(продолжение. Начало в №8-9/2020 и сл.)
Ноябрьская эйфория
Часто меня спрашивают, предвидели ли мы в институте события, которые произошли после 17 ноября 1989 года. Ответить на этот вопрос непросто. Мы, действительно, знали, что крушение тоталитарного режима неминуемо. До последних дней мы просматривали сценарии его конца в Чехословакии. Предполагали разные варианты, например, переворот, сопровождающийся кровопролитием или процесс постепенного реформирования, а может быть, все начнется выходом толп людей на улицы или с изменений в руководстве государства и коммунистической партии. Своими размышлениями мы, конечно, делились и с зарубежными политиками, и с теми, кто их консультировал как на западе, так и на востоке. И поскольку окна нашего института выходили а Вацлавскую площадь, мы могли в течение всего 1989 года видеть, фотографировать и анализировать столкновения демократов с полицией, которые здесь проходили, в них участвовали и наши люди. Так что не могу сказать, что к ноябрьским событиям мы не были готовы, и об изменениях, которые ожидают страну, мы дискутировали каждый день. Но, конечно, мы не знали, что будет тем последним маленьким камушком, который стронет лавину.
Сразу после 17 ноября мы объявили для всех сотрудников состояние полной готовности, договорились, что будем дежурить, и главное, посещать все митинги, куда нас будут звать. События тех дней и часов летели, как вихрь. Мы жили в каком-то невозможном, горячечном сне, но это был не сон, а вполне осязаемая действительность. Интерес к нашему участию в митингах был просто невероятный. Нас звали все театры, а также города — Кладно и другие. Нам звонили, нам писали незнакомые люди, и просили: пришлите кого-нибудь из института прогнозирования, пришлите доцента Комарека!
Таких просьб было огромное количество, и я реагировал на них совершенно интуитивно. Днем шел на митинги, а вечером — в театры. Помню, как я выступал в театре на Виноградах перед примерно семястами актеров и Йиржина Йираскова предложила мне пост премьер-министра нового правительства, и все проголосовали за это, что я, конечно, принял, как театральную импровизацию, не более. Три тысячи студентов ожидали меня в высшей экономической школе и восемь или девять тысяч студентов — на зимнем стадионе. 20 или 22 ноября ко мне обратился Вацлав Гавел с тем, чтобы я пришел в «Латерну Магику» и мы начали вместе работать. Также попросил меня, чтобы мы вместе вышли на балкон «Мелантриха» и я выступил от имени Института прогнозирования и объяснил людям, что революция имеет комплексную научно проанализированную программу реформ, и что Институт прогнозирования поддерживает деятельность «Гражданского Форума».
Институт прогнозирования, действительно, в те дни стал своеобразным центром силы, куда люди обращались, и было нужно постоянно реагировать на просьбы, и даже возникла необходимость устроить пресс-конференцию для иностранных журналистов. Он прошла в абсолютно переполненном зале в здании возле помещения Чехословацкой Академии наук, люди стояли буквально один на другом, было страшно душно, на меня нацелились десятки телевизионных камер и радиомикрофонов.
Я стремился объяснить журналистам наш анализ возникшей ситуации, которая на наш взгляд, была необратима, и ситуация де-юре должна была быть приведена в соответствие с ситуацией де-факто. Я подчеркнул, что эту страну держала в подчинении относительно небольшая прослойка людей, насчитывавшая не более 200 тысяч человек. Эта мафия состояла из аппаратчиков, госбезопасности. Они правили очень интеллигентным и свободолюбивым народом, и сейчас стоит задача разбить эту мафию, узаконить целый пакет демократических свобод, создать правительство национального взаимопонимания, которое будет составлено из специалистов и подготовит первые свободные выборы. Мои мысли о мафии и освободившемся народе, о революции, толерантности, и гуманности вызвали неожиданный, и можно сказать, бурный отклик присутствовавших журналистов. Больше всего этим был удивлен я сам, поскольку знал, что озвучиваю анализ главных проблем, но рамочно, и не мог ожидать, что вызову такой ураган вопросов, такую живую, энергичную дискуссию с очень драматичным ходом.
На этой пресс-конференции было роздано мое письмо ЦК КПЧ, в котором я, кроме прочего, просил созвать чрезвычайный съезд партии, и буквально писал следующее:
«Только на тех условиях, что партия не только отречется от узурпированной ведущей роли в обществе, но и сделает для этого все необходимые практические шаги, люди поверят, что речь идет об искреннем стремлении к полной идентификации социализма в ЧССР с плюралистической демократией и современной рыночной экономикой. Иначе партию ожидает справедливый и жалкий упадок и я, со своими идеалами, которые меня вели к социализму и которые и сейчас я чувствую, как никогда раньше, в партии их не нахожу».
Когда я, наконец, весь мокрый, вышел из зала, набитого камерами и микрофонами, на улице меня ждал мой сын Мартин с, кажется, восемью двухметровыми парнями, которые представились, как студенты института физкультуры, и сказали, что они теперь добровольно берутся меня охранять. Мартин к этому добавил: папа, пойми, что после того, что ты говорил о мафии органов госбезопасности, ты не можешь идти домой один. Эти ребята пришли сами и уверяют, что теперь не отойдут от тебя ни на шаг.
Так что для меня эта пресс-конференция обернулась совсем неожиданно, потому что эта добровольная охрана жила у нас две недели. Ребята они очень милые, но страшно много съели, и это, впрочем, было бы не столь важно, но они все время хотели говорить, и кроме всего, в нашем небольшом доме в Коширжах, где жили три семьи, из-за них было просто не протолкнуться. И еще, представьте, что эти охранники, поскольку они все очень близко принимали к сердцу, сами снимали телефонную трубку, ходили открывать двери и патрулировали у окон. Для них это, вероятно, было приключением. Конечно, я говорю это со своим обычным юмором и преувеличением, как бы стыдясь быть слишком сентиментальным. Ну а если искренне, это были очень хорошие ребята, и при воспоминии об этом слезы наворачиваются на глаза.
Я уже упомянул о том, что Вацлав Гавел позвал меня в «Латерну Магику». В нашей первой встрече участвовали около 10 человек из тех, кто тогда стоял с ним рядом, конкретно вспоминаю Динстбира, Кржижека и Крисеову. Вацлав Гавел меня спросил, не согласился бы я войти в будущее правительство, а также не мог бы я участвовать в переговорах с нынешним председателем правительства Адамцем. Тогда я ему откровенно ответил, что в правительство не хочу, а хотел бы и далее работать в Институте прогнозирования. Сказал, что пути назад нет и это лишнее — искать какие-то сложные компромиссы. На мой взгляд, можно прямо назначить правительство национального взаимопонимания, либо, в крайнем случае, правительство, составленное из специалистов, но не нужно договариваться о правительстве, в котором две трети или три четверти министерских постов будут заняты коммунистами, а остальные отданы представителям других партий. На этом мы и расстались — у меня было очередное выступление в театре.
