Драбкина Зинаида Львовна (1938-2016)
Драбкин Эдуард Борисович (1934-2019)
I
Голодный год гуляет голым, где водосточная труба,
где вперемешку с корвалолом моя сливается судьба
и застывает на морозе в ночной утробе городской,
где детство существует в прозе и не рифмуется с тоской,
где папа сахарный арахис достал, как сотню лет назад,
где жизнь прошла, где крошка Цахес заглядывает в детский сад,
где с памятью запасы скверны перемешались на снегу.
Пойдем, декабрь милосердный, я дома больше не могу…
Ключи, портфель, изюма жменька — тащу с собою все подряд.
Возьми меня за руку, Женька, веди меня, мой старший брат!
Я снова девочка: салазки вытаскиваю на крыльцо,
я грязная — от взрослой маски не отмывается лицо,
и за грудиной неустанно токует Бог, скребется бес.
А помнишь, мама, как сметану
мы покупали на развес?
II
Я вижу тебя молодой во сне. Невесомая стая
парила над быстрой водой и ветер, подол раздувая,
притягивал чувственный взгляд прохожего парня-растяпы.
Вдруг — время качнулось назад, где нет ни меня и ни папы,
ни капелек пота со щёк от утренних стирок воскресных,
где все не уже, а ещё, где ты — не жена, не невеста –
под парковый аккордеон в немыслимом кружишь наряде,
где нет и намека на сон над стопками детских тетрадей,
где светом по юной судьбе рисуют счастливые лица,
где ангел, живущий в тебе, еще умирать не боится.
III
Горда, отчаянна и упряма, рука молитвенно на груди:
я на тебя быть похожей, мама, хочу, еще раз меня роди
такой, не прячущей глаз под челкой, смешной, ведущейся на слова,
чтоб не мальчишкою, а девчонкой — оборки, бантики, кружева.
Чтобы движенья легки и зыбки и не натянуты удила,
чтоб хоть кусочек твоей улыбки увидеть в зеркале я могла.
Попробуй, мама, так будет лучше, ведь я — всего лишь бездарный стиш,
я твой несчастный счастливый случай (но ты, конечно, меня простишь),
я твой иван-дурачок-мавродий, простой обманщик, бесстыжий плут,
но даже я привыкаю, вроде, к твоим рукам, к твоему теплу.
А кто-то хитрый, бедняк ли, вор ли, разграбил душу мою тайком:
слова любви застревают в горле и разрастаются в нежный ком,
как будто бьется немая птица набатом в сердце. Весны колосс
опять апрелит, шумит, резвится, цветет копною твоих волос
и рвет мою лягушачью кожу, на идиш тихо с тобой шепчась.
Роди меня на тебя похожей,
пускай на месяц,
на день,
на час.
IV
Остались мои вещи не доношены:
старинное тряпье — ни дать ни взять.
На красном платье в белые горошины
красуется ex libris-а печать,
торчат травинки из кармана фартучка —
двадцатилетней выдержки пучок,
утраченных иллюзий домик карточный,
попытка заготовить детство впрок…
Там, где невидно дырочка заштопана,
когда-то был цветочек на плече:
мальчишки, вы по-взрослому жестокие
поступки совершали. И вообще,
от лишнего, никчемного приданого,
что с молью и жучком напополам,
избавиться пора и жить как заново —
отправлю на помойку этот хлам.
Но мама сокрушается: «Заброшены
такие вещи! Могут полинять!»,
и гардероб, когда-то не доношенный,
с упорством примеряет на меня.
V
Там, где память устала и в гости не ждет человека,
там, где воздух замешан на запахе скошенных трав,
я ищу свое детство вне рамок контекста и века,
аналитику текста судьбы беспардонно поправ.
Там родительский дом, и балкон, и фонарные пятна
желтизной опадают на двор, где гудит ребятня,
там структура простых предложений легка и понятна.
Незатейливый синтаксис прошлого странно храня,
там пространству потворствует время. Там я, черноброва,
черноглаза, чумаза, чрезмерна, смешна и боса,
под балконом кричу свое самое первое слово,
попадая — минуя балкон — прямиком в небеса.
Я пойду туда снова, к подножию первого храма,
и опять, заглушив на мгновение уличный гам,
словно тысячу лет не прошло, полнозвучное «Ма-ма!»
прокричу, прохриплю, прошепчу, промолчу по слогам…
И мелькнет постаревшая мама в проеме оконном,
посылая обратный сигнал за земной окоем:
там мой голос живет, как и прежде, под синим балконом
на фонемы рассыпав бесхозное детство мое.
VI
А жизнь как после стирки — наизнанку,
наружу детством: драки, раны, йод,
и мама отвратительную манку
который день на завтрак подает.
Тимуровский отряд, рогатки, прятки,
и невдомек, пока считал до ста,
что время отыграло на трехрядке,
что сорок лет слетело, как с куста.
Мой дом, моя мифическая крепость,
избушка на ходуле костяной,
куда теперь нести свою нелепость,
приправленную легкой сединой?
Вот мама наклонилася над книжкой,
на час отгородясь от бытия.
Как девочка — вмещается под мышкой,
сутулая, хорошая моя…
Кого просить, чтобы подольше с нею?
Какого вызвать мудрого врача?
Прижмись ко мне, прижмись ко мне сильнее,
кудряшками своими щекоча.
Напой мне, мама, детства острый запах,
а я тебе тихонько подпою.
Как будто услыхав, на задних лапах
ретривер наш запрыгает в раю.
