О творчестве
Несколько лет назад, когда начал я пользовать Фейсбук в качестве «записной книжки» для своей обветшалой памяти, опубликовал я и эту запись. Повисела она на моей страничке в качестве анекдота, пособирала лайков и ухмыляющихся рожиц. Но тут в одном из комментариев неожиданно объявился очевидец описываемых событий и их подлинность подтвердил.
Итак, О ТВОРЧЕСТВЕ
Откуда в моем мозгу появилась эта история, не помню. Пытаюсь вспомнить, сопоставляя даты и факты, ноль результата. Давным-давно поселилась она в голове и всё. Вряд ли я сам был свидетелем нижеизложенного, но почему-то с самого начала был уверен, что это не просто анекдот.
Скорее всего, случилось это в начале шестидесятых, ну может быть, в конце пятидесятых. Киноотдел ленинградского телевидения снимал плановый «фильм-концерт» (такой жанр для сметы) про медвежий цирк Филатова. Почему-то кажется, что режиссером фильма мог быть Ермаков или Цуцульковский, или Окунев, или кто-то другой из легендарного списка режиссеров Лентелефильма, а про оператора-постановщика и гадать не буду, назову просто «N», что б кого-нибудь не обидеть.
Был «N» человеком солидным — фронтовой оператор, тщательный, настойчивый, «творческий». Очень его беспокоила «банальность» номеров, снимаемых для фильма. Ну, медведь на автомобиле, на велосипеде, на мотоцикле, на коньках… было, было, было.
И вот прибегает он как-то поутру в контору, не выспавшийся и возбужденный, и сообщает, что придумал трюк мирового уровня. Никогда и нигде такого не было и близко — медведь парашютист.
Очень идея всем понравилась. И Филатову, и режиссеру, и руководству Студии, и бухгалтерии телецентра, особенно, когда той объяснили, что будет медведь прыгать с бесплатной парашютной вышки.
Нашли такую в приморском парке Победы. Договорились. Дождавшись нужной по ветру и свету погоды, устроили туда киноэкспедицию. Сами приехали и, естественно, привезли нужного медведя, да ещё с дублером, на всякий случай. Расставили вокруг вышки диги, мощные такие «дуговые» светильники, две — три камеры поставили — на общий и крупные планы. Затащили с помощью палок и вкусной еды медведя наверх, на двадцатипятиметровую высоту, и привязали к нему парашют.
Свет врубили, ждут команду оператора. А тот бегает под вышкой, ищет точку для ручной камеры, для оригинального ракурса. Нашёл наконец, лёг на землю, а свой аппарат с дорогущей оптикой направил в небо на красиво подсвеченные облака. Рядом режиссёр прилег. «Давай», кричат.
Как бедный медведь не сопротивлялся, но столкнули его с верхней площадки и пошёл он медленно планировать вниз, как раз к нужной для хорошего кадра точке над камерой. Летит, орет от испуга. «Превосходно» — ликует режиссёр. Даже осветители зааплодировали, что бывает нечасто.
И тут от всего пережитого случилась с медведем, понятное дело, медвежья болезнь и в самый-самый неподходящий момент. Как раз в нужной точке. И многие килограммы жидкого медвежьего помёта хлынули с неба и на режиссера, и на оператора, и на камеру с ее дорогущей оптикой… Дубль делать не стали, не решились.
Заканчивал я всегда эту историю пояснением, что она — «про творчество». Почему я так говорил, ума не приложу, не помню.
РЕЖИССЁР
Это совсем не некролог. Режиссёр жив, чем-то занят, скорее всего перечитывает неплохую свою библиотеку. Как человек очень старо-советский он не признаёт компьютеры, интернет, всякие там фейсбуки и твиттеры. Это успокаивает меня — не увидит, не прочтёт, не обидится лишний раз. Хотя всё что здесь пишу, пишу с величайшим почтением и даже восхищением многими гранями его таланта. Один из самых интересных персонажей моей жизни. Когда-то очень близких. Поэтому «был» в этом тексте значит лишь одно — рассказ идёт о далеком прошлом.
Это я только потом, сильно после, понял, что он был для меня и других совершенно закрыт. И в мыслях, в логике поведения, в отношениях и замыслах. Его поразительное качество — полный над собой и ситуацией контроль, ничего лишнего наружу. Он и потому был совершенно лысым — неуправляемые волосы мешали бы концентрации, суетились бы перед глазами.