И еще я согласился с тем, чтобы оставить в «Латерне Магике» своих «офицеров связи» — работников Института прогнозирования. Тогда эту связь обеспечивал Вацлав Валеш, который был другом Вацлава Гавела. Он работал советником в нашем институте. Я предлагал на эту роль инженера Сука, но вместо него по их собственной инициативе и с согласия Гавела место моих посредников и представителей заняли Вацлав Клаус и Владимир Длоугий. Позднее из разговоров я узнал, Вацлав Клаус был знаком Гавелу и ранее, как молодой немарксистский экономист, который в 1969 году писал свои размышления для литературного журнала «Тварж», в котором Гавел был председателем редакционного совета. Но каких-то более тесных личных контактов между ними тогда не было.
Потом меня стали звать в «Латерну Магику» ежедневно, и Вацлав Гавел мне представлял некоторых потенциальных кандидатов на должность премьер-министра. Именно тогда я узнал Рихарда Сахера из Чехословацкой народной партии, позднее Гавел говорил о Яне Шкоде из Чехословацкой социалистической партии. Он считал, что председатель правительства должен быть представителем какой-то партии, а не просто специалистом, а я должен быть «сильным человеком» в правительстве. Тогда же в «Латерне Магике» появился профессор Зденек Млынарж, который влился в число моих увещевателей: «Ты должен сыграть такую же роль, как академик Абалкин в Советском Союзе. Он замыслил реформу и осуществил ее».
Тем не менее, я такое решение не принимал, этих разговоров было пять или шесть, и все предложения пресекались моими словами о том, что да, я хочу помогать, но не хочу быть в правительстве, присутствовать на заседаниях, поскольку в Институте прогнозирования чувствую себя более полезным. Наконец, мне было досадно, что столько совещаний обращено к моей персоне. Кажется, нервничали и другие члены Гражданского Форума, и даже состоялось утаенное от меня заседание на тему: быть ли Комареку премьером или нет.
Впрочем, я бы и не смог присутствовать на этом заседании, поскольку в это время выступал с основной и очень важной для меня речью перед пражскими рабочими на Высочанах. Это было в день всеобщей забастовки, и мы с Вацлавом Гавелом договорились, что как только закончу на заводе, должен ехать на Вацлавскую площадь, в здание Мелантриха, где вместе с ним выступим на митинге, который, как ожидалось, должен быть самым многолюдным.
На Высочанах я говорил с кузова грузовика около трех четвертей часа пред 20 или 30 тысячами людей. Думаю, мне удалось овладеть их вниманием, объяснить программу экономической реформы, поселить веру в то, что новое приходит невозвратно. В заключение я всех позвал на Вацлавскую площадь, куда уже направлялись потоки людей, и сам поехал в «Мелантрих» на скоростной машине, ведомой каскадером. Забежал наверх, но там была лишь маленькая группа людей. Сейчас не помню, кажется, это был священник Вацлав Малый, или Иржи Кантурек, или муж Валасты Храмостовой оператор Милота. Кто-то из них мне сказал, что Вацлав Гавел и другие ведут какие-то переговоры в Латерне Магике, и он просит меня начинать без него и говорить, пока они не подъедут.
Я воспринял это, как необходимую импровизацию и еще полный возбуждения от предыдущей речи, вышел на балкон. Должен сказать, что у меня в тот момент упало сердце. Ведь внизу, подо мной, было, может быть, двести тысяч людей. Всюду, куда хватало взгляда, это море чернело головами, а над ними — государственные флаги и транспаранты. Вацлавская площадь была так забита, что яблоку из поговорки действительно некуда было падать. И поскольку я был единственным объектом, на который люди могли направить взгляды, хотя они пришли сюда не ради меня, не моей заслугой, вдруг начали кричать: «Комарек, Комарек!» И дальше пошли лозунги: «В отставку!» (Это в адрес коммунистического правительства. Прим. перев.) «Мы сделали это!». Я стоял над гигантским бурлящим котлом и казалось, вот-вот пойдет кругом голова.
Наконец, собрался с духом и, насколько я помню, произнес: «Мои дорогие…» И затем начал говорить то, что у меня в тот момент было на душе, и выливалось само. В то время на митингах не выступали дольше трех или пяти минут, поскольку желающих всегда было много, и надо всем дать сказать. Но здесь я был один и должен был говорить, пока не появится Вацлав Гавел, и потому говорил длинными предложениями с паузами. Но когда я уже стоял у микрофона 20 минут и никто не приходил, я начал нервничать и боялся, смогу ли я так долго удерживать внимание огромной толпы. Наконец, примерно через полчаса появилась Марта Кубишова и запела вместе со мной «Где родина моя». Правда, я уж почти не пел, а только сипел, но был рядом с ней и держался, как мог.
Позднее меня какие-то американцы спрашивали, что я думаю о видеожурнале №6, но я об этом ничего не знал. Оказывается, независимый пресс-центр снимал под патронажем пани Ольги Гавловой весь ход ноябрьской революции. А в видеожурнал №6 были включены кадры моего выступления на балконе Мелантриха. Они перемежались кадрами заседания совета Гражданского форума в Латерне Магике, на котором решали, должен ли быть Комарек премьером вместо Адамца.
Например, Петр Миллер говорил о том, что у него есть информация с Высочан, где Комарек говорил долго, но интересно, что ему все симпатизировали, но, несмотря на это, он рекомендует все-таки Адамца, потому, что он более понятен рабочим, чем Комарек, который все-таки прежде всего ученый. Выступали Эва Катруркова, Йозеф Вавроушек, Петр Питхарт, протоколистом был Вацлав Клаус. Просматривая этот видеожурнал, я хотя и принял к сведению, что меня там никто не считает плохим человеком, но все же неприятный осадок остался. Вацлав Гавел, насколько я помню, говорил, что ему куда лучше общаться с Комареком, чем с Адамцем, но в целом сохранял демократическую сдержанность.
Это был очень интересный момент, поскольку представлял одну из моих наиважнейших жизненных ситуаций как бы в двух проекциях. Выступая с балкона Мелантриха, я душу выкладывал и считал это, может быть, высшей точкой моего жизненного пути, моего предназначения и смысла жизни, потому что я имел честь говорить в такую знаменательную минуту и к такому количеству людей, которые мне верили. И в этот же момент обо мне шли политические калькуляции, за кулисами, в подвале «Латерны Магики» без меня обсуждались мои политические возможности и шансы.
