(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Безусловное
Всё-таки в свежевыпавшем первом снеге — в самом по себе, как в таковом, да ещё в свете, которым тот, выпав, наполняет пространство — есть безусловное счастье. Безусловное, безосновное, самодостаточное, не отсылающее ни к чему, кроме торжествующего, спокойного и ясного самого себя.
Разновидность молчания
Никуда-не-хождение — разумеется, эскапизм. Голову под крыло.
С другой стороны, уединение и пассивность обладают в буквальном смысле целительным действием: сращивают в целое — те кусочки, мелкие (и с ранящими острыми краями), на которые нас неустанно дробят социальность и публичность. С меня они (публичность с социальностью) попросту сдирают кожу — и оставляют зябнущими, обожжёнными ветром нервами наружу. За пятьдесят пять лет, прожитых на земле это, конечно, стало немного переносимее, но совсем не прошло.
Сидение дома — полноценный опыт безграничности. Идучи куда-то и общаясь там с другими, постоянно натыкаешься на собственные, всем этим проводимые, неминуемо узкие и теснящие границы. Сидящий дома спокойно (и меееедленно) уходит вглубь и разрастается там во все стороны. Это — разновидность молчания, впускание в себя тишины, нерасчленённости мирового целого (случайными) перегородками — опыт цельности не только себя в разных своих частях, но себя и мира. Ситуация надситуативности.
О несходстве несходного
Поздно хотеть быть похожей на кого-то ещё (до сих пор ведь раздирает желание: выселиться из себя, угловатой и нескладной, тёмной и тесной, — вселиться в более совершенные / интенсивные / осмысленные / ясные / гармоничные / подставь что угодно под настроение — формы существования). Времени («экзистенциального») остаётся только на то, чтобы быть самой собой. Чтобы изжить эту самое себя до дыр, в дым, до крайних-крайних последствий.
Да и то не очень много.
О недостающем
Иные города (понятно, что у каждого свои; но тут должно быть и что-то универсальное — хотя бы в пределах отдельных культур) созданы специально для того, чтобы тосковать по ним. Чтобы их не хватало; чтобы расстояние между ними и нами создавало внутри туго натянутую струну. Чтобы самый недостаток их в химическом составе крови создавал жизнеобразующее напряжение, порождал смыслы. (Это и вообще о том, что иное отсутствие не менее, пожалуй, плодотворно, чем присутствие, а то, пожалуй, и более.)
О невосполнимом
Чтение (= соприкосновение с — даже не другими жизнями [она — одна], а с другими формами жизни) — это даже не восполнение собственной недостаточности, нет (понятно, что она невосполнима): это всего лишь её более подробное и развёрнутое проживание. Кстати, в (собственной) недостаточности радует то, что она — поскольку тождественна незавершённости (незавершаемости) и разомкнутости, — уж никак не может быть тупиком.
Собственная недостаточность — это, как ни смешно, уже по самой своей структуре — свежий ветер, движение, открытость — и даже, рискну выговорить, надежда. Просто уже потому, что всегда есть куда расти — и всегда возможна интенсивность.
И нет, я не оптимист.
Никогда не кончается
Кроме всего прочего, подозреваю, что юность — понятая как состояние становления и незащищённости; такое состояние, когда едва освоишь очередную форму существования — наступает новая, — зыбкость почвы под ногами, — вот такая юность не кончается вообще никогда, даже когда принимает вид старения, — а человек, в свою очередь, начинается всегда, даже когда кончается. Не говоря уж о том, что в старении именно этого и много: становления (в новых, прежде не освоенных формах — а то, что они — формы разрушения — это всего лишь частность: всё равно их надо обживать и осваивать) и, уж конечно, незащищённости. Человек — существо, юное по определению.
Вообще, неправда, что в старости невозможно ничего начать: да только и делаешь, что начинаешь (в том числе совершенно безответственно: ну, видимо, безответственность принадлежит к существу человека, раз воспроизводится сама собой, и об ответственности себе приходится постоянно, настойчиво и не слишком эффективно напоминать). Стареть — интересно. Старость, как это ни удивительно, полна внутренних ростков и даже, о чудо, внутренних перспектив (надо, наверно, уж совсем выжить из собственного потенциала, чтобы упереться совершенно в тупик; думается, немногие до этого доживают). Беда единственно в том (скорее, в сознании того), что не остаётся времени продолжить начатое.
