ЖЕНСКИЙ СТИХ
(посвящается Веронике Долиной)
Словно путник в срок черпнёт уюта,
Плечи опустив на лоно мха,
Я подчас застигнут и окутан
Обаяньем женского стиха.
Там неброскость северного луга,
Чайный росплеск в ночь перед войной,
Поэтичность детского испуга,
Непреложность зова — будь со мной!..
Там и грусть вернувшейся с вокзала,
Там и взгляд, склонённый к малышу…
Чтобы так писать, уменья мало —
Никогда я так не напишу…
Что ж, да будет зависть вечно белой,
Иль пускай, клубком свернувшись, спит…
Женский стих из женского удела —
К нити нить, — и вымечтан, и сшит…
Под окном воробушки склевали
Мякиш мой — не вечность ли назад?
Что же ты, как спицами, словами
Мне на память хочешь нанизать?
Что тебе желанней, что привычней
Слов, что льнут, лучась, к канве живой?..
И малиной в синей рукавичке
Предо мною стих рассыпан твой.
Или это авиаконверта
Сине-красный выглянувший край?
Вновь и вновь, как пальцы в муфту Герды,
В те слова укутать сердце дай.
ТЫ МНЕ БЫЛА КОГДА-ТО…
Ты мне была когда-то
Нужней, чем побывка солдату,
Нужней, чем вершина склону,
Нужней, чем Непрядва Дону,
Чем сердцу поэта — осень,
Тирану — поклоны оземь,
Дозорному — дым цыгарки,
А бубну — рука цыганки.
И я тебе был дороже,
Чем бабочке — день погожий,
Чем ясный рассвет — росинке,
А взбитый висок — косынке,
Чем птице — гнездо под елью,
Монашенке — лучик в келью,
Загадке — юнец пытливый,
А сказке — конец счастливый.
Но стал я тебе ненужным,
Как бражнице — ночь с недужным,
Кукушке — дитя родное,
А скорби — ходить одною;
Как берег — реке в разливе,
А месяц — плакучей иве,
А лодке моторной — парус,
А девушке юной — старость…
И ты мне теперь без проку,
Как в битве — подставить щёку,
Как дикому лугу жатва,
А верному другу клятва,
Стрелку-удальцу — осечка,
А жаворонку — колечко,
В степи ковылю — рябина,
А слову «люблю» — чужбина…
И врозь мы теперь, и врозь мы,
Как с детским весельем взрослый,
Речная вода с морскою,
А день именин с тоскою…
И тем лишь досель едины,
Что жизненных волн седины,
Как в бурю продрогших чаек,
Ещё нас с тобой качают.
ДВА СКАЗАНИЯ НА ВЕЧНЫЕ ТЕМЫ
— 1 —
Жили гвозди железные в тёмной подсобке музейной,
Шляпкой к шляпке уложены — был аккуратен завхоз.
Их ни разу не видел дотошный турист чужеземный —
Лишь электрик тут сиживал, тешась дымком папирос.
Но однажды один из гвоздей извлекли из коробки,
И вознёсся он в чьей-то руке в златочудный музей,
И, вколоченный в стенку, узрел он, смущённый и робкий,
Леонардо да Винчи шедевр на железке своей.
Он вначале робел, а затем подружился с картиной,
Слушал байки её и учил итальянский язык.
Он заслуг за собою не знал и считал — пофартило;
И мадонна не спорила, щурясь на солнечный блик.
Но решило начальство: коль гвоздь на стене не сверхпрочный,
Может Винчи творенье сорваться, слететь, не дай Бог…
И клещами тот гвоздь — из стены, разлучив с непорочной,
Под пудовый его молоток да в крутой кипяток.
Он не ждал сверхзакалки такой… он зашёлся от крика:
«Братцы, стойте, за что… разъети вашу в душу и в дым!…»
Но сказал молоток: «Ты же избран для ноши великой»;
«Мы особую крепость — добавил котёл, — придадим».
«Но ведь я не особый — серийной я выделки гвоздик;
Не просил, чтоб избрали — лишь под руку чью-то попал…
Я ль, скажите, виной, что на мне — не рожок и не лобзик,
Я ль, скажите, виной, что во мне — не сверхкрепкий металл?»
«Так торчи же в подсобке — насмешливо клещи пропели, —
Не картина тебе — календарь или кепка под стать».
