Светлой памяти Маши Гиршо Рольникайте посвящается
Предисловие
Мы часто повторяем слова Ольги Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». Но чтобы помнить, надо о происходившем знать.
Самые сильные впечатления оставляет не взгляд со стороны, а свидетельства людей, находящихся «внутри» события. Таковы дневники — духовная память, документы судьбы и эпохи.
В 2000 году были опубликованы записи Григория Шура, одного из обитателей Вильнюсского гетто, погибшего в Холокосте, — «Евреи в Вильно. Хроника 1941–1944 гг.». Он исписал тридцать девять тетрадей. Это и подробные описания ужасов гетто, и размышления о человеческой сущности, об отношениях между людьми. Доставала для него бумагу и чернила литовская антифашистка Анна Шимайте, которая поддерживала Григория в этой работе. Она и сохранила тетради в тайнике в университетской библиотеке.
О Вильнюсском гетто писала и Маша Рольникайте. Сначала она вела дневник, потом трудно стало находить бумагу и чернила, да и обнаружение записей было равносильно смерти. Маша решила запоминать события, повторяя их по нескольку раз. Девочка очень хотела продолжать учебу:
«…охватывает такое желание учиться, читать стихи, хоть плачь!.. Теперь бы я полюбила и теоремы, даже физику. Но мама и Мира (старшая сестра) работают, надо присматривать за детьми (младшие брат и сестра), стоять в очередях…»
Маша выжила в ужасе Холокоста, ее дневник стал основой документальной повести «Я должна рассказать». Она была одной из последних свидетелей судьбы Вильнюсского гетто. Три года назад Маши не стало. Ее памяти мы посвящаем это издание.
Ицхок Рудашевский, сверстник Маши, тоже вел в гетто дневник. С приходом немцев жизнь так изменилась, что для осознания происшедшего нужно было время. Поэтому вначале записей, в основном обобщенных, было не так много («Конец лета 1941 года», «Пролетели первые дни в гетто»), а с сентября 1942 года Ицхок заполнял дневник почти ежедневно.
В гетто у Ицхока жизнь сложилась иначе, чем у Маши. Он был единственным ребенком в семье, отцу и матери удалось устроиться на работу. Мальчик занимался домашними делами, готовил, стоял в очередях за продуктами, но при этом имел возможность учиться. В свой день рождения он пишет:
«Мне исполнилось 15 лет. Мы не замечаем, как летит время. Оно бежит незаметно, и вдруг мы понимаем, например, как я сегодня, и обнаруживаем, что проходят дни и месяцы, что гетто — это не болезненный, неприятный сон, который постоянно исчезает, а огромное болото, в котором мы теряем дни и недели. Сегодня я серьезно задумался над этим. Решил в гетто не тратить время впустую. Как замечательно, что я могу учиться, читать, развивать себя и видеть, что, пока совершенствуюсь, время не стоит на месте».
И он совершенствовался. Был в группе еврейской поэзии и группе, занимающейся собиранием фольклора в гетто, участвовал в работе секции естествознания. Проводил опросы жителей двора по улице Шавлер, 4 и обрабатывал этот материал.
На уроках истории школьники готовили публичный суд над Иродом, и Ицхоку доверили роль прокурора. Он «изучал „Историю“ Дубнова, „собирал“ материал для суда над Иродом и Флавием. Невероятно интересная работа».
В этих страшных условиях он жил напряженной духовной жизнью.
Положение в гетто с каждым днем обострялось. В одной из последних записей Ицхок пишет: «…подстерегает враг, готовый уничтожить нас по плану, изощренно…». И последняя фраза дневника: «Мы можем быть обречены на худшее».
Ицхок вместе с семьей погиб в Понарах.
О судьбе евреев Вильнюсского гетто писали также Герман Крук и друг Ицхока Рудашевского Габик Хелер. Их дневники еще ждут своих переводчиков и издателей.
Рукопись «Дневника Вильнюсского гетто» Ицхока Рудашевского хранится в архивах Научно-исследовательского института языка идиш (YIVO) в Нью-Йорке.
В 1968 году «Дневник» был издан на иврите, а в 1973-м — на английском языке с использованием всех текстологических исследований, которые предшествовали предыдущему изданию. В 2019 году «Дневник» был опубликован на литовском языке.
YIVO предоставил нам права на издание «Дневника» на русском языке, любезно разрешив взять за основу англоязычный перевод. Поэтому в данной публикации приведены все разделы из вышеупомянутой книги.
Кроме введения, самого дневника и приложений представлены комментарии к дневнику редактора английского перевода. Как пишет американский редактор, «эта информация … важна для просвещения американской, скорее даже еврейско-американской молодежи, которая, вероятнее всего абсолютно не знакома с этим вопросом».
Надеюсь, комментарии к дневнику, особенно относящиеся к школе и жизни гетто, заинтересуют и наших читателей. Идея перевода дневника Ицхока Рудашевского на русский язык и издания книги принадлежит директору Образовательного центра Анны Франк Сергею Иванову.
Я признательна Тане Львовой, заместителю директора еврейской благотворительной организации «Ева», ведь именно благодаря ей от института YIVO получено право на русскоязычное издание «Дневника».
Благодарю писателя Илью Бутмана за редактирование перевода и поддержку.
Приношу благодарность Юлии Щегловой и Эдгару Филлу за помощь в упорядочении пояснений и комментариев.
Писатель Генрих Тумаринсон, мой муж, большую часть жизни посвятил сбору материалов о евреях, оставивших зримый след в истории. Он бы приветствовал появление этой книги.
Анна Тамарина, переводчик
Введение к изданию на иврите
В 1968 году в Израиле на иврите в полном объеме был издан «Дневник Вильнюсского гетто» Ицхока Рудашевского. Редактором издания, автором аннотаций и спонсором стал Цви Шнер, член редакционного совета «Дома бойцов гетто» в кибуце Lohamei Haghetaot близ Хайфы. Введение Шнера, основанное на документальных свидетельствах, освещает историю семьи Ицхока Рудашевского, его жизнь, характер и интересы, влияние на него любимой учительницы Мире, его трагическую гибель. В книгу включены сведения о том, как был найден дневник, история рукописи и ее публикации, основные положения и сущность издания на иврите.
Вступление на иврите отличается доскональным изучением материала, поэтому редактор решил включить его в английское издание полностью.
Перед нами дневник еврейского мальчика, погибшего 25 лет назад во время «окончательного решения еврейского вопроса» в гетто Вильнюса. Ицхок (Ицеле — как его звали домашние) Рудашевский был единственным ребенком в семье, обосновавшейся в Вильнюсе в 1923 году. Его отец Элиху, уроженец небольшого литовского городка, работал наборщиком в издательском доме известной еврейской газеты Vilner Tog («День Вильнюса»). Мать Роза, родом из Кишинева, была швеей и продолжала работать по своей специальности в гетто. Детство Ицхока было безоблачным: дружная семья, неплохой достаток. Родители не жалели средств на образование и развитие единственного сына. Ицхок был сердечно привязан к бабушке со стороны мамы, жившей вместе с ними, и тяжело переживал, когда в жестоких условиях гетто бабушку отделили от семьи.
Ицхоку было только 14 лет, когда немецкая армия вошла в Вильнюс. В дневниковой записи от 10 декабря 1942 года он сообщает: «Я вдруг осознал, что сегодня мне исполнилось уже 15 лет». По свидетельству двоюродной сестры и соученицы Ицхока Соры Волошиной-Каливац, до войны он закончил шесть классов начальной школы и один класс реальной гимназии, за высокий уровень обучения и педагогическую атмосферу считавшейся лучшей средней школой Вильнюса. Вот что она пишет о годах, проведенных вместе в школе: «Ицхок был очень способным и прилежным учеником. Всегда знал, что еще можно посмотреть и почитать по заданной теме. Он хорошо успевал по всем предметам, но особенно любил литературу и историю. Его сочинения всегда были самыми интересными: уже тогда у него проявился вкус к писательству». Позже в гетто Ицхок «продолжал заниматься в секциях литературы, истории и естественных наук. Здесь он мог писать научные статьи, выступать с разнообразными докладами». Можно добавить, что в гетто Ицхок также активно участвовал в фольклорной секции, готовил социографические очерки. Он был уверен, что документальные материалы, рассказывающие о гетто, будут иметь важное значение для будущего. Вот как он писал в дневнике: «Я считаю, что абсолютно всё должно быть записано, даже самые кровавые события, чтобы потом всё было учтено». И в другом месте: «Мы скрупулезно изучаем жизнь гетто. Надеемся, что благодаря этой работе получим серьезное историческое исследование». Об этом периоде есть свидетельство секретаря молодежной секции в гетто Шошаны Столицкой. Она тоже училась в реальной гимназии, в старших классах.