Должен признаться, что, если бы я знал об этом заранее, на меня бы это подействовало очень угнетающе. Лично я всегда имел привычку вести честный, открытый разговор, и надеялся, что я, наконец, среди людей, которые хотят творить политику прямо, честно, и не будут вести переговоры обо мне без меня, тем более, что я уже несколько раз сказал, что не хочу быть премьером, что не хочу делать никакой политической карьеры. Правда, они в Гражданском Форуме уже провели несколько переговоров с Адамцем, и возможно, поэтому начали искать какое-то иное, нестандартное решение, стремились отойти от приевшегося стереотипа, и все же…
Митинг на Вацлавской площади, хоть я к этому и не стремился, очень поднял мою популярность. На площади часто звучало: «Комарек на Град», (то есть, «Комарека — в президенты» — прим. перев.) и действительно, как мне стало позднее известно, была сформирована делегация студентов, рабочих и актеров, которая собиралась пойти на Град к президенту Гусаку с просьбой об его отставке и предложением, чтобы Комарек выставил свою кандидатуру на пост президента. Неудивительно, что в связи с таким развитием событий градус совещаний в Латерне Магике о моем участии в правительстве повышался.
Я уже от всего этого устал, но вместе с тем понимал требование времени, ведь и во мне будто освободилась энергия, которая копилась, как и у других людей, многие годы. Реакция на события у меня была абсолютно спонтанная, холодных аналитических размышлений мы имели много и в предыдущие годы, а ныне я был сам частью изменений, их эпицентра или творящего ядра. Было ощущение, что всю свою жизнь я проживаю снова, она как бы спрессована в этих летящих, кратких днях, причем, с такой силой, что не было возможности размышлять и сомневаться. Я просто шел по ним шаг за шагом с огромной верой в людей и судьбу, а каждый приход в подвал «Латерны Магики», и переговоры с Адамцем о правительстве меня очень тормозили, и уж полную аллергию вызывали дискуссии о том, что я должен быть первым заместителем председателя правительства и т. д. Я без конца отказывался, мне важна была каждая минута того исторического времени, мне страшно не хотелось что-нибудь упустить. Ну, а когда переговоры пошли часто, с перерывами в несколько часов, тут уж я начал просто закипать.
Помню, как однажды, после всех просьб об участии в правительстве, что на меня свалились, я как-то дома сказал, что мне это не нужно, что люди на улицах во власти чрезмерных иллюзий о программах и качествах новых людей, что на самом деле, все это не так. И сразу увидел, как после этих коротких замечаний мои два сына побледнели, потому что, наверное, я разрушал их самые светлые идеалы и впервые понял, что и дома я не могу быть таким открытым, каким был всегда. Не потому, что мне что-то угрожало, но потому, что и во всем этом новом, не укладывавшемся в стереотипы, для меня в моем видении людей добрых и злых, способных и неспособных, искренних и фальшивых, все оставалось по-прежнему, но для моих сыновей, при их огромном эмоциональном подъеме, эти мои оценки были чем-то совершенно невозможным.
Они говорили мне, что это неправда, а я им отвечал, что они просто ошибаются в некоторых людях, что все и сложнее и проще, и далеко не так возвышенно, как это видится снаружи. Когда же вы изнутри наблюдаете за людьми, видите, как они себя ведут, каковы их интересы, слышите звон приборов, когда они делят кормушки, и объясняя это, прикрываются высокими моральными императивами, вам становится нехорошо. Тогда мы с сыновьями впервые не поняли друг друга.
Постепенно я растерял эту фантастическую уверенность первых десяти дней революции и начал в некоторых людях очень сомневаться, а потому перестал относиться к переговорам серьезно. И, наконец, спокойно принял тот факт, что премьером будет Мариан Чалфа, а я буду первым заместителем. Курьезно, что на переговорах за круглым столом, где сошлись представители Гражданского Форума и разных политических партий, секретарь ЦК КПЧ Васил Могорита заявил, что единственная кандидатура, с которой не согласен ЦК КПЧ, это Валтр Колмарек. Притом, против других кандидатур они не возражали, включая работников Института программирования Клауса и Длоугово. Впрочем, Могорита намекнул, что от его мнения не так уж много зависит. И Вацлав Гавел закрыл заседание тем, что ГФ настаивает на кандидатуре Комарека, на что Чалфа ответил, что предпримет еще одну попытку договориться. И действительно, состоялись еще и вечерние переговоры, и снова ЦК КПЧ подтвердил несогласие, но тут уж Могорита вовсе открыто дал понять, что не надо принимать эти отказы близко к сердцу, поскольку эти позиции могут измениться, точно также, как меняется и сам центральный комитет.
Этим переговоры о составе правительства были завершены, и собственно, началась деятельность правящего кабинета, формирование правительственной программы, официальное назначение правительства, которое проводил еще Густав Гусак, и утверждение правительства парламентом. Тогда я наивно думал что, наконец, начинается настоящая работа.
На полгода — заместитель председателя правительства
На первых шагах правительства национального взаимопонимания, на его поисках отразилось все, что было связано с переживаемым моментом — огромное напряжение сил, усталость, нервозность. Вспоминая это время с позиции дня сегодняшнего, могу сказать, что мы были в каком-то сне или полусне. С одной стороны, этому была и чисто физическая причина — мы спали по 2-3 часа в сутки, и это не могло не сказываться на людях, буквально засыпающих на ходу, но с другой стороны, и все, что мы видели вокруг, напоминало сон, нереальные видения в стиле Габриэля Гарсия Маркеса. Все вокруг было иным, будто мы были вброшены в совершенно другой мир, из Института прогнозирования я вдруг оказался в больших кабинетах президиума правительства, притом мы постоянно меняли здания. Сначала это была Стракова академия, потом Грзанский дворец, замок в Колодеях, вилла Крамаржа. Ежедневно приезжали самые разные делегации, поскольку Прага тогда стала местом паломничества и каждый день мы встречались с министрами, послами, предпринимателями, кажется, со всего света, и конечно, мы считали своим долгом каждого хоть кратко принять, приветствовать, ведь мы отдавали себе отчет в том, что эти люди приехали, чтобы предложить нам свой опыт, имели свой интерес для инвестиций в нашу экономику и е модернизации.
Но были и оперативные вопросы, связанные с деятельностью государственного аппарата, безопасности, армии, срочная подготовка новых законов, связанных со свободой печати, свободой собраний, и вообще целого пакета демократических прав, начиная с подготовки экономических законов и подготовки старта экономической реформы. Все это было связано с большим количеством переговоров и поездок. В память особо врезались поездки с президентом Гавелом к шахтерам во Фридек-Мистек и с Томашем Батей в Злин. Конечно, нужно упомянуть и зарубежные поездки, особенно мою первую поездку в новой функции в Австрию и переговоры с канцлером Враницким и с представителями австрийских промышленных кругов.