Значит — останемся с чистым началом.
О видах событий
Все события жизни (подумала вначале о литературных, ýже — о поэтических событиях и воздействиях, но оно шире, конечно) могут быть разделены на формообразующие и форморасплавляющие. Первые, понятно, кристаллизуют, загущивают, останавливают вещество бытия; вторые делают его текучим, сводят на нет привычные связи и если и не отменяют устоявшихся было границ, то сообщают им проницаемость. Первые возводят под нами фундамент, вторые его из-под нас выбивают. (Надо ли говорить, что и то и другое необходимо? — Конечно, нет, очевидно и так.)
Как зуб из-под припухших дёсен
Ещё из примет возраста:
«своё» делается всё менее важным как предмет внимания — «своё» как таковое, узкое, единичное, случайное. Да, оно, пожалуй, даже дороже теперь, чем в молодости (когда из многого «своего» хотелось выползти поскорей, как из чулка не по размеру, да и уползти прочь) — потому что знаешь его, единичного, преходящесть и обречённость, потому что знаешь, за что стоит быть ему благодарной, — но дорого оно, по большей части, молчаливым порядком, физиологически (что казалось чулком не по размеру — оказалось кожей, но и наоборот — что мнилось неотчуждаемым свойством натуры, слетело легко, как сухая шкурка). Говорить и думать о нём, в его самодостаточности — не хочется, не чувствуется важным. Вот как об одном из вариантов «человеческого» — совсем другое дело. «Человеческое» как таковое как раз очень интересно, его хочется подлавливать везде. «Своё», в начале жизни застилавшее весь горизонт и убедительно им притворявшееся, становится прозрачным — превращается в оптический прибор, с помощью которого рассматриваешь совсем другие вещи, куда более общие и существенные.
Весьма вероятно, что это — подготовка к будущему, всё приближающемуся расставанию с собой — не потому, думаю, что к нему надо как-то особенно готовиться, оно, небытие, нас и неготовенькими примет, оно единственное, что примет нас любыми, но просто потому, что в ответ этому что-то такое вырабатывается в составе организма. Такая работа — по самоперерастанию — кажется, происходит в человеке сама, подобно процессам созревания и взросления, которые ведь тоже некогда нас в себя вволакивали, — она не требует никаких специальных усилий, — хотя, конечно, такими усилиями всегда можно что-то усилить, чего-то не допустить, вообще, направить происходящее в некоторое желаемое русло. Но это — обживание изнутри того, что совершается само (и тут ловлю себя на том, что нельзя не быть благодарной старости: она делает за нас огромную часть работы. Она великодушна, она щедра. Была бы хоть сколько-то верующей, подумала бы: Господь, даже отбирая, даёт обеими руками, только успевай вмещать. Нет, антропоморфизма — а тем паче антропоцентризма — не хватает).
Подобно возрастной дальнозоркости, при которой трудно фокусироваться на близком — формируется нечто вроде дальнозоркости душевной: соблазно воспринимать «близкое», «своё» как исчезающе-случайное (в противовес, однако, тенденции цепляться за ускользающую жизнь, идеализировать каждую её мелочь, сентиментальничать, умиляться и впадать в эйфорию от любой ерунды, даже от увядающего, убогого, скудного — да от него как раз более всего [в нём, мнится, бытие драгоценнее, потому что его мало! И вообще, его, скудное и убогое, жалко, потому что ему труднее существовать] — вот, на душевную дальнозоркость как раз можно опереться, чтобы не сволакиваться в зависимость от таких настроений).
Иногда думается, что таким образом душа начинает пробивать загрубевшую (сковывающую?) корку жизни — вначале воспринимать её в качестве таковой, а затем и пробивать — чтобы в конце концов вырваться наружу.
А может быть, и так: вся жизнь прошла в тоске по чему-то Большому, превосходящему «своё» (в том числе — в тоске радостной, эйфоричной, полной надежд, — да, бывает и такая, и в детстве, отрочестве, юности, молодости её было очень много. Тоска — то, что вытягивает из сложившихся форм, заставляет тянуться; сама эта тяга), — просто проживалась эта тоска в разных формах. Но тем не менее всегда, от начала, это была она.
