Действующие лица:
Фридрих Ницше, поэт.
Катарина Мюллер, девушка из Германии, она же Лидия Жеребцова, девушка из России, она же Матильда Трампедах, девушка из Голландии.
Генрих Ценнелербахер, пастор, он же Рихард Вагнер, композитор, он же Йозеф Шидловски, врач.
Элизабет Ницше, сестра поэта, она же Козима Вагнер, жена композитора, она же Барбара Фюксель, палатная сиделка.
Действие происходит в психиатрической лечебнице.
В спектакле звучит музыка Рихарда Вагнера.
На сцене кровать, на которой лежит Ницше в ночной рубашке. Возле кровати сидит женщина в белом халате и чепце. Рядом стоит тумбочка, на тумбочке не зажженная свеча в шандале и большой таз, рядом кувшин и стакан. За кроватью стоит ширма.
НИЦШЕ (приподнимаясь на кровати). Скажите, кто вы сейчас. Только говорите правду, умоляю вас. Умоляю!
ФЮКСЕЛЬ. Я фрау Фюксель, милый господин.
НИЦШЕ. А кто вы, фрау Фюксель? Кто вы? Прошу вас,
скажите мне!
ФЮКСЕЛЬ. Палатная сиделка здешней психиатрической лечебницы, милый господин. Вам что-нибудь нужно? Желаете чего-нибудь, милый господин?
НИЦШЕ. Нет! Нет! Нет! Благодарю вас! У меня все есть! Всего довольно.
ФЮКСЕЛЬ. Значит, вы счастливы, милый господин. Если вам нечего желать, вы счастливы. Пожалуйста, помните об этом... Так о чем вы сейчас помните?
НИЦШЕ. Я счастлив.
ФЮКСЕЛЬ. Повторите это еще раз, милый господин.
НИЦШЕ. Я счастлив! Я счастлив! Я счастлив! Простите, еще?
ФЮКСЕЛЬ. Достаточно. Вы счастливы, и я теперь спокойна за вас.
Фюксель снимает чепец и заходит за ширму. Мы видим, как она бросает на ширму снятый халат. Выходит она в платье и с саквояжем в руке.
НИЦШЕ. Сестрица Лисбет! Я счастлив!
ЭЛИЗАБЕТ. Ну, наконец-то, ученый братец. А то как на тебя ни поглядишь – у тебя такой вид, словно сейчас тебя будут бить. Всем дорогу уступаешь… То и дело – «спасибо», да «пожалуйста», да «извините»… Тошно слушать. А сейчас ты, кажется, действительно немного другой.
НИЦШЕ. Спасибо, сестрица. Спасибо! В наш век всякого сброда и деревенщины хорошие манеры ценятся выше, чем добродетель. А счастье… Счастье неизменно находится по ту сторону сегодня. Счастье или вчера, или завтра… Но я счастлив сегодня! Я счастлив, как бывший пленник, который наслаждается свободой!
ЭЛИЗАБЕТ. Каждому бывшему пленнику прежде всего надо пожрать, а не умствовать в кровати… Поднимайся! Я тут принесла тебе… Вот… (открывает саквояж и вынимает из него свертки и баночки)… Жареное мясо… Свинина… Мы же не евреи, чтоб не есть свинину… Тут пикантный соус… Здесь в бутылке пиво… Наше баварское… Хочешь, я заварю тебе кофе? Сигарету хочешь? Может быть, сигару?
НИЦШЕ. Спасибо, сестрица. Ты ведь знаешь – всякое уклонение от диеты раздражает мой чувствительный кишечник.
ЭЛИЗАБЕТ (cмеется). Ха-ха-ха-ха! Давай, пожри! Стебани пива! Закури! Будь мужчиной. Хоть раз в жизни!
НИЦШЕ (берет с тумбочки и надевает очки с толстыми стеклами). Мужчиной? Сейчас! Сейчас, сейчас… (кричит). Катарина! Катарина!
ЭЛИЗАБЕТ. Не зови. Никто не придет.
Является Катарина. Она полуголая, с распущенными волосами.
НИЦШЕ (Катарине). Милая Катарина! Я счастлив! Как я благодарен тебе за то, что ты пришла! Возьми деньги, милая Катарина. Вот… Прости, но это все, что у меня есть.
Ницше складывает пустые ладони в охапку, словно бы держит в них что-то, передает пустоту Катарине, та тоже складывает пустые ладони в охапку и с восхищением смотрит в них.
ЭЛИЗАБЕТ. Она тебя не видит, братец.
КАТАРИНА. Мне никогда столько не платили, добрый господин. Добрый, добрый господин!
НИЦШЕ. Ты хочешь меня обидеть, милое дитя?
КАТАРИНА. Что вы, добрый господин! Как вы могли такое подумать?
ЭЛИЗАБЕТ. Она тебя и не видит, и не слышит.
НИЦШЕ. В понятие доброго человека включено все слабое, больное, неудачное, страдающее из-за себя самого, все, что должно погибать. Ты ведь не думаешь, что я должен погибнуть?
ЭЛИЗАБЕТ. Ее здесь нет. И никогда не было. Если жрать не будешь, тогда лучше бы ты заснул, чем трепаться со шлюхами. Вообще иметь дело со шлюхами – это еще не значит быть мужчиной. Тем более что я прекрасно помню – у тебя всегда была очень слабая потенция. А сейчас она вообще, наверное, отсутствует.
КАТАРИНА. Я вас не понимаю, добрый господин. Я показала вам все, что умею. Сделала все, что могла. Даже передала вам свой основательный немецкий сифилис. Немецкий сифилис не лечится, добрый господин. Какой-нибудь еще – голландский там или русский – может быть. А наш немецкий такой качественный, что его ничем не возьмешь. Это уж на всю жизнь, как святое крещение, добрый господин. Так почему же вы должны погибнуть? Я вас не понимаю, добрый господин. Вы слишком мудры для меня.
НИЦШЕ. Милое дитя!.. Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меда. Пожалуйста, пойми меня: мне нужны руки, простертые ко мне.
ЭЛИЗАБЕТ. Зачем напрасно надеяться, братец? Теперь я не могу с тобой пошалить, как мы это делали в юности. Ты уже тогда был склонен к греху.
КАТАРИНА. А! Вы хотите еще раз? Разумеется, добрый господин! Я вам так благодарна, что сделаю для вас невозможное. То, чего я не разрешала почти никому. Момент!
Катарина заходит за ширму и выходит в платье и шляпке.
ЛИДИЯ. Я вижу, ты себя прекрасно чувствуешь, Фрицци.
НИЦШЕ. Лидия! Здравствуй, Лидия! Мы так часто и много разговаривали прежде. Ты помнишь? Я уже передал тебе все свои сокровенные мысли! Ты моя лучшая ученица! Ты – это почти что я. Давай теперь перейдем к физической близости, чтобы поистине стать единым целым! Пожалуйста! Очень тебя прошу! Ведь я счастлив и свободен! И ты счастлива и свободна! Ничто нам не препятствует.
ЭЛИЗАБЕТ (подходя к тумбочке и открывая ее). Значит, действительно пора спать. Посмотрим… Тут микстура от головных болей… Здесь порошок против желудочных судорог…
ЛИДИЯ. Позволь, Фрицци… Ты свободен? Не ты ли говорил, что интеллектуальному человеку нужно забыть об иллюзии, будто свобода есть абсолютная ценность?.. Ты говорил, что существует свобода благосклонная или скверная, храбрая или трусливая, щедрая или эгоистичная, правдивая или лживая, великодушная или ограниченная, честная или бесчестная, вежливая или грубая, рациональная или нерациональная…
НИЦШЕ. Свобода – это субстанция. Как вода (наливает из графина воду в стакан). Вот. Она видна. Стакан полон, и я полностью свободен (отпивает из стакана и протягивает стакан Лидии). Попробуй моей свободы. Умоляю тебя!
ЭЛИЗАБЕТ (продолжая копаться в тумбочке). Говорю же – эта девка на самом деле тебя в упор не видит, бедный братец.
ЛИДИЯ (отпивая из стакана). Какая вкусная и прохладная свобода! Я прямо-таки причастилась, Фрицци! Но чтобы она стала еще и полезной, у меня есть условие - прежде, чем мы станем близки, я должна выйти за тебя замуж. И тогда я перестану быть девушкой из России. Я тогда стану настоящей немкой, Фрицци! Немочкой! Ты помнишь? Еще во время наших занятий философией ты предлагал мне стать своей женой. Я добивалась такого же предложения от нескольких людей, но ты мне кажешься наиболее перспективным. Ведь ты навсегда останешься здесь, в лечебнице, а я – там, вне этой палаты, буду твоей женой, а потом и вдовой.