«Так и надо бы сразу… но мы же сдружиться успели,
Мы с картиной друзья — разве честно друзей разлучать?»
Испытанья огонь иль сложившейся дружбы утрата —
Экзотично звучащий, но очень коварный вопрос;
И вконец растерявшийся гвоздь замолчал виновато —
Он до искусов высших духовно ещё не дорос.
Не дорос — и не сможет: отломленной шляпкою треснул,
Не особенно твёрдой… поточного был он литья.
Вот и всё о гвозде, чьей судьбы поворот интересный —
Отраженье ехидно-жестоких глубин бытия.
— 2 —
Ветер в окна ударит, злую весть прокричит,
И наряд с ордерами в мою дверь застучит.
И прикажут — с вещами, и прикрикнут — без слёз,
И по улицам тёмным повезут на допрос.
Будет лампочка-груша под сырым потолком,
И душевный начальник, и скупой протокол;
И повиснет червонец, будто лампочка та,
Над мальчишечьей жизнью, что, как дождик, чиста.
И под зоркой охраной караульных постов
Я дождусь спецсостава — на восток, на восток;
И умчусь, и уеду в отдалённы края,
И подкошенной ивой хрустнет юность моя.
Не расскажут мне сказок о победе добра,
А покажут на нары, где лежат фраера;
Не споют мне, мальчишке, о возмездье за зло,
А пырнут под ключицу да швырнут на стекло…
И в ночи, уцелевшим шевеля позвонком,
Я пойму, несмышлёныш, этой жизни закон;
Хрустнет зубом молочным вера в свет и любовь,
Я во всём разуверюсь, кроме волчьих зубов…
И вернусь я на волю с сединой в голове,
С чёрным камнем на сердце и с ножом в рукаве.
Будет хватка стальная и прищур пахана,
А в душе одичалой — беспощадность одна…
И приду я к училке самой первой своей,
Что вела первоклашку сквозь азы букварей,
И скажу ей, старушке: «Ваша правда — обман,
Не добро побеждает, а кастет и наган».
Но заплачу — и ткнусь я ей в подол по виски:
«Не хотел я по-волчьи, а хотел по-людски;
Так скажите, скажите — отчего ж не сбылось?
Что любил, во что верил — под откос повлеклось…»
И прокуренно, с хрипом ей в колени свистя,
Я услышу: «Не волк ты, а слепое дитя…
Не в обманах тут дело — просто зря ты, сынок,
Принял правду чужую, а своей не сберёг».
ТЫ И ОН
Ты, чуть просили, давал поиграть, и мялся,
Молча боясь за игрушку, — вернут иль нет?
Он — и своё, и чужое смешав, смеялся,
Тешась дерзанием сильных — презреть запрет.
Ты остановки за три в толчее трамвая
Робко просачивал плечики — чтоб скорей,
Чтоб не зажало на выходе… чтобы злая
Ругань вослед не послышалась из дверей.
Он, лишь когда откроют, — движеньем кисти
Путь пролагал, и, шествуя к двери той,
Девушкам смачно мигал, предовольный жистью,
Зная — успеет… иль рявкнет: «Водила, стой!..»
Ты и теперь машину за три квартала
Втиснешь, чтоб на минутку слетать к ларьку;
Он — загородит троим, и заботы мало,
И — закусить вразвалку… и кофейку.
Мча и друг дружку хватая рывком за холку,
Скачут слова твои — лишь бы успеть чуток,
Ибо вот-вот перебьют… и, виновно смолкнув,
Будешь краснеть, словно сказочный тот цветок.
Он — произносит, как будто смиряя хаос,
Звучную речь свою, глядя поверх голов.
Он деловито нанижет на бархат пауз
Ниспосылаемый жемчуг ритмичных слов.
Ты в этой жизни, как беженец на вокзале,
Он по ней лупит, как бутсами по мячу.
Ты пролепечешь сбивчивое «нельзя ли»,
Он пропечатает властное «я хочу!»
Взгляд твой тревожен, твои, словно струны, нервы,
Даже когда получилось, когда сбылось,
Ибо на мир сей жестокий глазами жертвы,
Даже отбившись от волка, взирает лось.
Он — победителем будет и в миг досады,
Свистом ли встречен, по шее ли схлопотав.
