(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)
Исмаиллы
Одним из бабушкиных «подвигов» был эпизод её поздней биографии, когда она пошла за меня «просить» у Министра просвещения Азербайджана. Я была одной из немногих, если не единственной, кто в нашей группе исторического факультета окончил университет с «красным дипломом», что означало исключительно на отличные оценки. В то же время я была единственной студенткой из нашей группы, не обладавшей должными связями (в Баку вместо слова «блат» мы употребляли «тапш», но суть дела от этого не менялась). Итак, меня отправляли в район Азербайджана на учительскую работу «по распределению». Всё это происходило в тот момент моей биографии, когда я была по уши влюблена в некоего молодого человека, которого притягивала Северная Пальмира гораздо более моих объятий, но разлуку с которым я болезненно переживала. К тому же, вне зависимости от непоименованного молодца, я просто не желала проводить пять лет молодой жизни, с 21 года до 26 лет, в провинциальной глуши. Лавры сельской учительницы, которые в своё время моя бабушка носила с гордостью, меня не только не прельщали, но отталкивали. Итак, моя бабушка, вооружившись партийной решительностью, отправилась на приём к министру просвещения, дабы объяснить ему, почему меня не надо посылать в район.
Представляю, как натешился министр, увидав напротив себя седенькую маленькую старушку (ей было тогда семьдесят шесть лет), решительную, как тургеневский воробей, и не более значимую в его глазах, несмотря на все свои былые заслуги, чем сия непримечательная пичуга. Но было и отличие: всесильный министр оказался непробиваемее Трезора, который, напомню, по случаю смутился и попятился. Исход был предрешён: в просьбе было отказано. Мне было предписано явиться по распределению в отдел городского образования города Исмаиллы. Бабушка заявила, что не отпустит меня одну, и декабристкой отправилась со мной в ссылку. Поглощённая своими переживаниями, я мало задумывалась, каково было моей пожилой бабульке сорваться с места в столь почтенном возрасте и поехать ухаживать за великовозрастной внучкой. Мы сняли небольшой домик у хозяев, которых нам рекомендовали. Домик состоял из одной комнаты, в которой мы спали, и верандочки, где стояла газовая плита, на которой бабушка готовила еду. Туалет был во дворе. Купаться мы ходили в баню. Суровые деревенские условия никак не сказывались на настроении моей бабушки: её огорчали мои слёзы и переживания больше, чем собственные неудобства. Моим делом была подготовка к урокам (уроки истории и географии с 4 по 10 классы), а в сферу быта, которой заведовала моя бабушка, я не вмешивалась. Вспоминая всё это, я вижу себя эгоистичным недорослем, не умевшим оценить жертвенность и трудолюбие моей замечательной героини. Бабушка взвалила на себя и дополнительную нагрузку: она помогала хозяйской внучке с уроками, причём относилась необыкновенно серьёзно к этому добровольно взятому на себя обязательству, как, впрочем, ко всему, чем бы ей ни приходилось заниматься.
Зимой я заболела. Простуда перешла в воспаление лёгких, а затем в долго не проходивший бронхит. Пережили мы вместе с бабушкой и небольшое землетрясение, давшее трещину не только в домишке, где мы жили, но и знаменовавшее перелом в моих планах на будущее. Помню, я лежала больная в кровати. Вдруг кровать подо мной затряслась. Последовал совершенно идиотский с моей стороны вопрос: «Бабушка, что ты такое делаешь, что у меня кровать трясётся?» Бабушка скомандовала, что при землетрясении нужно выйти на улицу, и мы, кое-как одевшись, выскочили наружу. Немного потрясло и успокоилось. Пятибалльная трясучка оставила трещину в строении, где мы жили. Из предосторожности легли спать одетыми. Лечение бронхита в исмаиллинской глуши успехом не увенчалось, и в апреле я отбыла в Баку. Моя же бабушка осталась в ссылке, не пожелав сразу возвращаться со мной. И я её утомила своим упадническим настроением, и помощь девочке Кямале с уроками была позарез необходима (а бабушка была человеком долга). Итак, моя дорогая бабушка оставалась в Исмаиллах до лета. Туда в марте через заснеженный перевал направился мой брат, поздравить её с днём рождения. Так, с бутылкой исмаиллинского вина и в компании с любимым внуком моя бабушка встретила своё 77-летие. Лишь летом отец извлёк героическую тёщу из места её вынужденной ссылки. Больница и бакинские врачи, а также хлопоты родителей возымели действие: я была освобождена от района, чей замечательный горный воздух никак не мог компенсировать нехватку светских развлечений и любовных приключений.
Фотография семьи начала 1980-х гг. Леонид, Вадим, Генриэтта, Лиана и Надежда
Братья
Своим близким и не только (вспомним девочку Кямалю, о которой только что шла речь) моя бабушка служила самоотверженно. Братья, старший, Володя, и младший, Саша, были предметом её гордости и любви всю жизнь. И Володя и Саша были младше Туси, и она их опекала, как могла. Круглощекого Сашу она вообще нянчила в детстве, а Володя был товарищем её детских игр и ревниво шпионил за сестрой, докладывая матушке: «А Туська ела сало», «А Туська с Фокиным под ручку шла», «А у Туськи заколка в волосах» и тому подобные наблюдения. Никакого хождения под ручку не было, а просто мальчишка полез в карман к Тусе за семечками, что и углядел её братец. И заколка была не из кокетства, объясняла мама, а потому, что ей так легче делать уроки.
Свадебная фотография молодого Володи без Гиты, вырезанной бабушкой
Шло время: Володя стал инженером-строителем. Велико было разочарование их матери Рахили, когда вместо престижного положения, в котором находился дореволюционный инженер, она увидела своего сына в грязных сапогах, усталым и замотанным, возвращавшимся вечером с очередного объекта. Этот образ был далёк от холёных инженеров её молодости, разъезжавших в пролётках и всем своим обликом напоминавших о высших сферах, недоступных для неё и её окружения.
Первым браком Володя женился на какой-то фифе, о которой семейное предание сохранило немногое. О ней было известно, что она была неряха, а также из глубины времён дошла её жалоба родственникам со стороны мужа: «Володя не знает, что мне нужна шляпка!» Её звали Ада, и Генриэтта в роли золовки не преминула съязвить: «Ну Володька, ты попал в ад!»
Второй женой бабушкиного брата Володи была Гита. Как потом выяснилось, Гита страдала эпилепсией. Тем не менее она родила двух замечательных детей, мальчика и девочку. Володя свою Гиту, без сомнения, любил и ценил, во всяком случае был верным супругом. Генриэтта же Гиту, мягко говоря, недолюбливала. Она была убеждена, что Гита испортила жизнь её Володе, что с ней ему невесело, а без неё он и приходить не хочет. Она не могла простить ей, что когда на старости лет Володя заболел (как выяснилось потом, смертельно, проблема — сердце), Гита оставила его одного и пошла навестить взрослую дочь. Володя умер, не дождавшись прихода медсестры, которая намеревалась сделать ему необходимый укол.
Горю и гневу моей бабушки не было предела! Она вырезала фотографию Гиты из семейных фотографий.
Годы спустя моя дочь смогла увидеть, как выглядела жена дяди Володи, только во взрослом возрасте. Бабушка на старости лет надоедала всей родне своими россказнями о Гите. Несчастная Гита, если смотреть объективно, вовсе не была плохой женой, и Володя прожил с ней совсем неплохую жизнь. Но объективность и взвешенность в чувствах не входили в реестр достоинств моей достопочтенной прародительницы. Если моя бабушка кого не любила, то тому, как говорили у нас в доме, лучше не жить!
