвободу экономическую, временами сжимавшую много жестче. В первом случае трудновато дышать, во втором еще и трудновато просто жить, не говоря уже о том, чтобы жить достойно. До наступления первой половины 90-х миллионы российских людей даже не подозревали, что так бывает. А оказалось, что не просто бывает, но становится суровой реальностью.
По-другому, видимо, в стране случиться не могло. Не только правительство, но и «обычные» люди хотели срочной приватизации экономики, вынашивая надежду, что частная собственность, наконец-то, поможет стране выйти из складывавшейся на тот момент всеохватной безнадеги. Но ни экономических, ни правовых условий ее существования, по существу, не было. И потому все шло, что называется, с колес, и, как это традиционно бывает в России, криво, с нарушениями закона.
И снова вернемся к зарубежью. Почему экономические процессы в Восточной Европе с конца 80-х пошли много действеннее, чем аналогичные потуги, предпринятые в России в начале 90-х? Действеннее — в смысле придания «той» экономике отчетливо выраженной конкурентоспособности. Неужели чехи или поляки умнее россиян?
Конечно, не умнее. Просто странам Восточной Европы не пришлось биться по поводу вопроса о собственности. Их власти достали из своих архивов бумажки, написанные до Второй мировой войны, когда эти страны еще не были вассалами СССР, и во всеуслышанье сообщили народу, кому что принадлежит. И тогда граждане получили все то, чем их семьи когда-то владели, без каких-либо судебных разбирательств и неуемной борьбы за свою собственность, без криминальных разборок и потрясений. Но дело не только в этом. Страны-сателлиты были не обременены громадной территорией и имперским величием России. И то и другое приходилось любить, сохранять и охранять.
В ельцинской России пришлось все перераспределять по принципу: кто больше даст денег — тот и собственник. И все эти залоговые аукционы были рассчитаны не на справедливый, а в первую очередь на скорейший передел недвижимости. Что совсем ни одно и то же. При этом необходимо было тратить громадные усилия на предотвращение распада Империи. Чем-то приходилось жертвовать. Пожертвовали мелочами, ерундой: законом, свободой слова, просто свободой, парламентаризмом.
Самым показательным примером стала Конституция РФ, принятая на всенародном голосовании в декабре 1993-го. В ней черным по белому провозглашались гарантии свободы слова и массовой информации, а также право «свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом». То же самое подчеркивалось в Законе о средствах массовой информации, подписанном президентом Б. Ельциным за два года до этого, в котором говорилось о недопустимости цензуры, оговаривались права и обязанности журналистов, а также отношения СМИ с гражданами и организациями.
Казалось бы, все складывается замечательно, и Россия сравнялась с самыми передовыми странами, уважающими закон — в данном случае в медиасфере. На бумаге все было гладко. Реальность оказалась куда суровее. В последующие годы тот же Закон о СМИ нарушался на практике бесчисленное число раз. Это касалось прав журналистов, их аккредитации, ущемления свободы массовой информации. Редакциям и тогда, и сегодня отказывают в праве на получение информации, хотя оно четко прописано. Властные структуры по-прежнему отказывают журналистам в предоставлении информации — на основании существования в этих организациях коммерческой тайны (кто бы еще сказал, какие тайны такого рода могут быть в органах власти).
Так что наличие даже самых разумных правовых положений вступает в противоречие с существующей практикой. Эксперты указывают на то, что необходимо становление общей правовой культуры — как в системе госуправления и бизнес-сообщества, так и среди самих журналистов и массовой аудитории. Звучит великолепно. Вместе с тем очевидно: в стране, где испокон веков и при любом политическом строе правовые отношения подменялись чиновничьими инструкциями и даже полным произволом, законодательство еще долго будет давать сбои.
Вообще-то известно, как решить эту проблему: необходимо включать политическую волю власть имущих, тем самым показывая обществу направление движения. Но глядя на российские властные институты, отчетливо понимаешь, что включать эту волю, по существу, некому. Призванные наводить правовой порядок в стране либо предпочитают ничего не замечать, либо беззубы, либо трусливы, но чаще всего символизируют и первое, и второе, и третье. А руководству страны даже выгодна журчащая в результате этого мутная водица, в которую можно погрузить все несовершенства политического и экономического управления.
