(продолжение. Начало в №3/2020)
РОДИТЕЛЬСКИЕ ОБЯЗАННОСТИ
Поженились мы с Юрой в 65-м. В 66-ом у нас родился Саша. Назвали его так спустя почти месяц — долго выбирали имя. Не скрою, в этом затяжном процессе доля моей вины. Нет, я была не против давней национальной традиции, когда к ребёнку переходит имя достойного предшественника. Это само собой. Но меня постоянно тревожили параллели с моей сестрой-близнецом. Имя ей дали в честь матери моего отца, рано ушедшей из жизни.
Предложений много. Остановились на варианте, который всех устроил. Мать моей свекрови звали Шейне, в дословном переводе — красивая. Шейне очень даже созвучно Шуре, а Шура второй вариант имени Саша. Саша в полном звучании — Александр. Самое замечательное, что отца свёкра соседи и друзья тоже звали Шурой, что опять по прямому пути ассоциаций совпадает с Сашей и, следовательно, с Александром.
Вы бы видели счастливые лица свёкра и свекрови: внуку досталось имя их родителей! Все родственники мужа — целый клан — были в восторге от того, что наш первенец понесёт далее эстафету рода Заславских. Дай Бог, приумножит её. Станет, как положено — согласно переводу с греческого — мужчиной, защитником.
В первые годы жизни Саши имя не так чтобы очень соответствовало. Он отставал в росте, не отличался здоровьем. Мне часто приходилось брать больничный по уходу. В конце концов, пришлось уволиться с тихого, но далеко не хлебного места в отделе кадров фабрики им. Смирнова-Ласточкина. И тут же убедиться в том, как определённой части киевлян трудно найти работу в Киеве. Прихожу по объявлению, озаглавленном: «Требуются! Требуются!». Со мной долго и обстоятельно беседуют, хвалят моё украинское произношение. А как доходит до документов, до паспорта, мгновенно меняются в лице и говорят: «К сожалению, вакансий нет, вчера последнюю заняли…».
Хождение по мукам в поисках работы — заслуживает отдельного рассказа, к нему я, если позволит здоровье, ещё вернусь.
Как бы не было трудно — а бывало всякое — я всегда ощущала, что Юра рядом, что он поддержит. Всё своё свободное время муж занимался Сашей. Искупать, уложить, вывезти в коляске на воздух — это всё муж. Без напоминаний. Я только подумаю, а он уже делает.
В полтора Сашиных года я, наконец, смогла устроиться на работу. А на второй или третий день сын тяжело заболел. Не ест, не пьёт, кричит. Ночью потерял сознание. Не переодеваясь, как была в домашних тапочках, выскочила с ребёнком на руках на улицу, остановила машину. В Дарницкой больнице дежурная врачиха посмотрела на мальчика и спокойно пошла по своим делам. А это час ночи. Говорю вдогонку:
— Дайте хоть воды ему, хоть что-нибудь.
Отмахивается, как от мухи:
— Не надо!
Ночь прошла, в окно свет пробивается, а сынок глаз не раскрывает. А я куда-то провалилась, всё в тумане. Ночь не спала. Слышу врачебный разговор, обход. И опять мимо Саши. Толкаю двери и на отборном пролетарском языке выпаливаю всё, что думаю об этой шараге. Подошёл мужчина, представился, что он главный врач, предложил изложить понятными словами мои претензии. Поправил очки:
— Как? Ему год и два месяца, и такой маленький…
— А я что — большая?
— Хватит, успокойтесь, мы всё поняли. — Созвал врачей, расставил их по местам. Сашенька лежит не двигается. У меня слёзы градом.
— Мамаша не плачьте! — И обратился к сестре. Та от волнения надела халат на левую сторону и никак не может попасть ногой в тапок: — Возьмите себя в руки, ребёнка спасайте!
Одна сестра настроила капельницу, вторая давление измеряет. А я сижу. Мне тоже пробирку с лекарством поднесли. Саша раскрыл глаза и попросился на руки.
Приехали свёкор со свекровью. Вышла к ним, ноги подкашиваются. Свекровь передала Сашу свёкру. Я опять провалилась в сон. Сквозь туман слышу голос: «Мама!» — Саша проснулся.