Молодой Саша Бабиор с Верой
Саша служил в армии, дослужился до майора и демобилизовался, работая затем по хозяйственной части в той же армии. Его русская жена Вера также не пользовалась почётом. Поехав за солдатом Сашей в казарму, она потеряла уважение в глазах свекрови и золовки, но создала с ним в дальнейшем семью. Вера вскоре забеременела, и Саша женился на ней. Жили они не очень дружно. Но именно мать Саши, Рахиль, убедила сына не разводиться чтобы, по её словам, «не обижать сироту» (Верины родители умерли к тому времени).
Дядя Саша майор
Сашина старшая дочь Вика училась слабо, и ей иногда приходилось прибегать к помощи своей тётки, пользовавшейся авторитетом в педагогическом мире. То Генриэтта упрашивала педагога физики, который собирался «провалить» Вику, то заступалась за племянницу перед педагогом, который жаловался, что Вика смеётся на уроках и болтает. Вика с грехом пополам закончила 10-й класс. Она дружила с моей матерью, своей двоюродной сестрой. Конец этой дружбе положили два обстоятельства.
Первая серьёзная трещина пролегла, когда мама высказала Вике идею, не поступить ли той в техникум. Разразился скандал: как, Надя сама пошла в Педагогический институт, а считает, что мне надо в техникум! Я, выходит, глупее её!
Вторым и более серьёзным моментом было разногласие по пресловутому квартирному вопросу, который испортил не только москвичей.
Как следствие этих и других разногласий, сложилась патовая ситуация: Саша и его младшая дочь Тома ходили в гости к Сашиной родне, а к себе не звали. Сашина старшая дочь и жена перестали приходить к нам.
Бывало, Саша закажет моей бабушке испечь пироги с луком и капустой на 23 февраля, который в бывшем Советском Союзе превратился из надуманного государством праздника, Дня Советской Армии, в «мужской» праздник в противовес женскому дню 8-го марта. Бабушка — рада стараться для любимых братьев! — испечёт пирогов на дрожжах и приглашает их к нам. Дядя Володя, хоть и был инженером, но ему и в голову не приходило мастерить что-то дома собственноручно. Зато дядя Саша был безотказен. Помнится, как он помог нашей семье, когда надо было делать ремонт в отвоёванной квартире. Обливаясь потом в бакинскую жару, он долбил неподдающиеся стены для внутренней проводки.
Володя, единственный из семьи, мог возражать своей сестрице и критиковал её иногда. Ему дозволялось. Саша был на положении младшего брата, почти сына, и старшая сестра не просто командовала им, а следила, как он моет руки. Бывало, 60-летний Саша приходит после работы, заходит в ванную комнату помыть руки, а сестра-командирша стоит над его душой и следит, тщательно ли он моет: «А вот между пальцами не помыл!» — раздаётся критика.
Бабушка обожала слушать, как её братец Володя поёт старые студенческие песни под аккомпанемент моей мамы, своей племянницы, игравшей на фортепьяно. Среди его излюбленного репертуара запомнилась хулиганская «Колокольчики-бубенчики», которую, кстати, поют на тот же мотив, но с другими словами. А в дяди Володином варианте песня начиналась с приветного четверостишия, которое повторялось после каждого куплета:
Колокольчики-бубенчики
звенят, звенят,
об ошибках нашей юности
твердят, твердят.
Это было ночью лунной —
Повстречался с девой юной,
Глазки, ротик — красота,
Ну не дева, а мечта!
В эту деву я влюбился
И тотчас на ней женился,
И привёз её домой,
Деву с чудной красотой.
А наутро чуть проснулся,
И тот час же ужаснулся:
Что за ужас, что за сон —
Лежит холерный вибрион!
За ночь побледнели губы,
На столе лежали зубы,
Правый глаз лежал в стакане,
Эти штучки на диване!
Колокольчики-бубенчики
звенят, звенят,
об ошибках нашей юности
твердят, твердят.
Ещё одна хулиганская песенка в ритме танго из репертуара дяди Володи. Роль аккомпаниатора исполняла либо сестрица Идочка, либо племянница Надя.
Скажи, душа любезный, кто тебя
обидел?
Такой несчастный случай в жизни не
предвидел.
Когда застал тебя в объятьях
Арутюна,
Я сразу понял, что здесь строится
коммуна.
Тогда я тигром вспрыгнул на
окошко.
А ты к нему ласкалась, словно словно
кошка.
И Арутюн шептал: «Ещё, ещё
немножко».
Танцуй душа
танго.
Я увезу тебя на город наш
Сухуми.
Там будешь кушать ты шашлык, рахат-
лукуми.
Как королеву я тебя, душа
одену
И, как собака, буду сторожить
твой тело.
И, наконец, третья любимая песенка дяди Володи.
В гареме нежится султан, да, султан,
Ему счастливый жребий дан, жребий дан:
Сто жён, он может их ласкать.
Ах если б мне султаном стать!
Но он несчастный человек, человек,
Вина не знает целый век, целый век —
Так повелел ему Коран.
Вот почему я не султан.
А в Риме папе сладко жить, сладко жить:
Вино, как воду, можно пить, можно пить,
Он может утонуть в вине.
Вот если б папой быть и мне!
Но он несчастный человек, человек —
Любви не знает целый век, целый век.
Так повелел ему закон —
Пускай же папой будет он!
А я различий не терплю, не терплю,
Вино и женщин я люблю, да, люблю.
Чтобы всё это совместить,
Простым студентом надо быть.
В одной руке держу стакан, да, стакан,
Другою сжимаю тонкий стан, тонкий стан.
Танцуем вместе мы канкан —
Тут я и папа и султан!
Дядя Володя
Желающий да услышит неповторимый кавказский колорит этой песенки.
Позднее мои родители добавили свою студенческую песенку к этому репертуару. Песня пришлась по душе дяде Володе и он просил молодую пару её исполнять, деля с ними лавры домашних певцов.
Студенты все лентяи — знаем, знаем,
но всё же мы экзамены сдаём, сдаём.
Давай нальём полней бокалы, бокалы,
И снова на то озеро пойдём.
Там соловей в кустах поёт
И соловьиху к сердцу жмёт.
Сову там филин
Обнимает, прижимает,
зажимает,
Знай обманет —
И в жёны не возьмёт.
Там пьяный заяц
Ждёт лису.
Она давно
с бобром в лесу.
Дают там жизни
Зверь зверюшке,
Рак лягушке,
Кум куме,
Ванюша Нюшке,
Кто на лавке,
Кто под лавкой,
Кто на печке,
Кто под печкой,
Кто на ёлке,
Кто под ёлкой,
А мы на траве!
Второй излюбленной песенкой из репертуара моего батюшки была «Абараунджа». Смысл этого словца так и остался неизвестным, но песенка была заразительно жизнерадостной и исполнялась с восточным акцентом, в полуграмотной редакции, которую он некогда услыхал и с удовольствием воспроизводил.
По широкой улице Карапет идёт,
Рукой гладит бороду, песенку поёт.
Много стран объездил и нужда не знал,
Лучше город Тбилиси в мире не встречал.
Абараунджа, унджа, унджа, унджа, унджа ра-ра.
Лучше город Тбилиси в мире не встречал.
Встретил я красавицу и сказал ей: «Стой!
Ты мне очень нравишься — будь моей женой!»
Абараунджа, унджа, унджа, унджа, унджа ра-ра.
Ты мне очень нравишься — будь моей женой!
Будем жить счастливо и нужда не знать,
Будем, будем на базаре шнуркам торговать.
Абараунджа, унджа, унджа, унджа, унджа ра-ра.
Будем, будем на базаре шнуркам торговать.