Кроме того, он с детства знал, что умный человек должен походить на лошадь и этого сходства всегда добивался — выпячивал губу, подводил глаза темным гримом, чуть горбясь наклонял голову и выдвигал лысый череп вперёд.
Смеялся он тоже по лошадиному — коротко, громко, широко распахивая челюсти с большими кремовыми зубами, но с финалом смеха у него было не много вариантов — сразу мрачнеть, мрачнеть постепенно, застывать с полуоткрытым ртом и, засовывая туда сигарету, не спускать с собеседника глаз.
Как и Пушкин, ходил он с железной тростью, внутри которой, возможно, был клинок. Но ни разу я не видел, что б он его доставал, даже в жестко конфликтных ситуациях. Хотя при опасности всегда натягивал на руки чёрные кожаные перчатки, в качестве боксерского оружия, и умело ими пользовался.
В его карманах и в непременной борсетке через плечо был всегда стандартный набор предметов, без которых он из дома не выходил. Темные, почти чёрные, маленькие круглые очки, он всегда надевал их на улице и в транспорте; несколько зеркал — вогнутое, выпуклое, прямое с ручкой; кожаные перчатки; баночка светлой пудры и пара тюбиков губной помады — посветлее и потемнее, он частенько уговаривал случайных встречных, согласных фотографироваться, припудрить лицо, подкрасить губы или оттенить глаза.
Позже, уже в Германии, он всегда носил с собой ещё и флакон освежителя для тела и рта и пачку апельсиновой жвачки.
И всегда, даже в нищие советские времена, в его кармане лежал дорогой миниатюрный фотоаппарат. Карманы эти были специально пришиты на всех его пальто и куртках, широкие и на нужной высоте. Аппарат должен был выхватываться мгновенно и уже сразу удобно лежать в руке. Многие его объекты даже не успевали заметить, что сфотографированы. Щёлкал он затвором повсюду — на тротуарах, в трамваях, в любимом роддоме, на рынках, в павильонах студии, на кладбище. Что б «прикрыть» этот механический щелчок он все время тренировал в себе умение громко подцыкивать в нужный момент. Редко, но получалось. Прохожие оборачивались на неприличный звук, не подозревая, что уже попались.
Дома и в студии он предпочитал зеркальные аппараты или даже старинные пластиночные. Сходить в его доме в туалет или помыться было проблемой, всё было заставлено бутылями и пакетами с химией, висящими отпечатками, пленками, пластинами, отдельными кадриками. Сын и гости в туалет ходили к соседям.
В толпе он частенько пользовался зеркалами из сумочки. Снимал назад, не поворачивая голову. Ультра-общий план, снимал через поднятое над головой выпуклое зеркальце. Вогнутое использовал для выделения нужного лица. Часто снимал снизу, сквозь ноги, используя зеркало с ручкой.
Ставить свет он не очень любил, или не очень умел, предпочитал естественное освещение. Его фотопортреты в контрасте солнечного света и тени получались иногда выдающимися. Несколько великих ленинградских фигур отпевали и хоронили под его работами. «Аврора» и «Нева» не раз украшали свои обложки его фотографиями. “Юность» как-то дала целый разворот его ленинградских пейзажей.
Он был «охотник» — зоркий, терпеливый, точный. Умел заговаривать жертву, поджидая нужного состояния. Умел провоцировать на реакцию. Умел быть наглым и настойчивым. Умел быть слабым и застенчивым. Мало кто не обманывался его масками.
Что мне в нем особо нравилось — он не был прямолинейным, при всём своём занудстве. «Двойное дно», интрига, возможность вариантов не были ему чужды. Особой «изобретательностью» его идеи не отличались, но мастерство исполнения искупало всё.
Его не любили коллеги. Он был высокомерно молчалив и молчаливо ироничен, товарищеских посиделок с водкой и анекдотами избегал. На подарки начальству не скидывался, по поводу агрессии Израиля не высказывался.
Его любили женщины странные — худощавые, взъерошенные, стремительные. Он все время попадал в неприятные любовные коллизии — разрушал семьи, в том числе и собственную, преследовался бывшими жёнами и любовницами, мучился и оправдывался. Пытался писать стихи. Плохие.
И в музыке он разбирался плохо, но быстро понял, что главное рабочее состояние хорошего режиссера — тоска, тренируется не водкой, как ошибаются многие, а только музыкой. Стал ходить на концерты, купил проигрыватель, полюбил моего любимого Малера.