Мы опять в палате. Пришёл врач, посадил рядом с собой полуголенького сына, лето же было. Саша поймал пуговицу на халате врача и принялся её крутить, приговаривая: «пувица, пувица…». Сообщил имена папы и мамы, дядей и тёть. Продемонстрировал, что может самостоятельно пройти несколько шагов. И тут же заснул у меня на руках. Я в слёзы. А врач уверяет, что всё будет хорошо. Потом переключился на врачиху, на ту, которая нас принимала прошлой ночью. Чуть ли не целую лекцию прочёл, дескать, доктор, если она считает себя таковым, обязана была предпринять то-то и то-то. В резких, но понятных выражениях. Дверь была полуоткрыта. Не знаю осталась ли та врачиха на работе. Больше мне в этой больнице бывать не довелось.
Сашу за те пять или шесть дней, что мы провели в палате, основательно протестировали на предмет дизентерии и прочих болезней. Он уже пришёл в себя, бегал, прыгал, никак не получалось у него хоть минуту посидеть. Поражал персонал целыми тирадами…
— Здравствуйте! Меня зовут Саша, а это моя мама…
Врачи пришли к выводу, что головка у ребёнка работает хорошо, а вот со здоровьем — проблемы. О яслях мне вообще надо забыть. Садиковая группа, — может быть, да, а, может, и нет. Сердце слабенькое. Дистония! Бегать можно, но простужаться — никак!
На что на что, а на фрукты и витамины для Саши мы с Юрой денег не жалели. На зиму соками запасались, брали не бутылочками-баночками, а целыми коробками, по 20 штук. А ещё ребёнку нужно море. Загар и насыщенный полезными флюидами морской воздух. На очередной работе сунулась было за путёвкой. В профкоме немного подумали и предложили поехать в ноябре. Спасибо, говорю, глубокой осенью воздух и в Киеве полезен.
— А ты своего ребёнка возишь к морю в ноябре? — теряя самообладание спросила я. — Тебе всегда почему-то достаётся август или июль! — Мои доводы дама в профкоме оставила без внимания. Зато записала в протоколе, что мне было предложено оздоровить своего сына в Крыму, а я отказалась…
Мы с мужем приняли меры. Стали ездить в Крым дикарями. Реже втроём, чаще вдвоём. Сначала муж с Сашей, потом я мужа сменяла. Несколько неудобно для семейной жизни, зато Саша проводил у моря в два раза больше времени.
Обзавелись хорошими знакомыми в Гурзуфе и в Евпатории. Заранее списывались. Иногда кооперировались с нашей общей приятельницей Мариной Шихман. Она возила к морю своего сына Толю. Вообще удобно. Передавали с ней друг другу место на пляже. Саше нежелательно активно жариться на солнце, да и мне тоже. Поэтому мы отправлялись к морю в семь утра и сидели до 10.30. Сдавали пост Марине с Толиком и шли в тенёчек. В 17.00 — снова смена караула. Это уже мы с Сашей — почти до захода солнца. А оно у моря резко ныряет в воду, только-только любовался красивым закатом и сразу сумерки, переходящие в ночь. Пляж — каждый божий день, лишь бы температура воздуха и воды соответствовала.
Койко-место, сколько помню, стоило 1 рубль. Удобства — во дворе, воду хозяева в вёдрах приносили. Хватало, чтоб постирать и ополоснуться после купания. За сутки платили, то есть, за две постели, 2 рубля. Могли бы вдвое дешевле, всё-таки значительная экономия, но он — мальчик, это раз. А во-вторых, должен во сне набираться сил и потому спать спокойно. Я неровен час повернусь ночью, его ударю или потревожу. Зачем?
А деньги на поездки с ребёнком к морю мы с осени откладывали. Понемногу, но регулярно. И ещё была одна добавка. Каждый день, начиная с 1 сентября и по 31 мая, Юра и я вытряхивали из кошельков сдачу мелочью — медью и серебром — и забрасывали в горлышко «сберегательной» бутылки. На нынешний взгляд — не такая уж мелочь, если вспомнить то, что 1 копейку стоила коробка спичек, 2 копейки — звонок по телефону-автомату, 3, 4 и 5 копеек — проезд в трамвае, троллейбусе и метро, 12 копеек — 1 кг картошки в магазине. Ну, и как шутили юмористы, осмеивавшие стиляг — пирожное стоило 22 коп. Копейка к копейке, а к отпуску набегала добавка в 140 и даже в 150 рублей. То есть, перекрывала траты на жильё. Ещё на мороженое и хлеб с маслом оставалось… А как радовались кассиры в магазинах, когда мы у них меняли свои сбережения!