Бабушка моя буквально расцветала от всеобщей радости и веселья. Песни, тосты, анекдоты, состязание в остроумии между её братом и зятем — всё было ей по душе.
Младший брат Саша не был силён по части ораторского искусства, но он был достойным ценителем кулинарных талантов старшей сестры. Любил вкусно поесть, что греха таить. Эта любовь отражалась и на его внушительных габаритах: не то, что поперёк себя шире, но близок к этому. Внушительную фигуру венчала лысина с жидким «заемчиком», пересекающим её экватором пополам. Летом он обильно потел и выпивал немеряные стаканы чая (мэхмэри, то есть бархатного, как говорят в Азербайджане). Помнится, приходит он к нам, и первый вопрос, вернее два вопроса подряд, неразделимо слепленные друг с другом, обращённые к его отцу Абраму: «Чай пил? Чай пил?» Бабушка «заводилась»: «Ну как же, ждали, когда сынок придёт, напоит чаем!» Но никто всерьёз не обижался. Чайпил-чайпил вопросы повторялись изо дня в день, словно следуя установленному ритуалу. За вопросами следовал обязательный ужин, собранный заботливой сестрой Тусей, а затем, разумеется, стакан за стаканом его величество чай, отливающий медью и горячий. Чем горячее — тем лучше для Саши. Сестрица его пила чай только из блюдечка: горячий чай обжигал её деликатное нёбо.
Дядя Саша
Кузены. Слева направо: Вика (Сашина дочь), Алик, Лева и Женя (Володины дети) и Надя
Дядя Саша умер от сердечного приступа в 1990 году, а в 1993 году мы уехали в Америку. Вскорости после нашего отъезда мы получили письмо от Сашиной младшей дочери Томы. Тома просила бабушку помочь им переехать в США, засвидетельствовав, что мать Томы, Вера, бабушкина невестка, на самом деле ей сестра. Последовал решительный отказ. Тома тяжело его восприняла, но моя бабушка была непреклонна в своих убеждениях и симпатиях. Мне было её жалко, но обманывать американские власти бабушка не собиралась ещё ради той, кто её десятилетиями не признавала!
Квартира
Отсутствие отдельной квартиры долгие годы удручало мою матушку. Наша прежняя кооперативная квартира была обращена в коммунальное владение и отвоевывание её обратно заняло двадцать семь лет.
Когда мои родители поженились, они сняли крохотную комнату у какого-то частника. «Как удобно!» — восторгался Абрам, дед моей мамы. «Руку протяни — шкаф, другую руку — холодильник». Отец отремонтировал своими руками эту конуру и сделал из неё, по их словам, «бонбоньерку». Из этой крохотной комнаты мать моя каждый день прибегала к своим родителям: так велика была её привязанность к ним, что она не мыслила оставаться в неведении относительно их дел. «Вот она опять пришла!» — не без удовольствия восклицал Аркадий, увидав на пороге дочь. Расставшись вечером, они встречались утром.
Мой отец работал тогда на заводе. Он стоял в очереди в райисполкоме на квартиру. Были перспективы и получить квартиру от завода. Но мысль о том, что её родители всю жизнь проведут с соседями, в то время как они будут жить со всеми удобствами в отдельном жилье, была для моей мамы непереносима. Возможность получения отдельной квартиры для молодой семьи была не использована.
Первый шаг к отвоевыванию жизненного пространства произошёл, когда умерла старуха-соседка. Дочь её, жившая отдельно, заявила, что если бабушка не выложит денег (10 тысяч), то она впустит в эту комнату многодетную семью, жившую в подвале. Пришлось срочно занимать деньги у всех, у кого можно было занять. Вся эта суета совпала с моим рождением. Теперь у моих родителей появилась комната, где они находились вместе со мной. Через два с половиной года к нам присоединился новорождённый братец.
Рано было, однако, торжествовать победу. Предстоял последний решительный бой за спальню, где жила соседская семья: муж с женой и двое детей. Муж и дети были вполне дружелюбны, но мать семейства, Шахназ, обладала несносным характером и неукротимым гневным темпераментом, внушавшим опасения всем, включая её домочадцев. Тем временем умерла моя прабабушка Рахиль, и Генриэтта захотела взять к себе старика отца, нуждавшегося в уходе. Так возникла идея обмена: соседям отдаётся полуподвальная отдельная квартира, а комната переходит в наше владение. Препятствием была прописка Вики. Она была прописана в квартире у бабушки и дедушки с тех самых пор, когда Саша со своей семьёй жил некоторое время у родителей. Годы спустя, Саша с женой Верой и дочерьми Викой и Томой поселились в отдельном домике. Чисто формальная прописка Вики в квартире Рахили и Абрама внезапно стала препятствием. Надоумила её на то, чтобы заупрямиться и встать в позу представительница совсем иного родственного клана, племянница Аркадия, Нина, дочь его старшей сестры, Ольги. Как гласит семейное предание, именно она нашептала Вике, чтобы та не соглашалась выписываться из квартиры её бабушки и дедушки. Ей-то что было за дело? Видимо, гены давно ушедшей в мир иной Фани Тимофеевны благополучно продолжили существование в её внучке и продолжали отравлять существование Генриэтте и её семье.
Но квартиру-то купила своим родителям моя бабушка ещё в 1920-е гг., по возвращении из Рыбинска в Баку, когда они ютились у сестры Руши. Подзарядившись упрямством от Нины, Вика не соглашалась выписываться: «Наде покупают квартиру, пусть и мне купят!» — был её довод. Её уговаривал дед Абрам: «Приходи ко мне жить. Будем вместе». Вика ни переходить к деду и ухаживать за ним, ни выписываться не хотела. Тогда дед Абрам буквально со слезами на глазах стал умолять внучку отказаться от прописки, чтобы он мог перейти жить к дочери, мотивируя тем, что ему, старику, было трудно жить одному. Но и слёзные уговоры деда не помогли, Вика упрямилась. Пряник сменили на кнут. Её отец Саша, разъярившись, нашёл нужные слова против непокорной дочери. Только после этого Вика согласилась выписаться из квартиры деда и бабки. Межродственные противоречия привели к частичному разрыву между семьями брата и сестры. Отношения испортились настолько, что, когда умер дед Аркадий, моя мать не пустила Вику, с которой она раньше дружила, и её мать Веру прийти и выразить соболезнования. Нине вход был тоже закрыт в наш дом. Впоследствии Саша и его младшая дочь Тома приходили к нам, а его жена Вера и дочь Вика нет. К себе Саша тоже перестал звать.
Вторым препятствием для отвоевывания квартиры было маниакальное нежелание Шахназ уходить. Бабушке стоило огромных трудов уговорить обменяться вредную соседку-азербайджанку. Вредюге Шахназ (мы её за глаза называли Шахназка) предстояло расстаться с одной комнатой. Взамен ей предлагалось получить отдельную квартиру. Но ей было обидно за несправедливость: ведь её соседи при этом обмене получат ах какую хорошую квартиру, которая, кстати, изначально им и принадлежала. Какое-то время зависть боролась со здравым смыслом, но последний победил, придавленный вдобавок гирькой выгодных условий договорённости. Не обошлось и без помощи более адекватного супруга скандальной Шахназ.
