Краснофлотский
На острове Краснофлотском, который, говорят, своим внешним видом напоминает подкову, я не был никогда. Но очень много слышал о нём из рассказов своего дядьки. А потом забыл все эти рассказы, кроме одного.
- Я прошёл учебку в Севастополе, летом сорок первого. Но два года после этого служил в пехоте. Так получилось.
С Карельского Перешейка в Архангельск мы прибыли только в сорок четвёртом году.
А до этого ехали и думали, куда повезут: повернут или дальше на север.
Если повернут, опять на передок.
Если на север, война без нас кончится.
Когда на север пошли, кто-то в вагоне крякнул: «Лучше б дальше воевать. От пули помереть не хуже, чем со скуки сдохнуть».
А я… Мне… Мне было тогда, пожалуй, всё равно.
На архангельском перроне стояли люди. Смотрели на нас. Махали руками. Плакали.
Мы два года не мылись в бане. Чёрные все от копоти. Грязные. Вшивые. Неловко было. Хотелось поезд вертать.
Вот только в Архангельске я остался навсегда.
И познакомился с ней почти сразу после прибытия. Через неделю что ли. Пошёл на танцы. Смотрю: стоит. Я пригласил…
Дальше – больше. Надумали пожениться. Война уж к тому времени закончилась. И ещё три года прошло. Мне служить осталось – месяц. Тут выбирать надо, как дальше жить. С ней или без неё.
Поехали с её родителями знакомиться. В деревню.
Там я не больно-то приглянулся. Но она ведь упёртая. Пойду замуж – и всё.
Люди на меня косятся. Хохол. Да ещё моряк… Папиросы из-за уха достаёт. Тесть помог. Мельник. Выпили с ним – всё и утряслось. Он тоже на войне был.
Дали нам комнату в Архангельске, на острове Краснофлотский. Я водолазом на гражданке устроился.
Тяжёлая, скажу тебе, служба. Тогда ведь костюмы были – не теперь. На войне, кроме ножевого в руку, ни царапины. А тут – контузия за контузией. Глохнуть стал.
Но речь не о том. Приключился со мною случай, который изменил всю мою жизнь.
Для начала, стал я выпивать. Вернее, пить каждый день после работы. На рогах до дому добирался.
Это шальная кровь из меня наружу рвалась.
Я попал на войну в восемнадцать лет. Теперь мне восемьдесят. Но я сплю: с восьми вечера до двух ночи. С двух до пяти мне надо чтобы было дело. Сетки вяжу.
Я служил в разведке. Ночью мы ходили за языком. Днём отсыпались как мёртвые. Вот и режим. Это сейчас, через шестьдесят лет. А тогда?
Начались у нас скандалы. Дошло до того, что она сказала мне: «Уйду». Я и брякнул: «Хахаля что ли завела?» Она: «А что, и завела!»
Ей чуть за двадцать было. А выглядела совсем как девчонка. Девчонка и была. А мне уж четверть века к тому моменту стукнуло.
Я: «Убью…» И хочется сказать ей плохое, назвать как-то, но язык не слушается. И не от спирта – от любви.
Любил её! Но это я только сейчас, может быть, понимаю. А тогда… Я не знал такого слова: «Люблю». Я знал только: «Ненавижу». Но здесь оно не к месту.
В общем, продолжаю пить. Всем говорю, что горе заливаю, с женой не ладится. Выдумал себе такое, знаешь. Полгода как в тумане. И вот однажды закончился он, туман.
Ползу домой. Ключ в скважину сую, а он не лезет. Дверь изнутри закрыта.
Стучусь.
Молчок.
Ещё стучусь.
Опять молчок.
Я: «Ах ты… Ах ты…» Хмель как рукой сняло.
Вспомнил два года на передке. Разбежался – хрясь…
Дверь, веришь, с первого удара метра на три отшвырнуло. А ведь сам ставил. Руки у меня, парень, из того места растут. И ноги тоже.
Но это я теперь тебе, а тогда: «Ненавижу! Порву!» И обмер.
Сидит моя учителка за столом, головку на стопку тетрадей положила – и спи-и-ит – как убитая. Я дверь тихонечко на место привернул – и скорее в койку. Проснулся – она рядом дышит.
Так дальше и просыпался дядька рядом с тётушкой ещё пятьдесят лет.
Сначала на Краснофлотском, после этого – уже ближе к центру стремительно меняющегося, не обустроенного, но облагороженного Северной Двиной Архангельска.
На проспекте Новгородский, в деревянной двухэтажке, на тесноватой, но очень уютной кухне, дядька рассказывал и до сих пор рассказывает мне свои истории.