Но я думаю, что информационный обзор всего того, что мы тогда делали, не представляет особого интереса. Это лишь несколько примеров для иллюстрации. Значительно существеннее было то, что нас, с одной стороны, сопровождало стремление ничего не испортить, не потерять, но при этом, мы не знали, как дальше продвигаться, и между собой в огромном потоке событий не удавалось посоветоваться.
Каждый из членов правительства вел переговоры с десятками различных представителей и организаций, по существу, на собственный страх и риск. Это удавалось потому, что в правительстве было достаточно много хороших солистов, людей, способных хорошо выразить мысль, моментально реагировать, владеющих иностранными языками. Но как команда, как своего рода мозговой трест, мы в тот момент не были способны сформулировать единую концепцию и стратегию. То есть сделать то, что в тот момент нужно было более всего. Мы не смогли совершить переход от спонтанного ноябрьского консенсуса к конкретной программе, которая бы этому консенсусу отвечала, была ясной, гармоничной, комплексной, выстроенной настолько, чтобы стать проводником, ориентиром для дальнейшей работы.
Я бы сказал, что работа правительства складывалась из огромного множества эпизодов, притом, в результате получалась суета, демонстрировалось огромное стремление, присутствовало и напряжение всех сил, но с точки зрения интеллектуальной сосредоточенности и продуктивности, мы удачу не поймали. Думаю что, начиная от президента, премьера и ниже нам не удалось интенсивно сконцентрироваться и перейти к ясным программам и планомерной деятельности.
Уж и сам премьер Мариан Чалфа производил очень противоречивое впечатление. Были явно видны противоречия, которые взаимно дополняли и выражали разные стороны его характера и его тогдашнего душевного состояния. Он явно был ошарашен, как наверное, и каждый из нас, своей новой ролью, впрочем, для него это удивление было, пожалуй, еще большим, чем для всех нас. Хотя он уже был некоторое время министром, и многие годы — заведующим отделом в аппарате президиума правительства и знал отлаженную практику правительственной машинерии, мог проявить настоящую рутину и затяжки в работе. С другой стороны, имел далеко меньший контакт с тем новым, что приходило, в отличие от многих из нас, которые эти изменения готовили. Для него это были предметы, которые он еще должен был себе уяснить, хотя в определенной степени все это и не должно было быть совершенно новым, имея в виду перестройку в Советском Союзе, весь контекст международного развития. И возможно, в связи со своим душевным состоянием, он чувствовал себя очень неуверенно и компенсировал это активным и гибким поведением, в рамках которого неустанно создавал более тесные контакты, мосты и связи. Например, ему удалось создать очень тесные отношения с президентом Гавелом, и эта близость была, на мой взгляд, взаимной. Шаг за шагом Мариан Чалфа выстраивал отношения с членами правительства и таким путем укреплял собственные позиции.
Видимо, поначалу он не рассчитывал надолго задержаться в правительстве. Свою функцию он воспринимал, как временную и был, кажется, удивлен стычками, которые начали возникать между мной и некоторыми моими сотрудниками, потому что думал, что мы являемся загодя подготовленным монолитом, который его быстро из правительства выдавит. И как раз эти стычки и противоречия открыли ему простор для укрепления его позиции и очень продуктивного лавирования. Мариан Чалфа просто делал, что мог для того, чтобы работать премьером и иметь определенную независимость. Он очень гибко ориентировался в развитии событий, и прежде всего, держал курс на пана президента, акцентировал тенденции развития, стремился предусмотреть развитие событий, поступать так, чтобы его это развитие не догнало и не перегнало.
На меня все это производило не лучшее впечатление, но я на него не в обиде. Думаю, что это было еще одной типичной чертой времени, когда мы не были командой, но очень разрозненными индивидуальностями, хотя, по существу, на 80% представляли одну и ту же политическую силу — Гражданский Форум. Мариан Чалфа в этой обстановке ориентировался, прежде всего, на свою позицию и трудно было ожидать, что он принципиально поставил на какое-либо решение, которое не имело бы поддержки большинства. В конце концов, его ситуация была незавидная. На этот пост он был предложен ЦК компартии Чехословакии буквально в последний момент вместо хорошо всем известного Ладислава Адамца. Сам Маиан Чалфа не был так известен, не имел политического веса, притом, имел свои сложности, своих врагов, потому так себя и держал, строил свою линию поведения. Для тогдашнего правительства это было объяснимо и фатально. Он не имело или не могло иметь сильного премьера, а он в то время был очень, очень нужен.
Вообще, это было сложное время, когда по-настоящему, с необходимой ответственностью поступали те члены правительства, которых судьба уже отодвинула в сторону. Могу сказать, что очень уважительно и корректно вел дела профессор Милан Чич, председатель правительства Словакии и в связи с этим постом заместитель председателя федерального правительства. На мой взгляд, ответственно и справедливо стремился подходить к необыкновенно трудным вопросам своего министерства внутренних дел доктор права Рихард Сахер. Развивать и динамизировать внешнеполитическое направление стремился Иржи Динстбир. Достаточно обдуманно, и притом, с определенной прямотой и независимостью держал себя генерал Мирослав Вацек. В очень сложных условиях проходила деятельность экономических министров. Именно здесь. На мой взгляд, был тот пожар, тот центр возникновения конфликтных настроений. Они выражались в частых столкновениях, сильных противоречиях, присутствовавших в экономическом крыле.
Значительно изменилось поведение Клауса и Длоугого. Оба они, как и все люди, имеют свои позитивные черты и свои слабости. К позитивным их сторонам я бы отнес теоретическую образованность, достаточно широкий кругозор, работоспособность. А к слабостям — аномально высокое честолюбие и переоценку своих возможностей. Не хочу быть судьей и не люблю говорить о проблематичных свойствах и поступках людей. Но в данном случае позвольте мне сделать исключение, потому что это нужно для понимания причин их поведения и изменения в наших отношениях. Я думаю, на них обоих их первые политические успехи произвели огромное впечатление. А политика, даже если в первые дни после 17 ноября проистекала из абсолютно чистого, искреннего источника, вскоре в каком-то мещанском стремлении малого народа скорее заявить о себе миру эволюционировала в удивительный реформированный снобизм. И это на Клауса и Длоугого очень повлияло.