«Рудашевский был очень серьезным учеником, разносторонним, интеллигентным; старался расширить знания, очень много читал».
Знающие его люди подтверждали уважительное отношение к нему преподавателей и одноклассников. В дневнике Ицхок часто упоминает преподавательницу Мире Бернштейн, которая учила его с первого класса. Несомненно, эта внимательная учительница серьезно повлияла на развитие его индивидуальности и формирование мировоззрения. Ицхок был настоящим пионером. Его любовь к «Красной Армии», несокрушимая вера в ее скорую победу над фашистскими захватчиками ярко выражена в дневнике.
Сора Волошина и другие подчеркивают, что, несмотря на склонность к чтению и самостоятельной работе, он не был нелюдимым. Наоборот, любил компании, имел близких друзей, всячески помогал им. Был преданным сыном, в период жизни в гетто оказывал помощь в домашних делах.
Мы не знаем, когда Ицхок начал записывать все происходящее с ним. Сора Волошина справедливо считает, что «война подсказала ему вести дневник». Друзья и семья знали о дневнике и об условии — о том, что «никто никогда не будет с ним обсуждать записи. Это была его тайна». Похоже, существовало молчаливое соглашение не говорить об этом. Первая дата, обозначенная Рудашевским над записями («Июнь, 1941»), так же как и последующие, воспринимается не просто как хроника происходящих событий, а как очерчивание, выделение сути измененной жизни. Мы полагаем, что дневник (т. е. ежедневная запись происходящего) становится таковым только во второй части записей, начиная с даты «Сентябрь, 1942», а всё предыдущее — плод размышлений, анализ страшных событий в истории гетто в Вильнюсе. Эти ранние записи, открывающие дневник, значительно более «литературные», в них прослеживается тенденция к осмыслению явлений, их обобщению. В данном случае только разделение дневника на две независимые части дает возможность совершить прыжок продолжительностью в несколько месяцев — от упоминания о бомбежке Вильнюса советскими летчиками 23 марта до описания гетто на Рош Ашана 5703 (12 сентября 1942 года). Последняя дневниковая запись сделана 7 апреля 1943 года и заканчивается словами: «Мы можем быть обречены на худшее». Действительно ли эти слова были завершающими в дневнике Ицхока Рудашевского или, может быть, он продолжал записывать и в последние месяцы агонии гетто, но эти заметки затерялись? Свидетельство Соры Волошиной поддерживает первую версию:
«До самого конца условия существования в гетто были ужасающими. Непрерывно проходили облавы и уничтожения; день за днем, неделя за неделей группы людей погибали в Понарах, и Ицхок тяжело переживал это. Кроме того, в эти месяцы мы пытались найти безопасное укрытие. В таких условиях было сложно вести дневник. Он впал в состояние апатии, и я не помню его участия ни в каких разговорах в период ликвидации…»
Был ли в последние дни Ицхок сломлен душевно, в состоянии отчаяния, понимая, что приближение гибели гетто и его собственной смерти неотвратимо? Как же тяжело Ицхоку было принять такую судьбу. А ведь мы узнали его только на страницах дневника. Для нас он живой, деятельный, твердо верящий, что освобождение наступит. Мы видим юношу, строящего планы на будущее, не теряющего надежды на то, что после кромешного мрака «мы, выйдя из гетто, сможем освободиться от бедствий и притеснений, угнетавших многие поколения еврейского народа».
23 сентября 1943 года при уничтожении гетто Ицхок Рудашевский с родителями спрятались в «кружеве» (укрытии) — комнатах, устроенных на чердаке дома на улице Диснер, принадлежащего дяде из семьи Волошиных. Это «кружево» в течение двух недель прятало обе семьи и еще пять или шесть человек. Немцы обнаружили укрытие 5 или 7 октября (Сора не назвала точную дату). Всех обитателей чердака отправили в центральную штаб-квартиру гестапо, а оттуда в Понары — долину умерщвления евреев Вильнюса. Единственной, кому удалось спастись от немцев, была Сора Волошина («Я просто выбрала момент, когда они отвлеклись, и сбежала»). В лесах она нашла партизан, а когда Вильнюс был освобожден, в июле 1944 года с отрядом приехала в город, лишенный своих евреев. В первую же свободную минуту пошла в дом, где обе семьи скрывались перед трагедией. В поисках семейного альбома наткнулась на маленькую пыльную книгу и сразу поняла, что это дневник Ицхока. С этого момента начинается последняя глава истории дневника юноши из Вильнюсского гетто. Сора забрала дневник, очистила от сора и грязи и впервые прочла его. О находке она рассказала партизанам — поэту Аврааму Суцкеверу и Шмерке Качергинскому (см. комм. 151), и по их просьбе передала им дневник. Теперь оригинал дневника хранится в YIVO (Научно-исследовательский институт идиша) в Нью-Йорке (коллекция: Суцкевер-Качергинский: Документы гетто Вильнюса, 1941–1944).
В архивах Яд-Вашема в Иерусалиме есть микрофильм с копией дневника; архивы Bet Lohamei Haghetaot al Shem Yizhak Kaznelson (Музей бойцов гетто имени Ицхака Кацнельсона) хранят две записные книжки с первой копией дневника, сделанной в 1944 году в освобожденном Вильнюсе. Здесь же находится и свидетельство Соры Волошиной от 13 июля 1944 года о дневнике и обстоятельствах его обнаружения (Приложение С). И дневник, и свидетельство были переданы в архив А. Суцкевером.
Дневник занимает чуть больше 204 страниц небольшой записной книжки. Написан на идише, частично карандашом, частично чернилами; на многих страницах есть авторские рисунки. Впервые «Дневник Ицхока Рудашевского» был напечатан в 1953 году в выпуске № 15 журнала Di Goldene Keyt («Золотая цепь») в форме выдержек с лингвистическими комментариями. В основу этой публикации легли вышеупомянутые рукописные копии. Копиист поставил свое имя — Изроиль Зеликман. Несколько глав дневника были опубликованы в журнале Yugntruf («Зов молодежи») (№№ 10–11. Декабрь. 1967), издававшемся в Иерусалиме. Сюда же были включены воспоминания Соры Волошиной (теперь Каливац, сотрудницы Яд-Вашема в Иерусалиме) об авторе и его дневнике.
Перевод на иврит был сделан на основе микрофильма с оригиналом текста дневника, хранящегося в архивах ЯдВашема. Расшифровку текста и набор рукописи выполнил Йехел Шейнтух из Mifal Mendele, спонсором проекта выступил Институт иврита в Иерусалиме. Части, которые не удалось расшифровать, были обозначены прочерками. При редактировании дневника мы ничего не изменили и не вычеркнули. Для нас это правдивое описание напряженной жизни в гетто под угрожающей тенью «окончательного решения», какой ее отобразил на страницах дневника юный Ицхок.
Цви Шнер
Этими словами заключил свое вступление Шнер. Несколько дополнений по обсуждаемой теме от редактора английского перевода.
Дневник Рудашевского — это литература высокого уровня. И в этом смысле может быть сравним с дневником юной Анны Франк. Каждый из дневников охватывает период времени около двух лет. Свои записи Анна делала в крошечном укрытии, в котором она находилась с небольшой группой людей, Ицхок же был узником огромного гетто. Он и свидетель, и активный участник нравственной борьбы еврейской общины в то страшное время, когда над гетто нависла зловещая угроза полного истребления.
Литературный талант Рудашевского особенно проявился в описаниях природы, например зимней зарисовки или прихода весны. Ицхок смог передать чувство опустошенности в гетто в канун Йом Кипур. Он очень восприимчив и проницателен, это чувствуется и в точном описании мастерских в гетто, и в замечательных характеристиках, таких как, например, характеристика учителя Герштейна. Выбирая книги самостоятельно, он целиком или в отрывках прочитал «Отверженных» Гюго, «Девятое ноября» Бернхарда Келлермана, «Троих» Максима Горького, «Пенек» Давида Бергельсона и «Желтый крест» Анджея Струга. В клубе, которым руководил поэт Суцкевер, Рудашевский вел творческую писательскую секцию и постоянно общался с поэтом.