Теперь об упомянутых условиях договорённости, заслуживающих не одну строку в книге рекордов Гиннеса. Соседи получали отдельную трехкомнатную квартиру, первый взнос за кооператив (довольно внушительную сумму) и ремонт в квартире, естественно, за наш собственный счёт. Мой отец предложил сделать ремонт своими руками. «Ни в коем случае!» — воскликнула мама. «Она тебя тогда за мучает претензиями и придирками». Пришлось нанимать мастеров. Моя бабушка ходила каждый день, как на работу, следила за ходом ремонта. Каков же был её ужас, когда однажды, придя туда, она увидела подвал затопленным водой. Грунтовые воды возникли в подвале по необъяснимой причине, прозрачные и безжалостные. Бабушка почувствовала такое отчаяние, что, по её словам, готова была броситься в эту воду лицом вниз и захлебнуться. Но она этого не сделала. Как она потом говорила, мысль о дочери её остановила. Вся сила её отчаянья переплавилась в энергию, с которой бабушка черпала эту воду, неожиданно посланную капризною судьбой невесть за какие грехи. Воды ушли, исчезнув, «как сон, как утренний туман», будто только за тем и приходили, чтобы испытать титаническую силу воли моей бабушки.
Когда я и мой братец узнали, что соседи уходят, мы были немного разочарованы. Нам, детям, они не мешали. Мы жили беззаботно и в нашем райке нам нисколько не докучало присутствие посторонних людей. Зато радости моих родителей и наших стариков не было предела! Свобода! Наконец-то можно будет пользоваться ванной! (До освобождения квартиры ходили купаться в баню, так как ванная комната была в полном развале). Можно будет сломать перегородки на веранде, превращённой в кладовку, и обедать в светлом помещении, выходящем во двор!
Мои родители годами копили деньги, которые требовала наша квартира. Они были буквально обвешаны долгами. Словно Молох, квартира пожирала их средства: выкуп, стройматериалы, ремонт, мебель… Помню, как я с братом, словно со стороны (и не без иронии, признаюсь со стыдом), наблюдали за тем, сколько сил пришлось приложить моим родителям в обустройстве квартиры. Их поездка в Москву за мебелью была целой эпопеей. На смену старым этажеркам и допотопным буфетам пришла современная лакированная стенка по моде того времени, удобные тахты, прикроватные ящики для белья, словом, квартира приобретала более достойный вид, становилась типичным инженерно-учительским жилищем с книжными полками, достойными наименования домашней библиотеки вместе с книгами, её составляющими. И всё же было в нашем доме много уникального, сделанного своими руками. Детская мебель (помнится голубой крашеный слон для игрушек), собственноручно сотворённая моим отцом, гобелены его же работы, камин, выложенный кафельной плиткой, и многое-многое другое, что сделал мой отец. А потом пришло время, и всё это так тяжело нажитое добро пришлось оставить навсегда.
Двадцать пятая годовщина свадьбы Надежды и Леонида. Друзья Надежды, Надежда и Генриэтта. В глубине справа — бабушка Берта
Реестр оставленных вещей
Осталась там огромная кастрюля,
в которой плов варили, самовар
с медалями, старинный, меднобокий,
прабабкино наследие, картины:
с арбузом посредине натюрморт
и мой портрет (что в батике), и мебель,
отцом моим сработанная внукам,
и толстые большие словари,
учебники и сборники диктантов,
и репродукция, та, где Колумб
все спорил в окружении ученом,
Бог знает что доказывая,
(деду особенно она была мила);
большие полосатые матрасы,
что стеганы соседкою-старухой
(вначале мыла шерсть, ее сушила,
затем взбивала длинной тонкой палкой,
сидела на веранде и болтала,
все о своих рассказывая детях,
которым вовсе дела нет до нас,
а нам до них, но слушали зачем-то,
поддерживая длинную беседу);
оставлена соседка и веранда
(большая, застекленная, хоть окна
давно нуждались, видимо, в ремонте,
но не хватало средств, зато оттуда
был виден двор с акацией иссохшей
и сосенкой кривой, которой явно
был апшеронский зной не по душе).
Затем оставлен нами был базар,
язычески-обильный и пахучий,
с готовыми на шутки продавцами,
все как один нахальны, черноусы
и белозубы (такова порода);
еще оставлен нами был бульвар,
свидетель нашей юности тактичный;
кинотеатр оставлен «Низами»,
где мы толпились, жадные до зрелищ,
и в душных залах протекало время,
которое тогда мы не ценили.
Осталась там и школьная подруга,
и дом ее старинный, сыроватый,
колодец-двор и стертые ступени,
что выросли еще до революций.
Оставлены могилы стариков.
И гладит ветер столбики гранита,
а дождь нечастый горько слезы льет.
Чего нам жаль?
17 октября 1998 г.
Дом
Моим родителям и бабушке
с любовью и нежностью
Этот дом не поместье, где дух столетий.
Заурядный хрусталь в привозном буфете,
и Стендаля зачитан двухцветный томик,
и перо павлина в старом альбоме.
Здесь мой дед рассказывал мне про Ноя,
здесь готовили плов, борщи и жаркое.
Натюрморт простодушно заполнен арбузом,
и в ларце палехском лежит мезуза.
Семь слонов, что бредут друг за дружкой следом,
отражают бока в самоваре медном,
торжествуют мартовские нарциссы,
и гуляют голуби по карнизу.
Этот дом исчез, как будто и не был,
Атлантидой сгинул, стал быль и небыль.
Изначальнее «до» (и не только ноты),
для меня реальней, чем хлеб и кофе.
Дом упал легко, разлетелись карты,
и не пахнет прежним жильем apartment.
Мы ушли к другим городам и весям,
кто в душе ликуя, кто нос повесив.
Тут в накачанных мускулах киногерои,
тонконогие дивы, чьи груди вдвое
норм обычных, а спать нам некогда даже,
и сплошные сейлы, и дух продажи.
Эмигранты мы, это наша участь.
Мы опять сбиваемся в общность кучи.
И отрезана жизнь, как по шву порвалась.
И кто знает, сколько нам миль осталось…
Март 1994 г.
Опять о доме
Этот дом, который мой дед построил,
помнит множество драм и семейных историй.
Повелительные летели глаголы
моей бабушки грозной, директора школы.
Там ночами дрожало детское тельце,
в страхе: вдруг ее маму захватят немцы?
Днем — сраженья за скудный выбор игрушек.
Только перья летели из старых подушек!
Там мой дед в сердцах говорил «Холера!»
и носили галстуки пионеры,
и мороженой рыбе бывали рады,
и ходили покорно на все парады.
Там давали конфеты-подушечки к чаю,
за инжир и икру торговались отчаянно,
и смеялись так и так пировали,
словно ни болезней, ни горя не знали.
Там, где вход со двора — педиатр с терапевтом
врачевали усердно зимой и летом.
А под нами — художник, солидарно терпевший,
как отец мой чеканил по меди и жести.
А над нами сосед. Так орал «Добр-р-рый вечер-р-р!»,
что не трудно было свой слух искалечить.
Сирануш-музыкант с инвалидом дочерью.
Уважали, но больше жалели, впрочем.
Мне казалось, что мир этот будет вечен,
что всегда мне орать будут «Добр-р-рый вечер-р-р!»,
и соседи, и мы, и все мирозданье
сохранится в известном нам состоянье.
Но ушли в мир иной педиатр с терапевтом.
Их потомство рассеяно по континентам.
Умерла Сирануш с инвалидом дочерью
и сосед «Добрый вечер», и многие прочие.
Дом остался, правда, но это — стены.
Поколенья другие выходят на сцену.
Я слагаю стихи, пряду свою пряжу.
Все надеюсь, что кто-то спасибо скажет.
Мой далекий правнук или правнучка!
Для тебя работает авторучка.
Как бутыль в океан — вам мое посланье —
от прабабки клочок разноцветной ткани.
7-8 апреля 2009 г.
***
Я снова вспоминаю дом.
На кухонной стене картину:
арбуз и семечки на нём,
блестя наивностью старинной.