Под впечатлением каждодневных появлений перед телевизионными камерами, радиомикрофонами, фоторепортерами, журналистами, просящими интервью, они с огромной скоростью начали становиться великими среднеевропейскими политиками, по крайней мере сначала в глазах их ближайшего окружения, а затем и во взглядах и представлениях своих собственных. Все это наложилось на их скрытую амбициозность, которая в разной мере присутствует, конечно, в большинстве из нас.
Они постепенно перестали быть коллективом и захотели войти в историю не только как члены первого демократического правительства страны после 40 лет тоталитаризма, но как великие личности этой страны и великие личности Европы. Способствовала этому и обратная связь с их окружением, где всегда найдутся люди, готовые услужить, или те, кто хочет продвинуться и преданно делают «патрону» рекламу.
В связи с упомянутыми выше связями они быстро менялись и стали настолько зависимыми от своего великолепного личного будущего, что абсолютно перестали слушать меня, как своего старшего коллегу, не только занимающего более высокий пост в правительстве, но и более обремененного знаниями и квалификацией. В конце концов, я им был не нужен. Потому что мешал. На своем триумфальном пути они должны были от меня избавиться, и лучше так, чтобы создалось впечатление, что я никогда и не существовал, что история экономических реформ и нового экономического мышления начинается с них самих, причем, не со времени их входа в правительство, но скорее с того момента, когда они захватили экономическую власть в нашей стране.
Само собой, мне тяжело все это обсуждать, но я думаю, что здесь речь идет не о споре, поскольку спор должен быть о чем-то конкретном. С моей точки зрения, это была одноразовая акция Вацлава Клауса при поддержке Владимира Длоугого, это был их односторонний маневр на пути к тому, чтобы стать историческими личностями. Не хочу быть несправедливым, но спор о реформе был создан, как очень интересная кулиса к этому маршу в историю, и целью спора был этот самый марш. Марш к политике, к власти, к славе, просто пешком в историю.
Не говорю это в смысле осуждения, хочу только констатировать, что эти люди стали политиками с амбициями, что в политике естественно. Стать в будущем великими личностями, войти в историю, участвовать в формировании не только экономики, но и политики, сделать из экономики политику, объединиться, основать политические партии, стать вождями этих политических партий, и наконец, стать политическими вождями. Я думаю, эта мысль очень однозначно выкристаллизовывалась уже в начале 1990 года, и отсюда взяло начало то политизированное, даже я бы сказал, переполитизированное понимание экономической реформы, с самых ее первых шагов.
С внушительной силой творились соответствующие настроения, создавалась атмосфера каких-то якобы споров о том, что кто-то хочет делать реформу понемногу и компромиссно, а кто-то, наоборот, радикально и быстро, и, соответственно, речь идет о том, кто хочет проводить новое, а кто это новое тормозит. Если я помню верно, Вацлав Клаус уже тогда говорил о разных ловушках реформы, сравнивал мой подход с действиями польских консерваторов еще до прихода к власти «Солидарности», о влиянии Москвы и старого мышления, что было совершенно некорректно.
Признаю, что это проблема — сохранить аутентичность, когда говоришь о подобных вещах по прошествии времени, не выступать на основе более позднего опыта, не стилизовать события под него. Для меня это проще в том смысле, что уже в январе и феврале 1990 года во мне происходил какой-то перелом. Ведь подобно тому, как вели себя мои молодые коллеги в правительстве, поступали и молодые люди в руководстве Гражданского Форума. Притом, личности весьма симпатичные и сегодня имеющие разную политическую ориентацию, такие как Иван Габал, Петр Кучера, Ян Урбан, Ян Штерн. Тогда же они проявляли себя куда радикальнее, из дискуссий с ними, точно также, как и из центробежных тенденций моих коллег из Института прогнозирования, было ясно, что мы, вероятно, идем навстречу гигантскому кризису. Причем, кризису как политическому, так и экономическому. Я видел эту нарастающую эйфорию и ее постепенно обостряющийся якобинский характер. Вошедший в поговорку бархат нашей революции начал наливаться кровью. Пусть это и только образ.
Я тогда говорил со многими людьми и открыто высказывал опасения, связанные с дальнейшим развитием. Помню визит бывшего посла Соединенных Штатов, и позволю себе сказать, моего приятеля Вильяма Льюэрса, во время которого я поделился с ним моими взглядами на развитие событий. Я сказал ему, что мы идем к нарастанию эмоционального радикализма, к абсолютным экономическим упрощениям, которые поведут к разрушению национальной экономики, что нам грозит, пусть и вялая, не кровавая, но гражданская война, разделение народа. Вильям Льюэрс был одним из немногих, кто смог увидеть и понять эти тенденции развития. Он стремился меня утешить, говоря, что молодые амбициозные политики вскоре используют то обстоятельство, что им открылся мир, разъедутся на разные стажировки, в США и других странах для этого предоставляется немало возможностей, а дома радикальные эмоции спадут.
Я привожу это лишь как пример, подобные разговоры у меня были и с президентом Гавелом. Несколько раз мы с ним говорили о том, что предпринимает Клаус и о большой напряженности в экономическом секторе правительства. Говорил об этом и с рядом французских и испанских политиков. Упоминаю об этом не для того, чтобы на кого-то ссылаться, но чтобы еще раз подчеркнуть: я действительно тогда видел, что мы стоим перед очень сложным этапом, и причины наших трудностей — не объективные, а следствие субъективных ошибок, которое грозят расти и шириться.
И возникшую весной 1990 года «войну тире» я понимал, как определенный пролог к значительно большей проблеме. У меня было много словацких друзей и я знал их менталитет. Со многими из них я сотрудничал при работе над общим прогнозом и над более перспективными прогнозами для Чешской и Словацкой республик. Это дало мне возможность выработать определенные представления о настроениях в Словакии, о надеждах и возможностях, связанных с грядущим развитием, и был готов к тому, чтобы понять: из Словакии будут поступать и другие, более серьезные требования, чем решение вопроса о тире, многие хотели бы видеть эту республику суверенной. Все это я ощущал, как часть большого кризиса, который нас вот-вот начнет доставать.
Но вернемся к экономическим спорам в правительстве. Я настаивал на направлении реформы, разработанной в Институте прогнозирования, сейчас такое направление реформы в мире принято называть градуалистическим, то есть, постепенным. А в соседней Польше с начала 1990 года декларировалась и была реализована программа министра Бальцеровича, инспирированная Джеффри Саксом, молодым американским профессором. Это и стало началом радикальной концепции Клауса и связанных с ним экономистов, прежде всего, Длоугого. Эта концепция, на мой взгляд, в основном, бульон из Сакса и Бальцеровича и много нового не вносит. Но она была альтернативой градуалистической концепции, имела характер пресловутой шоковой терапии и Клаус с помощью быстро организовавшихся советников и самодельных материалов, отражающих подходы Сакса и Бальцеровича, начал спешно оформлять свои представления радикальной реформы.