Дневник — это документ ежедневного мужества. В атмосфере усиливающихся репрессий и преследований евреи продолжали культурную и духовную деятельность. Ученики посещали различные общества, участвовали в многочисленных секциях клуба, под влиянием поэта Суцкевера изучали поэзию и собирали фольклор. Они слушали лекцию Суцкевера о Йоаше (Блумгартене) и помогали ему организовать публичную выставку, посвященную Йоашу, основанную на материалах YIVO (Институт исследования идиша). Регулярно собирался драматический кружок, проходили репетиции, по случаю различных событий проводились публичные чтения и театральные постановки. При любой возможности устраивались праздничные торжества, особо упомянут вечер, посвященный Пуриму. Кроме того, ребята окунались в изучение текущей истории. Для живущих во дворе по улице Шавлер, 4 составляли вопросники, касающиеся их прошлого и нынешнего политического положения; готовили «судебные процессы», чтобы попытаться осознать историю евреев. Рабочие участвовали в культурных мероприятиях, читали книги, занимались различными художественными ремеслами. В гетто открыли мемориал, посвященный Менделе, создали барельефную карту Вильнюса, торжественно отметили день, когда библиотека гетто собрала 100 000 книг, и т. д. Если не думать о страшном финале, то эта деятельность представляла собой пассивное сопротивление. По мнению редактора, такая форма сопротивления значительнее вооруженного восстания: она символизирует веру евреев в искупительную силу духа, ради которой можно вытерпеть многое.
Так Дворжецкий, основываясь на всеобъемлющих доказательствах, заключает:
«Вопреки угрозе смерти, облавам, несмотря на трудности, голод, страдания — евреи считали своей миссией в стенах гетто поддерживать старые, прекрасные, многовековые еврейские культурные традиции Вильнюса, создавать широко разветвленную образовательную систему, театр, хор, библиотеки, читальный зал, разыгрывать постановки на иврите и идише. В укрытиях на этих языках писали поэмы, в подвалах устраивали места для сбора книг, в старых развалинах домов учили детей. Нечеловеческие условия жизни даже в стенах гетто не сломили творческий дух евреев».
Пусть этот творческий и мужественный дух ведет нас. Пусть никакие мелкие препятствия не останавливают и не обескураживают нас. Мы будем продолжать стремиться к усилению и углублению еврейских культурных ценностей. Так мы надеемся способствовать распространению и сохранению на века золотой цепи событий, характеризующих еврейское величие. Так мы надеемся быть достойными святых мучеников гетто и евреев в будущем.
Несколько слов об общем методе редактирования этой книги. За основу для перевода взята рукопись на идише, хранящаяся в YIVO. В случаях, когда попадались неразборчивые отрывки, редактор обращался за помощью к переводу с идиша на иврит, выполненному Абрахамом Явином. При транскрипции имен собственных с идиша использовался метод, созданный Институтом языка идиша, за исключением нескольких иностранных имен, чей перевод основывался на их написании: например Келлерман, Анджей Струг, Перец, Шолом-Алейхем и других. Вся информация о личностях, упомянутых в дневнике, основана на превосходных комментариях из издания на иврите, за исключением нескольких дат и изменений, выявленных на основе YIVO или других источников. Основной вклад редактора американского издания состоит в составлении комментариев, посвященных авторам книг и их трудов, упомянутых в дневнике, а также примечаний, относящихся к школе и техническим предметам. Эта информация важна для просвещения американской, скорее даже еврейско-американской молодежи, которая, вероятнее всего, абсолютно не знакома с этим вопросом.
Дневник
1941
Июнь 1941
Закончились занятия в школе. Дни стоят солнечные и теплые. Как хочется сбежать из города! По улицам Вильнюса, купающимся в солнечном свете, мы, пионеры[1] идем к школе на собрание. Единственное, что нас волнует, — это поездка в лагерь. Мечтаем о зеленых полях, о веселой лагерной жизни, буквально рвемся из города. До Верок[2] едем на пароходе. Нас приветствует пронизанная солнцем зеленая листва. К вечеру возвращаемся в шумный, неугомонный, неистовый город. Никогда еще жизнь не была такой веселой, беззаботной и свободной, как советским летом 1941 года.
Воскресенье, 22 июня
Прекрасный солнечный день. Сегодня встречаемся с ребятами из нашей «десятки». Иду к Габику[3] сообщить о собрании, а он должен передать информацию остальным. Он был занят работой в саду, на грядках. Вдруг посреди веселого разговора раздался вой сирен. В мирный, радостный летний день звук сирен был абсолютно чужероден. Сирена безжалостно разрывала голубое небо и возвещала о чем-то ужасном. Сказочный летний вечер был изуродован. Над городом взрывались бомбы. Улица наполнилась дымом. Это была война. Люди были сбиты с толку, не находили себе места: так резко и внезапно изменилась жизнь. Голубое счастливое небо превратилось в вулканическое и извергало на город бомбы. Всем стало ясно: фашисты напали на нашу страну. Они развязали против нас войну. И мы будем мстить и бороться, пока не разгромим агрессора на его территории. Я смотрел на спокойного солдата Красной Армии, который охранял наш двор. Чувствовал, что могу быть уверен в нем: нет, он не погибнет. Может быть, он будет убит, но звезда на его каске будет сверкать всегда. Мы в подвале. Рев машинных двигателей мешает думать. Вдруг — свистящий и пронзительный звук, второй, третий, целый град. Стало тихо. Я думаю о нашем будущем. Не сомневаюсь, что пионеры не останутся в стороне от борьбы. Уверен, что мы будем нужны.
— Уже скоро, на 6 часов вечера, намечено собрание нашей десятки. Решил, что оно обязательно должно состояться. У меня предчувствие, что нас ждут трудные задачи. Начинается борьба, поднимется весь Советский Союз. С этими мыслями я пошел на собрание в небольшой сквер на железнодорожной улице. У меня под мышкой книга «Герой в цепях»[4]. Мы будем вместе читать о Гавроше[5], малыше парижского пролетариата, который сражался и погиб на баррикадах рядом со взрослыми бойцами. Я подошел к скверу. Никого не было. Немного позже пришла Серке[6]. Обсуждаем последние события. Первые же немецкие бомбы мгновенно разобщили нас. Из всех ребят пришли лишь мы двое, и то потому, что жили рядом с железной дорогой. Сейчас, когда пишу эти строки, думаю, мы стали совсем другими пионерами. Я чувствую, что если мы будем нужны — придем, даже если это будет наше последнее пионерское собрание.
Недолго посидели с Серке в сквере. Небо как будто очистилось: прекратилась бомбежка. Вдруг опять завыли сирены. Мы побежали домой. Взрывы снова разорвали небо. Слышались стоны и крики. В подвале увидел испуганных людей с узлами. Никто не знает, что нас ждет. Наступил тревожный вечер. Люди с ужасом ожидали наступления ночи. Я вышел на улицу. Машины продолжали ездить. Черное небо вспыхивало красным огнем. Наверно, где-то был сильный пожар.
Понедельник тоже был неспокойным. Переполненные солдатами Красной Армии грузовики непрерывным потоком ехали в сторону Липовки[7]. Представители власти тоже сбегали. «Красная Армия бросает нас», — с отчаянием говорили жители. Немцы приближаются к Вильнюсу. Наступает вечер безысходного дня. Пролетают грузовики с солдатами Красной Армии. Я понял, что они оставляют нас. Но я всё равно знаю, что мы выстоим.
Смотрю на спасающуюся бегством армию, но уверен, что она вернется с победой. Ночь не принесла тишины. На улице ревели машины. Время от времени начиналась стрельба. Сосед заметил у меня на отвороте пиджака красную звездочку и посоветовал ее снять. «Неужели всё происходит на самом деле?» — никак не могу смириться с этой мыслью. С болью и отчаянием думал, что это конец, и понимал, что сосед прав.
Вторник, 24 июня
Смотрю на пустые, унылые улицы. Идет литовец с винтовкой. Начинаю понимать суть предательства литовцев: они стреляют в спину солдатам Красной Армии. Объединяются с гитлеровскими бандитами. Красная Армия вернется, и вы дорого заплатите, изменники. Мы доживем и увидим это. Таков ответ литовскому солдату с —. На рассвете на улице появился немецкий мотоцикл. Серый квадратный шлем, очки, шинель и ружье. Это был первый солдат-поработитель, которого я видел. Холодно и злобно сверкал шлем. Немного позже я вышел на улицу. На 10 утра было назначено собрание «десяток». Сегодня школьная библиотека открыта, но я уверен, что никого там не будет. Пойду в любом случае. Все изменилось слишком быстро. Жизнь подошла к мертвой точке — это трудно себе представить. Я подошел к школе. Она — опечатана. Встретил товарища, и мы как чужие пошли по широким улицам. Маршировала немецкая армия. Мы стояли, опустив головы. Черный мираж танков, мотоциклов, машин.
Я вспомнил, как ровно год назад, почти в это же время, в маленьком литовском городке увидел Красную Армию.