Мой добрый Бог, подай нам на удачу,
я раб твой — то изгой, то фаворит,
прости, что, словно маленькая, плачу.
«Ну, полно, полно!» — мама говорит
и, вопреки законам, спозаранку
в мой взрослый мир, в мой каменный альков
приносит восхитительную манку,
горячую, с вареньем, без комков.
VII
Расскажи мне, отец, про далекого времени хрип,
о военных мальчишках, ушедших навек в катакомбы,
расскажи мне в стотысячный раз, как тогда не погиб,
убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.
Расскажи о «потом», о цене на набор хрусталя,
о Дюма по талонам, о водке почти за бесценок,
как большую страну, на своих и чужих не деля,
на глазах превращали в ухоженный общий застенок.
Расскажи о словах, выстилающих скользкое дно —
как молчали о видимом, нервно грызя заусенцы,
расскажи мне без правил — из них я теперь все равно
доверяю бесспорно лишь правилу Джоуля-Ленца.
Расскажи про эпоху болоньевых синих плащей,
про задушенный «Голос Америки» в радиосети,
о «хрущевках», в которых в отсутствие прочих вещей
неизменно рождались лишь горькие мысли и дети.
Как играл гармонист по субботам в саду городском,
как в июле стоял над землей аромат чернобыла,
расскажи мне о маленькой девочке с красным флажком
и ладошкой в ладони твоей — чтобы я не забыла.
Расскажи, не скупясь на детали, про хрупкую связь
между прошлым и может-быть-будущим, не украшая,
назови все как было и есть, испугать не боясь –
я давно подросла, я уже безвозвратно большая.
Расскажи мне о том, что моя и вина и беда
в неумении жить вне пределов своей «одиночки»,
расскажи мне о том, что ни в коем, ни-ни, никогда
не положено честным отцам пересказывать дочке.
Расскажи мне, пусть долго еще остаются свежи
в моей памяти эти внешкольные сердцу уроки,
расскажи мне свою непростую и долгую жизнь —
я вошью ее тихим анапестом в крепкие строки.
Промолчи мне, отец, про грядущего времени хрип,
о мальчишках моих, уходящих опять в катакомбы…
Хорошо, что ты жив. Что ты есть. Что тогда не погиб,
убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.
VIII
Зима оплетает узорным шитьем.
В безвременье бело-березовом
в обнимку на саночках едем втроем,
и колет в носу от мороза нам.
Ты видишь, как дети твои проросли,
к тебе черенками привитые?
Вот так и живём: не касаясь земли,
твоей проплывая орбитою.
Продрогшая, жизнь поджимает края.
Заполнена болью и ласкою,
тебя, замыкая кольцо бытия,
везу в инвалидной коляске я.
Как быстро по жизни ведёт борозда,
покорна ее скоротечности.
Как страшно тебя отдавать навсегда
чужой неизведанной вечности…
Проститься б, но стынет прощанье внутри
словами ненужными, лишними.
Мы рядом, не бойся, назад не смотри:
неспешно, шагами неслышными
втроем за тобою идем без сапог
по лестнице в небо Иакова,
где «мама» звучит, как всесильное «Бог» —
на всех языках одинаково.
IX
Заметает полоску просвета
измельченного времени взвесь.
а за нею — такое же лето,
и ничуть не страшнее, чем здесь.
А за нею — бунтующий разум
с покаянным безумием слит,
а за нею — судьба парафразом,
и вообще ничего не болит…
Разливается меццо-сопрано:
наднебесные птицы поют,
наднебесные люди упрямо
создают наднебесный уют.
Вот, гляди: оловянный солдатик
без ноги возвращается в строй,
чей-то дом приуроченно к дате
новогодней блестит мишурой.
Как смиренна Господня добыча —
все спокойны и все прощены.
Чья-то бабушка, песню мурлыча,
ловко жарит у печки блины
и тихонечко, с самого края,
поджигает фитиль бытия:
чья-то жизнь на глазах прогорает,
быть не может, чтоб это моя…
И, внезапно вздыхая на идиш,
раздвигая печалей редут,
выйдешь прямо на небо и видишь:
мама с папой на рынок идут.
X
Заболеть основательно, слечь, чтобы банки, компресс,
чтобы на ночь тебе гоголь-моголь и тёплый “Боржоми”,
чтобы толстый, набитый соломою мишка воскрес,
старики зашептались на идиш в родительском доме,
чтобы “Выйди и вынеси мячик!” орали внизу,
на любовь колдовали ромашками — по лепесточку,
чтоб сидеть на дощечке над ванной с ногами в тазу,
чтобы мама порой заходила поддать кипяточку.
Что я делаю здесь, отражённый от памяти тать?
Где тот мост через ванну над паром кипящего детства?
До каких величин мне ещё из любви вычитать,
за собой только бурую струйку рисуя в наследство?
Посмотри, не умея разумную взять высоту,
никому не оставив ни слова в прощальном конверте,
на разбитых коленях совсем по другому мосту
я иду, раскачавшись, и он перекинут над смертью.
Близорукий мой ангел, ужели не видишь, как я,
словно папиной запонкой, жизнь застегнув неумело,
раздираю судьбу о шипованный край бытия?
Бормоча неразборчиво “В том, понимаешь, и дело…”,
потирая крыло, подставляет худое плечо —
опершись, осторожно спускаюсь в свою непогоду,
и ногам, беспокойным на этой земле, горячо,
будто мама опять подливает горячую воду…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer12/drabkina/