НИЦШЕ. Честно сказать, Лидия, я делал тебе предложение в надежде, что ты откажешься. Прости! Я просто хотел оказаться у тебя в постели. Брак выдуман для посредственных людей, которые бездарны как в большой любви, так и в большой дружбе.
ЭЛИЗАБЕТ (смеется). То есть, как раз для тебя… Но эта Лидия – тоже шлюха. Она же приехала из России. А все без исключения барышни, приезжающие к нам в Германию из России… Так… Это капли от рвотных спазмов… Это свечи против геморроя… А! Вот!… (вынимает склянку из тумбочки). Это веронал! Самое главное снадобье – от бессонницы!
ЛИДИЯ. Говори что хочешь – мое условие неизменно. Иначе тебе меня не получить.
НИЦШЕ. Впрочем, брак существует и для тех вполне редкостных людей, которые способны как на любовь, так и на дружбу.
Элизабет берет стакан из рук Лидии, подливает туда из склянки и протягивает Ницше.
ЭЛИЗАБЕТ. Ну, хватит чушь нести. Выпей это! Ну! Прямо сейчас!
НИЦШЕ. Спасибо, сестрица. Спасибо! Извини, Лидия, я должен немного поспать.
Ницше отпивает из стакана и падает на подушку, Элизабет подхватывает стакан и ставит его на тумбочку.
ЛИДИЯ. Спит... Вы знаете, госпожа Ницше, я никогда не думала, что Фрицци так спокойно спит. Как ребенок. И совершенно не храпит. Тем лучше. Значит, он женится на мне прямо во сне. Не приходя в сознание. Когда я стану наследницей, я отдам вам права на все сочинения Фрицци, тем более что они никому не нужны. Его последняя совершенно бредовая книга «Так говорил Заратустра» разошлась в количестве семи экземпляров... Всё им написанное - просто бред собачий… Уж не знаю, как я выдержала эти занятия философией… Думала, он сразу на мне женится... Мне нужна только ваша немецкая фамилия. Из Лидии Жеребцовой я стану Люцией Ницше. Люция Ницше! Это для публики. Ведь на самом деле философские воззрения мужа не имеют для жены никакого значения. Это я говорю вам, как его лучшая ученица. Для жены главное, чтобы муж был мужиком. Вы понимаете, госпожа Ницше, я говорю не о размере полового члена… И даже не о размере кошелька… Хотя и то, и другое чем больше, тем лучше… А за Фрицци я выйду, потому что, хотя он и не отвечает ни одному критерию настоящего мужа, он настоящий шизофреник. А это меня полностью устраивает.
ЭЛИЗАБЕТ (не глядя на Лидию). Спит... Бедный ученый братец... Я даже начинаю тебя жалеть... Будь по-твоему – оставайся самим собой. Я рассчитываю на твое наследство. Потому что все эти социалистические педерасты обязательно, как только ты умрешь, начнут переиздавать твои книги. Демократы так называемого левого крыла… Революционные марксисты… Атеистические нигилисты… Переиздавать и переиздавать... Переиздавать и переиздавать... Переиздавать и переиздавать... Но читать твои книги никто не будет. Их просто поставят на полки… Прощай…
Элизабет уходит. Входит Ценнелербахер в пасторском облачении.
ЛИДИЯ. Отец мой, вы так легко проникаете в его сон!.. Не будет ли ваше благословение столь же легковесно, когда он вернется из сна в реальную жизнь? Когда он проснется, останутся ли у меня нужные документы? В чужой стране невинная девушка должна быть очень осторожна.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Промысел Божий не знает границ между явью и сном. Ему я снюсь, но одновременно я пребываю и в реальной жизни. Если вы готовы к святому таинству, мы выправим все необходимые бумаги сегодня же, дочь моя.
ЛИДИЯ. Я готова к святому таинству, отец мой. Я, конечно, православная, но ведь Бог одинаково любит всех своих детей. Не правда ли? И не так важно, что я не крещена в немецкой вере...
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Совершенно не важно, дочь моя.
ЛИДИЯ. Как только я получу бумаги, я сделаю щедрое пожертвование на благо святой христианской церкви. В ее немецкой интерпретации.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Аминь. (Ницше). Поднимайся, сын мой.
НИЦШЕ. Простите, но я сплю, отец мой. Я не хочу просыпаться. Извините меня.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Сопротивляться воле Господа нашего преступно. Вставай, сын мой. Ты счастлив. Ты любишь эту женщину. Бог благословит вас.
НИЦШЕ. Я счастлив, как бедный философ по имени Заратустра, живущий в лесу. А живущий в лесу не нуждается в благословении Бога. Тем более, что Бог умер. Неужели вы не слышали об этом, отец мой? Бог умер! Gott ist tot! Бог распят и умер на кресте! Приходится переходить от Божией благодати к простым человеческим ценностям. К увлекательному труду... К спокойному отдыху... К маленьким доступным удовольствиям, как, например, этот стакан прохладной воды...
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Ну, хватит чушь нести! Хочешь вызвать праведный гнев Божий? Видал руку? (закатывает рукав и сжимает кулак). Считай, что это Божия длань.
НИЦШЕ (вставая с кровати). О, Господи!
ЛИДИЯ. Милый Фрицци. Видишь – ты сам зовешь Его.
Ценнелербахер зажигает свечу. Ницше и Лидия встают рука об руку перед Ценнелербахером.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Дети мои, мы присутствуем при Чуде Господнем – сочетании узами священного брака нашей сестры Лидии и нашего брата Фридриха. Примем же это Чудо с благоговением и помолимся Господу, чтобы он благословил этот союз. Помните слова святого Иоанна Богослова: кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Объявляю вас мужем и…
Входит Фюксель.
ФЮКСЕЛЬ. Он опять этим занимался под одеялом, господин старший врач. Мой долг доложить вам.
Лидия убегает. Ценнелербахер снимает пасторское облачение и оказывается в белом халате под ним, вешает облачение за ширму. Ницше ложится на кровать в прежней позе и закрывает глаза.
ШИДЛОВСКИ. А сочинял он что-нибудь?
ФЮКСЕЛЬ. Вы имеете в виду, наносил ли он какие-либо слова пером на бумагу?
ШИДЛОВСКИ. Да. Это примерно такое же дело, каким занимаются в одиночку под одеялом. Результат один и тот же – лишь иллюзия наслаждения, а пользы никому и никакой.
ФЮКСЕЛЬ. Этим он тоже занимался, господин старший врач. Мой долг...
ШИДЛОВСКИ. Вы прекрасная сиделка, Барбара.
Фюксель уходит. Ницше медленно поднимается.
НИЦШЕ. Доктор! Как прекрасно проснуться одному в своей пещере в густом лесу на высокой горе – там, где слышно пение птиц и не слышно голоса человека. Человек слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня, доктор!
ШИДЛОВСКИ. Прекрасно, прекрасно… Ну-с, мой дорогой пациент, я вижу, наша мозаичная шизофрения пребывает в полном порядке.
НИЦШЕ. Знали бы вы, как мне надоело притворяться сумасшедшим. Нести бред, как несут его все философы. Представлять перед сестрой, будто бы меня посещают видения… Женщины… Мне не нужны никакие женщины, потому что Заратустра – отшельник, живущий в пещере на вершине горы. Он сам выбрал свой великий путь одиночества. Кстати, вы не видели тут никаких посторонних женщин, доктор?
ШИДЛОВСКИ. Успокойтесь, мой дорогой пациент – кроме привратника, сиделки и нас с вами, во всей лечебнице сейчас вообще никого нет. Все больные выздоровели, и соответственно, нет никаких посетителей. Но вам, вам придется по-прежнему встречать тут самых разных женщин. Если вы вернетесь к рассудку, я вас выпишу. На все четыре стороны! И вам надо будет самому заботиться о пропитании и о крыше над головой.
НИЦШЕ. Нет! Нет! На пенсию в три тысячи франков? Только не это! Умоляю вас! Пожалуйста!
ШИДЛОВСКИ. Прекрасно! Ну-ка, что-нибудь нам такое, что я мог бы занести в сегодняшнюю карту наблюдения за больным!
НИЦШЕ. Я могу открыть вам формулу моей судьбы, доктор: творец в добре и зле поистине должен быть сперва разрушителем. Разрушителем, разбивающим ценности. Я имею в виду моральные ценности, доктор. Я не хочу разбивать этот кувшин, например. (Ницше наливает воду в таз и шумно умывает лицо.) Чистый родник возле моей пещеры придает мне сил, доктор. И я говорю – высшее зло есть высшее благо. Так говорил Заратустра.
ШИДЛОВСКИ. Прекрасно, прекрасно!.. Действительно, мысли путаются вне всякой системы, как всегда бывает при мозаичной шизофрении. А ну-ка, еще разок. Чтобы стало окончательно ясно – сифилис, приобретенный в юности, дал увесистые плоды в виде помутнения рассудка. Что-нибудь опять из Заратустры. Ведь вы сами и есть Заратустра, мой дорогой пациент?