Мы пробежали несколько километров, чтобы увидеть первый советский танк, остановившийся там[8]. Прошел год, и теперь немецкие танки едут по улицам Вильнюса. Мне кажется, произошла чудовищная ошибка, которая скоро будет исправлена. Полагаю, что жизнь под немцами будет недолгой. Смотрю на вступление немцев в город и думаю об их уходе. Представляю себе, что их армия разбита наголову и бежит. Красная Армия снова здесь. Я зашел в школу, чтобы увидеть мою учительницу Мире[9]. Она была очень подавлена. Мы понимали друг друга. Она велела обязательно спрятать пионерские галстуки[10]. Потом я пошел к моему другу Бене Найеру. Он бросал журналы, книги и тетради в топку кухонной плиты. Вернувшись домой, я тоже растопил плиту, спрятал галстук. Так прошел первый день немецкой оккупации. Ночью я лежал и думал. Днем и ночью безостановочно двигались немецкие машины. Какие же мы беззащитные, разобщенные, целиком во власти гитлеровцев.
Тянутся недели. Я прикован к дому, двору, не вижу ни лета, ни улицы. Наша группа больше не собирается, никакой связи между нами не осталось. Каждый занят ежедневными заботами. Евреев унижают и эксплуатируют. Горожане должны выстаивать длинные очереди, чтобы получить хлеб и другие продукты. Евреи отделены от всех. Гитлеровцы идут вдоль очередей и выгоняют евреев. Евреи получают меньше еды, чем арийцы. Мы беззащитны, живем в постоянном страхе. У нас нет будущего. Одна надежда — боевой дух Красной Армии. Она сплотилась, наносит удар за ударом, оказывает сопротивление. Немцы начинают понимать, что быстро здесь все не закончится. Они имеют дело с храбрыми воинами, которые не прекратят борьбу.
Литовские «ловцы»[11] бродят вокруг домов, хватают еврейских мужчин, отвозят их на станцию, а оттуда — на работы. Многие не возвращаются. Иногда я иду в общинный двор на улице Страшун 612, несу для отца еду. Сюда согнали много евреев. Отсюда их направляют на работы. Вхожу во двор. Везде толпы мужчин, серых, угрюмых, опустошенных, как большая напуганная стая. Слышен приглушенный шум голосов. Иногда во двор с плачем врываются женщины. Каждый здесь несет свое горе в маленькую комнату первого Вильнюсского Еврейского общинного совета в надежде, что ему помогут. Во двор по-хозяйски вошел немец. Люди бросились к нему. Говорили, что знают, какой он хороший немец, просили нанять на работу. Гитлеровец отобрал группу здоровых мужчин, причем осматривал их как лошадей, щупал мускулы. Построил их в шеренгу и велел идти. Остальные бросились за ним. Немец отогнал их ремнем…
Стемнело. «Вот еще один день прожит», — перешептывались женщины. В общинный двор возвращались взмокшие мужчины, с ног до головы покрытые грязью. Они целый день таскали ящики на оружейные склады.
Сердца сжимаются при виде позорной сцены: посреди улицы маленькие бандиты избивают и пинают женщин и стариков. Представление! Немцы стоят и глазеют на толпу местных женщин. Я вижу это через окно, и меня захлестывает ярость. Подступают слезы: наша беспомощность, наша отверженность выброшены на улицы. Никто не заступится за нас. Мы такие беззащитные! Такие беззащитные! Жизнь становится все сложнее и тяжелее. Никто никуда не ходит. Евреи не имеют права появляться на многих улицах. Только рано утром запуганные женщины решаются выскользнуть из домов, чтобы хоть что-то купить. Мужчины ходят на работы. Дождь не прекращается. Как же нам тяжело, как одиноко. Для нас — только издевательства и унижения. Соседей часто охватывает ужас, и они ищут оружие для защиты. Во двор вваливаются немцы. Звонок в дверь, она распахивается — сердца бешено колотятся. Гремя оружием, в касках врываются немцы. Послушно открываем буфеты, выдвигаем ящики. Они безжалостно все швыряют, кидают, бросают, уходят и оставляют разоренный дом, всюду — разбросанные вещи. Мы стоим с помертвевшими лицами. Приходим в себя, когда наконец мы понимаем, что фашисты ушли. С каждым днем ситуация ухудшается. Поговаривают о гетто. Дождливыми вечерами собираемся у соседа, обсуждаем новости, гетто, которое теперь становится реальностью.
Вечером на мотоцикле приехали двое немцев и прошли к соседу. Они приехали из Глубок[13].
8 июля
Издан указ: все евреи Вильнюса на спине и груди должны носить опознавательные знаки — букву «J» в желтом круге[14]. Светает. В окно вижу первых евреев города со знаками. Больно смотреть, как на них уставились прохожие. Кажется, что лоскут желтого материала обжигает, и я долго не могу пришить его. Ощущение, что на мне сидят две жабы. Мне стыдно появляться с ними на улице не потому, что сразу будет видно, что я — еврей, мне отвратительно, как [они] унижают нас. Наша беспомощность ужасна. Мы будем облеплены знаками с головы до ног, но все равно не сможем никак помочь друг другу. Как больно, что я не вижу никакого выхода. Мы уже не обращаем внимания на желтые знаки. Клочок материи пришит к нашей одежде, но не к сознанию. Выдержка должна помочь не ощущать унижения от желтых лоскутов! Пусть стыдятся те, кто заставил нас носить их. Пусть знаки станут толчком для каждого совестливого немца, пытающегося думать о будущем своего народа.
Конец лета 1941 года
Мы не знаем, что нас ждет. Никогда я не чувствовал приближения осени так, как теперь. Беспокойство нарастает с каждым днем. У евреев конфисковали мебель. Кругом говорят о гетто. Поползли ужасные слухи о провокациях[15] на Дауже, Шавлер, Миколаевской, Диснер и других улицах. Ночью всех евреев с этих улиц уводили неизвестно куда. Потом выяснялось: в Понары[16], где их расстреливали. Ситуация все более и более обостряется. Все евреи нашего двора в отчаянии. Передают вещи соседям-христианам. Угрюмые дни начинались с упаковки вещей, продолжались бессонными ночами, полными беспокойного ожидания следующего дня. Тихой, сказочной ночью с 5-го на 6 сентября доведенные до отчаяния люди похожи на тени. В беспомощном, мучительном ожидании сидят на узлах с вещами. Завтра нас отправят в гетто.
6 сентября
Прекрасный солнечный день. Улицы перекрыты литовцами. Неспокойно. Разрешен проход только для еврейских рабочих. В Вильнюсе для евреев создано гетто[17].
В домах пакуют вещи. Мечутся женщины, заламывают руки при взгляде на дома, стоящие как после погрома. Затуманенным взором обвожу узлы, предвижу, как нас к вечеру будут выселять из родного дома. Вскоре увидели средневековую картину — серо-черная масса людей, впряженных в громадные узлы, движется к гетто. Скоро придет наша очередь. В смятении смотрю на дом, скарб, растерянных, отчаявшихся людей. Всё, что мне дорого, к чему привык — разбросано, разбито. Переносим узлы во двор. Всё новые группы евреев непрерывным потоком движутся к гетто по нашей улице. Несколько евреев нашего двора тащат тюки к воротам. Неевреи стоят и сочувствуют нам. Некоторые евреи нанимают соседских мальчишек, чтобы нести вещи. У одного еврея украли узел. Женщина в отчаянии рыдает, ломает руки, стоит среди тюков, не зная, как справиться с ними. Вдруг все вокруг меня стали плакать. Буквально все. Плачут, понимая, что им не справиться с вещами. У женщины разорвался пакет. Покатились яйца. Кажется, солнцу стало стыдно за дела людские, и оно скрылось за облаками. Начался дождь. Толпа евреев с узлами втянула и несет нас.
— Улица истекает евреями со скарбом. Начало всепоглощающей трагедии. Люди впрягаются в узлы, тащат их по тротуару. Кто-то падает, вещи разваливаются. Передо мной женщина наклоняется к узлу. Из него тонкой струйкой на дорогу сыпется рис. Иду нагруженный и злой. Литовцы подгоняют нас, не дают передохнуть. Ни о чем не думаю: ни о том, что теряю; ни о том, чего уже лишился; ни о том, что ждет. Не вижу ни улиц, ни прохожих. Только чувствую безмерную усталость, оскорбление, внутри полыхает обида. Дошли до ворот гетто. Меня ограбили, лишили свободы, дома, привычных улиц Вильнюса, которые так люблю. Я отрезан от всего, что мило и дорого. Люди сгрудились у ворот. Я оказался за воротами. Людской поток швырнул меня на заблокированные тюками ворота. Сбросил ношу, которая врезалась в плечи. Нашел родителей. Теперь мы в гетто. Уже сумерки, довольно тепло и дождливо. Маленькие улочки Рудницкая, Шавлер, Яткевер, Шпиталне и Диснер, образующие гетто, похожи на муравейник. Они кишат людьми. Вновь пришедшие устраиваются на клочке пространства на своих узлах. Поток евреев не иссякает. Разместились в какой-то комнате. Кроме нас четверых здесь еще одиннадцать человек. Помещение переполнено. Очень грязно и душно. Это первая ночь в гетто. Втроем улеглись на двух дверцах. Я не сплю. В ушах звенит скорбь этого дня. Слышу беспокойное дыхание людей, таких же, как я, с корнем вырванных из родных домов.