Саша уже в школу пошёл, когда я повезла его на консультацию в клинику Амосова. Врачи сказали, что у них претензий к здоровью ребёнка практически нет. Бегает, как все сверстники, прыгает, скачет — ну и хорошо. Мужчине наращивать мускулы не помешает. И футболом увлекается? Замечательно! Стоит на воротах? Вообще прекрасно, там сердечнику самое место…
Чёрное море оказало нам ещё одну услугу. В одной из поездок муж познакомился с дончанами, жителями Донецка, также вывозящими детей к морю. Знакомство переросло в дружбу.
Не буду таить, мужчины сошлись не только благодаря заботе о здоровье детей. В свободное время, порой прямо на пляже, отдавались преферансу. Мужчин такое увлечение, говорят, сплачивает не хуже рюмки. Тем более, что увлекаться спиртными напитками, да ещё в жару — плохой тон. Муж меня познакомил с этими людьми — до сих пор помню их фамилии и имена — Иосиф Митин и Михаил Лигун. Оба инженеры, у обоих высшее горное образование. Или геологическое. Для меня эти специализации на одно лицо.
Знакомые из Донецка пришли на помощь, когда Сашу провалили на вступительных экзаменах в КПИ. Привели примеры, и не один, что в Донецке очень ценят способных и грамотных студентов. Муж с ними всю зиму переписывался, пока Саша, чтобы не терять год напрасно, учился в профтехучилище. Они убедили нас с Юрой, что следующая Сашина попытка стать студентом должна состояться именно в Донецке.
В Донецком политехе Сашины знания оценили по достоинству. Баллы на экзаменах он набрал с хорошим гаком, — сдал на две «четвёрки» и две «пятёрки». С первого же месяца учёбы получал стипендию. Жил в общежитии, довольно комфортабельном — по два человека в комнате. А что вскоре научился пить, гулять, ни в чём не отставать от своих сокурсников — не говорю. Какой матери не кажется, что друзья дурно влияют на её сына.
В своё время, когда на Воскресенке открылась библиотека, я туда пришла вместе с сыном, ему пятый год миновал. Библиотекарша удивилась: такой малец и читать умеет? Предложила дать для проверки газеты. Саша почти бегло прочёл заметки в «Правде», «Известиях», в «Комсомолке». Спросили, а как он к книгам относится? «Читаю!», — ответил. И на русском и на украинском, папа с мамой научили.
— А ещё на каком?
— Пока ни на каком… — Но это Саша поскромничал, он к тому времени уже основательно проштудировал карманный — были такие — Русско-английский словарь.
Не мудрено, что в классах начальной школы ему было скучновато.
ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ
Перебирая в памяти свои победы и поражения «на трудовом фронте», прихожу к выводу, что если мне, когда и повезло, то только с работой на фабрике имени портного-революционера Смирнова-Ласточкина. При всех издержках и несправедливостях, нигде больше я не ощущала дружеской поддержки. Благодаря заботе и сочувствию окружающих я смогла поступить учиться на заочное отделение Института иностранных языков.
Когда родила сына — совмещать одно, второе и третье стало трудновато. Меня перевели на односменную работу в отдел кадров. С большой потерей в зарплате. Но такой поворот меня тогда вполне устроил.
С небес на землю вернул конфликт с секретарём партийной организации. Вернее — не у меня с ней, а у неё со мной. Ей показалось, что я покушаюсь на показатели её деятельности. Она меня унизила и грязно обругала. Но коллектив, в лице мастера цеха встал на защиту. Вера Ивановна так прямо и сказала:
— Плюнь на эту партийную дуру. Она от зависти. Ты же поступила в институт, пробилась к своей мечте сквозь преграды. А ей такие прорывы не по зубам. Она из математики только арифметику освоила, и то с горем пополам. У неё всю дорогу недостачи по партийным взносам. Ты же читаешь газеты на украинском, русском и французском языках. Впереди ещё много чего тебя ждёт!