НИЦШЕ. Я нищий философ, принявший имя зороастрийского пророка. Плоды? Плоды падают со смоковниц, они хороши и сладки, и пока они падают, сдирается красная кожа их. Я северный ветер для спелых плодов. Моя задача – низвергнуть моральные идеалы, доктор. Потому что лживость идеалов – это проклятие, тяготеющее над реальностью... Простите, еще?
ШИДЛОВСКИ. Достаточно. Видите, как хорошо.
НИЦШЕ. Только мои силы на исходе, доктор. Для людей я все еще середина между безумцем и трупом.
ШИДЛОВСКИ. Зато вы можете говорить все, что хотите, делать все, что пожелаете. В рамках этой палаты, разумеется… И еще вам приносят такие вкусные вещи… (разворачивает сверток).. Ммм!..
НИЦШЕ. Кушайте, доктор. Прошу вас. Мне будет приятно на вас посмотреть.
ШИДЛОВСКИ (берет кусок, жуя). А вы не хотите закусить? Кто знает: может быть, сегодня у вас вдруг рраз! – и не будет поноса. Сегодня действительно погода несколько прохладная, как сказал ваш Заратустра. Легкий ветерок…Мелкий дождик капает... (продолжает жевать) Ммм.. Понос при такой прекрасной погоде? Ммм… Нет!.. Была бы жара… Кроме того, нынче полнолуние – опасное время для душевнобольных. А потребление пищи существенно купирует любое аномальное состояние души – кровь приливает от головы к желудку и мозг остается на голодном пайке. У мозга поэтому никаких сил не остается на всякие пустяки. Я вот, например, в полнолуние всегда ем не переставая. Ем и ем. И помогает. Так что же – хотите закусить? Ну, ей-Богу! Скажите правду. Хотите?
НИЦШЕ. Правду?.. (кричит) Я способен и на любовь, и на дружбу! Хочу любви и дружбы! Немедленно! Любви! Главное – любви! Я уже готов жениться, чтобы обрести ее! Ведь даже солнце, великое светило, станет одиноким, если у него не будет, для кого светить.
ШИДЛОВСКИ (жуя). Ммм… А ваш сифилис? Как к нему отнесется будущая жена солнца?
НИЦШЕ. Простите, доктор, но вы знаете, что такое жена поэта? Жена художника, композитора или актера? Героическая подвижница и подруга… Она терпит от мужа-поэта все, что угодно. Пьянство… Карточные долги… Побои… Измены... Импотенцию... Сифилис… За счастье жить рядом с гением… Войти в историю вместе с ним… А он создает произведения, полные силы и огня! Огня! (поднимает свечу) Поистине, произведения, в которых нет огня, достойны сожжения! Они не должны существовать ни единой минуты!
ШИДЛОВСКИ. Как ни прискорбно, мой дорогой пациент, но я вынужден опять привязать вас к кровати. (кричит). Барбара!
Входит Фюксель. Шидловски гасит свечу, вынимает из кармана веревку и вместе с Фюксель привязывает Ницше к кровати.
НИЦШЕ. Спасибо, доктор... Моя душа остается непреклонной. И за это теперь я распят. Благодарю вас! Бог умер на кресте, и я распят так же, как Он. Вот состоялся суд над Богом, вынесен приговор, исполнена казнь. Бог умер! А я живу!
ФЮКСЕЛЬ. Вот теперь я уже совершенно спокойна за вас, милый господин. Мой долг напомнить вам, что...
НИЦШЕ. Прекрасно помню. Я счастлив. Спасибо, фрау Фюксель.
ШИДЛОВСКИ. Вы прекрасная сиделка, Барбара. Наш дорогой пациент возбудил во мне такое желание жить и совершать безумства, что я должен немедленно вас оставить. Целиком полагаюсь на вас, Барбара.
ФЮКСЕЛЬ. Не беспокойтесь, господин старший врач. Мой долг помогать этому милому господину решительно во всем.
Шидловски снимает халат и вешает его за ширму. Под халатом оказывается сюртук с галстуком. Фюксель заходит за ширму, вешает халат на ширму и выходит в шикарном платье и в шляпе с перьями.
ВАГНЕР. Здравствуй, Ницше.
КОЗИМА. Здравствуйте, Фридрих.
НИЦШЕ. Вот теперь мне кажется, что я действительно сошел с ума. Великий композитор Рихард Вагнер со своей женой Козимой у меня в палате! Нет, я брежу!
ВАГНЕР. Я решил тебя навестить, Ницше.
КОЗИМА. Нам разрешили вас навестить, Фридрих.
НИЦШЕ. Простите! Простите! Я даже не могу вас приветствовать! Я привязан. Я прикован.
ВАГНЕР. Как пес к своей будке.
КОЗИМА. Как Прометей к своей скале.
НИЦШЕ. Я распят. И тоже несу людям свет, хотя не в силах сойти со своего креста.
Вагнер берет с тумбочки нож и разрезает веревки.
ВАГНЕР. Одно гениальное движение руки! И рождается гениальная музыка. Или еще что-нибудь происходит полезное. (смеется) Видишь, Ницше, поистине ты без меня не можешь сделать ни шагу. А ты вечно отрицаешь сей непреложный факт. Разве и теперь ты скажешь, что тебе не нужна моя дружба?
КОЗИМА. Мы хотели бы вам помочь, Фридрих.
Ницше поднимается и целует руку Козиме. Вагнер подает руку Ницше.
НИЦШЕ. Дружба с вами, господин Вагнер, – лучшее, что было в моей жизни. А любовь к вам, Козима, много лет позволяла мне пребывать в заблуждении. Я полагал, что женщина – алмаз, сияющая добродетелями еще не существующего мира.
ВАГНЕР (Козиме). Да, он и в самом деле заговаривается.
КОЗИМА. На свете миллионы женщин, Фридрих. Достаточно просто заговорить с любой из них. Честное слово.
НИЦШЕ. Для женщины всегда лучше любить, чем быть любимой. Но женщины обычно не понимают своего истинного предназначения, Козима. Такой, как вы, я более не встречал.
КОЗИМА. У вас же была такая милая голландочка, Фридрих. Кажется, ее звали Матильда. Вы собирались сделать ей предложение, я прекрасно помню. Она была бы прекрасной женой. И еще не поздно, я уверена. Ведь вы свободны!
ВАГНЕР. Я пришел вновь дать тебе свободу, Ницше. Пойдем со мной.
КОЗИМА. Густые леса по-прежнему полны тени... Вы так любите сидеть на траве в тени, Фридрих... Берега Рейна по-прежнему высоки.. Вы так любите гулять по ним... Поля спелой ржи колышутся под ветром, словно бы исполняют могучую музыку... Вы так любите ее слушать, Фридрих...
НИЦШЕ. Спасибо, дорогие друзья! Но ведь я, словно Заратустра, свободен в сердце своем. Здесь в одиночестве я наслаждаюсь своим духом. Кроме того... В лечебнице врач, сиделка, привратник у дверей... Уйти невозможно.
ВАГНЕР. Врач только что сел на лошадь и уехал, причем поскакал с места галопом, словно за ним черти гнались. Привратник впустил нас и тут же уединился вместе с сиделкой. Им не до тебя сейчас.
КОЗИМА. Рейнвейн в больших фаянсовых кружках, на которых налеплены раскрашенные глиняные фигурки... И сотни девушек, танцующих на зеленых полянах в красных и белых кружевных юбках... Юбки развеваются и взлетают при каждом ударе о землю крепких молодых ног...
НИЦШЕ. Я каждый день представляю себе их. И каждый день ко мне сюда приходят они – девушки, что танцуют в разлетающихся юбках.
ВАГНЕР. Ну, хватит чушь нести. Твоя свобода – это подчинение моей воле. Я желаю, чтобы ты нынче же присутствовал на премьере моей оперы «Гибель богов». Ты будешь аплодировать, кричать от восторга, а потом напечатаешь в газете восторженную рецензию. Чтобы все увидели, что ты по-прежнему мне подчиняешься, Ницше. Что ты мой раб! Что без меня ты не человек!
НИЦШЕ. Не человек? Простите, вы сказали – я не человек?! Боги погибают, а я не человек?
КОЗИМА. Сделайте так, как говорит муж, Фридрих. Вот посмотрите на меня. Я во всем и всегда подчиняюсь его воле. И счастлива! И то же произойдет с вами, Фридрих. Вы вновь будете счастливым человеком!
НИЦШЕ. Что хорошо для женщины, не может быть хорошо для мужчины. Мужчина живет для войны, а женщина – для отдохновения воина. Поэтому счастье мужчины – жалкое довольство собой. Я здесь изображаю счастье только для того, чтобы меня не привязывали к кровати. А на самом деле я... На самом деле мыслящий человек никогда...