Начинается первый день в гетто. Выбегаю на улицу. Маленькие улочки по-прежнему забиты неспокойными толпами. Сквозь них трудно пробираться. Ощущение, что я в коробке. Тяжело дышать, не хватает воздуха. В каком направлении не пойдешь, натыкаешься на ворота: мы окружены. Толпа несет [?] к воротам, отделяющим гетто от улицы Страшун. Здесь я увидел родных и знакомых. Многие до сих пор не нашли места, где жить. Они расположились на ступенях, в закутках. Вдруг по толпе на улице как волна прокатилась, люди в страхе разбегаются. Немецкие чиновники фотографируют кривые улочки, запуганных людей. Они наслаждаются: в ХХ веке устроили средневековье!!!!
Немцы вскоре уходят. Люди успокаиваются. Я решил найти своих друзей по двору. Думаю, сюда согнали всех. Вскоре увидел Бенки Найера, Габика и еще нескольких ребят. Первый день прошел в поисках друг друга, в обустройстве. Во второй вечер в гетто уже чувствовали себя немного дома, спокойнее. Мои приятели пытаются вычислить, сколько недель мы здесь проведем. Ночью опять волнение: немецкие солдаты проникли в гетто с целью грабежа. Сначала стучали в ворота. Люди в переполненных жилищах стали торопливо одеваться. Ворвались трое солдат. Они шарили везде, топтали сапогами постели. Высматривали кольца на пальцах, обыскивали, перевернули вверх дном ночлежку и ушли, ничего не взяв. «Благодарим вас, дорогой господин, спокойной ночи», — кричали вслед им женщины. Я не мог понять, за что они благодарят — за то, что не ограбили? Ведь грабителю всё равно, что о нем говорят. Всё так отвратительно. Я совершенно подавлен. Измученные люди желают друг другу спокойной ночи и укладываются спать опять.
Пролетели первые дни в гетто
Отец продолжает работать на складах военного снаряжения. В доме очень людно и дымно. Вместе с другими ищу дрова для печки. Ломаем двери, полы, тащим дрова. Один у другого пытается вырвать полено, ругаются. Это — первое следствие новых условий жизни. Люди становятся мелочными, жестокими друг к другу. Вскоре мы увидели первых еврейских полицейских. Они призваны поддерживать порядок в гетто. Однако очень скоро они занимают привилегированное положение, помогая захватчикам. Со временем руками еврейской полиции гестапо стало решать многие задачи. Они помогали хватать за горло собратьев, подставляли их.
К вечеру с работы возвращаются уставшие евреи. Иду встречать отца. Толпа около ворот гетто вытягивается в линию. Дают рабочим возможность пройти, забирают мешки с картофелем, который удалось выторговать в городе. Часто иду с отцом на работу. Прохожу по улицам Вильнюса. Группа направляется к хранилищам боеприпасов в Хрубишки. Дорога там очень красивая. Хранилища расположены в прекрасном огороженном лесу, где легко и приятно дышится. Вскоре мужчины повернули к ящикам. Вечером вернулся с группой рабочих, и опять в гетто. Утром многие выходят за ворота под видом неевреев. Идут к соседям-христианам, которые дают им вещи и еду. Я тоже вышел за ворота и скоро вернулся с полным ранцем.
Прошли две недели жизни в гетто. Работники самых важных немецких производственных предприятий получают профессиональные рабочие штампы на трудовые удостоверения. Те, у кого нет такого удостоверения, должны вместе с семьями переехать во второе гетто. Только жизнь начала налаживаться — снова встряска. Встревоженные люди с узлами идут теперь во второе гетто.
Сегодня Йом Кипур. Я плохо себя чувствую, поднялась температура. В гетто полно штурмовиков. Они решили, что в этот день евреи не пойдут на работу, и пришли за ними сами. Ночь была тревожной. Люди не спали. Открыты ворота. Очень шумно. Приехали литовцы. Я выглянул во двор и увидел, как они уводят людей с узлами. Слышен топот сапог на лестнице. Скоро все успокоилось. От литовцев откупились деньгами, и они ушли. Так беззащитные евреи пытались спасти себя. Утром разнеслись страшные новости: ночью из гетто забрали несколько тысяч человек. Эти люди никогда больше не вернулись.
Позже мы узнали об уничтожении второго гетто. То, что случилось у нас, произошло у них, и весь этот ужас там продолжается. Наступили беспокойные, безумные дни. В надежде остаться в живых люди из другого гетто бежали в наше. Так второе гетто стало ловушкой для захвата тысяч беззащитных евреев. В нашем гетто тоже очень напряженно. Белые удостоверения заменяются желтыми[18], которых, однако, печатают очень мало. Так появился желтый сертификат, пропитанная кровью иллюзия, маленький клочок бумаги, подтверждавший трагедию евреев Вильнюса. Дни полны ожиданий. Время перед бурей. Люди, эти беспомощные существа, бродят по улочкам — как животные, предчувствующие грозу, каждый ищет, где бы укрыться, спасти свою жизнь. Они регистрируются как члены семей владельцев желтых удостоверений. Судьба внезапно расколола обитателей гетто на две части. Одни имеют желтое удостоверение, верят в силу этого клочка бумаги. Он дарует право на жизнь. Другая часть — потерянные, отчаявшиеся люди, которые предчувствуют свою гибель и не знают, куда идти. У нас нет желтого сертификата. Наши родители мечутся как в лихорадке, как и сотни других людей.
Воздух полон ужасным предчувствием. Скоро, очень скоро будет взрыв. Приближается трагический вечер. Улицы полны народа. Владельцы профессиональных желтых удостоверений проходят регистрацию. Те, у кого есть такая возможность, прячутся. Слово «maline»[19] (укрытие) стало самым насущным. Спрятаться, схоронить себя: в подвале, на чердаке — где угодно, лишь бы выжить. Десятки людей умоляют избранных, стоящих в очереди на регистрацию, чтобы их тоже вписали в желтые сертификаты. Предлагают деньги, золото за возможность быть зарегистрированными.
Жильцы дома направляются в укрытие. Мы идем с ними.
Три этажа складов во дворе по улице Шавлер 4. Лестницы ведут с этажа на этаж. Лестница с первого этажа на второй убрана, проем закрыт досками. Укрытие состоит из двух небольших складских помещений. Попасть туда можно через отверстие в стене комнаты на уровне верхнего этажа укрытия. Кухонный буфет придвинут к стене и закрывает лаз. Одна из стенок буфета служит маленькими воротами к отверстию. Лаз забаррикадирован камнями. Рядом с нашей комнатой расположена квартира, через которую попадаешь в укрытие. Туда небольшими группами заходят люди с узлами. Пришла и наша очередь заползти через отверстие в укрытие. На двух этажах укрытия собралось много народа. При свете свечей они как тени крадутся вдоль холодных, сырых чердачных стен. Укрытие гудит от тревожного шепота. Заключенные в тюрьму люди. Каждый начинает устраиваться в углах, на лестницах. Раскладывают подушки и вещи на твердых кирпичах и досках, проваливаются в сон. Пламя свечей затухает. Всё погружается во тьму. Слышен только храп спящих, стоны, беспокойное бормотание. Душно. Запах подвала и сгрудившихся людей. Время от времени кто-то зажигает спичку. При свете вижу людей, лежащих на кирпичах, как крысы в грязи. Думаю: «В какое беспомощное, сломленное существо можно превратить человека?» Я на грани безумия. Чувствую себя отвратительно. Едва дотянул до рассвета. Люди начинают двигаться. С зарей пришли новые известия. Обладатели желтых удостоверений должны вместе с семьями покинуть гетто[20]. Они уйдут, и тогда замысел будет исполнен. Смотрю на поток людей с узлами, текущий к воротам. Они устремлены в жизнь. Как я им завидую! Я тоже надеялся покинуть проклятое гетто, которое становится страшной ловушкой. Хотел бы уйти, как и люди с желтыми сертификатами, оставить бурю позади, спасти свою жизнь.
Встретил своего друга Бенки Найера. Он бледный, невыспавшийся. Тоже провел ночь в укрытии. Это был последний раз, когда я его видел.