Что ныне мне в арбузе том?
Облупленное кресло. В нём
я сиживала у камина,
а рядом отчий друг старинный
смеялся, сидя за столом.
А синий бабушкин альбом,
сцепив застёжки из металла,
хранил портреты чьи попало,
наклеенные на картон.
Зачем из этого гнёзда,
какой стихией, чьим сознаньем
теперь я вырвалась сюда,
гоня вперёд воспоминанья,
как непослушные стада?!
Стихи обычно не комментируют, но не могу удержаться и не поделиться тем, что осталось за скобками. Ведь речь идёт о родительском доме, о нашем гнезде…
Натюрморт с арбузом мы не привезли. Давным-давно он был подарен моей бабушке учителем рисования и с тех пор украшал нашу кухню. Его дальнейшая судьба неизвестна. Дореволюционный самовар некогда принадлежал зловредной свекрови Фане и возможно поэтому, в отличие от меня, мама и бабушка расстались с ним без особого сожаления.
Старушка Сирануш Степановна жила на первом этаже в нашем подъезде. Она осталась одна после смерти дочери. В моей бабушке она нашла конфидентку и верного друга. Незадолго до смерти Сирануш посвятила бабушку в тайну её драгоценностей. Самым ценным из сокровищ был орден, усыпанный бриллиантами. Когда Сирануш умерла, слетелась стая родственников из Москвы и, возможно, ещё с каких-то окраин. Бабушка торжественно передала им завещанное той, о которой они и не думали заботиться при её жизни.
Синий бабушкин альбом, упомянутый в стихотворении, в отличие от его содержимого, конечно же, не пересёк океан.
Америка
«Как тебе удалось её вывезти в Америку?» — дивилась бывшая ученица Генриэтты Абрамовны, разговаривая по телефону с моей матерью. Матушка моя ответствовала: «Я ей сказала: не захочешь — повезу тебя, как мебель».
На самом деле, как ни странно, со стороны бабушки не было сильного сопротивления. Когда было принято решение нашей семьи об отъезде, бабушка может и попробовала возражать, но оставила поле сраженья, едва ступив туда ногой. Видимо, здравомыслие взяло верх, и моя бабушка почти безропотно стала перелётной птицей из стаи, устремившихся на запад. Москва была необходимым транзитным пунктом: надо было пройти интервью в посольстве и медицинскую комиссию. Гостя у дорогой сестрицы Идочки в Москве, бабушка высказала идею, подсказанную сестрой: остаться у неё жить. Крамольная мысль встретила энергичный отпор со стороны моей матушки. Если библейская Руфь сказала свекрови: «Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить», то моя мать сказала своей родительнице почти то же самое с точностью до наоборот: «Куда я пойду, туда и ты пойдёшь, и где я буду жить, там и ты будешь жить». И в самом деле: лучшего ухода и заботы, чем моя бабушка получала от своей дочери, невозможно представить. Она и писала об этом в своих воспоминаниях, перечисляя, что приготовила её Надежда на 94-летний день рождения матери: рубленую селёдку, фасоль, говяжью печёнку… Весь этот перечень трудоёмкой еды был и по вкусу моей бабушке, и усваивался ею хорошо: ведь она уже не могла как следует жевать и ей нужно было есть измельчённую пищу. Моя мама делала то, что бабушка любила, к чему привыкла и что готовила сама. Ей и в голову не приходило накупить полуфабрикатов или готовой еды. Мать моя готовила с двенадцатилетнего возраста, когда ещё бабушка пропадала целыми днями на работе, а ей хотелось, чтобы в доме был обед.
И вот мы в Америке. На маму пали заботы о двух старушках: своей матери и свекрови. Обе бабушки жили в квартире вместе с моими родителями, и это был очень непростой союз! Бабушка Генриэтта в присущей ей резкой и прямой манере критиковала бабушку Берту. Той было небезразлично неприязненное отношение, и всё по цепочке влияло на моего отца, который неизбежно вступал в конфликт с тёщей. Бабушка Берта уже находилась в состоянии полусумеречного сознания, и некоторые её поступки были не вполне адекватны. То она давала старую советскую трёшку, привезённую на чёрный день, моему отцу и просила его пойти за хлебом. Или жаловалась отцу, что её якобы обманули, заманив в Америку, и она лишилась своей квартиры. Однажды мои родители уехали на экскурсию на день. Тут бабушка Берта всполошилась и пошла выяснять, что случилось, к соседям внизу, то есть к маминой подруге Вере. Бабушка Генриэтта это увидела и вознегодовала, зачем другая бабушка, не спросив её, пошла что-то выяснять.
Условия новой жизни давались моей бабушке нелегко. Бразды правления домоправительницы были переданы её дочери, которая лучше ориентировалась в новой реальности. Бабушка утратила прежний статус командирши, сохранив командирские замашки и рассудочное здоровое мышление. Однажды она буквально выходила из себя, приказывая моей маме: «Иди к детям!» (имея в виду своих правнуков). При этом она упускала из виду, что она только прабабушка, а моя мать уже бабушка и сама знает, что и когда ей делать. Обидевшись, она говорила: «Ничего, скоро умру, и вы вдвоём останетесь». Она, как и мамина свекровь, были настолько тяжёлыми и непростыми подопечными, что я всерьёз подумывала, не тронулась ли умом моя мать. При встречах со мной она говорила только о двух бабушках: это была её главная тема и самая больная проблема. Враждебные выплески моей бабушки Туси привели к тому, что её дочь, приняв от неё подарок, золотую пластину с десятью заповедями, отказалась носить украшение. Она передала его мне, и я ношу его в память о бабушке.
В последние годы жизни у бабушки сильно испортились отношения с её прежде любимым зятем. Тому было несколько предпосылок. Ещё в Баку как-то во время большого застолья папа позволил себе не вполне уважительную реплику в отношении тёщи. Затяжным конфликтом между ними стал вопрос о кондиционере. Бабушка была недовольна этим приобретением. Ей никогда не было жарко и, по её словам, было достаточно воздуха. По этому поводу, кстати, у меня с ней тоже был конфликт, ещё до замужества, когда я спала с ней в одной комнате. Бывало, в удушливую бакинскую ночь я открываю дверь на балкончик. Бабушка, дождавшись, когда я усну, закрывает дверь, оставляя только форточку открытой. Но мы с ней по этому поводу не ссорились.
Другое дело кондиционер. Бабушка уверяла, что он имеет специфический запах, а она этот запах не переносит. Когда приходили гости, папа включал кондиционер, и моя бабушка демонстративно или нет (кто знает?) удалялась из комнаты. Следовали уговоры, увещевания. Кондиционер через какое-то время выключали, и бабушка возвращалась. Всё это нервировало моего отца. В эмиграции масла в огонь подливали и отношения между двумя бабушками, о которых я уже писала. Однажды она объявила, что папа с ней утром не поздоровался. Он уверял, что здоровался, но она не слышала. Слух у неё и в самом деле на старости лет испортился. Или она вдруг всполошилась и уверяла, что её зять выбросил её фотографии, которые она бережно хранила. Фотографии нашлись, но неприятный осадок остался. Жизнь её стала более мелочной и какой-то нерадостной.