ВАГНЕР. Ты не человек, Ницше. Ты червь. Ты понял? Ты хуже последнего еврея. Ты ничтожный червяк! Однако, к сожалению, ты единственный философ, постигший сущность музыки. Поэтому ты должен всецело посвятить себя служению крупнейшему музыканту и мыслителю всех времен – мне, Рихарду Вагнеру. Тогда ты вновь станешь человеком.
НИЦШЕ (после мгновенной паузы). Хорошо, господин Вагнер! Я не человек! Благодарю вас! Я понял. Я только что понял – я не человек! Спасибо! Спасибо! Благодарю вас за эту мысль! Вы воскресили меня, господин Вагнер! Я сошел со своего креста!
КОЗИМА. Вспомните, Фридрих – во времена нашей дружбы вы с мужем, как и сейчас, взаимно обогащали друг друга. Как это было прекрасно! Я говорю, конечно, о творческом обогащении, потому что денег у вас никогда не было. Но вы часами сидели у нас в гостях, ели сыр, масло, булочки, жареную рыбу, сосиски и кровяную колбасу, иногда даже пили пиво или рейнвейн...
НИЦШЕ. Пиво! Кровяная колбаса! Жареная рыба! Поистине, я способен на дружбу!
КОЗИМА. И никогда ни за что не платили. Вспомните, Фридрих. Но я не упрекаю вас. Мой муж всегда с воодушевлением сочинял музыку после бесед с вами, а ради счастья мужа я готова на любые траты. Тем более, что рейнвейн у нас стоит гроши. Вы же знаете, рейнвейн – местное дешевое вино. Наше, баварское. Правда, однажды, я помню, вы пили мозельское. Рейнвейн закончился, и я вынуждена была подать мозельское.
НИЦШЕ. Мозельское! Я способен на дружбу, а значит, способен и на любовь!
ВАГНЕР. Следуй за мной, Ницше.
КОЗИМА. Вы тогда выпили целых три стакана мозельского. Про ветчину я даже не говорю. Вы в тот вечер съели большую обеденную тарелку прекрасной свежей ветчины. Мы прежде подозревали, что вы тайный еврей, но съесть столько ветчины!.. Так что мы сейчас пришли к вам со спокойным сердцем.
НИЦШЕ. Да, столько съесть и выпить еврей не может. Это мог сделать только человек. Но я более не человек!
ВАГНЕР. Ты можешь вновь стать человеком. Даю тебе последний шанс. Потому что я не собираюсь творить музыку для народа. Плевать мне на народ! Мне нужен просвещенный спутник, человек, который подогреет мой творческий гений. Который будет внимать каждому моему слову! Человек, который...
НИЦШЕ. Я более не человек, господин Вагнер!
ВАГНЕР. Ты идешь?
НИЦШЕ. Нет.
КОЗИМА. Нет?
НИЦШЕ. Нет.
КОЗИМА. Вы нам за все заплатите, Фридрих. У меня все подсчитано.
ВАГНЕР. Ты сдохнешь здесь, как последний червь. (Козиме). Идем. У меня возникла новая идея оркестровки.
Вагнер и Козима уходят
НИЦШЕ (один). Я выше человека. И я более не человек. Человек есть то, что до’лжно быть превзойдено неким сверхразумным существом. Сверхчеловеком. Я Übermensch, сверхчеловек! Только сверхчеловек может создать нечто выше себя. Только сверхчеловек может превзойти человека. Тот, кто ежедневно не создает нечто сверхвысокое, скорее вернется в состояние зверя, чем станет человеком. Что такое обезьяна по отношению к человеку? Посмешище! И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека! Посмешищем! Если я люблю человека, я люблю в нем только то, что является переходом от обезьяны к сверхчеловеку. Я люблю того, кто трудится, чтобы подготовить приход сверхчеловека, построить жилище для сверхчеловека, прибрать землю для сверхчеловека. Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем. Люди! Смотрите! Я первая тяжелая капля дождя – провозвестник молнии! И молния эта называется сверхчеловек... (в зал) Вы что же, не понимаете меня? Надо разодрать вам уши, чтобы научились вы слушать глазами... Вы что, не понимаете, что вся сумма современных научных открытий показывает ничтожествам дорогу к власти?.. Электричество… Телеграф… Паровой двигатель… Новые химические вещества... Ничтожество пользуется ими точно так же, как избранный, и сила ничтожества становится такой же, как сила избранного. Смотрите – базарная муха с помощью электричества и парового двигателя вдруг превратилась в человека!.. Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир, но вокруг комедиантов вращается народ и слава – таков порядок мира. Бегите же от базарных мух в свое уединение – туда, где нет их ядовитых укусов. Туда, где можно наполнить душу созерцанием чистого неба и зеленых деревьев. Я люблю тех, чья душа переполнена, и тех, кто забывает самого себя... Я люблю...
Входит Матильда в свадебном платье.
МАТИЛЬДА. Ведь вы любите меня, дорогой? Иначе, вероятно, вы не сделали бы мне предложения.
НИЦШЕ. Все мои прежние предложения отменяются, дорогая Матильда.
МАТИЛЬДА. Мы уедем в Амстердам, вы хотите? Там у меня небольшой домик на берегу канала. Вы сможете писать в полном уединении хоть с утра до вечера.
НИЦШЕ. Я уже сейчас нахожусь в полном уединении и пишу с утра до вечера. Вы не предлагаете мне ничего нового. Кроме того, о каком уединении вы, дорогая Матильда, ведете речь, если вы сами предполагаете, как я понимаю, все время находиться рядом со мной?
МАТИЛЬДА. Только иногда, дорогой. Обычно я буду лишь смотреть на вас издалека и наслаждаться своим счастьем.
НИЦШЕ. Наслаждение своим счастьем – самое презренное занятие, какое только можно себе представить. Оно свидетельствует о полном упадке воли и еще о том, что вы находитесь в общем человеческом стаде. Повторяю специально для вас: чтобы стать спутницей пророка Заратустры, надо забыть самоё себя, дорогая Матильда.
МАТИЛЬДА. Никогда я не встречала такого умного, такого искреннего, такого цельного человека. Конечно, дорогой! Я уже почти ничего о себе не помню и вообще почти ничего не соображаю. Видите, как вы мне задурили голову.
НИЦШЕ. Должен вам сообщить, что я более не человек, дорогая Матильда. Я сверхчеловек! Я иду к великой цели – крушению морали и добродетели.
МАТИЛЬДА. Конечно, дорогой! Я готова. Хоть сейчас, еще до замужества.
НИЦШЕ. Тогда на кровать! На кровать!
Матильда откидывает одеяло и ложится на кровать. Ницше садится на кровать и гладит Матильду. Входит Фюксель.
ФЮКСЕЛЬ. Позвольте поделиться с вами своей бедой, милый господин. Умные люди мне ничего не смогли присоветовать, так, может, вы что-нибудь подскажете. Я служу в этой лечебнице двадцать лет и знаю – с нашими постояльцами всяко бывает. Иной вдруг выдаст такое, чего здоровый человек в жизни не придумает.
НИЦШЕ. А вы кто?
ФЮКСЕЛЬ. Я фрау Фюксель, милый господин.
НИЦШЕ. А кто вы, фрау Фюксель? Кто вы? Отвечайте быстрее, видите – у меня в пещере женщина лежит.
ФЮКСЕЛЬ. Палатная сиделка здешней психиатрической лечебницы, милый господин. Мне нужен ваш совет.
НИЦШЕ. Я не даю советов, фрау Фюксель. Я вообще более не говорю с народом. Заратустра говорит только с избранными учениками.
МАТИЛЬДА. Дорогой! Что же вы?
НИЦШЕ (Матильде). Напрасно вы надели свадебное платье... Тут... Так... Не поймешь, как расстегнуть все эти крючки и пуговицы... Задирайте подол! Так пойдет быстрее!
МАТИЛЬДА (задирая платье). Конечно, дорогой. Как скажете.
ФЮКСЕЛЬ. Вот точно так же он мне и сказал, милый господин.
НИЦШЕ. Кто?
ФЮКСЕЛЬ. Ганс, здешний привратник. Я ему про свадьбу, а он мне: задирай подол! Даже не захотел сам задрать на мне подол!
МАТИЛЬДА. Дорогой! Ну, что же вы не берете меня? Я предвкушаю, что сейчас должно произойти нечто сверх... сверх... сверхчеловеческое! Ну же, скорей! Я так хочу разрушить мораль и добродетель!
НИЦШЕ. Я сверхчеловек! Я молния из темной тучи, называемой человеком!
МАТИЛЬДА. Я только на молнию и рассчитываю, дорогой.
ФЮКСЕЛЬ. Вот я и хочу спросить, милый господин – что мне сделать, чтобы Ганс теперь на мне женился?