Сначала я их предложения считал настолько абсурдными, что не хотел принимать всерьез. Был убежден, что после стольких лет работы в Институте прогнозирования, где как Клаус, так и Длоугий научились понимать сложность национальной экономики, предметных отношений в экономике, они просто не могут принять взгляды, что наша экономика готова моментально либерализоваться так, чтобы сразу могла быть введена конвертируемость валюты, чтобы страна была полностью открыта для внешней торговли и так далее. Я полагал, что каждый, кто хоть немного разбирается в экономике, имеет специальное образование, не может такие взгляды, которые простительны молодому студенту-экономисту, принимать как реальные, практические шаги. Потому спокойно принял предложение участвовать в инаугурации новых президентов Бразилии и Чили, а затем сделал еще остановку в Соединенных Штатах, где встречался с промышленниками и финансистами. После возвращения я понял, что все изменилось.
Мои друзья времени даром не теряли и в течение трех недель моего отсутствия развернули широкую кампанию о том, что я быстро сдружился с генералом Пиночетом, подготовили наскоро сляпанную концепцию, своего рода сценарий, который написали в четыре руки мои советники Дыба и Креутер вместе с Ежеком и некоторыми другими. В моем присутствии, если бы мы об этих вопросах больше говорили, возможно, к такому быстрому отчуждению и не дошло бы. Меня такое развитие событий очень больно затронуло, ведь с этими людьми меня связывали многолетние отношения, и как мне казалось, я много для них сделал. И они мне не раз декларировали душевную преданность, респект и восхищение моей особой. Потому я имел право предполагать не только их лояльность, но и дружбу и соответствующее ей поведение.
Немного эта история мне напомнила моих ньюфаундлендских собак, которые производят впечатление мощных охранников, но если к вам в квартиру заберется вор, вместо того, чтобы его укусить, они будут вилять хвостом, как бы спрашивая, что для такого хорошего человека они могут сделать. Хотя они и крупные, сильные, и я бы согласился с Бироном, который был их любителем, породистые животные, но по-существу, дураки. Я ростом невелик, а широкий, пожалуй, только в поясе, совершенно не породистый, но кажется, тоже немножко дурак, если позволено будет так сказать.
Ведь я уже имел подобный опыт. Когда я в конце шестидесятых лет стал генеральным секретарем экономического совета правительства, то вытащил в совет, можно сказать, почти из тюремной камеры или из канавы, где они работали землекопами, бывших генеральных директоров предприятий, сделал их секретарями и обеспечил десятикратное повышение зарплаты. Но когда, после отъезда в эмиграцию профессора Шика случилось так, что я должен стать главным виновником всего, то некоторые из этих людей переходили на другую сторону улицы, чтобы не дай бог не повстречаться со мной. И я это очень тяжело переживал. И, наконец, примерно то же происходило в тяжелые минуты Института прогнозирования, когда его хотели ликвидировать, и некоторые мои коллеги поступали таким образом, что я бы не хотел об этом сейчас вспоминать, а то кое-кто может подумать, что я тут собираюсь сводить счеты. И, несмотря на все это я верил, что люди, работающие со мной в правительстве, при их образовании и воспитании, не могут, при том, что мы так близко узнали друг друга, поступать иначе, как честно.
Видимо, я недооценил реальную политику. А именно то, что политика это все-таки свинство, что в ней люди по иному говорят и по иному поступают. Они очень быстро выстраивают политические латы или щиты, чтобы скрыть свое несчастное, достойное сожаления поведение под блеском серебряной брони рыцарей, бьющихся за новое будущее.
Однажды один из этих молодых «друзей» неприлично нападал на меня, когда я вел экономический совет, причем, нападение было подготовлено и оговорено еще с одним коллегой, я написал ему записку в четыре слова по латыни: «Et tu, mi fili” (И ты, мой сын…). Он страшно покраснел и написал мне в ответ: «Я тебе очень благодарен и твой должник на всю жизнь, но сейчас момент исторический и все личные счеты мы должны оставить».
Вот так удивительная «подвижность» души скрывалась за серебряной броней красивых слов! А я-то всегда стремился, чтобы не было противоречия между честью, достоинством и верностью, с одной стороны, и обязанностями перед историей, перед обществом — с другой. Потому что был убежден, что все в этом мире существует для людей, вместе с людьми, осуществляется через людей и это не очень хорошо — предавать дружеские связи, связи верности, ради политического величия и какой-то там карьеры.
Наверное, с моей стороны это была наивность, и плата за нее была высокой. Я не имею в виду свои потери, они меня меньше всего интересовали, но я был очень задет и деморализован, впал в скептицизм потому, что таким образом ориентированное правительство и так ориентированный Гражданский форум с таким количеством молодых радикалов не смогут довести дело до разумного результата и для меня будет единственным выходом отойти от этого направления мыслей, чувств и поступков.
Еще одну попытку предпринял Вацлав Гавел. Во время одной из встреч в узком кругу — были там, кажется, Чалфа, Валеш, Длоугий и еще кое-кто, он говорил о том, что мне надо оставаться в этом правительстве как человеку, который заботится о будущем. При этом он произносил в мой адрес такие хвалебные слова, давал такие грандиозные оценки, что я отреагировал, сказав: «Господин президент, как жалко, что у меня нет магнитофона. Я бы передал эту запись моим сыновьям как основу для будущего и поистине всемирного некролога».
Вацлав Гавел говорил о том, что именно я делал революцию и был более популярен, чем он, что я смог взять под крыло и уберечь всех притесненных экономистов, социологов, и он с удивлением сейчас смотрит на то, чем и как эти люди платят за добро. Он говорил о том, что я слишком хорошо думаю о людях, слишком сосредоточен на сложных тенденциях и проблемах будущего, чтобы мог организовать и справиться с упряжкой таких диких и недисциплинированных коней. И было бы хорошо, если бы я мог посвятить себя вопросам будущего, собственно, теории реформы, ее концепции и стратегии. Оперативное экономическое координирование мог бы делать мой советник Вацлав Валеш, который бы, как опытный практик, руководил Клаусом, Длоугим, Барчаком, Дворжаком и другими экономическими министрами.
Как я уже заметил, за чересчур позитивную оценку я господина президента поблагодарил, и вместе с тем, объяснил, что в этом правительстве я быть не хочу и уж решительно в следующих — тоже.