Этическое начало в ней явно превалировало над эстетическим. Я не помню, когда б она взяла в руки какой-нибудь роман или сборник рассказов, не говоря уже о стихах. Книг она не читала, а больше журналы и газеты. Ещё в Баку, бывало, у неё на прикроватной тумбочке образовывалась гора из газетных вырезок. Когда мама покушалась на эту стопку, бабушка немедленно возражала, что прочтёт статьи при первой возможности. Она любила Татьяну Тэсс с её душеспасительными статьями, уважала Игоря Кириллова и Владимира Балашова. У неё находились запасы терпения слушать речи Брежнева, на которого никто из её родни и знакомых смотреть не мог без ухмылки. Она оправдывалась тем, что слушать легче, чем читать (а кому, кроме неё, приходило в голову читать их?). В отношении телевизора она была почти всеядна: я не помню случая, чтобы она забраковала какую-нибудь передачу, кроме, пожалуй, спортивных.
Хотя бабушка справляла еврейские праздники, как и её родители, но не была религиозной. Так, например, чисто по-еврейски она верила, что покойники могут влиять на земную жизнь: они ближе к Богу и могут помолиться за своих близких. Уже в Америке она голодала на Йом Кипур и зажигала свечи йор-цайт в память об умерших. Также постилась перед поездкой на кладбище. Уже в Америке она стала черпать знания об иудаизме из журнала «Алеф», но в целом была к религии безразлична. Живи она в Китае, ей был бы близок культ предков.
Благодаря журналу «Алеф», бабушка открывала для себя неизвестные страницы истории страны, где прошла её жизнь. «Я этого ничего не знала» — делилась она с дочерью. Немудрёно! Где ей было просвещаться и откуда брать эти сведения? Сознательно или без, живя в Союзе и уйдя на пенсию, она ограничивала свой мир кухней, детьми и телевизором. Уже в Америке узнавала подробности о сталинских репрессиях, разгроме еврейского антифашистского комитета, истории образовании государства Израиль и о многом другом, до чего ей прежде было недосуг докапываться.
Любимая сестра Идочка приехала в гости. Баба Туся её не отпускала от себя, хотя той было интересно повидать Америку и кое-что услышать помимо рассказов о том, что она и без того знала наизусть. Бабушка обижалась, что дочь забирает её любимую Идочку и везёт её куда-то на экскурсии и прогулки. Моя мама в ту пору, находящаяся между своим мужем и двумя больными бабками, чуть не сошла с ума. Она беспрерывно говорила о них и домашних конфликтах. Я её выслушивала и ничего не могла поделать, занятая маленькими детьми, учёбой, работой. Моя мама помогала мне и с детьми тоже, своими внучками.
Баба Туся принимала полноправное, насколько позволяли ей силы, участие в развитии и воспитании своих правнучек. Единственный педагогический провал она испытала, когда обучала русской грамоте младшую правнучку. Когда та заупрямилась, моя бабушка выставила малышку за дверь спальни и сказала моей маме: «Ты её ещё узнаешь!». Так некогда её мать, моя прабабушка, разглядела зёрна бунтарского характера в моём маленьком братце. Что за провидческий дар у прабабушек и откуда у них это знание, которое оборачивается правдой позднее?
Она оставалась верной себе: великодушной и щедрой по-прежнему. Как-то прочитала в русской газете о тяжёлой болезни одного молодого человека. Незамедлительно откликнулась и попросила дочь послать деньги на его лечение. Душа её могла сострадать и сопереживать в старости так же, как и в молодые годы. Она часами сидела у постели дочери, поправлявшейся после операции, чуткая к любым нуждам больной. А как она могла ругать себя! Проклятия сыпались градом на собственную голову при любой оплошности, катастрофические последствия чаще всего ограничивались кухонными стенами. «Дура!», «Идиотка!» и далее в том же обличительном духе. Помню, грянула перестройка, и впервые неподготовленный к мыльным операм наш зритель следил, разинув рот, за злоключениями кудрявой Марианны и избалованного Луиса Альберта из мексиканского сериала «Богатые тоже плачут». Бабушка была в числе постоянных зрителей и этого, и последующих сериалов, которыми русское телевидение запичкивало наших стариков.
Вместе с любимыми правнучками моя бабушка сидела у телевизора и смотрела латиноамериканские мыльные оперы с русским переводом. «Дай в морду!» — азартно подбадривала она какого-нибудь героя, близко принимая к сердцу злоключения незадачливых влюблённых. Мексиканские сериалы падали на благодатную почву, взрыхлённую прежним жизненным опытом. И как награда — живой интерес и соучастие в судьбе любимых персонажей, а параллельно — обретение подружек в своих правнучках, сопереживательниц бесконечного действа. Вот уже поистине — старый что малый!
Потом пришло время, когда начались проблемы с процессом еды: пища стала попадать в лёгкие. Внук её любимых и почитаемых соседей, бывший хирург Саша Розин, живший в Бостоне, в присущей ему безапелляционной манере, свойственной его профессии, сказал по телефону моей маме, что это близящийся конец. Но моей матери трудно было поверить в то, что мог определить беспощадный анализ хирурга. 8-го февраля 2000 г. бабушка не проснулась. Она хотела дожить до девяноста пяти лет, но оказалось, что не суждено. Моя бабушка, Генриэтта Абрамовна Бабиор, умерла во сне, как праведница. Бог пощадил её и не дал ей пережить смерти её любимых сына и внука, происшедших через четыре года, не дал ей знать о страданиях, выпавших на долю её семьи. Бескорыстная и великодушная, не знавшая удержу ни в любви, ни в гневе, меньше всего думавшая о том, будет ли она отражена в чьих-либо воспоминаниях, великая труженица ушла, оставив светлую память.
После ухода
Странно после того, как она ушла, образ моей бабушки стал вырастать в моих глазах. Чем дальше отодвигалось прошлое, тем отчётливее её небольшая фигура приобретала духовную высь и стать, наполняясь загадочностью при всей кажущейся простоте. Помнится, мы сидели с ней бок о бок, и я с её слов нарисовала генеалогическое древо бабушкиной родни. Но сколь многое было недосказано, невыспрошено!
Я с ужасом поняла, что сейчас уже поздно, невозможно узнать многое у той незнакомки, что ушла навеки. Что заставляло её вставать с раннего утра и ложиться позднее всех, непрестанно работая на благо своей семьи? О чём она мечтала в юности, о чём горевала на старости лет? Наконец, в чём была внутренняя драма моей бабушки, в чём был трагедийный стержень её жизни, осознанный или не осознанный ею?
Нет ответа! Мы думаем об исторических личностях ушедших эпох, не задаваясь вопросами о том, что происходит в душах самых близких нам людей. Читаем книги, смотрим фильмы, проникаясь иллюзорным пониманием чужих судеб и трагедий, а тем временем трудноразрешимые загадки таятся под знакомой оболочкой родных людей. Меньше всего, однако, моя бабушка походила на таинственно-непроницаемую героиню. Её безапелляционные суждения и прямые, как топор, высказывания, летели направо и налево. Казалось, моя бабушка была открыта, откровенна до крайней степени. И всё же, когда она ушла, остались вопросы. Вопросы, которые я могла бы задать и не задала в силу душевной лености, невнимательности, просто потому что не догадалась. Казалось, что она будет всегда и не было ощущения неотложности дознания? Сейчас мне представляется, что я иду по эскалатору, движущемуся в противоположном направлении, пытаясь сохранить остатки прошлого, его краски, блекнущие под беспощадным светом каждодневности.