НИЦШЕ (надевая очки, Матильде). Я не очень хорошо вижу. Глаза болят.
МАТИЛЬДА. Дорогой! Любить можно в полной темноте. Я уверена – вы не промахнетесь.
ФЮКСЕЛЬ. Господин старший врач дал указание не препятствовать, когда вы разговариваете со своими женщинами. И что бы вы с ними ни делали, ничему не мешать. Я исполню свой долг. Вы только присоветуйте, как мне быть с Гансом.
НИЦШЕ. Я не даю советов! Ваш Ганс подлец, если не хочет на вас жениться. Охота вам выходить замуж за подлеца? (Матильде). Ни в какой Амстердам я с вами не поеду. Это будет значить, что я следую за вами, а не вы за мной. Пророк не может следовать за ученицей.
МАТИЛЬДА. Конечно, дорогой! Как скажете. Останемся оба в вашей пещере в лесу, если вам здесь так нравится.
Ницше ложится на кровать и закрывает одеялом себя и Матильду.
ФЮКСЕЛЬ. Я скажу господину старшему врачу, что вы опять этим занимались.
Фюксель снимает чепец и заходит за ширму. Мы видим, как она бросает на ширму снятый халат. Выходит она в платье и с саквояжем в руке.
ЭЛИЗАБЕТ. Опять? Эдак ты совершенно истощишься, ученый братец.
НИЦШЕ (отбрасывая одеяло). Мое физическое состояние зависит от состояния душевного, сестрица Лисбет. А мое душевное состояние нынче прекрасно! Тут был Вагнер. (Матильде). Одевайся. Тебе понравилось?
МАТИЛЬДА. О, дорогой, это было прекрасно! Это было сверх... сверх... И ты сразу попал во все три цели вовсе без очков. Даже в самую крохотную цель.
ЭЛИЗАБЕТ. Вагнер давно умер, ученый братец.
НИЦШЕ. Да что я, бредил, что ли?! И Рихард, и Козима – они приходили вдвоем и навели меня на замечательную мысль. Мысль о сверхчеловеке, сестрица Лисбет. Я – сверхчеловек! Но не еврей. Потому что сверхчеловек – это безумие. Где ты видела безумного еврея?
ЭЛИЗАБЕТ. Я очень рада. Ну, честное слово, рада. Теперь, по крайней мере, ты будешь чувствовать себя мужиком. Только прекрати постоянно защищать евреев.
МАТИЛЬДА. А ты на мне женишься в следующий раз? Я восприму нашу свадьбу, как награду, дорогой.
НИЦШЕ. Вставай и уходи. Ты уже награждена всем, что я имею. Я позову тебя, когда ты мне опять понадобишься.
ЭЛИЗАБЕТ. Ну, наконец, ты начал разговаривать с женщинами как настоящий мужик. У тебя сейчас Катарина или Лидия?
МАТИЛЬДА. Меня зовут Матильда, фрау Ницше. Очень приятно познакомиться с будущей золовкой. (Ницше). В следующий раз я застану тебя здесь же, дорогой? В этой же пещере, на этой же горе?
НИЦШЕ. Не знаю, дорогая Матильда. Заратустра идет, доверяясь дороге и свету звезд. Мои спутники следуют за мной, потому что хотят следовать сами за собой – таких спутников тысячи. Вместе с ними тысяч созидающих ищет Заратустра и не может остановиться для беседы только с одним. Я не собираюсь связывать себя никакими обещаниями, Матильда.
ЭЛИЗАБЕТ. Ты сказал – Матильда? Матильда? Проклятые евреи то и дело маскируются, давая своим детям человеческие имена. Они втираются к людям в доверие, а потом делают с нами, что хотят.
МАТИЛЬДА. Если ты не хочешь себя связывать, я сама тебя свяжу, дорогой. Я не допущу, чтобы такой конь достался другой кобыле.
Матильда берет воображаемую веревку, словно бы привязывает Ницше к кровати и уходит.
НИЦШЕ (лежа с раскинутыми руками). Я вновь распят. Я Бог распятый.
ЭЛИЗАБЕТ. Что ты опять улегся? Тебе плохо?
НИЦШЕ. А как ты думаешь – хорошо Богу на кресте? Разошли всем родственникам, друзьям и знакомым телеграммы – Фридрих Ницше ныне есть Бог распятый. Все они должны относиться ко мне как к Богу. И ты тоже.
ЭЛИЗАБЕТ. У меня нет денег на всякие новомодные дорогостоящие игрушки вроде телеграмм.
НИЦШЕ. Хорошо, разошли простые почтовые открытки от моего имени. Пусть знают, что скоро я вновь воскресну во веки веков. Может быть, осознание того, что Бог ныне явится к ним, взбодрит их тупую немецкую сонливость. Теперь я чувствую необходимость своей великой миссии! Я приду! Я спущусь с горы! Я более не надеюсь, что они сами придут ко мне. Видимо, решительно все немцы просто не умеют ходить.
ЭЛИЗАБЕТ. Не клевещи на свою расу, ученый братец.
НИЦШЕ. Я не выношу этой расы, среди которой всегда находишься в дурном обществе. Расу, у которой отсутствует легкость в ногах. У немцев, в конце концов, вовсе даже нет ступней ног, у них только ноги.
ЭЛИЗАБЕТ. Бедный ученый братец. Никуда ты не спустишься. Если уж кто однажды лег крестом, так всегда крестом он и будет лежать. Я принесу тебе судно.
НИЦШЕ. Вот видишь! У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они грубы, то есть, у них превосходная степень грубости. Они говорят и судят обо всем, они сами себя считают решающим все и за всех. Даже обо мне, я боюсь, ими уже решено. Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, деликатности в отношении меня. Евреи мне демонстрировали такт и деликатность, а немцы никогда.
ЭЛИЗАБЕТ. Господи! Что они с нами делают! Что делают!
НИЦШЕ. Ты сама видишь, что Господь распят, сестрица Лисбет. Но Бог вскоре сойдет с креста своего! Он вознесется и тем самым спустится со своей горы вниз. Прежде меня не слышали и даже не видели. Может быть, то, что я живу – только видение? Только фантазия моих ничтожных современников? Я спущусь со своего креста, чтобы сказать: выслушайте меня! Поймите меня! И прежде всего не смешивайте меня с другими! Не смешивай меня, сестрица Лисбет! Не смешивай меня со всеми тупыми розовощекими немчиками, не способными понять величье творца!
ЭЛИЗАБЕТ. Что делают!
НИЦШЕ. Хорошо! (в зал) Я вижу, тут нет ни одного еврея. Тогда я обращусь к русским. (кричит) Лидия! Лидия!
Является Лидия.
ЛИДИЯ. Фрицци! Чем я могу тебе помочь?
НИЦШЕ. Сейчас мы вместе уйдем отсюда. Моя задача – подготовить человечеству момент высшего самосознания... Пусть люди впервые поставят себе вопросы «почему?», «зачем?»... Пока человечество на неверном пути... Среди людей господствует инстинкт отрицания и порчи... Людьми управляют неудачники и мелкие мстители... Сможет ли человек – там, внизу, – преодолеть самого себя? Вот в чем вопрос! Я сделаю величайший подарок человечеству – подвергну его испытанию более тяжкому, чем все те, которым оно когда-либо подвергалось!
ЭЛИЗАБЕТ. Довольно я тебе потворствовала, ученый братец. И предоставляла полную свободу. Теперь этому конец! Конец твоей свободе!
ЛИДИЯ. Конечно, Фрицци. Ведь я твоя лучшая ученица. Хочешь, мы вступим сейчас в физическую близость? Если тебе необходимо. Что касается меня, так я – с удовольствием! Мы насладимся веселой, громкой и совершенно полной свободой! Ты можешь получить меня когда захочешь, без всяких условий. Ведь ты свободен! И я свободна! Хочешь сейчас?
НИЦШЕ. Нет! Нет! Лучше попасть в руки убийцы, чем в руки похотливой женщины. Так говорил Заратустра. Моя любовь и мое снисхождение ко всему человечеству не могут съежиться до желания обладать какой-то одной женщиной.
ЛИДИЯ. Милый Фрицци.
ЭЛИЗАБЕТ. Вот до чего дошло! Я иду за врачом.
Элизабет уходит. Входит Ценнелербахер.
НИЦШЕ. Идем! Я сделаюсь шумом ручья, ниспадающего с высоких скал. Вниз, в долины я низвергну свою высокую речь и свою высокую любовь. Поток моей любви ринется туда, где нет пути! Как не найти потоку в конце концов дороги к морю! А там, у моря, мы сядем на корабль. Самый быстроходный корабль, полный надутых парусов. Мы будем мчаться по дальним морям, пока не увидим новых блаженных островов!