Мы снова в укрытии. Понимаем, что в любой момент может что-то произойти. Я уснул, лежа на узлах. Разбудил шум, голоса толкающихся людей. Я понял, что литовцы уже в гетто. Укрытие продолжает наполняться людьми. В конце концов мы так плотно прижаты друг к другу, что невозможно пошевелиться. Мы вколочены в укрытие. Родители где-то наверху. Я с дядей внизу. Укрытие гудит от тревожного шепота. Зажжены свечи. Люди успокаивают друг друга. Внезапный звук шагов. Все сгрудились. Старый еврей висит в узком проходе второго этажа. Его ноги болтаются над головами людей, находящихся ниже. Его стащили вниз. Крики: «Принесите воды!» Постепенно всё стихает. Гетто накрывает черная, ужасная тишина, которая сильнее всего кричит о страшной трагедии нашей беспомощности, предвидении участи евреев. Слышен слабый звук, как будто тьму разрывают крики, выстрелы. Ужас колотится в моем сердце в унисон с бурей за стеной. Чувствую, что неотвратимость настигает нас. Кружится голова, покрываюсь холодным потом, сердце замирает.
Мы как окруженные охотниками звери. Он везде: под нами, над нами, со всех сторон. Щелкают сломанные замки, скрипят двери, пилы, казнь настигает. Под досками, на которых стою, слышно дыхание врага. Через щели просачивается свет электрической лампы. Они колотят, рвут, ломают. Потом атака стала слышна с другой стороны. Вдруг где-то наверху заплакал ребенок. У каждого из нас вырывается стон отчаяния. Мы погибли. Отчаянная попытка запихнуть ребенку в рот кусок сахара ничего не дает. Пытаются заткнуть ребенку рот подушками. Мать плачет. В диком ужасе люди кричат, что нужно задушить ребенка. Ребенок кричит громче, литовцы всё сильнее колотят по стенам. Со временем всё само собой успокоилось. Понимаем, что враги ушли. Позже с другой стороны укрытия слышен голос: «Вы свободны». Сердце от радости выпрыгивает из груди! Я остался жив!
Спасти жизнь любой ценой, даже ценой жизни погибающих братьев. Спасти жизнь и не пытаться ее защитить… Мы покорно, как овцы, умираем, осознавая нашу трагическую разъединенность, беспомощность.
После 6-часового заточения выползаем из укрытия. Уже 8 часов вечера. Всё говорит о последствиях катастрофы. По всему двору раскиданы пожитки жильцов. Под ногами валяются искореженные замки, всё разрушено, перевернуто вверх дном. Все двери распахнуты. Дом невозможно узнать. Вещи разбросаны, многие сломаны. Посередине комнаты лежит разбитый флакон духов. Тюки распороты ножами. Выхожу на улицу. Темно. Улица переполнена следами недавно разыгравшейся трагедии. На тротуаре лежат узлы как кровавое напоминание о людях, которых только что отправили на смерть. Я зашел во двор к моим кузинам. Увидев два освещенных окна, заглянул внутрь. Дом приходит в себя после погрома. Горит электричество, но никого не видно. Это так страшно. Наступаю на вещи. Тихо. Слышен безнадежный бой брошенных часов. Здесь никого нет.
Возвращаюсь домой. Из углов выползают перепуганные люди. Они тоже ощутили избавление.
В середине ночи возвращаются обладатели желтых удостоверений. Какой ужасный рассвет! Вчера вечером силой были уведены около пяти тысяч человек. Их отправили в тюрьму Лукишки. Гетто утопает в слезах. Плачущие, подавленные люди. Разбитые семьи: в одной остался отец, в другой мать, в третьей ребенок. Кто-то остался, пытаясь спасти свою жизнь, а кого-то увели силой. Я побежал к Бенки Найеру. Его нигде нет! Сколько молодых жизней прервано. Какого настоящего друга я потерял. В мыслях постоянно возвращаюсь к этому хорошему парню. Сегодня мы потеряли Бенки Найера. В гетто он все время размышлял о нашем нынешнем положении. Говорил: «Не пойду в Понары». Похоже, после всего он туда попал. Я всегда буду помнить тебя, Бенки! Мы отомстим за твою кровь.
На улице встретил Габика. Мы пошли к учительнице Мире. И здесь горе: забрали ее родителей.
Дядя с кузинами вернулись из укрытия. Спасаясь, они перепрыгивали через крыши. По ним стреляли. Они добежали до чердака гоя и скрылись. С ног до головы перепачканы углем. Понемногу люди начинают находить друг друга. Постоянно узнаем о новых несчастьях.
Прошло несколько дней. Рана продолжает кровоточить. Некоторые из тех, кого забрали ночью, отправлены во второе гетто. Бóльшую часть увели в Лукишки, а оттуда — в Понары. Понары — слово, истекающее кровью. Понары — огромная могила. Зеленый район вокруг Похуланке[21] — бойня для тысяч евреев. Район Понаров пропитан еврейской кровью. Понары стали кошмаром, кошмаром, серой нитью, пронизывающей нашу жизнь в гетто. Понары — это покорная смерть, это слово символизирует нашу беспомощность. Мы не пойдем в Понары. Мы живем в гетто на правах обладателей белых удостоверений. Ощущение кровавой резни до сих пор не исчезло. То, что произошло, скоро повторится. Между тем жизнь очень тяжела. Обладатели белых удостоверений не выходят на работу. В гетто всё стоит очень дорого. Вечером брожу по гетто. От ворот с пакетами в руках идут возвращающиеся обладатели желтых удостоверений. Смотрю на них с завистью. Внезапно возник шум. Слышно, как кричат люди: «Мы хотим, мы тоже хотим есть!» Кричащие прохожие стали вырывать пакеты у вновь прибывших. Я вижу, как человек с голодным взглядом разрезает сумку с картофелем на чужом плече. Картофелины катятся по улице!.. Мы тоже хотим есть. Поднялся шум. Полиция избивает, преследует людей. Стихает. Ночью люди в основном спят в укрытии. Мы мечтаем раздеться и лечь в постель. В укрытии холодно, лежать тяжело. Кругом визжат мыши. Даже здесь оказались «аристократы», которые умудрились оборудовать для себя мягкое спальное место. Мама ушла в рабочую бригаду. Может быть, там удастся получить желтое удостоверение. Между тем вечером издан приказ, что владельцы белых удостоверений должны срочно идти в предназначенное для них второе гетто. Пришло время переселяться нашей улице Шавлер. Мы чувствуем, что во второе гетто не надо идти. А пока что опять пакуем узлы, количество которых во время беспорядков продолжает уменьшаться. Наш двор заполнен людьми с тюками. Полицейские подгоняют нас. Запуганные люди понимают, что идти они не должны. Я понял хитрость убийц. Однако еврейская полиция стоит в стороне и следит за тем, чтобы мы шли, ведь Мурер[22] заверил всех, что в гетто будет еврейский совет, и люди верят в это и слепо идут.
Идем с узлами. Говорю отцу, что надо прорваться через полицейских на улицу Шпитол, ведь мама не знает где мы. Пробираемся по улице Шпитол к знакомым. Дядя ушел во второе гетто. К вечеру с пустыми руками возвращается мама. Мы беспокоимся, мало спим. Не знаем, как быть дальше. У людей в комнате есть желтые удостоверения. Я с завистью смотрю на их — спокойствие, на их безопасную жизнь. В этом доме живет полицейский. Он хвастается, что еврейской полиции удалось за три часа переместить около 600 семей. Мурер доволен. Так они обеспечили «порядок» в гетто.
На следующее утро людей опять погнали во второе гетто. Мама пошла на работу в бригаду. Днем движение ко второму гетто прекратилось. В том гетто стал осуществляться страшный замысел. Опять второе гетто стало ловушкой для слепо верящих евреев. Я не мог забыть дядю, который пошел туда. Мы всё время были вместе, и вдруг расстались. Даже не попрощались. Мы повернули направо, он — налево, в западню. К вечеру мама опять вернулась с пустыми руками. Она сказала, что в гетто постоянно проводят облавы.