Ничего он не понимал в живописи. Я настаивал, что для чувства композиции, цвета, гармонии ему необходимо ходить со мной в Эрмитаж. Он молча ходил и снимал лица посетителей. С Каналетто ему было скучно.
С первых наших разговоров он твёрдо заявлял мне — «Я буду режиссером лучшим чем ты и раньше тебя». Не скажу, что очень меня этим расстраивал — я никогда так далеко не заглядывал, но когда он снял свой первый фильм я встал перед ним на колено и снял «шляпу».
Хотя фильм мне, мягко говоря, не понравился.
«РЕЖИССЁР ПУГАЧЁВОЙ»
В году так в 84-том сидел я опять без работы и денег, не так нище, как в предолимпийстве, но к Телевидению меня опять не подпускали, Гриша Илугдин ещё или уже не подкармливал, сценарии для Учебки, под чужой фамилией, приносили копейки, в ИМИ заказов почти не было — в общем, было угрюмо. Чуть раньше прошёл мой Пугачёвский цикл — съёмки концертов в Москве и Питере, фильм на ЦТ, ещё что-то с ее театром, потому Ник — «режиссёр Пугачевой» ко мне приклеился плотно, но совершенно не кормил.
И тут Володя Давыденко позвонил — есть, говорит, вакансия сторожа в подмосковные яблоневые сады. Мне, говорит, предложили, но очередную симфонию надо писать, а рояль туда не повезёшь, могу тебя порекомендовать, думай. Чего тут думать, отвечаю, яблоневый сад — дело минимум сытное, рекомендуй!
Поехал знакомиться с коллективом. Бригада сторожей — все кандидаты и доктора наук. В очках, с портфелями и с бородами. Во главе какой-то технический гений. Увы, совершенно конкретика в памяти не сохранилась. Не помню ни одной фамилии. Поговорили. Как человек я им не очень пришёлся — режиссёр, профессия бесполезная, тощий, без очков, без ружья, без собаки. Но Ник мой показался им для бригадного дела нужным, сильно повышал их рейтинг в глазах совхозного начальства, чьи сады коллектив брался охранять. Приняли неохотно меня ученые в свои ряды и выделили сторожевого пса, большого, чёрного и зубастого — овчара по имени Лорд. Велели Лорду меня любить.
Огромные яблочные сады распластались где-то на юге области. В предыдущие годы урожай собирать с них никак не удавалось — все разворовывалось подчистую. Никакие милицейские рейды не спасали. Вывозили яблоки ночами самосвалами. Торговали ими по всему Подмосковью. Яблочный самогон гнали промышленными масштабами. Вот новое молодое начальство решило поэкспериментировать — нанять московских независимых сторожей. Расплачиваться договорились частью урожая. Яблоками. Ну и пропитание за счёт совхоза — мясо, хлеб, молоко, водка. Приемлемые условия.
Поселили в каком-то полуразрушенном сарае посреди яблоневых стволов. Поставили туалетную будочку, привезли цистерну воды. В бригаде сплотились около 10 человек с собаками. Собаки все злые, рослые, страшные. Да и народ хоть и очкастый, но в афганских курточках, хмурый, незнакомый. Несколько сторожей с охотничьими ружьями и двустволками. Там ещё кто-то от Пугачевой, говорят. Небось, с автоматом. Словом, шорох пошёл по местным деревням, заволновались владельцы самосвалов.
Составил начальник сторожей график дежурств, начертил маршруты бдений, разделил всю территорию на зоны ответственности. Пару-тройку квадратных километров мы покрывали. И начались наши сторожевые будни.
Яблочки росли, наливались. Берёшь на кухне ломоть деревенского хлеба да флягу с молоком и по маршруту с прекрасным Лордом у правой ноги. Какие-то фигуры и машины в полях чернели, но при нашем появлении растворялись. Заберёшься на углу территории на высоченный стог, разложишь снедь да сорванные по дороге крупные антоновки. Благодать! Лорду прикажешь охранять. Божественно! Пожалуй, лучшая работа в жизни.