Жизнь соглашалась чувствовать себя самой собой не иначе, как в некоторой перспективе — даже если суть этой перспективы не поддавалась выговариванию словами. Важно и достаточно было (да и сейчас), чтобы она чувствовалась.
Работа расставания с миром тоже, оказывается, требует чувства такой перспективы. Даже если оно нужно исключительно в утешительных, психотерапевтических целях, — примечательно, что нужно в таких целях — именно оно.
Это что-то родственное «смыслу жизни» (хотела даже сказать, что «смысл — это встроенность в перспективу»), но это не совсем он. Это что-то более общее, чем смысл, менее сфокусированное, что-ли, — скорее, возможность его.
О публичной приватности
Публичная приватность (это когда ты среди людей, но у тебя среди них есть свой удобный кусок пространства, на который никто не посягает, и никому до тебя нет дела) иной раз заметно предпочтительнее полного и настоящего уединения, вроде бы (да и на самом деле) тождественного свободе: она в некоторых смыслах надёжнее защищает. Публичность этой приватности экранирует от бездны, от предельных смыслов, от времени и смерти, с которыми неминуемо и сразу же оказываешься один на один, едва только остаёшься наедине с собой. Публичная приватность не то что притупляет чувствительность, но направляет её в другие русла и, главное, — из вертикального — в горизонтальное. В ней человек переживает себя как менее уязвимого — для того, для чего уязвим практически каждый. И вот, как ни странно, именно в таких — безличных, анонимных местах типа, horribile dictu, МакДональдса, лучше всего думается, — в местах более индивидуальных и личных тебя слишком пронизывает луч звезды.
По идее, в такие места — типа того же МакДональдса, я имею в виду именно его, думается там прекрасно, и хожу я туда именно за этим (да, ещё Большие Креветки *тут сильно недостаёт смайлика с дразняще высунутым языком. Представим же его на этом месте*), — в такие, значит, места не стоило бы ходить именно из эстетических соображений: из-за того, что они в силу своей грубости и вульгарности загрубляют чувствительность — «общую», которая лежит в основе всякого мышления и понимания и всякого конкретного чувствования, предшествуя им и определяя их. — Может быть, кстати, да: совершенно всё, что проживает человек — а уж тем более его предметная среда — формирует, воспитывает ему эту чувствительность, настраивает её, — соответственно, у ходящего в МакДональдс грубеет и тупеет восприятие как таковое, восприятие вообще. (Вполне допускаю, что это что-то очень близкое к смотрению сериалов — на которые я в себе душевных сил, славабогу, не нахожу совершенно). С другой стороны, именно в силу этой предлагаемой тупости чувств в таких местах (хронически обострённому человеку) легче — он освобождается от собственного избытка, заключаемого в скобки как несущественный.
Из каких-то похожих соображений Витгенштейн ходил в кино после своих философских семинаров (его соображения, правда, должны быть сочтены более возвышенными — он всё-таки философской работой занимался и должен был сбрасывать напряжение для того, чтобы он вообще мог её продолжать). А маленькому человеку, который не Витгенштейн, вполне хватает, и с избытком, напряжения и от проживания своих маленьких смыслов.
Помнить фотографией1
Загрузка фотографий на фейсбук и отбор их для этой цели — несомненно, будучи формой отлынивания от работы (как действия, совершенно необходимого для полноты жизни), безусловно стоят изведённого на них времени. В некоторых отношениях это занятие не хуже чтения (на самом деле — вполне сопоставимо с ним по интенсивности. иногда и соперничает) и служит качественным эмоциональным дополнением к нему. Оно попросту плодотворно (ну, разве что не в рабочем отношении. Хотя тоже как знать — нельзя исключать, что и в работе однажды для чего-нибудь пригодится) — при пересмотре и отборе наснятого совершенно отчётливо происходит шлифовка опыта, его оттачивание, кристаллизация, прояснение. Его не просто проживаешь ещё раз, но проживаешь иначе. Вполне возможно, он таким образом проживается как более цельный, проращивается внутренними связями, и в нём отчётливее проявляется, уточняется, усиливается (иной раз, может быть, — вообще появляется впервые) эстетическая компонента. Кстати, по моему чувству, она имеет несомненное отношение к целому и цельности.