А тётушка несколько лет назад умерла.
После выбитой двери дядька выпивал, конечно… И теперь выпивает. Но уж не каждый день. Так. Изредка. Раз-другой в месяц. Не чаще.
Чего не увидел Юрка
…отправившись в мир иной не рано и не поздно: лет в пятьдесят?
Он не увидел изменений, которые произошли с людьми (вперёд и назад).
Как сходила с ума мать: как она стала заговариваться по мелочам; как начала падать на пол и стучать палкой в пол по ночам; как говорила, что за солнце зашла луна; как умерла в богадельне одна.
Как старела жена: как она перестала следить за собой; как стала мыться дезодорантом и лишь один раз в неделю – водой; как она сначала выла, а потом молчала от тоски; как из бородавки на её подбородке поползли в разные стороны волоски; как она стала рассказывать одно и то же по нескольку раз; как считала всё – плохим предзнаменованием: чёрных кошек, разбитое зеркало, треснувший унитаз; как жена с подругами подолгу обсуждала личную жизнь Филиппа Киркорова и так и не перечитала свои любимые рассказы Чехова; как у неё обнаружили рак, но вместо «прощай» ей бросали «до скорого» и забегали отметиться, чтобы поприличнее выглядеть в общественном мнении города некоего; как жена трудно и ненадолго привыкала к судну и сиделкам; как она тихо отошла во сне через пятнадцать лет после того, как Юрка, но не Гагарин, улетел вслед за Белкой и Стрелкой.
Как измельчились Юркины сыновья: как у того и другого появилась семья; как оказалось, что в личной жизни и тот, и другой – свинья; как первый купил «Тойоту», а второй «Ниву Шевроле»; как тихо догнивают бельевые столбы на заднем дворе; как братья, Юркины сыновья, перестали смотреть футбол и только когда играет сборная России нет-нет да и кричат с патриотическим смыслом: «Гоооол!» Как первый перестал любить людей, а второй бросил писать стихи; как они стали по-другому смеяться: не «ха-ха-ха», а «хи-хи»; как притворялись, что не переживают жизненных драм; как навели порядок на кладбище, расходы – пополам.
Как менялся Юркин друг: как он стал забывать, что было накануне, если выпивал водки; как при гостях мог отправиться в туалет, находившийся через тонкую стенку, и там довольно громко кряхтеть, даже если среди гостей были дочки друзей – молодки; как друг стал занимать у всех деньги, словно бы выстроил всех в одну шеренгу и установил определённую последовательность и к каждому из родственников, друзей и знакомых приходил в определённое число установленного месяца.
Как умирали Юркины коллеги по работе. Как сосед через площадку захлебнулся собственной рвотой. Как прохожий, с которым Юрка встречался по пути на службу каждое утро, стал красить волосы и брови в рыжеватый цвет, а морщины заделывать женской пудрой. Как какая-то сволочь убила Юркину рыжую кошку. Как вокруг всё стало не по-собачьи, а понарошку. Как помер Ельцин. Как пришёл к власти Путин. Как научились оперировать сердце и пересаживать органы, если есть подходящие трупы. Как в магазинах появилась наконец-то перцовка. Как из-за долбанных наркоманов стало не найти марганцовки. Как спилили тополя у старого здания милиции. Как милиция переехала туда, где раньше был лагерь (не пионерский), и как её переименовали в полицию.
Как появились дети у того, кто Юрке годился в дети. Как дети любят выпить и пое…ся – больше всего на свете. Как готовы каждым утром умереть – легко и без сожаленья. Как жаждут высоких целей, но только без мук восхожденья. Как у детей тех, кто Юрке годился в дети, тоже родятся дети: самые маленькие на белом свете. Как эти дети лежат на мохеровых полотенцах. Как у их матерей просыпается что-то в сердце. Как над отцами что-то довлеет свыше.
Как слышен сабвуфер соседской машины – ну просто срывает крышу. Как те, кто Юрке годятся во внуки, просто и ради прикола – избивают друг друга, снимая это на камеру на фоне дебильной школы. Как по течению по-собачьи тот, кто в другую сторону может брассом. Как после кодировки выпить охота, да вот нельзя ничего такого, и даже кваса. Как чтобы выжить, надо сожрать другого. Как тело в дело в эпоху свободы слова. Как вместо «спасибо» – «респект», «уважение» – «уважуха», «движутся» – «митусят»…
Вот чего не услышал и не увидел Юрка, отправившийся в мир иной не рано и не поздно: лет в пятьдесят.