С Лордом, которого я вначале побаивался, отношения сложились наинежнейшие. Возможно, ему тоже сообщили, что я «пугачёвский режиссёр», смотрел он на меня всегда с любопытством и иронией, но подчинялся беспрекословно. Услышишь в кустах подозрительный шорох, говоришь ему — «поди Лорд, посмотри», и овчар тут же с оглушительным ревом бросался в гущу, из которой с ужасом выскакивал и улепётывал со все ног какой-нибудь красноносый селянин с пустым ведром. Лорд таких никогда не преследовал. Вот за зайцами убегал далеко и возвращался с гордо высунутым языком. Лишь однажды случилось меж нами кровавое недопонимание. Лорд лапой угодил в угли шашлычного костра, я неосторожно потянул его лапу, посмотреть рану, и он от шока и боли вцепился мне в руку. Поехал я на следующий день в местную санчасть, мне укус обработали и подшили, но весть, что собака сторожей загрызла самого «режиссера Пугачевой» разлетелась по округе и отбила у последних потенциальных ворюг желание с нами связываться. Уж ежели своего, да такого, разорвали!
Однажды я остановил в садах машину Волгу с незнакомым человеком за рулем. Вежливо поинтересовался, чего ему тут надобно и попросил машину досмотреть. Яблочки валялись на заднем сидении, немного, но всё ж. Попросил документы и получил удостоверение директора совхоза, глаза которого просто горели от восторга. Вот это добросовестность! Вот это охрана! А Вы правда режиссёр Аллы Борисовны? Можно я вас сфотографирую? Тут секретарь обкома спрашивал, обещал совхозу увеличить лимит бензина и шубы в магазин подкинуть.
Наш заработок тут же вырос на пару тонн яблок, с которыми что-то надо было делать, как-то монетизировать. Этим руководил специальный профессор. У него было куплено начальство Черемушкинского рынка. За яблоки, естественно. И за «сказку» о непосредственном участии Аллы Борисовны в яблочном бизнесе.
В самом центре рынка выделены были ряды для «яблок Пугачевой», к которым тянулась очередь от ворот. Торговали отменным товаром, по очень божеской цене, сами доктора наук и я, причисленный. Так в моём жизненном опыте появилась и профессия «рыночного торговца».
Глубокой осенью того года в гостях у приличных людей — преподавателей Академии Фрунзе, ученых МГУ, переводчиков МИДа, нам предложили отведать вкуснейших антоновок из «пугачевского сада», которые выращивались, естественно, для Кремля и только исключительно среди «своих» распределялись по блату.
Ещё несколько «царапин» на памяти
Все из конца 70-х, начала 80-х
КОЛОКОЛ
Название города вспомнить не получается. Клин не Клин, но город от Москвы недалекий, старинный, на слуху. Поехали мы туда снимать что-то сталелитейное. Въезжаем в город, а над ним колокольный звон. Протяжный, «малиновый». Вот она, думаю, Русь святая! Под колокол вселяемся в гостиницу, ужинаем. Звенит, не прекращается ни на минуту. Густой, «тяжелый». И ночью не смолкает. Еле засыпаем, заткнув уши.
Утром за завтраком спрашиваю явно местного, раздражённого и невыспавшегося,
— Что у вас тут за праздник? Колокола второй день не умолкают.
— Какой, к черту, второй — взрывается горожанин — скоро пятый уж! И к какой-такой твоей матери колокола! Это в шахте вентилятор с оси сорвало и ни одного трезвого монтера в городе найти не могут, что б его отключить. Из Москвы ждём.
Правильно, значит, я про праздник спрашивал. А то с какого перепоя?
ГАДЖЕТ
Пришёл заказ снять новое достижение советской промышленности — банковский автомат для пересчета бумажных рублей. До начала восьмидесятых это автоматизировать никак не получалось, поскольку все бумажные купюры размерами и плотностью отличались. Про цвет уж и не говорю.
Поехали в Ленинград в соответствующий НИИ. Ставят перед нами ящик размерами с большой телевизор. Дизайн, конечно, наш — накладные полоски из нержавейки, пупырчатый металл в приёмной нише, световая панель из оранжевых светодиодов. Чего там снимать! Прошу показать в действии. Изобретатели смущаются, говорят, что запустить могут только вхолостую. Вот те на, удивляюсь — а что же снимать? Понимаете, говорят — смежники-химики сорвали правительственный заказ, не изобрели эмульсию, что б бумажные рубли между собой в пачке не слипались бы. А они слипаются, и мы их «сухими» пересчитать, увы, не можем. Думайте, говорю — заказ на кино министерский, ваш ящик в подарок съезду партии назначен. Вхолостую никак нельзя.
Думали они думали и в результате мозговой атаки процесс съемки выглядел так. Камеру поставили перед лотком, загрузили в приемное окошко автомата пачку рублей и запустили механизм. Заурчал тот, лампочками замигал, пытается каждую бумажку от пачки оторвать, не получается. Но за автоматом сидел, пригнувшись главный инженер института, изобретатель чудо-техники, и слюнявил языком каждую вылезавшую к нему купюру. Слюнявил и обратно засовывал. Машина напрягалась, дрожала, но смоченные бумажки принимала, перелопачивала и результат высвечивала. Получилось, Слава Богу
Ну а я, при печати негатива, скорость попросил увеличить.