Сплюнет, подумает вскользь — «Осторожней надо…
Ладно — промашка, облом… в молочко пиф-паф…»
С просьбой пришедшие — с губ твоих щепетильных
«Да… ну конечно…» как должную примут дань;
Он же им врежет крутое, как подзатыльник,
«Нет»; и они отойдут без укора — глянь…
Но матерком не его, а тебя обложат,
Слыша разок прозвучавшее «Не могу»;
И не тебе, а ему — коль подчас поможет, —
Кланяться будут, шепча: «Мы навек в долгу».
Красками вас не туманными, не скупыми
Выписал я. Вы из жизни — не из легенд.
Он — победитель. Его мы назвали имя;
Как же твоё? Неужели — интеллигент?
ДЕТСТВО
Докомпьютерное детство,
Мишки, блошки и матрёшки,
Карандашные раскраски,
За окном — распев дождей,
И щепоть сырого теста
На мальчишеской ладошке,
И полно у церкви Спасской
Голубей и желудей.
Перевёртыши в «Мурзилках»
И кино по воскресеньям,
И в весёлый день морозный
Пар и гомон над катком;
Раскидаи на резинках
Пестротканой каруселью,
И хоккейный бой за бронзу
Между СКА и «Спартаком».
Колокольчики на ёлках,
Перестрелки понарошку,
И родные переулки,
Что знакомы назубок;
А у бабушки на полках —
Чайно-блюдечная роскошь
И жар-птицы на шкатулке,
Где напёрстки и грибок.
Нам в те годы шестизначный
Надо номер, тот, что с буквы,
На вертушке — правда, мама? —
Набирать и ждать гудка;
А быть может, в день удачный
Миру спящему побудкой
Долетит и телеграмма
С «зэ-пэ-тэ» и «тэ-че-ка»…
Мишки, блошки и матрёшки,
Раскидаи и раскраски…
Знать, за этого мальчонку
Мне мечтать — не домечтать…
Ах, позволь, пути предрёкший,
Из былого, точно в сказке,
Ни навылет, ни вдогонку
Не простреленным восстать.
ПАМЯТЬ КРОВИ
Память крови — сплетение жгучих рубцов,
Длань, чей оттиск тревожный навеки пунцов.
В ней — уют материнства и путь кочевой,
В ней — и загнанность жертвы, и стяг боевой.
В ней святые слова — и изгнания мгла,
Тёмный обруч судьбы, что под меч волокла.
В ней — преданья гранит, одолевший века;
Но от памяти той — тень разлуки близка…
В ней — нетленная верность несчётных сердец;
Но от памяти той — юным прядям седеть…
В белоствольной тиши и под сенью колонн —
Древней памяти клич, несмолкающий стон:
Что прильнул-прикипел не к тому очагу,
Что мужал-вырастал не на том берегу…
От дворов-пустырей, что сто раз обежал,
Кличет древняя память к иным рубежам:
«Детским тропкам своим, где кормил голубей,
Той земле-стороне, где обрёл колыбель, —
Поклонись; но сродниться душе не вели
С ненадёжным теплом приютившей земли…»
Как же быть, если жизнь — безоглядная песнь,
А над ней — неизбывный вопрос: «Кто я есмь?»,
Двух истоков скрещенье, и скорби игла,
Что двойная печать на судьбе полегла…
ДВА ИСТОКА
В чьих он был руках, мой миг рожденья?
Но когда б вернуть — то пусть бы вновь
Точно так: в России, в день осенний,
И у той груди… и та же кровь…
Но, уже сказав желанья эти,
Молвил бы: пусть чудом, без заслуг —
Мне б ещё всё близкое на свете
Слить в одно, чтоб не было разлук.
В чьих руках?.. Такому властелину
Молвил бы, одной живя мечтой:
В явь одну собрать бы неделимо
Всё, что здесь, и всё, что за чертой.
Всё оставь, чтоб так же я родное
Звал родным; но тем ещё утешь,
Чтобы на своё и на иное
Не делил судьбу мою рубеж.
Всё оставь, и землю Ленинграда
Золотой листвою устели —
Только двух причастностей не надо,
А с одной родиться повели.
СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
Искры юности тщетно ловя,
Что летят из-за чьих-то пазух,
Окунусь в голоса и слова
Из любимых старинных сказок.
Страшно, страшно идти к рубежу,
Что одарит познаньем поздним!..