Впереди ожидал не такой уж большой запас хорошего. Из-за учёбы в институте и болезней сыночка пришлось оставить работу на фабрике. Это мы с мужем предвидели. Но вослед рухнули мои мечты о высшем гуманитарном образовании. Внезапная болезнь декана факультета Силамухи не позволила мне даже два курса закончить. Со временем сопоставила факты, огляделась вокруг и поняла: и ему, истинному украинскому интеллигенту, всё равно не удалось бы меня защитить. К середине шестидесятых годов в инязе, на гуманитарных факультетах университета и педагогического института количество студентов — евреев по национальности — было сведено почти к нулю. На периферии в учебных заведениях ещё случались исключения, но в Киеве линия по недопущению «некоренного населения» к гуманитарным (сиречь — «партийным») наукам выдерживалась строго. В разы перекрыв «процентную норму для иногородцев», практиковавшуюся в «тюрьме народов», в царской России.
Вернуться в швеи мне помешало слабое зрение. Найти другую работу с маленьким ребёнком на руках, да ещё с пятой графой в паспорте, оказалось весьма и весьма сложно. Долго мыкалась, пока меня не прибило к Главпочтамту. На Киев-1, в подсобные его цеха. Там отмывали себе биографию люди, вернувшиеся из заключения. Условия работы и мизерная зарплата не позволяли администрации привередничать. В общем, как сказали бы на Подоле, я попала «в тот ещё коллектив».
Идёшь на работу и никогда не знаешь, вернёшься со смены здоровой или в синяках и бинтах. И такое случалось. А уж о разнузданности нравов иных бывших зэчек (не знаю, бывают ли они бывшими), в смысле поведения, говорить не приходится. Но что делать, семья нуждалась в моём заработке. Приходилось сжать зубы и работать, ждать аванса и зарплаты… Вскоре и здесь стала пользоваться уважением коллег. Письма, из-за границы, посылки, бандероли попадали сначала на Главпочтамт. Отправлялись опять же с Главпочтамта. Адреса латинскими буквами. Я то и дело консультировала: это Гваделупа, это Куба, это США…
В общем, стала нужным кадром, освоила несколько операций, в том числе такую муторную, как приёмка газет и журналов. В те годы редко какая семья выписывала меньше пяти изданий, зачастую десять и более. Плюс обильная почта. Ни мобилок, ни эсэмэсок, тогда не было. Письма и открытки — единственно доступный способ общения на расстоянии. В предпраздничные дни поток поздравительных открыток возрастал в разы. На этот случай практиковалось даже приглашение пенсионеров. Небольшой, а всё же приработок.
Долго ли, коротко ли, на почте я прижилась. Перевели меня в 97-е отделение на Никольской слободке, потом в 140-е на Подоле. Пока не случилась стычка с одной стервой. В армии из таких служак набирают старшин. Уж очень они любят при любой возможности проявить свою власть и поизмываться над подчинёнными. Пришла я с заявлением на пятидневный отпуск за свой счёт по причине похорон. Юрина тётя, тётя Маня, умерла, труп её лежал на столе в комнате. А меня не отпускают. На все мои письменные доводы о человеколюбии начальница ставила визгливую устную резолюцию:
— А я тоби не пидпишу…
Пришлось повернуться спиной, пойти в Дарницу, в 105 отделение. Возможно, там бы я прижилась, однако Юра взял бразды в свои руки и поступил по образу и подобию тёзки нашего сына, древнегреческого полководца Александра Македонского. Какой-то царёк предложил Александру Филипповичу развязать сложный узел. Полководец глянул на задачу, выхватил меч и разрубил сплетение верёвок. Юра отреагировал адекватно:
— Всё! Хватит, будем считать, что ты навоевалась, поищем другую работу. Поступишь на курсы бухгалтеров…
Свидетельство об окончании курсов получила. Но с работой по новой специальности далеко не сразу наладилось. Встречают доброжелательно, но как доходит до паспорта, так слышу:
— Ни, бухгалтерив нам не треба.
— Як не треба? Вы сами казали, що пивроку шукаете людину…
Короче пришлось начинать с должности кассира в НИИ, на Бессарабке. Освоилась, всё шло вроде хорошо, пока одна из новых подружек не попросила дать ей денег из кассы, 60 рублей. Как это? Не мои же деньги, я ими не имею права распоряжаться. Отказала. На утро в кассе объявились то ли милиционеры, то ли прокуроры. Пришли проверять заявление, вроде я вчера обокрала НИИ, в сейфе лишь 6 рублей осталось, а получила десять тысяч…
Объясняю: началось лето. Люди ловят тепло, почти половина института, у кого маленькие дети, ушла в отпуск.