ЛИДИЯ. Милый Фрицци! Идем! Мне хватит даже малой части твоей огромной любви.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Куда вы, дети мои? Святая Христианская церковь незримо сопровождает вас везде, куда бы вы ни пошли. Даже в сортир. От Бога не убежишь, детишки.
НИЦШЕ. Бог есть предположение, отец мой. Я хочу, чтобы ваше предположение ограничивалось бы рамками реальности. Не посещайте мой сон, отец мой. Вам не сломить моей воли – ибо воля освобождает. Так говорю вам я, Заратустра!
ЛИДИЯ. Я хочу посвятить свою жизнь служению моему богу Фридриху Ницше! Украшать землю там, где ему предстоит пройти... Предоставлять ему пищу и место для ночлега... Угадывать все его желания и немедленно исполнять их... Он ни в чем не станет испытывать недостатка, деньги у меня есть.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Кстати, о деньгах, дочь моя. Святая церковь ожидает обещанного вами пожертвования за свершение великого таинства брака.
НИЦШЕ(поспешно). Никакого брака не было, отец мой! Я свободен! Я свободен! Брака не было!
ЛИДИЯ. Любовь по обязанности или из чувства долга быстро умирает. А я хочу любить Фрицци вечно. Не будучи ничем связанной. И он пусть ничем не будет связан.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Давайте я быстренько вас окручу – займет две минуты. А потом шлепайте куда хотите, детишки. Я вас обвенчаю, а там хоть трава не расти. Вы оба сможете считать себя свободными, ведь бракосочетание состоится во сне. А пожертвование вы сделаете наяву, дочь моя.
ЛИДИЯ. Нет, я хочу любить совершенно свободно. Ну, совершенно свободно. И, честно сказать, денег жалко на такую ерунду, как ваше дурацкое таинство брака.
НИЦШЕ. Давай поженимся. Он ведь не отстанет. Если это во сне, то я согласен. А ты получишь великого Заратустру и вместе с ним мои бессонные ночи, мое утреннее расстройство желудка, мои дневные муки творчества, круглосуточные головные боли, импотенцию и сифилис. Ты станешь женой поэта, женой сверхчеловека!
ЛИДИЯ. Какое счастье, милый Фрицци. Я согласна.
Ницше и Лидия, взявшись за руки, встают перед Ценнелербахером. Ценнелербахер зажигает свечу.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Ныне ликуют небеса, дети мои. Ныне ангелы поют и трубят в трубы. Радуется весь Божий мир, ибо сочетается узами святого брака наш брат Фридрих и наша сестра Лидия. В прекрасном мире грез вы пойдете рука об руку по дороге благоденствия и счастья. Объявляю вас мужем и...
Входит Фюксель.
ФЮКСЕЛЬ. Я ни в чем не стану вам мешать, милый господин. Ложитесь только и отдохните немного. Ложитесь, ложитесь по-хорошему. Вы знаете – я сказала Гансу, что, по вашему мнению, он подлец. А Ганс на это сказал, что скоро к вам явится и вылечит вас в один момент. Так что теперь я за вас совершенно спокойна, милый господин.
Лидия убегает. Ценнелербахер ставит свечу, снимает пасторское облачение и оказывается в белом халате, вешает облачение за ширму. Ницше ложится на кровать и принимает позу распятого.
ШИДЛОВСКИ. Сам он развязался, что ли? Тут никого не было?
ФЮКСЕЛЬ. Ни единой души, господин старший врач. Уж я бы...
ШИДЛОВСКИ. Вы прекрасная сиделка, Барбара.
ФЮКСЕЛЬ. Мой долг доложить, господин старший врач, что он опять женился. Некоторые ни разу в жизни не могут сочетаться законным браком, а этот женится по пять раз на дню.
ШИДЛОВСКИ. Не спускался ли он со своей горы, чтобы возвестить людям о пришествии сверхчеловека?
ФЮКСЕЛЬ. Вы имеете в виду, выходил ли он из нашей лечебницы на свободу, господин старший врач?
ШИДЛОВСКИ. Да. Хотя он уже свободен в сердце своем. Так говорил он.
ФЮКСЕЛЬ. Он только собирался, господин старший врач. Я бы никогда...
ШИДЛОВСКИ. Хорошо, Барбара. Пусть Ганс покрепче запрет двери. Никого сюда не пускать.
ФЮКСЕЛЬ. Это наш долг, господин старший врач.
Фюксель уходит. Ницше медленно приподнимается.
НИЦШЕ. Доктор, я избегал людей. Я только ждал, как ждет сеятель, посеявший свое семя. Но душа моя была полна нетерпения и тоски по тем, кого я любил. И теперь я хочу уйти к людям.
ШИДЛОВСКИ. Вы знаете, мой дорогой пациент, я постепенно начинаю проникаться вашим учением. Особенно мне в нем нравится, что сверхчеловек может делать все, что хочет, не взирая на мнение окружающих. Это у вас очень правильно сказано.
НИЦШЕ. Мои враги исказили образ моего учения, доктор. Меня ужасает мысль, как совершенно неподготовленные люди однажды воспользуются моей философией.
ШИДЛОВСКИ. А вы не обращайте на это внимания, мой дорогой пациент. Вы так мудры, что люди смотрят на вас снизу вверх. А с задранной головой ничего толком не поймешь.
НИЦШЕ. Люди хотят подняться, потому смотрят вверх. А я уже поднялся. Я уже на горе. Поэтому я хочу спуститься. Я хочу спуститься, чтобы растолковать людям великое учение Заратустры. Я гряду с вершины, как буря! И как буря грядут мои счастье и свобода. Люди еще ужаснутся моей дикой мудрости! Я иду! Я лечу! Я бурлю и вою! Я спускаюсь!
ШИДЛОВСКИ. Ничего не поделаешь. Придется опять вас привязывать к кровати, мой дорогой пациент. Я вас привяжу, и тогда уже мы совершенно спокойно поговорим о свободе. (кричит) Барбара!
Входит Фюксель. Шидловски и Фюксель привязывают Ницше к кровати в позе распятого.
НИЦШЕ. Бесполезно, доктор. Казнить Бога бессмысленно.
ШИДЛОВСКИ. Это пойдет вам на пользу. Вот увидете. (Фюксель). Дверь закрыта?
ФЮКСЕЛЬ. Конечно, господин старший врач. На два замка.
ШИДЛОВСКИ. И ворота заперты?
ФЮКСЕЛЬ. Разумеется, господин старший врач. На большой засов.
ШИДЛОВСКИ. А маленькая калитка на заднем дворе, та, выходящая к реке?
ФЮКСЕЛЬ. Опутана пятиметровой цепью, господин старший врач. Ее не разомкнуть.
ШИДЛОВСКИ. Вы отличная сиделка, Барбара. Можете идти.
ФЮКСЕЛЬ. Мой долг вам сообщить, господин старший врач, что...
ШИДЛОВСКИ. Можете идти! Уходите!
Фюксель заходит за ширму, вешает халат на ширму и выходит в платье и с саквояжем в руке.
НИЦШЕ. Вам меня не удержать. Я уже вижу над собою чистое небо! Глубокое! Целую бездну света! Броситься в эту бездну – более ничего я не хочу для себя!
ЭЛИЗАБЕТ. Вы представляете, доктор – он уже не хочет женщин, а желает только свободы. Зачем мужчинам свобода без женщин, я просто ума не приложу.
ШИДЛОВСКИ. Все это – явные симптомы обострения болезни, фрау Ницше. Его шизофрения прогрессирует. А последние данные немецкой науки свидетельствуют, что в некоторых случаях шизофрения может быть заразной. Я вам советую почаще мыть руки, фрау Ницше.
Элизабет начинает мыть руки в тазу.
ЭЛИЗАБЕТ. Я тут опять принесла ему пожрать. Из-за расстройства желудка он ничего, кроме овсяной каши на воде, жрать не может, проносит его сразу... Но еда, которую я оставляю, каждый раз непременно исчезает. Может быть, кто-то сюда приходит и сжирает все, что я наготовила?
ШИДЛОВСКИ. Исключено. Сюда сейчас посторонняя мышь не проскользнет. Все двери заперты. (кричит). Катарина!
Является полуголая Катарина. Ницше продолжает лежать на кровати.
НИЦШЕ. Милая Катарина! Ты видишь – я распят. Тебе надо уверовать в нового распятого Бога – в сверхчеловека.
КАТАРИНА. Я уже верю в Бога, добрый господин. И он воздал мне за мои труды. Теперь у меня новый дружок. (Берет Шидловски за руку.) Поистине, его мне Бог послал. Он дает мне деньги да еще отпускает меня на заработки. Так что теперь я богата и сама могу помогать бедным. Не нужны ли вам деньги, добрый господин?
ШИДЛОВСКИ. Прошу вас, мой дорогой пациент, не стесняйтесь. Мы с моей Катариной решили бескорыстно помогать нуждающимся. Моя Катарина готова каждому отдать все, что у нее есть. Еще Спаситель говорил – чем больше отдаешь людям, тем больше у тебя остается.