Особенно это стало заметным в последние двадцать лет, продемонстрировавших правовой беспредел, в котором оказалась Россия. На этом фоне окрепла, оскалившись на весь мир, власть тайной полиции, появились политические заключенные, а число убитых оппозиционных политиков и журналистов (заметим, в формально мирных условиях, а не на поле боя) исчисляется сотнями.
Кажется очевидным, что существующий статус-кво между государством с одной стороны и обществом с другой меняться в ближайшем будущем не будет. В этом не заинтересованы ни власть, ни народ. Между этими сторонами так и не сложилось правовых отношений. Государство все более захватывает себе преференции и все больше оттесняет на второй план общественные интересы. Подавив оппозицию, начавшуюся зарождаться в 1990-е годы, но потом отступившую под натиском гонений со стороны властных институтов, высшие чины российского государства, новое чекистское дворянство, олигархи почувствовали себя в своих кабинетах и дворцах уверенно. Отжать их от власти не удастся. Ни законом, ни совестью они не скованны.
Общество пассивно дожидается того, какие еще нововведения придумает российская власть в дальнейшем. И пока оно, судя по всему, не очень готово к активным контрдействиям (несмотря на протестные настроения вроде тех, что по-прежнему мерцают сегодня в Хабаровске, а до этого видели в Шиесе, Башкирии).
Вместо послесловия
Российская Империя, подобно Вороньей Слободке, полыхает подожженная одновременно со всех сторон: горят ее прежние окраины — Украина, Белоруссия, Киргизия, Грузия, Карабах. Внутри страны тоже неспокойно. А посему предсказывать, что может произойти в этих условиях через год-другой, — занятие сколь трудно, столь и неблагодарное. Что говорить о перспективе, если понять, что же происходит на наших глазах — тоже не всегда возможно.
30 лет назад, после Августовского путча, казалось, что Россия встала на тяжкий, но верный демократически ориентированный путь. Отказываясь от прошлого, она как будто уверенно смотрела в будущее. Скажем правду, если бы Россия пошла по этому пути, она скорее всего бы развалилась. И случился коллапс едва народившейся свободы. Почти то же самое происходило прежде множество раз. Так бывало каждый раз в ходе смены власти на протяжении нескольких веков. Вот и к концу 1990-х, видя нездорового Ельцина, стало понятным: никакого нового сценария развития России не случилось, и не случится. И после его ухода все пойдет по накатанной дорожке: вначале оттепель и реформы, потом реакция, репрессии и расширение политического диктата, «новичок», «полоний», принудительная психиатрия…
Свернуть на иной путь развития у России не получилось никогда, хотя, казалось бы, попыток этого было у нее не счесть. И после прихода к власти В.В. Путина в 2000 г. алгоритм национального развития остался без изменений. Вначале вроде бы начала пробиваться очередная оттепель, а сегодня, спустя двадцать лет, за российским окном уже даже не заморозки, а поистине сибирская зима. А когда проявит себя новая оттепель — одному Вс-вышнему известно.
Это-то и удается разглядеть спустя 30 лет после августовского путча? Он научил тому, что стране пока не светит сменить вектор развития. И расстановка сил в обществе остается, по существу, без изменений. Власть то делает шаг назад, давая немного больше прав обществу, а потом, в последующие годы общество делает шаг назад, вновь отдавая эти права власти. А в остальном… Как не решал ничего обычный человек — так и не решает, как не было свободы СМИ — так и нет ее. Правда, новые опричники стали не в пример богаче своих предшественников, ну и что?
Так что Россия благополучно топчется на месте никуда особенно не сдвигаясь, несмотря на изменение фасада общественного строя, переписываемую конституцию и периодическую корректировку гимна. Глубинные структуры и предпочтения народного сознания или коллективного бессознательного (в терминах Карла Юнга), остаются прочными и неизменными. Именно на них покоятся величие России, ее устойчивость и зловещее очарование.
Мы не знаем, сколько еще уготовано этой стране. Но, оказалось, что постоянство временных российских заборов не выдумано Советской Властью. Власть будет меняться, а забор останется неизменным, и безглазая власть, и безмолвный народ, и скромное обаяние России. Россия, однако…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer11_12/strovsky/