Дай я санки свои подвяжу
Вперехватку к твоим полозьям.
Им доверясь по-детски, — не мне ль,
В аметистовый глянуть лик твой?
Будут сани, и будет метель,
И послышится в ней молитва…
Одинокая! Ты заждалась,
Чтоб однажды поверил кто-то:
Ты не зла, и не зла твоя власть,
В ней не хлад, а озноб полёта.
Мне страшна временнЫх рубежей
Вековечная безучастность…
Льдистоокая! Молви, ужель
В этом мире нельзя не гаснуть?..
Молвив — «можно», — любя и знобя,
Прочь от скорби меня умчишь ты.
Я замру на руках у тебя,
Словно сказочный тот мальчишка.
Песнь синеющих в белом саней
Не от всех ли кручин отмолит?..
И, смеясь над приказом «старей»,
Я упрямо пребуду молод.
ЕВРЕЙСКАЯ ВЕРА
Без мистики мудр, без надрывности свят
Еврейский, старинный, домашний уклад.
Безволен для счастья, устав от тщеты,
Я падаю камнем в объятья мечты:
Как звёздочки, свечи украсили дом,
Веселье в сердцах, и семья за столом;
Царица-Суббота приходит, щедра;
И кубок чеканного серебра,
Наполненный сладким вином, подыму —
За жизнь и любовь, за радость в дому!
Мы халу преломим, что в свежих витках,
И песнь пропоём, чьи истоки — в веках;
Мы в детских улыбках печаль растворим,
И будет уют наш вовеки храним…
У этой мечты поплыву на волне,
И День Искупленья представится мне,
Когда многоуличный тих окоём,
Но царственно полон молитвенный дом;
И входит, почтительно боязлив,
Туда даже тот, кто не знает молитв;
И весь — от ребячьих вихров до седин, —
Народ возглашает: «Господь един!»
И снова представлю — застолье: весной,
За белую скатерть, с любимой семьёй,
Сажусь, чтоб сказания плесть кружева
Во славу пасхального торжества,
И звучно святить уют наших стен
Живительным словом: «Благословен»…
Вот-вот захрустит золотая маца;
И праздничны лица, и цельны сердца…
Прости мне, о Боже, нескладный мой быт:
Завет не исполнен, висок не покрыт,
И в доме возлюбленном голос ничей
Не славит субботу в сияньи свечей.
И в сердце ношу я — пусть нет в том вины, —
Виденья и звуки иной стороны,
Которой ничем послужить не успел —
Лишь юности первой там сад опустел, —
Но живы во мне её песнь и звезда,
И речь, что пребудет в устах навсегда…
Всё есть у меня… И растёт уже сын,
И жить ему здесь без разлук и чужбин;
Достоин мой труд, и надёжны друзья,
И близкие живы, и рядом семья…
Всё есть у меня… но традиции свет —
Не мне он сияет, не я им согрет.
Еврейская вера, нежна и мудра,
Мои не баюкает вечера.
Тот счастлив, кому в её лоне расти,
Но тяжко вхожденье… и сил не найти
С чем свыкся — отринуть, с кем дружен — меж мной
И ими неведомых помыслов строй
Воздвигнуть… и быта несхожесть — вдвойне
Она отчуждает… Сей путь — не по мне.
Весёлым ростком на нездешнем лугу
Созрел — и по-новому жить не смогу…
А всё, что могу — невзначай наблюдать
Предпраздничных чьих-то хлопот благодать;
И, в чьём-то окошке субботний напев
Заслышав, и пламя свечей разглядев,
Стыдливо промолвить, от всех затая:
«Еврейская вера… любовь моя…»
МЫ С ТОБОЮ…
Мы с тобою — частицы начала божественного,
Что друг к дружке влеклись, на земле находясь.
В доброй, в светлой душе твоей самого женственного
Я коснусь — и пойму, что любовь родилась.
Не о той я любви, что подчас заколдовывает,
Что, из плотских страстей вырастая, кипит,
А о той — ах, когда б на земле было вдоволь её, —
Что смывает постылые пятна обид.
Ты войди в мою душу, победно высвечивая
Всё хорошее в ней, а всё злое гася!
Ты добра, словно осень… и скоро на плечи твои
Первый дождик сентябрьский падёт, морося.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer12/manfish/