ЭЛИЗАБЕТ (оглядываясь). С кем вы разговариваете, доктор? Если с этой шлюхой Мюллер, которая занимается горизонтальным ремеслом, то совершенно напрасно. Кроме сифилиса, у нее ничего нет. И, натурально, чем больше она его отдает, тем больше у нее остается.
НИЦШЕ. Те, кто помогают бедным, обогащают свою душу, сестрица. Не так и важно, сколько и что они отдают.
ШИДЛОВСКИ. Я воспринял ваше учение и почувствовал себя совершенно свободным, мой дорогой пациент. Так что сифилис, которым по своей душевной доброте поделилась со мной Катарина, я принял как символ освобождения! По собственной свободной воле! Теперь у меня такой же сифилис, как у вас, и я стану таким же мудрым, как вы.
КАТАРИНА. Мой дружок говорит, что благодаря мне он по-настоящему исцелился. Хотите, я сделаю что-нибудь для вас, и вы тоже пойдете на поправку, добрый господин?
ЭЛИЗАБЕТ. Я брежу. Мне кажется, что здесь, в палате, действительно находится эта шлюха Мюллер... Ну, все. Я умываю руки.
Элизабет вновь начинает мыть руки в тазу.
НИЦШЕ. Вы называете себя свободным, доктор? Я не спрашиваю, свободным от чего – какое дело Заратустре, от чего вы освободились! Но свободным для чего? Можете вы дать самому себе свое зло и свое добро и навесить на себя свою волю, как закон? В вашей свободной воле открыть запертые на два замка двери, задвинутые на большой засов ворота и опутанную цепью калитку?
КАТАРИНА. Мой дружок во всем слушается меня, добрый господин. Лишь только я захочу, вы сможете уйти отсюда точно так же, как я сейчас вошла. Тем же самым путем.
ЭЛИЗАБЕТ. Милая Катарина, я провожу вас. Вы покажете мне путь, которым вы вошли.
КАТАРИНА. Когда захочу, тогда и уйду, добрая фрау. Я совершенно свободна. Вас я, если честно сказать, в упор не вижу, добрая фрау. (Шидловски). А ты, милый... Ты развяжи его. Можешь его развязать?
ШИДЛОВСКИ. Конечно, добрая Катарина. Я могу делать все, что хочу.
Шидловски развязывает Ницше. Ницше встает.
ЭЛИЗАБЕТ. Тогда я сама уйду. Я не могу оставаться там, где распоряжаются шлюхи. Я тут действительно тоже с ума сойду. Мне уже кажется, что весь мир – бордель. А это уже слишком. Какой-нибудь один бордель... Сто борделей... Тысяча борделей... Еще куда ни шло. Но вся твоя гора с лесом и пещерами!... Это слишком!
Элизабет заходит за ширму и выходит в шикарном платье и огромной шляпе. Катарина уходит. Шидловски снимает халат и оказывается в сюртуке.
ВАГНЕР. Здравствуй, Ницше. Я пришел к тебе – я, композитор Рихард Вагнер.
КОЗИМА. Можно к вам зайти, Фридрих?
НИЦШЕ. Только ненадолго. Я собираюсь уходить. Я спешу. Вновь к человеку влечет меня пламенная моя воля к созиданию. Свободному созиданию буду я учить людей. Так говорил Заратустра.
ВАГНЕР. Ты будешь ходить среди людей, как среди зверей, когда здесь ты можешь говорить с равными себе. Вот я, Рихард Вагнер, явился сюда.
КОЗИМА. Мы пришли, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение, Фридрих.
НИЦШЕ. Я стану ходить среди людей, как среди обломков будущего. Я соберу обломки воедино и научу человека преодолевать самого себя. И я сам как сверхчеловек могу первым подать пример и преодолеть самого себя. Например, так: не желаете ли закусить? (открывает оставленный Элизабет саквояж и вынимает свертки и бутылки). Посмотрим, что тут... Свиной окорок... Очень хорошо. Ведь мы же не евреи, чтобы не есть свинину... Пиво... Наше, баварское... Яблочный штрудель... Ну, штрудель пойдет для какой-нибудь женщины... Хоть и для вас, Козима.
ВАГНЕР. Она вообще ничего не будет есть. Когда два величайших гения современности пьют пиво, женщины в стороне молча внимают великому акту творчества.
КОЗИМА. Я так рада.
НИЦШЕ. Сигарету, господин Вагнер? Может быть, сигару? Так приятно оттянуть миг своего освобождения. Прочь от меня, блаженный миг! Я притворюсь, что не доверяю твоей коварной прелести! Твоей слишком бархатной улыбке!
ВАГНЕР. Благодарю, Ницше. Я по-прежнему твой верный друг. (Козиме). Одну сигарету можешь выкурить.
Ницше, Вагнер и Козима закуривают и несколько секунд молча пускают дым в потолок.
КОЗИМА. Я чувствую – сейчас произойдет что-то сверх... сверх... сверхчеловеческое!
ВАГНЕР (Козиме). Молчи. (Ницше). Я хочу знать, Ницше – почему ты такой умный?
НИЦШЕ (поднимая бутылку с пивом). Прозит! Я такой умный, потому что никогда не думал над вопросами, которые вовсе не вопросы. Я себя не расточал по пустякам. Например, я совершенно не понимаю, что такое склонность к греху. Ну, не понимаю и не понимаю. Так я и не думаю об этом. Прозит!
Ницше и Вагнер отпивают из бутылок и закусывают мясом.
ВАГНЕР. Мойн! Я хочу сообщить тебе, Ницше, что наконец-то появилась фортепьянная партитура моей оперы «Тристан и Изольда». Нет ничего более обольстительного, чем моя партитура, Ницше. Она просто подталкивает к греху. Ха-ха-ха-ха! Прозит!
КОЗИМА. Вы должны быть счастливы, Фридрих, что родились в нужное время и в нужном месте – в Германии. Не совестно вам, что, бывало, вы позволяли себе неуважительно говорить о немцах? О немцах, слушающих музыку моего мужа?
НИЦШЕ. Мойн! Благодарю вас, я счастлив. А угрызения совести не представляются мне чем-то, достойным уважения. Я еще и поэтому очень умный. Я не терзаюсь, думая, что такое Бог, бессмертие души... (хватается за живот) Ах!.. Мне тут все ясно... Гораздо больше меня интересует вопрос о питании. Как должно питаться человечество, чтобы... (хватается за живот и говорит отрывисто) Ах!.. чтобы достигнуть!.. максимума силы!.. воспринять добродетель, свободную от морали!.. Мои опыты здесь так плохи!.. Так плохи, как это только возможно!.. Я обессилел от здешнего питания! (хватается за живот) Оооо!.. Вот почему я ухожу отсюда!
Ницше, согнувшись и держась за живот, уходит за ширму.
ВАГНЕР. У меня родилась идея. Моя опера «Тристан и Изольда» должна быть не просто оперой, а музыкальной драмой. Ведь в концовке действия совершенно обессилевший Тристан не может ответить на любовный призыв Изольды. (Козиме). Идем. Мои следующие концерты в России будут не просто триумфальными, как в прошлый раз. Теперь они просто поставят Россию на уши. Евреи, разумеется, будут против, но мы заткнем им рот. Евреи всегда против. А русские прекрасно поймут моего Тристана. Ведь у русских тоже нет никаких сил. Идем.
КОЗИМА (в сторону ширмы). Вы нас замечательно угостили, Фридрих.
Вагнер и Козима уходят. Ницше выходит из-за ширмы.
НИЦШЕ (один). Вообще-то еще с детства и до самого зрелого возраста я всегда ел плохо... Немецкая кухня задачу несварения желудка решает удивительно счастливо... Суп перед обедом... Вареное мясо... Жирно и разваристо приготовленные овощи... А скотская потребность в питье после еды? Что до мучных блюд, то они вообще извращаются в настоящее пресс-папье... У меня нет сил для подобных извращений!
Является Матильда в том же свадебном платье.
МАТИЛЬДА. Вы, кажется, сказали, что у вас нет сил для извращений, дорогой? А у ваших учеников? Я собиралась познакомиться с ними в этой пещере. Потом, вы знаете, в Европе появился такой же замечательный поэт, как и вы – Захер Мазох. Его последователи называют себя мазохистами. И я предполагала устроить возле вашей пещеры… Тут ведь гора высокая… Лес густой… Трава мягкая… Учеников много… И все до одного такие дикие...
НИЦШЕ. Дикая мудрость Заратустры может уложить возлюбленную только на мягкий дерн их сердец. Посмотрите на меня, дорогая Матильда. Разве я могу назвать добродетелью ленивое состояние своих пороков? Разве я счастлив оттого, что подвержен им? Посмотрите на меня!