Залезаю в фотографии странствий прошлых лет — и не верится, что это было со мной. Это дальше и страннее, чем если бы приснилось. Это было лучше, чем могло быть — и чем, наверное, должно было быть. В общем — опыт невозможного.
И ещё думается о том, что всякое такое путешествие в другую жизнь — это событие отнюдь не в первую очередь смысловое, но главным образом, до исключительности — чувственное: чувственный захлёб, сенсорное обжорство, экстаз зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса, — мир хочется заглотить всеми данными тебе органами чувств, чтобы он остался внутри и стал тобой, весь, весь, потом разберёмся. А интеллект в основном молчит в растерянности, ему слишком часто нечего тут сказать, он опрокидывается в дословесное детство — в котором пребывал когда-то, в начале жизни, когда новым было всё. То есть, можно сказать, что это — опыт инфантилизации. И даже примитивизации. И поверхностности: потому что именно поверхность жизни, вместе с любой её ерундой, хватаешь жадными охапками, а вглубь её, другой, чужой, незнакомо устроенной, чуждо наполненной, — просто не проникаешь.
О неравномерности
Душа стареет неравномерно (а что стареет, в этом нет сомнений, — чувства меняются и нет, не всякий раз к худшему, важно, что меняются): разные её участки стареют с разной скоростью. Некоторые, может быть, и не стареют, совсем не могу сейчас этого исключать.
***
Из ненаписанного мной можно составить библиотеку, но вот о чём точно стоило бы написать, если бы у меня был достаточный талант для этого — это целиком (или по преимуществу) «внутренний» (о внутренних событиях) роман о том, как человек уходит из жизни: не в смысле умирает, а — задолго до этого, где-нибудь с пятого десятка жизни — отступает в старость, сворачивается, дистанцируется от мира. О неразделимости (даже взаимообусловленности) смыслоносного и смыслоубивающего аспектов в этом процессе. О диалогах с собственным угасающим телом. Мне упорно кажется, что у Лидии Гинзбург то ли было что-то такое (романа она [прямо как я *тщательно зачёркнуто*] так и не написала, но тексты об этом), то ли она представляется мне в некотором роде образцовым автором для этой темы, как я её (тему) воображаю.
Себе — под нос:
Постарайся делать свободу из всего, из всего, из всего.
Топосы бытия: Киевская дорога
Очень люблю пространства вдоль Киевской железной дороги — и, соответственно, надземной части Филёвской ветки метро, — сами по себе и трудные, и дисгармоничные, но ведь не в этом дело-то — обладающие для меня особенным интенсивным, плотным и компактным уютом. Это для меня — одно из тех мест, которые сами по себе укладывают жизненные смыслы в обозримый порядок.
Не говоря уж о том, что движение по железной дороге — опять-таки само по себе, — стук колёс электрички едва ли не автоматически создают у меня чувство перспективы, переполненности жизни будущим — того самого, чего вообще-то очень не хватает, что прямо-таки насущно нужно.
Электрички терапевтичны. Они дают почувствовать (навевают иллюзию — какая разница?) — о нет, совсем не ту глупость, что «всё будет хорошо», но что «всё» — будет, что будущее щедро и неистощимо.
Едучи на электричках, заправляешься будущим, как топливом.
О непосредственном присутствии
Уже всё больше хочется быть с миром наедине, без посредствующих форм (ситуаций, взаимодействий, занятий) — уйти в чистое созерцание, чистое — непосредственное и самоценное — присутствие. Всё посредничающее, упорно чувствуется, мешает, — скорее глушит голоса бытия, чем служит им проводником.
Раз уж зима и лето календарно и метеорологически противоположны друг другу — это ли не хороший повод для их различного смыслового устроения и использования? — и их самих, и, в частности, присущих им форм отпускного времяпрепровождения. — Лето — для набирания, в запас, чужого, зима — для воссоединения со своим, тщательного и внимательного проживания своей с ним связи. (И не так же ли распределяются «смысловые задания» между молодостью и старостью?)
Вообще, чем дальше, тем больше чувствуется, будто это набирание чужого в запас — суета, по крайней мере — в этом много компонентов суеты (пожалуй что — и решающе много). Хочется — в своё, вглубь (как-то кажется, что канал, соединяющий «своё» с «универсальным» — очень прямой).