Нормальное кино получилось, бодрое. Министр Съезду подарил.
СОЧИ
Эту историю я люблю и хорошо помню. Опять же, в ней приняли участие уже известные вам Анатолий Мокроусов и Дима Слоевский.
Перед Олимпиадой партия решила автоматизировать Общественное питание. По всей стране возвели кафе-автоматы, в которых голодные советские люди могли без очередей и хамства удовлетворять свои потребности. Заказ на такое кино нашел меня, а я нашёл Толю и Диму.
Вопрос с местом съемки решился практически мгновенно. В Сочи, естественно. Не в Сыктывкар же.
Прилетаем в осеннюю сказку и идём прямиком в горком к соответствующему товарищу. Он нам не очень рад, но согласен поселить группу в лучший партийный санаторий на море. Только со съемкой кафе-автомата, единственного в городе, неувязочка — конец сезона, продовольствия в городе дефицит, на кафе не насобираешь. Лучше, говорит, возвращайтесь в Москву, там в ГУМе точно такое же кафе. При ГУМе, аргументированно отвечаю, нет моря, а нам поручено снять красиво. Возразить ему нечего, и хоть сильно он недоволен, но собирает совещание с руководителями городского снабжения — чем москвичам поможем, товарищи? Договариваемся, что через неделю, раньше никак, откроют для нас кафе-автомат «Волна» на набережной. Его ни разу с момента торжественного ввода в строй, не открывали и автоматы заржавели. Починим. Обсудили и ассортимент. Я на иллюстрациях из книги о вкусной и здоровой пище объяснил товарищам, что хотелось бы иметь в кадре. Мокроусов особенно настаивал на красной икре и пиве. Сказали, что поищут.
Через неделю замечательной жизни на берегу тёплого ещё моря, явились мы в кафе снимать кино. Рано утром, чтоб солнце не упустить, и натощак, поскольку кафе всё ж. Все открыто, вымыто, блестит, только совершенно пусто. На вращающихся полочках автоматов ни крошки. Час ждём, другой. Проголодались. Разозлились. Ищу телефон, чтобы в министерство пожаловаться. И тут.
Въезжает на площадь перед кафе-автоматом кавалькада чёрных машин. Четыре штуки, одна за другой, как на параде. Шикарно разворачиваются и причаливают прямо передо мной. Из каждой выходит черно-белый официант и на вытянутой руке держит поднос с единственным бутербродом на каждом. Два бутерброда, таким образом, с красной икрой и два с ветчиной. И торжественно передают все это изобилие механикам для загрузки в автоматы. Вслед выползает из машины подвыпивший товарищ и объясняет мне, что это все, что они смогли в городе найти. Мол, мы вам говорили. И делайте, что хотите, кому хотите жалуйтесь, но больше продовольствия вы в городе Сочи не найдёте!
Я понял, что таким образом указали нам на наше плебейское место и возмущаться совершенно бесполезно. Сняли мы эти четыре бутерброда со всех сторон и при разном освещении, проследили за их путешествием по внутренностям автоматов, сняли общие планы на закатном солнце и при электрическом освещении, и съемки закончили. Толя и Дмитрий руки уже к бутербродам протянули, весь день не евши. Так во всем киношном мире принято, что съестной реквизит после съёмок остаётся съемочной группе. По-другому не бывает. Но не в Сочи. У четырёх бутербродов, оказывается, были не только носильщики-официанты, но и охранники. Люди в чёрном отодвинули Толины руки, потянувшиеся за хлебушком, аккуратно сняли реквизит со стеклянных полочек и водрузили его на подносы официантов. По одному на поднос. Всё медленно, плавно, демонстративно. Расселись по машинам, бутерброд на лимузин, и «парад» величаво покинул нас, увозя с собой все четыре куска хлеба с икрой и ветчиной. Очевидно, повезли обратно в партийный буфет.
Толя в тот вечер не мог вымолвить ни слова. Таким ошарашенным я его никогда не видел Одно меня до сих пор интересует — весь этот «балет» надо же было придумывать, режиссировать, репетировать. Совсем нечего было делать сочинским товарищам? Или они так москвичей ненавидели?
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer12/libin/