На следующий день я встретил брата Касрилке Краузе[23]. Он остался один. Его мать, сестра и сам Касрилке ушли во второе гетто. Он был совсем один, не знал, что делать. У него не было ни вещей, ни денег. В — я встретил маму. Она принесла желтое удостоверение, которое гарантировало право на жизнь. Я перешел в группу более-менее спокойных людей с этими удостоверениями. Получили от дяди письмо из второго гетто. Они там сидят в укрытии. Уничтожение второго гетто продолжается, не ослабевает. Здесь, в гетто, стало очень тревожно. Каждый день отсюда убегают небольшие группы людей с маленькими узлами. Бегут, куда их несут ноги, в Белоруссию, в деревни, к неевреям. Светает. Владельцы желтых удостоверений вместе с семьями покидают гетто. Вскоре мертвая тишина опускается на маленькие улочки. Люди бегут в укрытия. Мы берем небольшие узлы и присоединяемся к потоку счастливчиков, уходящих из гетто. С нами идут кузины, вписанные в наше удостоверение. День выдался облачный, на улице темно. Идет мокрый снег. Очень долго добираемся до ворот, потому что там инспекция подвергает всех строгой проверке. Многие вокруг нас плачут — переживают за судьбу родственников, остающихся в укрытиях в гетто. Пожилых людей, которых вписали в удостоверения как родителей, не выпускают за ворота. Бабушка не может идти с нами. Мы в отчаянии. Теперь никому не разрешают вернуться в укрытие, расположенное во дворе. Люди оказались плотно прижатыми к внутренней стороне ограждения. Что делать? Тем временем поток людей стал двигаться. Наша группа проходит ворота. Быстро прощаемся с бабушкой.
Рудашевский с бабушкой и сёстрами
Навсегда! Убегаем, чтобы спасти себя, а ее бросаем одинокой посредине улицы. Никогда не забуду две умоляющие ладони и глаза, просящие: «Возьмите меня!» Мы покинули гетто. Оставили его, чтобы бешеные литовцы могли ворваться на незащищенные улочки. Идем к воротам — масса столпившихся особо отобранных людей, убегающих от ближайших родственников и оставляющих их на милость Божью. По обеим сторонам шоссе стоят немецкие офицеры. Они гонят нас, не дают останавливаться. Пропускной пункт у шлагбаума. Нескольких пожилых людей швыряют в соседние охраняемые ворота. Мчимся дальше. Наши удостоверения проверены. Литовские офицеры подталкивают нас к воротам. Они поднимают резиновые дубинки и гонят избранных людей к жизни…
Мы уже на улице. Видим палачей. Наши сердца бешено колотятся. Отряды литовцев окружают гетто. Очень скоро они проскользнут внутрь. Нам предлагают на выбор: идти в ремесленные бригады или во второе гетто. Небольшие группы евреев, как стада, сбившиеся с пути, заполняют улицы. Движемся посреди улицы. Машины пролетают мимо, обдавая нас грязью. Мы с мамой идем в бригаду «швейной мастерской»[24]. Проводим там целый день. Сижу, смотрю на сытых, довольных немцев, расхаживающих взад-вперед; на нервничающих еврейских работников, ожидающих своих родственников, оставленных в гетто. Рабочие предлагают немецким жандармам деньги за освобождение оттуда братьев, сестер, родителей. Вечером идем во второе гетто. Там встречаем дядю. Больше недели, находясь здесь, он не выходил из укрытия в маленькой комнате, забаррикадированной буфетом. Мы расположились на стульях в доме, где он живет. Замерзли и устали. Мама плачет. Мы бросили бабушку и не можем это забыть. С тяжелыми сердцами ложимся спать на новом месте.
Улочки второго гетто полны людей. Обсуждают последние новости в первом гетто. Говорят, что во время свирепой облавы[24a] были обнаружены многие укрытия. Сотни людей изгнаны из гетто в Лукишки. А тем временем хозяин швейной мастерской Вайскоп[25] занимается делом. Он идет вместе с немецкими жандармами и за большие деньги освобождает людей из тюрьмы.
Брожу по улочкам второго гетто, улочкам гетто прежнего Вильнюса. Никогда они не были такими опустошенными, разоренными, как теперь. Двор старой синагоги разгромлен. Под ногами разбросаны филактерии, религиозные книги, обрывки бумаг. Всё во втором гетто разрушено, сломано, заброшено. Всё пропитано отчаянием вырванных отсюда людей. Над старинными улочками гетто нависает слово «Понары». После трехдневного пребывания во втором гетто возвращаемся к воротам первого. Нас не останавливают. Здесь всё разрушено. Перевернутые двери, вырванные полы. Мы вернулись домой. Везде полное разорение. Выходящие из укрытий люди как трупы, бледные, грязные, с черными кругами под глазами. В течение трех дней они лежали в забаррикадированных ямах и подвалах. Бабушки нигде нет. Дом полон стонов и криков. Я убежал из дома. Хожу по улочкам. Боль и обида сжигают меня. Мы как овцы. Нас убивают тысячами, мы абсолютно беспомощны. Враг силен, хитер, он планомерно истребляет нас; мы пали духом.
Евреи обязаны жить в кварталах, соответствующих их рабочим бригадам. Мы тоже должны перейти в «швейный» квартал. Понемногу жизнь «приходит в норму». Горстка выживших евреев начинает привыкать к новым обстоятельствам. Родители работают, а в доме «хозяйкой» становлюсь я. Научился готовить, мыть полы. Так провожу время. Вечером иду встречать родителей. Из города возвращаются группы озлобленных еврейских рабочих — результат свободного труда на эксплуататоров. Серые массы потоком вливаются в ворота.
Из города на территорию гетто запрещено приносить еду. Еврейские рабочие нашли выход: контрабандой проносят необходимые продукты спрятанными под одеждой. В воротах их обыскивают и, если находят, всё отбирают. Фактически эту «заслуживающую уважения» работу выполняет еврейская полиция. С приближением зимы появляются новые ежедневные заботы: нужны теплые вещи, дрова. Вместе с зимой появляется новый вид удостоверений. Розовые семейные удостоверения могут получать исключительно члены семьи обладателей желтых сертификатов. Положение усложняется. В конце декабря прошла новая облава — и несколько сотен людей были вырваны из гетто.
Морозный день. Нам запрещено ходить по улицам. По домам шастают литовцы и забирают тех, у кого нет розовых удостоверений. Сидим дома и через окно видим, как людей ведут на смерть.
После этого опять наступило затишье. Нагрянула суровая зима. На рассвете иду стоять в очереди. Еще темно. Улочки стынут от холода. Еще не рассвело, и на стенах видна тень от вереницы стоящих людей.
Весь день занят по хозяйству.
К вечеру я иду встречать родителей. Уже темно. Возвращаются окоченевшие от холода, покрытые снегом еврейские рабочие. Уныло качается фонарь над воротами гетто, освещая падающие снежинки, литовцев в меховых шубах, обыскивающих еврейских работников. Брожу по улицам гетто. Очень холодно, все торопятся. «Свеча, кому нужна свеча?» Мальчишка бежит по улице, дрожа от холода[26]. Всё печально в гетто. Какие мрачные дни! Не вижу никого из приятелей. Серая рутина жизни гетто разъединила нас.
Единственным утешением теперь становятся последние новости с фронта. Здесь мы страдаем, но там, далеко на востоке, Красная Армия начала наступление. Советские войска заняли Ростов, нанесли удар из Москвы и продвигаются вперед. Всё время кажется, что вот-вот придет освобождение.
(продолжение следует)
Примечания
1. Пионеры («левеллеры»), в СССР — члены единой организации учащейся молодежи, существовавшей под началом комсомола (молодежной коммунистической организации) и действовавшей под руководством Коммунистической партии. Деятельность и обучение пионеров обычно проводились в группах по 10 человек (десятках), как в скаутском движении.
2. Верки — популярное место летнего отдыха под Вильнюсом; туда можно было добраться на лодке по реке Вилии.
3. Габик Хелер — близкий друг автора дневника. Единственный сын учителя истории доктора Мойше Хелера (см. комм. 85), умершего в период ликвидации гетто. По-видимому, Габик тоже вел дневник. В архивах Яд-Вашема (№ 2–23 — Е, портфолио Качергинского) можно увидеть копию его записок, охватывающих период с 4 февраля по 22 сентября 1943 года.
4. Книга «Герой в цепях» — адаптация для юношества хорошо известной книги Виктора Гюго «Отверженные». Эта адаптация на идише под названием Der Giber in Keytn дважды издавалась в Варшаве — в 1924 году (в публикации Шимина) и в 1937 году (опубликовано М. Гольфарбом).
5. Маленький Гаврош — уличный беспризорник в «Отверженных». Помогал повстанцам в боях на баррикадах и был убит.