Единственный прямой первоисточник — мемуары из разлинованной тетрадки, но они отражают её внутренний мир в той слабой мере, в которой она вообще занималась собой. Характер, так хорошо знакомый, прочитывается в них. Позитивизм восприятия, перечень фактов и пренебрежение к их отражению в сознании, тому, что она считала «философией». Типичный экстраверт. Не думаю, что моя бабушка задумывалась о стиле как своего жизнеописания, так и любой печатной продукции, попадавшейся ей на пути. Её равнодушие к этому вопросу находилось в соответствии с отменным безразличием к чужому взгляду. Естественно, ей было небезразлично, как выглядит она в глазах окружающих, но бабушка воспринимала чаще всего это мнение как позитивное, выводящее её примером добросовестности, честности, трудовой морали. Разумеется, она могла сочувствовать и сострадать, но её сопереживание было почти детским в том смысле, что ей было трудно представить себя на чьём-то месте, проникнуть в лабиринт чужой мысли, чуждого ей менталитета. Всю жизнь моя бабушка делилась мнениями и раздавала моральные оценки совершенно свободно, не озадачивая себя головоломками. Ей достаточно было уяснить для себя какую-то одну причину переживаний близкого человека для объяснения череды его поступков или настроения. Так, она объясняла в своё время плохое настроение моей мамы переживаниями за её сына, моего брата. Такое объяснение было верным, но слишком прямолинейно-односторонним, чтобы прояснить сложную гамму чувств самого близкого ей существа. Бабушкины объяснения чужой мотивации можно было бы сравнить с тем, кто б взялся играть сложное фортепьянное произведение одним пальцем. Всё, что не укладывалось в рамки привычных представлений, относилось к категории «сумасшедший» или «психическая». Годы спустя я, случается, ловлю себя на этом же соблазне: объяснить безумием все выходящие за рамки стереотипного поступки окружающих.
В преклонном возрасте переживания и заботы о близких не оставили мою бабушку, но как же она нуждалась в слушателях! Каждая home attendant становилась желанным конфидентом, на которую изливались подробные рассказы о прошлом, о незабываемых происшествиях, сопровождавших карьеру нашей героини.
Конечно же, она не была бездумным роботом, запрограммированным Всевышним, но было в ней нечто от стойкого оловянного солдатика: при любых обстоятельствах жизнь должна продолжаться, обед должен стоять на плите, дети накормлены, соблюдены порядок и чистота в доме. Чувство долга было у неё в крови — не случайно так часто фигурировало в её речи слово «должна», вплоть до «должна пообедать». И не случайно ей было не свойственно декларировать свои желания: «хочу то или это». Её личные потребности были сведены до минимума. Сейчас я не помню, говорила ли бабушка мне слова «я тебя люблю». Малышей бабушка называла «цаценька», а к взрослым обращалась по имени, без сюсюканья и ласковых словечек. Ещё менее ей свойственно было говорить слова любви, хотя любовью и заботой была проникнута вся её жизнь. Наши противоречия и её обиды на меня (а таковое иногда случалось) улаживались быстро. Подойду, обниму её за плечи: «Баб, а баб? Бабчик, ну не сердись!»
Были у неё любимые фразы-контрапункты. Ей говорят, что кто-то тянет непосильную ношу, а она в ответ: «Раз делает — значит может». Когда кто-то умирал, то знакомые выражали соболезнование близким. В её сознании стоика было по-другому: «Жалеть надо не живых, а умерших». И ещё она любила говорить: «Быстро хорошо не бывает» — девиз, выдающий её основательную добросовестность.
Понимала ли она меня? Не в большей мере, чем я понимала её. Мы жили в разных мирах, хоть и принадлежали к одному и тому же узкому семейному кругу. Бабушка была полностью земным человеком, находилась в сфере бытийно-событийной, в то время как я постоянно отталкивалась от этого мира, устремляясь в неведомые дали: то стихи, то любовные романы, и не только бумажные. До моего замужества мир мой был сосредоточен на самой себе: не о ком было заботиться, не за кем ухаживать. Напротив, бабушка моя с самого детства была неутомимой материнской помощницей и продолжала заботиться о своих домашних всю жизнь. Накормить и выстирать, вылечить и научить, прибрать и приготовить — это были глаголы её жизни, её императивы, которые двигали её вперёд день ото дня, и она, нагружая себя до предела, повиновалась своим, никем ею не внушённым заданиям, беспрекословно. Мне было не до того, чтобы перенимать навыки ведения домашнего хозяйства. Задания ограничивались только поручениями: сбегать купить хлеб либо убрать в квартире, чтобы маме не надо было этим заниматься. Только когда я собралась замуж, властная бабушка, не терпевшая конкуренции на кухне, усадила меня за стол в галерее и продемонстрировала мне, как надо разделывать курицу. Что ж, урок я усвоила, но всё равно мне было далеко до бабушкиных кулинарных и хозяйственных умений. Я выжимала бельё не так, как она, и застилала постель не так, как меня учили. Бабушка нашла объяснение необучаемости и потусторонности, свойственным моему брату и мне. «Это такие люди» — сказала она своей дочери. Так это выражение и застряло в нашей семье, не объясняя, а скорее обозначая расхождения между поколениями. «Это такие люди»… Меньше всего я хотела бы нарисовать портрет святой. Героиня моего рассказа была, случалось, груба и резка, взрывчата и невыдержанна, тщеславна (на старости лет она любила рассказывать о своей работе на посту директора школы любым собеседникам, кто попадётся под руку!).
На старости лет у неё на коже появились небольшие наросты, которые дерматолог снимала жидким азотом. Эти наросты были проявлением старческого рака кожи. Я, предотвращая неловкость, рекомендовала как-то бабушке воздержаться от поцелуев родни. Бабушка обиделась, по-ребячески не понимая, что кому-то может быть неприятен поцелуй человека с проблемной кожей. Пришлось просить прощения, а потом, после её ухода, корить себя за ненужное замечание.
Удивительным образом всё же, как ни тяжела была порою её жизнь, героиня моего рассказа Генриэтта Бабиор несла свою ношу без жалоб и негодования, почему именно на её долю выпали те или иные трудности или заботы. Она была лишена зависти и никогда не сравнивала свою жизнь с чьей-либо другой. Кажется, её не посещал вопрос о том, довольна ли она своей жизнью, своим местом, своим призванием. Она была безгранично предана своей семье, а работой учителя гордилась с молодости, не представляя участи выше и почётнее. Потому и дочь свою не отговорила от этой тяжёлой профессии, а напротив, с удовлетворением восприняла сделанный ею выбор в пользу педагога русского языка и литературы.
Я искренно усматриваю в характере моей бабушки героическое начало. Тому способствовал элемент аскетизма её натуры вкупе с личным бесстрашием и жертвенностью. Я понимаю, что читатель усомнится в наборе высоких слов. Но я бы не взялась писать о моей бабушке, если б не считала её характер удивительным и необыкновенным. Маленького росточка, хлопотливая, как пичужка, она казалась слитой с прозой жизни и вбитой в колею задач жизнеустройства так крепко, что никакие высокие материи или, как она сама говорила, «небесные апельсины», о коих, по её мнению, задумывалась её внучка, не способны были свернуть её здравый смысл и энергию с выбитого многодневными трудами и усилиями и заботливо проложенного русла.
Она была как все и не как все. Типичная представительница своего времени и века, но в то же время уникальная, неповторимая. Одна-единственная в своём роде. На её долю выпали лишения и трудности, утраты и радости, и она сражалась с жестокими бурями житейского моря изо всех сил, как могла. Но то, в чём была её особенность, бабушка не осознавала, как глазу не дано увидеть себя, разве что в зеркале. То, чем она гордилась и считала присущим только ей, было, по сути, её профессиональной сферой деятельности, в которой она не просто добросовестно, но с рвением выполняла свои обязанности. Но не её заслуги по работе были тем необыкновенным в ней, отчего я вспоминаю о ней и тоскую.