Вацлав Гавел мне ответил, что это невозможно, чтобы я вышел из правительства. По его словам, у людей в стране это вызвало бы большое разочарование и опасения в правильности дальнейшего развития. Просил меня, чтобы я не оставлял эту функцию хотя бы до выборов. Это я ему, наконец, пообещал, но с условием, что наперед никаким министром не буду, поскольку считаю это совершенно лишней роскошью, и после выполнения первым правительством своей функции вернусь в Институт прогнозирования, где как ученый, хочу и далее заниматься вопросами теории, анализа и прогнозов.
Президент, наконец, смирился с этой мыслью, а я еще раз высказал ее на заседании Гражданского Форума, где об этом зашла речь, и она, кажется, была принята всеми и более об этом не говорилось. Тем более, что ряд людей она вполне устраивала. Ведь этим, собственно, решался один большой открытый спор, который был им очень не в радость.
В парламент с противоречивым чувством…
Весной 1990 года коллегия Гражданского Форума попросила меня (уже имея в виду, что я не войду в правительство) чтобы я, как популярный человек, возглавил список кандидатов ГФ в одной из областей и помог ему выиграть на первых демократических выборах. Я посчитал это своей моральной обязанностью по отношению к этому общественному движению и стал кандидатом по Центрально-Чешской области, участвовал в десятках митингов как в Средней Чехии так и вне ее, и наконец, был избран от этого региона 84-мя процентами голосов избирателей в Народную палату Федерального собрания. Поскольку сразу после выборов у меня были поездки в Швейцарию и Испанию, в парламенте я появился с опозданием. И здесь, к своему удивлению, узнал, что был выдвинут на пост председателя Народной палаты, но после обсуждения в парламентском клубе Гражданского Форума решено было предложить мне другие должности. А именно: председателя комитета палаты по иностранным делам, председателя постоянной делегации ЧСФР в Совете Европы, руководителя представительства ЧСФР в Межпарламентской ассамблее и члена президиума Федерального Собрания.
Мне показалось, что это многовато для одного человека, и я просил коллег из Гражданского Форума, чтобы меня на такое количество функций не выдвигали, но они считали, что предложение отвечало тогдашней ситуации и не хотели от него отступить. Я уж начал подозревать, что они хотели, чтобы я держался от Чехословакии подальше, если у меня будет столько постов, связанных с международной политикой.
Они настаивали, говорили о том, что международные связи для нашей страны становятся особенно актуальными, в итоге ни о каком изменений позиций мы так и не договорились, и мне не оставалось ничего другого, как предложенные посты принять. Действительно, разных международных встреч было много, и это требовало большого напряжения. Но я не хотел оставлять и научную работу, так что по субботам и воскресеньям читал и писал, участвовал в международных конференциях как ученый, а не как депутат, кроме того, было и участие в парламентских дискуссиях, все это добавляло хлопот и забирало все время, целиком.
Должен признаться, не с добрым чувством я шел в парламент. Был уже надломлен развитием событий в правительстве, убежден, что мы находимся в начале очень тяжелого и сложного этапа развития и не строил иллюзий, что парламент эту ситуацию может исправить. Не считал удачным его решение взяться за массовую фабрикацию законов об экономической реформе. Эти законы были, конечно, нужны. Но, по существу, они готовились, и чем дальше, тем больше, как модернизированные компиляции законов австрийских, немецких, либо других государств Западной Европы. Мы начинали как юристы-любители, для которых тот, кто работал юристом на фирме или у нотариуса, уже был великим законником. В парламенте мы старались выплыть в море поправок и дополнений, вносимых в ходе всевозможных заседаний, и у меня было чувство, что все это ужасно малопродуктивно. Ведь было возможно использовать целые пакеты взаимосвязанных законов, из которых мы, собственно, и черпали западноевропейское экономическое право, и таким крупными блоками идти вперед значительно быстрее, и больше времени посвящать тому, что действительно беспокоило людей в нашей стране, то есть обсуждать кардинальные экономические, социальные, политические вопросы.
К сожалению, дискуссия все более стала наполняться эмоциями, причем, доминировали темы сорока коммунистических лет, связанные с этим проблемы комиссии, расследовавшей события 17 ноября и наконец, известные проблемы люстраций депутатов, их бурное и потребовавшее всех сил обсуждение, которое, будучи транслировано по телевидению, привело к появлению множества не очень удачных и совсем неудачных речей и заявлений. Все это скорее подтверждало мой скептицизм в отношении того, что мы поступаем не как верховное политическое собрание, которое должно было поддержать демократический диалог в стране и вместо прежних круглых столов действительно парламентским путем построить позитивную коммуникацию между политическими партиями и объединить их, причем очень существенно, глубоко, вокруг вопросов общественного блага и общественных интересов. В действительности я видел неутихающие споры и взаимные обвинения, враждебность, давление, когда некоторые парламентские клубы и группы начали механически использовать свое большинство, и это происходило в связи с процессами разделения Гражданского Форума. Меня угнетала возрастающая животная агрессивность, а главное, постоянное переливание из пустого в порожнее, якобинское драматизирование проблем, в котором очень слышались традиции недавнего прошлого, а не открывалась дорога к будущему.
Тем не менее, я старался выполнять свои обязанности, хотя и не могу сказать, что сидение в парламенте для меня было очень приятным делом, скорее, необходимой каторгой, очень изматывающим и совсем не возвышающим этапом жизни. Делал то, что было в моих силах и так, как это соответствовало моему характеру, чтобы успокоить атмосферу в парламенте, особенно в его комитете по иностранным делам, где я был председателем, чтобы создать хотя бы основные условия для взаимопонимания и коммуникации. Это не было легко, потому что некоторые крайности во взглядах взаимно исключали друг друга, и иногда возникало большое напряжение. И все-таки удалось консенсус удержать, парламент не распался, выстоял до следующих выборов, и хотя бы фактом своего существования уже принес пользу, поскольку обеспечил возможность людям идти на следующие выборы с большей осмысленностью, с большим представлением о работе депутатов, знанием их личностей и возможностей.
Позвольте теперь хотя бы упомянуть о некоторых личностях парламента, с которыми мне довелось познакомиться. В президиуме я сидел возле Рудольфа Баттека, и контакты с ним были частыми. Притом, мы оказались в разных социал-демократических партиях, которые не нашли общего языка и общего пути. Но для нас это было неважно, мы с ним хорошо ладили. Обменивались замечаниями и даже стишками, посвященными разным ситуациям в парламенте. Помню, как однажды я написал ему:
И куда это мы дели Баттека благородные модели?
Взял ты, Рудо, общую мерку, и этой меркой ведешь проверку,
Чтобы с большого разгона благословить нас люстрационным законом.