В этом смысле усталость очень хороша и смыслоносна: она отвращает от суеты. Мягкими лапами она берёт нас за плечи, отворачивает от (суетного множественного) чужого и разворачивает в стороны (единственно насущного) своего.
О неустранимой диалогичности
…но ведь и работа — тоже общение (особенно когда она состоит в писании текстов, но не только такая): участие в мире, вступление в диалог с ним. Это только с людьми лицом к лицу трудно, а лицом к лицу с миром (с иными аспектами мира) — нет.
И надо признать, что самые острые эмоциональные и самые глубокие смысловые состояния и движения были мною всё-таки пережиты в отношениях не с людьми, а с миром в целом, с миром как таковым.
(Например, по сию минуту помню экстатическое состояние [бывает экстатическая умиротворённость, умиротворённая экстатичность? — если нет, то это была она. Если да, тем более] единства с миром, пережитое вечером 24 марта 1989 года на улице Вавилова, около трамвайных путей, недалеко от поворота на Ломоносовский, к Черёмушкинскому рынку. Сырой вечер, синие сумерки, неряшливая, честно-небрежная, за что и люблю, московская весна. Ни в тот день, ни в ту минуту решительно ничего значительного не произошло. Просто «вдруг» то ли понялось, то ли вообразилось, вполне невербально, нечто важное, сильное и вневременное [и с тех пор перекрёсток Вавилова и Ломоносовского служит для меня его знаком].
Можно ли это назвать мистическим опытом? Не знаю. Верующий бы, конечно, назвал. Я же просто «констатирую факт».)
Переступить границу
То, чего делать не хочется, нужно делать уже хотя бы затем, чтобы не быть рабом своих внутренних сопротивлений. Чтобы не попадать в рабство к самой себе, к косному и непрояснённому в этой самой себе. Просто уже для того, чтобы знать, что в любой момент сможешь переступить границу, которую сама себе проводишь. Отваживаться на прорыв границы: на незащищённость.
К персональным суевериям: оправдание неорганизованности
Вот совсем не хочется, чтобы перед новым годом не оставалось незаконченных дел (тем более, что это, к счастию, невозможно, хм, хм). Пусть будут, пусть связывают с новонаступающим временем — чтобы в этом новом и необжитом времени не было так чуждо и неуютно, как почему-то всякий раз воображается, что оно там будет. Чтобы не было так уязвимо переходить через (ну и пусть воображаемый!) временной разрыв. Можно отваживаться, шагать в пустоту: там, на другом берегу разрыва, незаконченные дела нас подхватят.
Вообще я думаю, что смысл организованности — в существенно большей степени психологический, чем практический (человека как-то успокаивает мысль, она же и чувство, что с ним всё «в порядке» и он всё делает «правильно», что он не разбазаривает попусту драгоценное вещество бытия, а заботливо укладывает его в заготовленные, сберегающие, обозримые лунки, — и это всё оказывается в конечном счёте куда важнее, чем достижение таких-то и таких-то целей, которые, может быть, весьма даже надуманы).
Конечно, проблема организованности состоит в глубоком родстве с отношениями жизни и смерти: в настойчивом требовании (сберегающей-де жизнь) организованности есть что-то от страха смерти — по-моему, просто один из его обликов.
Из подручного материала
…и начинается время перехода. — Человеку явно нужно чувство волшебства, таинственности, у него насущна потребность во вневременном — вот он и делает себе это всё из любого подручного материала (а из чего ещё его можно сделать? — подручное, неумышленное, честно-случайное надёжнее всего). Понятно, что смена календаря — только повод, удобный своей регулярностью, с одной стороны, и нечастотой — с другой (не приестся, не притупится восприятие — всего-то раз в год!).
Ёлка стоит, мерцает, случайная и вневременная, и знаешь, что дело не в ней, что она — как и смена календаря — только знак: неминуемо несовершенный, ничего как следует не отражающий, ни на что сам по себе не похожий, просто приспособленный к нашему восприятию — как от руки написанный указатель. Если нужно пережить прикосновение к (открывающимся в зазоре между двумя отрезками времени) основам Бытия — почему бы и не так!
Примечание
1 Название украдено у книги Сергея Лишаева.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer12/balla/