6. Сора Волошина-Каливац, родственница автора, в школе сидела с Ицхоком за одной партой. Именно она после освобождения города нашла дневник. Член ФПО (Партизанской организации Фарейникте) — объединенной партизанской организации, созданной в Вильнюсском гетто в 1942 году. В нее входили сионисты, бундовцы (еврейские социалисты) и коммунисты (Яков Глатштейн, Израель Кнокс, Самуель Маргошес, Мордехай Бернштейн, Ада Б. Фогель, другие единомышленники. (Антология литературы Холокоста. Филадельфия, 1969, с. 398, 399). Она одна из немногих пережила Холокост; живет в Израиле. В дневнике Рудашевский упоминает своего дядю, брата матери и отца Серке, Арна Волошина (исполнительного директора ежедневной газеты Vilna Tog («День Вильнюса»)) и его жену Зельду. Родители Серке и ее сестра Шуле погибли.
7. Пригород Вильнюса по пути в Понары.
8. Здесь автор пишет о вступлении советской армии на территорию Литвы 15 июня 1940 года. В ту же ночь литовский режим и руководители литовской армии бежали в Германию. 21 июля литовский парламент провозгласил образование Советской Литовской Республики. 25 августа 1940 года Литва присоединилась к Советскому Союзу.
9. Мире Бернштейн — внучка лидера еврейских социалистов Арна Либермана, преподавала в реальной гимназии (европейская школа, соответствует средней школе или двухгодичному колледжу, с акцентом в большей степени на современные предметы, чем на классические). В период Советской Литовской Республики была директором этой школы. Вдохновенный педагог, инициативный член ФПО, в последние годы жизни активно участвовала в коммунистическом движении. По словам доктора Исроэля Рубина, приведенным в Lerer-Yiskor Buc, Мире помогала этому направлению в надежде, что оно поддержит восстановление культуры идиш в целом и, в частности, школы идиш. Должно быть, тогда ей казалось логичным, что только их сосед, советская Россия, может предложить евреям, находящимся под игом нацистов, единственно возможный источник спасения в их отчаянном положении, как в физическом, так и в культурном отношении. Мире Бернштейн погибла на войне. Ее очень уважали, любили и боготворили ученики, «чистый образ еврейского идеалистического учителя в Вильнюсе» (Марк Дворжецкий. Yeruschalayim D’Lita in Kamf un Umkum (Иерусалим Литвы, борьба и истребление. Париж, 1948, с. 266–267)). Авром Суцкевер увековечил портрет учительницы Мире в своей знаменитой поэме «Учительница Мире», опубликованной в его Poetishe Verk (ТельАвив, 1963. Т. 1, с. 307–309). Она была написана в Вильнюсском гетто 10 мая 1943 года. Подробности жизни Мире Бернштейн приведены в Lerer-Yiskor Buk (Мемориальная книга учителей. Нью-Йорк, 1953–1954, с. 57–59).
10. Красные галстуки, которые пионеры завязывали вокруг шеи, — это атрибут пионерской формы.
11. Литовские фашисты на службе у гестапо. На языке гетто их называли ловцами, т. е. похитителями. У них были помощники — мальчишки, которые на улицах и в домах шпионили за евреями, прятавшимися в укрытиях. За каждого схваченного еврея из списка на уничтожение ловец получал 10 рублей.
12. В доме № 6 по улице Страшун находилось главное управление Юденрата (на немецком буквально: Совет евреев, еврейская администрация, в период нацистской оккупации ответственная за все происходящее в гетто; см. Дворжецкий, с. 41 и далее). «Именно сюда придут все, кто захочет пойти работать в надежде получить удостоверение. Будут заглядывать любопытные, чтобы узнать, какие новые дьявольские декреты обнародованы. Здесь с них будут брать деньги и золото в счет податей, сюда будут приходить немцы с „приглашениями“ на работу… И здесь евреи будут спасаться во время облав (букв. „захватов“) на улицах…» (Дворжецкий, с. 39).
13. Глубоки, район в окрестностях Вильнюса, около 200 км к северо-востоку от города.
14. Этот приказ, касающийся идентификации евреев посредством желтых кругов, в центре которых расположена первая буква немецкого слова «еврей» (J), был издан военным комендантом Вильнюса Зенфенигом 4 июля 1941 года. Распоряжение менялось несколько раз. 2 августа окончательно был принят «знак» еврея — желтая звезда Давида спереди и сзади. Фотография этого указа встречается в дневнике Togbukh fun Vilner Geto («Дневник Вильнюсского гетто») Германа Крука (YIVO, Нью-Йорк, 1961, с. 15.)
15. «Первая грандиозная провокация». Так обитатели гетто назвали убийство 10 тысяч евреев Вильнюса 31 августа и в первых числах сентября. Правитель Вильнюса, гебицкомиссар, т. е. региональный комиссар Хингст, отъявленный массовый убийца, опубликовал провокационное сообщение, в соответствии с которым эта акция была расплатой за действия евреев, стрелявших в немецких солдат. Объявление также включало призыв ко «всем разумным людям» сотрудничать с властями. Фотография объявления Хингста есть в Bleter vegn Vilne (Страницы о Вильнюсе. Лодзь, 1947), а также у Дворжецкого, с. 316.
16. Понары, долина в 10 км от Вильнюса, место массового убийства евреев города и окрестностей. Их расстреливали, а тела потом сжигали на костре. Сейчас это место включено в состав национального музея Литвы.
17. Улицы исторического еврейского квартала Вильнюса, чьи обитатели были зверски убиты во время «грандиозной провокации» (см. выше, комм. 15), 6 сентября 1941 года стали местом создания двух гетто: № 1 на 29 000 евреев и № 2 примерно на 11 000. На следующий день был учрежден Юденрат.
18. Различные рабочие удостоверения (на языке гетто «shaynen») служили немцам средством контроля их растущей власти над евреями и содействия эффективному исполнению последовательности этапов плана уничтожения народа. Удостоверения разделяли общину, заглушали законное сопротивление евреев, порождали иллюзии. После выпуска «гарантированных» удостоверений погоня за ними полностью охватила все население гетто и отвлекала людей от поиска других средств спасения. Удостоверения часто меняли. «Желтые» удостоверения (в соответствии с цветом бумаги) выдавались профессиональным рабочим и характеризовались как дающие «преимущества жизни» их владельцам и членам семей. Не имеющие удостоверений были обречены на высылку в Понары или лагеря в Эстонии. Многие из тех, кто не имел удостоверений, прятались в «malines» (укрытиях) (см. комм. 19). Желтые удостоверения были выданы 3000 семей (примерно 12 000 человек).
19. В современном «Англо-идишском — идиш-английском словаре» Уриеля Вейнрейча (Нью-Йорк, 1968, с. 561 [232]) «maline» определяется следующим образом: «укрытие, главным образом, в созданных немцами еврейских гетто во время Второй мировой войны». В данном переводе «укрытие» служит заменой слова «maline».
20. Разделение еврейских жилых кварталов на два гетто было задумано для облегчения немецких действий по уничтожению людей. Профессиональные рабочие были сконцентрированы в гетто № 1, гетто № 2 предусматривалось для тех, кто не мог заниматься полезным делом. За время нескольких кровавых облав 28, 29, 30 октября 1941 года второе гетто было уничтожено (Дворжецкий, с. 136, 498). После раздачи «желтых удостоверений» их обладатели на несколько дней были переведены на территорию освободившегося второго гетто до тех пор, пока первое гетто не было полностью освобождено от всех не имеющих рабочих сертификатов.
21. Улица Вильнюса, идущая в направлении Понаров.
22. Франц Мурер, ответственный в канцелярии гебицкомиссара Хингста за положение евреев. Это был палач евреев Вильнюса и окрестностей. Он вселял ужас во всех обитателей гетто. Один из нацистских преступников, которые не были осуждены. Был оправдан присяжными в Австрии, и этот приговор вызвал решительный протест среди оставшихся в живых членов вильнюсской общины. (см. также Крук, с. 30; Дворжецкий, с. 317).
23. Касрилке Краузе — сверстник и сосед Рудашевского.
24. Немецкая мастерская, в которой работало много евреев. Швейная мастерская (по-немецки «Schneiderstube») считалась среди евреев «хорошим» местом работы.
24а. Буквально: «действие». В «Антологии литературы Холокоста» (с. 397) дано такое определение: «массовое выселение евреев для перевозки в концентрационные и/или лагеря смерти или в лагеря для ликвидации в газовых камерах».
25. Портной по профессии, директор «швейной мастерской», член правящей в гетто элитной группы. Благодаря своим связям с немцами ему удалось освободить из тюрьмы многих евреев. В июне 1943 года был расстрелян фашистами. У Крука (с. 170–171) дан словесный портрет Вайскопа, «короля гетто», всемогущего заступника и великодушного благодетеля.
26. Гетто испытывало суровые ограничения в снабжении электричеством. В течение многих часов дома были погружены в темноту. Поэтому свечи были очень востребованы и стоили дорого. Маленькая свечка стоила 15 рублей (Крук, с. 140, 151).
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/rudashevsky/