Потом выдернешь пояс своих штанов, и увидят все, Рудольф Батек каков…
Подобным образом мы шутили и в связи с другими обстоятельствами, Батек мне отвечал своими ироничными заметками, которые не всегда были нежными, но которые я всегда принимал. Должен сказать, что как человека я его всегда любил и люблю сейчас, что вообще-то должно быть между людьми нормой. Думаю, что Рудольф никогда не стремился поступать так, чтобы это мешало деятельности парламента. Наоборот, он многократно стремился добиться конструктивных решений и очень часто способствовал рождению неоконсервативных либеральных подходов. И я бы сказал, что они были более смелыми, чем я представлял себе подходы социал-демократические. В конце концов, он был точен и тверд, отстаивая свою позицию и в спорах с социал-демократами, особенно с теми, кто ему не нравился, стоял на своем, что иногда вносило напряженность в атмосферу собрания. Притом, своим большим неоспоримым авторитетом мог возникновение некоторых напряженных ситуаций остановить, чем еще более прославиться, как государственный деятель и парламентарий. Но, видимо, он не чувствовал в этом потребности.
Очень стремился удержать ситуацию в парламентских рамках первый заместитель председателя Федерального Собрания профессор Зденек Йичинский. Именно он клал огромные силы, чтобы собрание работало. Много раз отношения между депутатами разных партий были так натянуты, что это грозило парламент развалить. Но Зденек Йичинский своими сосредоточенными усилиями, исключительной подготовленностью, объективной позицией и мастерским владением процедурными вопросами внес огромный вклад в то, что наше законодательное собрание сохранилось. Знаю, что это стоило ему огромных сил. И не столько за пультом председателя, там он себя чувствовал, как рыба в воде, поскольку был выдающимся юристом, сколько на сотнях совещаний, встреч с фракциями, депутатами, политиками, когда он шаг за шагом находил приемлемые для всех пути решения вопросов. Думаю, это была огромная жизненная заслуга Йичинского, что признает и сейчас большинство членов парламента, а ведь неоднократно проявлялось стремление выдавить его с места заместителя председателя, сделать недееспособным человека, который поддерживал равновесие в парламенте и защищал демократические подходы, который стремился быть объективным ко всем. И к коммунистам, и к депутатам, прошедшим (не прошедшим) (?) (lustrovanym) люстрации.
Таковы были фигуры двух заместителей председателя Федерального Собрания. Несколько в иной позиции находился председатель Александр Дубчек. Он пошел в парламент как национальный герой, как великий символ обоих наших народов и нашей взаимности, но постепенно его стали преподносить как крипто-коммуниста (тайного коммуниста), как нереформируемого реформатора, как человека, который не стоял на принципиальных позициях. Вместе с этим усиливались очень четко сформулированные и организованные стремления, направленные на отзыв его с функции председателя парламента. Думаю, Александр Дубчек не будет раз вспоминать свой парламентский путь, поскольку тот участок дороги, который ему было суждено пройти, был типичным отражением нашего национального убожества и недостаточной толерантности.
Дубчек выдержал огромное давление депутатов правого крыла как чешских, так и словацких, давление, на мой взгляд, очень несправедливое. Человек, который столько сделал во время чехословацкой весны, и который затем был 20 лет под надзором, вдруг стал мишенью атак хорошо кормленных 40-летних, которые за эти последние 20 лет закончили школы, получив отличные оценки по марксизму — ленинизму, а многие из них закончили и аспирантуру, где в основном, изучали марксизм, причем, несколько лет получали за это стипендии, потом занимали хорошие места, при этом их родители были либо видными представителями коммунистической партии, либо по воле партии директорами различных организаций. И эти люди без минимального почтения к национальным ценностям, к нашей истории, без уважения к авторитету, которым личность Дубчека пользовалась во всем мире, самым наглым способом ставили под сомнение его должность и его деятельность. Они делали это, даже не думая о том, что ставят под сомнение и авторитет парламента. Мне было очень жаль Дубчека, когда он почти со слезами на глазах говорил: «Видишь, хлопчик мой золотой, до чего я дожил. Если бы мне кто-то пять лет назад сказал, что так будет, я бы ему ни за что не поверил». Так обернулась его работа в парламенте.
Я назвал по своему выбору наиболее выразительных личностей Федерального собрания. Но стоило бы сказать и о некоторых других депутатах. В моем сознании оставила след такая характерная фигура, как Милош Земан. Милоша я хорошо знаю по работе в Институте прогнозирования, знал его и раньше как прогнозиста редкой образованности и очень честного человека. Но то, что он демонстрировал в парламенте, было не только велико, но и артистично.
Милош, действительно, обладал гениальным остроумием, которым обезоруживал своих соперников, делал из них, соблюдая все парламентские приличия, полных идиотов, их мысли заслуженное часто подавал как изречения слабоумных недоносков, чей коэффициент интеллекта на уровне низших табличных показателей. Было интересно наблюдать, как он с трибуны смотрит на депутатов, как на какой-то террариум, который, правда, заботливо разделял на разряды, сорта и группы. Одному депутату он предложил место в команде для нищих духом (?), других оделял званием политических скинхедов со сладковским огнем в глазах. Думаю, что если бы историки парламентаризма во всем мире могли познакомиться с телевизионным записями нашей 2-х летней работы, они оценили бы Земана, как редкий деликатес, оценили бы, как этот человек, со своим «шершавым» юмором умел попасть в ту самую точку, где собака зарыта, и с огромным шармом и блеском выставить человека дураком, соблюдая исключительно парламентские выражения. Часто я видел, как его выпады вызывали удивленные улыбки тех, кто его ненавидел тогда, ненавидит и сейчас. Желал бы ему, чтобы он и дальше оставался украшением парламента следующих созывов и его голос был еще слышнее. Это будет, безусловно, полезно.
Выразительные личности были, как мне кажется, в клубе депутатов социал-демократической ориентации. Не могу не назвать Павла Достала, который со своим талантом оломоуцкого режиссера мог очень прочувственно общаться со слушателями и с телевизионной аудиторией. Как очень благоразумный парламентарий выступал Иван Фишера. Не могу не назвать и некоторых хороших ораторов из других фракций. Из них стоит упомянуть Ивана Сокола. Опытным специалистом по процедурным вопросам я бы назвал Йозефа Станека. Надо упомянуть и некоторых необыкновенно эрудированных и ярко аргументировавших юристов в рядах депутатов, например, докторов юриспруденции Властимила Шевчика, Зденека Киселера и других. Именно они были теми, кто помогал вести парламент в его неутешительной ситуации через бури противоречий и пожары страстей к новым выборам, и кто смог разумно и позитивно повлиять на целый ряд обсуждаемых вопросов.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer12/vkomarek/