Она была личностью цельной и упорной, работящей и выносливой, которая, подобно кариатиде, держала на своих плечах дом. Гневалась ли она, критиковала ли она своих ближних, негодовала ли на неразумные поступки — весь гнев и все бурные эмоции были продиктованы любовью, только любовью и заботой. Любовь её была суровая, требовательная и не столько выраженная словами, сколько делами. Она могла бы сказать словами Корделии, если б знала эти слова:
Я вас люблю, как долг велит,
не больше и не меньше.
Любовь-долг, любовь-забота и была тем стержнем, что держал её, что вёл сквозь годы до почтенных девяноста четырёх. Она горячо любила детей и не только своих, родителей, внуков, своих братьев и сестру, она была великодушна и жертвенна, не задумываясь, отдавала всю себя, со всей полнотой любящего сердца. Такой она оставалась до конца. Ей хотелось дожить до девяноста пяти… Она ушла от нас, но удивительным образом я чувствую её в себе, в своей маме, в своих дочерях. Её пример до сих пор служит для меня мерилом во многих поступках и поведении. Моя мама унаследовала от своей матери дар любви и умение заботиться, здравый смысл, который, подобно компасу, не позволял кораблю семейной жизни сбиваться с курса. В категоричности материнских суждений я частенько нахожу бабушку. Последнее время у матушки моей появилось хобби: как пойдём в ресторан, она не только критикует кухню в своём кругу, но ещё и не преминет ввернуть критику в разговоре с официантом. Чистой воды бабушка! Трудовая этика, выносливость, умение выстоять в трудных обстоятельствах, пройти через испытания… В моей семье существует традиция сильных женщин, и эту традицию заложила моя прародительница. Чем дольше я живу, тем больше восхищаюсь тем чудом, которым была моя бабушка.
Стихи о бабушке
1
Я люблю стариков. Не сочтите за лесть.
В их спокойствии что-то нездешнее есть.
В них по-детски наивен смешной эгоизм,
в них замедлила бег прежде бурная жизнь.
Знают, где — церемонность, а где — простота,
потому что тяжелая жизнь прожита.
За плечами у каждого (каждой) война,
и уплачена дань лихолетью сполна.
Их беретки, пожатье их мерзнущих рук,
их неверная память, их гаснущий слух,
фанатичная преданность внукам до слез
и желанье бежать к ним и в дождь и в мороз;
их стремленье быть в курсе, терпенья запас,
их желанье учить всех, всегда и сейчас;
их любовь к телевизору, трепу газет,
их доверье всему, что ни скажет сосед,
их прически, их лысины, думы о нас,
их умение не попадать в резонанс,
жизнь их по ритуалу, не календарю…
Словом, с детства еще стариков я люблю.
Февраль-март 1998 г.
2
Она стара, но устали не знает.
Верней, способность поглядеть
поверх явлений ей чужда как будто,
и нелюбовь к абстракции любой
настолько органично ей присуща,
что вряд ли отдаёт себе отчёт,
что можно рассуждать и по-другому.
Все мухи у неё — слоны, все дети
нуждаются в дисциплинарных мерах,
все женщины, глядящие с экрана —
дурны, коль горячи в делах любовных.
Людей не понимает, как Грушницкий.
Поэтому доверенным лицом
становится случайный собеседник.
Поэтому — обилие советов
для всех и каждого,
в любой судьбы момент.
3
Не предка — часть моей души
отняли и похоронили.
А жизнь по-прежнему бежит,
бегут часы, автомобили.
И я поверить не могу:
что волей к жизни трепетало,
распоряженьем там, вверху,
пропало…
4
Как птица-хлопотунья занята,
сентенцию поправ, что все — тщета,
душою по-ребячески чиста
была ты.
Прямой пробор, прямой, открытый взгляд,
сурова, как суворовский солдат.
Нам люди никогда не возместят
утраты.
Весь твой мирок, всех предков череда,
скупые на веселие года,
и дней твоих навьюченных орда
ужели
исчезли так, как ты и не была,
все прихоти твои, твои дела?
И гневалась, и пироги пекла…
Их съели.
Чеканный профиль, низкий голос твой,
пожатие руки твоей сухой,
твой нрав неугомонный и крутой —
все живо,
как будто бы вот — руку протяни —
обнимешь плечи узкие твои
и ощутишь присутствие любви,
как диво.
Не радуясь еще одной весне,
ты все равно бытийствуешь во мне,
как солнца луч, что растворен в вине,
как если б
не умерла. То часть моей души
засыпана, в могиле той лежит
и ждет мгновенья, коль ей надлежит
воскреснуть.
5
Берегла это платье
для веселых столов
сквозь потери, ненастья,
и войну, и любовь.
Как же им дорожила!
Кружевной воротник
аккуратно пришила,
хоть и был он велик.
Вот карманы и брошка
появились на нем.
День за днем, понемножку
платье, маленький дом,
не шутя, возводилось
(кнопки, складки, тесьма),
строгим нравом гордилось,
как хозяйка сама.
На парадных обедах
и на похоронах
то сверкало победно,
то бывало в слезах.
В эмиграцию взято
в чемодане, и вот
самолетный уж запах
это платье несет.
Умерла моя бабка.
Это платье-укор,
старомодная тряпка
все висит до сих пор.
13-14 марта 2000 г.
6
Мальчишки ветки жгли.
Кому есть дело вроде?
Но бабушка кричала
На них, что означало
Заботу о природе.
Деревья и кусты.
Орех, сосна, акация.
Зеленые орехи.
То было в прошлом веке —
тысячелетье, братцы.
Двор детства моего.
Старо, избито. Каюсь.
Зов памяти глубок.
Сцепляет звенья строк,
Выстрадывать пытаясь
Гармонию из мглы.
О, мне б услышать голос,
Сердитый окрик твой
«Скорей иди домой!»
Но непреклонен Хронос.
Внезапно птица-грусть,
Взмахнув крылами вольно,
Посмотрит мне в глаза.
Иль хочет что сказать?
И клюнет в сердце больно…
20 февраля 2009 г.
Лиана, Генриэтта и Надежда
Недавно в Фейбуке я обнаружила пост, размещенный там моей старшей дочерью Эстер. Пост был посвящен памяти моей бабушки, ее прабабушки, в двадцатилетнюю годовщину ее смерти. Не могу удержаться и не привести этот опус в моем переводе с английского.
«Двадцать лет назад мы потеряли особую личность, мою прабабушку Герниэтту (Тусю). Она была неповторимой женщиной, и вы могли бы написать книгу, превозносящую ее добродетели — о, стоп! Моя мама уже написала. Я просила мою маму написать эту книгу, потому что я хотела сохранить память о Пусе. Она была необыкновенно предана семье, очень большая труженица и сила, с которой надо было считаться до ее кончины в 94 года. Я помню, как мы играли с ней в карты, как смотрели телесериалы вместе и как она кричала на героев телеэкрана. Как горда она была моими успехами игры на гитаре. Помню ее рассказы о юности ее и семье, и как в любое время, когда она читала журнал и я подсаживалась к ней поговорить, она откладывала чтение и уделяла мне полное внимание.
Когда Туся умерла, это был моей первой опыт утраты кого-то близкого, и я не знала, как справляться с этим горем. Я избегала говорить об этом и словно замела все под ковер. Однажды, когда я была в доме у бабушки, бабушка стала говорить о последних днях Туси и я стала кричать на нее, чтобы она прекратила, потому что меня это очень расстроило. Спустя какое-то время я писала в своем дневнике и внезапно я стала писать, как мне не хватает моей прабабушки.
Я ношу ее два кольца ежедневно, чтобы они вдохновляли меня быть похожей на Тусю: сильной, мужественной, здравомыслящей и преданной своим моральным ценностям. Пока я жива, она никогда не будет забыта».
(окончание следует)
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/alaverdova/