МАТИЛЬДА. Что-то я вас не вижу, дорогой. Смотрю во все глаза, но не вижу. Мне кажется, вы – просто фантазия, вымысел, воображение... Да, действительно… Вас нет… Я вас в упор не вижу.
НИЦШЕ. Слишком скоро протягивает одинокий руку к тому, кто ему повстречается. Впредь я не стану торопиться. Я живу в своем собственном свете и поглощаю пламя, исходящее от меня. Так говорил Заратустра. Но он много чего говорил… Говорил… Говорил… И поноса у него не было, хотя он питался, видимо, только дикими яблоками и грушами – теми, что растут в лесу... Малиной... Как все поэты… Бог его знает, чем он там питался…
МАТИЛЬДА. Прощайте, дорогой. У вас нет больше сил, а по вашему утверждению все слабое, все бессильное должно погибнуть. Пусть вам воздастся по вере вашей. Давайте я вас привяжу, чтобы вам удобнее было погибать.
Матильда словно бы привязывает Ницше к кровати в позе распятого. Является Ценнелербахер.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Я прочитал ваши книги. Теперь вы мой бог, Фридрих Ницше! Ныне, присно и во веки веков!
НИЦШЕ. Аминь.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР (Матильде). Куда ты, красотка? Люди могут любить друг друга без таинства брака, вне таинства брака, до таинства брака... Даже после таинства брака. Есть такие чудаки, что любят друг друга и после таинства брака. Люди свободны! Фридрих Ницше дал им свободу. Не уходи! Сними с себя это глупое белое платье. Свобода может быть только совершенно нагой.
МАТИЛЬДА. Вы душка, отец мой. Если хотите… В Амстердаме у меня есть маленький домик на берегу канала. Там каждый день у меня собираются друзья… Совершенно свободные…
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Я приду, дочь моя… Сестра моя… Ведь все люди братья и сестры… Так что как ни посмотри, всегда получается инцест. Значит, святой христианской церкви придется с этим смириться, ведь главная добродетель – в смирении.
НИЦШЕ. Аминь.
МАТИЛЬДА (радостно). Аминь, аминь, аминь, аминь!
Матильда уходит.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Бог есть любовь, значит, Бог покровительствует всем видам любви, не правда ли, брат мой Фридрих Ницше? Между мужчиной и женщиной, между женщиной и женщиной, между мужчиной и мужчиной.
НИЦШЕ. Развяжите меня, пожалуйста, очень вас прошу. Я устал висеть на своем кресте.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Но вы же совершенно свободны, брат мой. Вы связаны только цепями устаревшей морали, которую, впрочем, вы уже разрушили в своих гениальных произведениях. А поскольку вы мой Бог, я люблю вас!.. Так я, значит, говорю – между мужчиной и мужчиной…Сейчас вы почувствуете всю силу моей любви к Богу.
Ценнелербахер прыгает в кровать. Ницше выскакивает из кровати.
НИЦШЕ. Тот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам. Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры и тем коротким безумием счастья, которое испытывает страдающий. Усталость, что с помощью смерти хочет достигнуть благодати... Ею созданы все боги и потусторонние миры.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Ну, хватит чушь нести. Иди ко мне, мой маленький.
НИЦШЕ. Весь мир – акт страдающего и измученного Бога.
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Иди ко мне, любовь моя. Мы свободны и можем делать, все, что хотим.
НИЦШЕ. Если ум человека действительно свободен и не скован интеллектуальной мнительностью – он должен освободиться от наивного представления, что свобода является абсолютной ценностью, к которой любая другая должна испытывать почтение. Я понял – мне не нужна свобода! Я человек! Все еще человек! Со своими слабостями и болезнями… С плохим зрением… С поносом… С греховными мыслями… Потому что, не смотря на разрушенную мораль и умершего Бога, над нами по-прежнему давлеет понятие Божиего греха…
ЦЕННЕЛЕРБАХЕР. Так что же ты не идешь, противный?
Входит Фюксель. Ценнелербахер снимает сутану и оказывается в белом халате. Ницше зажигает свечу.
ФЮКСЕЛЬ. Кто вы сейчас, милый господин? Уж скажите по-хорошему. Итак, кто вы сейчас?
НИЦШЕ. Я человек. А вы кто? Скажите, пожалуйста, кто вы?
ФЮКСЕЛЬ. Я фрау Фюксель, палатная сиделка здешней психиатрической лечебницы, милый господин. Мне надо докладывать о вас господину старшему врачу. Ведь это мой долг – докладывать.
НИЦШЕ. Но я не могу быть человеком. Я не хочу быть человеком!
ШИДЛОВСКИ (Фюксель). Вы прекрасная сиделка, Барбара. (Ницше) Погасите свою свечу, мой дорогой пациент. Свет мешает нормальному течению болезни.
Фюксель заходит за ширму и выходит в платье и с саквояжем в руке.
ЭЛИЗАБЕТ. Я твоя сестра, ученый братец. Ты знаешь, я поняла – если весь мир один большой бордель, тут уж ничего не поделаешь. Будем жить в борделе. В борделе тоже есть свои положительные стороны.
НИЦШЕ. Я не могу быть человеком! А сверхчеловеком я быть не могу! Я не могу полностью истребить в себе человеческое начало! Не могу полностью отдаться творчеству!
ШИДЛОВСКИ. Несомненно! (Элизабет) Это я про бордель. В нем масса положительных сторон. (кричит). Катарина!
Шидловски снимает халат и остается в сюртуке. Элизабет заходит за ширму и выходит в шикарном платье и шляпе. Является Катарина.
ВАГНЕР. Ты сможешь, Ницше. Ты творец. А эти все… они не творцы.
КАТАРИНА. Я ваша любимая подружка, добрый господин. Я готова сделать для вас все, что угодно. Я только уже не смогу превратиться в Лидию или Матильду. Если девушка однажды стала шлюхой, никакой другой она стать уже не может. Это уж на всю жизнь, как святое причастие, добрый господин.
КОЗИМА. А я ваша небесная любовь, Фридрих. И кроме того, я ваша верная читательница, как все эти дамы и господа (показывает в зал).
НИЦШЕ. Тот, кто пишет кровью и притчами, хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть, как исповедание веры. Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да пребудет воля Твоя… Ну, и далее по тексту.
ВАГНЕР. А ты окончательно стань Богом, Ницше. И тебя будут заучивать наизусть. Сразу увидишь, как это легко и приятно – быть Богом. Это говорю тебе я, Бог Рихард Вагнер.
КОЗИМА. Послушайте мужа, Фридрих. Он плохого не посоветует.
КАТАРИНА. У нас в борделе все друг другу помогают. Все слушаются дружеских советов. И все друг друга любят. Ну, точно как в раю. Неужели вы не хотите стать у нас Богом, добрый господин?
НИЦШЕ. Поистине, это единственный выход для меня... Я уже сделал человечеству величайший дар, который только и мог быть ему ниспослан свыше – я был Заратустрой, и теперь голос мой станет звучать над тысячелетиями. Из самых сокровенных высот истины, где обитает только Бог, я, Заратустра, возвещаю людям свою волю. Не называйте Заратустру пророком, друзья мои. Он – то двойственное соединение болезни и воли к власти, какими бывают основатели религий. Вслушивайтесь в его слова… Самые тихие слова – те, что приносят бурю… Мысли, как нежный голубь, слетающие с вышины, управляют миром… Так говорил Заратустра… Я Заратустра, я Бог распятый… Но распятый Бог умер, значит, я тоже должен умереть... Я слишком устал, чтобы на земле вдыхать зловонье запыленной вечности.. Ах, друзья, угадываете ли вы раздвоенную волю моей души?.. Люди называют это шизофренией... Они не знают, что и тьма, и свет равно окружают меня... Взор мой устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться – на глубину!.. Да, друзья мои! Единственный выход – мне самому стать благословляющим и утверждающим Богом. Над каждой вещью, над каждым явлением быть ее собственным небом, ее лазурным колоколом и вечным спокойствием... Блажен, кто так благословляет! И я блажен! Я счастлив! Я счастлив! Господи! Я счастлив!
Ницше ложится на кровать. Козима и Вагнер закрывают его одеялом с головой. Катарина зажигают свечу.
КОЗИМА. Он сделал то, что ты ему рекомендовал. Последовал твоему совету. Видишь, как ему теперь хорошо. Он умер.
ВАГНЕР. Бог свободы Фридрих Ницше. Ты будешь жить вечно.
КАТАРИНА (поднимая свечу). Как вечно живет свобода! Как вечно живет любовь! (в зал). Когда любовь и свобода живут вместе, они могут достичь всего, что угодно. Всего, чего только ни пожелаете, добрые господа!.. Добрые господа!.. Добрые господа!.. Добрые господа!..
Занавес