Сверились по ведомости. Мои доводы сошлись, копейка в копейку. В общем, стала-таки бухгалтером, на фабрике детской одежды. Последняя запись в моей трудовой книжке: «Фабрика текстильной галантереи», позднее перелицевавшая название на более звучное, короткое и красивое — «Любава». Круг закольцевался. Полученные в профтехучилище швейников знания пригодились. Мне, бухгалтеру, не нужно было объяснять, что такое «спинка», что такое «полочка». Освоила ещё в юности.
ДВОРЯНСКОЕ ВОСПИТАНИЕ
Десять-одиннадцать месяцев в году Саша проводил во дворе, получил то самое воспитание, о котором пел Булат Окуджава: «Я дворянин с Арбатского двора» … Это были не отгороженные от внешнего мира дворики, как прежде на Подоле. Но всё-таки дети играли под окнами. Время от времени родители выдёргивали своих чад со двора на предмет покушать, проверить уроки и такое прочее. Но в остальном какая-никакая вольница, не вызывающая у родителей опасений.
Продолжением или дополнением ко двору служили всевозможные кружки, открытые в подвалах (спроектированных как бомбоубежища) домов. Каких только кружков не было: музыкальные (гитара, гармонь); шахматные; спортивные, оборудованные канатами, матами, турниками. Не скажу, что все занятия в кружках проводились под контролем родителей, но в некоторые программы мы вмешивались и даже добились закрытия кружка тяжёлой атлетики. Доказали, что, если ребёнку меньше 13-ти лет, ему желательно отложить занятия штангой на два-три года. «До совершеннолетия», как шутил герой замечательного фильма киевской киностудии «В бой идут одни старики…». Родители настояли, чтобы занятия курировали медики…
С утра до вечера дети в кружках заняты полезным делом. Особенно летом, когда школы закрыты и им некуда податься. Разве что скатиться на скользкую дорожку псевдоромантики. Но с некоторых пор, на ближайших пляжах у Днепра, Десёнки и у озёр перестали пропадать вещи. Прежде, пока не появились детские комнаты, такое случалось и не раз.
Как-то, к нашему парадному заявилась разгневанная дама с палкой в руках. Набросилась на девочек, увлечённо играющих в куклы, на мальчиков, громыхающих игрушками. Дети, видите ли, мешали ей вкушать дневной сон. Попыталась даму унять — куда там. Пришлось обратиться за помощью к участковому. Он выписал распоясавшейся скандалистке штраф и пригрозил более серьёзным наказанием, если хоть ещё раз набросится на детей с палкой в руках.
Дождь или непогода — дети у нас в квартире. Сидят на кровати, на полу, застланным одеялом. Разденутся, просушатся. Не только юные соседи с нашего двора. С Актюбинской и Запорожской улиц тоже. Подросли, освоили песни под гитару, Сашу научили.
Не скажу, что семьи — мои и мужа — музыкальные. Уже рассказывала, как ещё школьницей посещала филармонию, не пропускала концертов симфонического оркестра под руководством Натана Рахлина в Первомайском парке. Дома не скучал без дела проигрыватель, пластинки классической и лёгкой музыки не пылились понапрасну. Саша увлёкся гитарой и стал петь вместе с ребятами во дворе. Ни я, ни Юра ему не запрещали. Но постарались внушить, что музыка редко кого обеспечивает куском хлеба, что нужно получить твёрдую профессию. Тем более, его «аттестат зрелости», состоящий почти из одних пятёрок, это ему позволял. Но у тогдашних властей страны было прямо противоположное мнение. В КПИ Сашу завалили на экзамене.
Сашиных приятелей призвали в армию, а дорога в нашу квартиру не зарастает. Я на работе, дети сидят на кухне. Ведут себя тихо, чтоб не потревожить свекровь, мать мужа, она больше лежит, чем сидит и ходит. Сами приготовят еду из продуктов, за которыми сбегают в магазин. Поедят, вымоют посуду, уберут в кухне. Напитки разные — им уже по 15 стукнуло — с собой приносили. Но водку «только через мой труп» — сказала одна из девушек. Запрет продолжался до тех пор, пока самый младший в компании не отметил 17-летие.
Саша уехал учиться в Донецк, через год его призвали в армию. Ребята из его компании продолжали у нас собираться. Среди них — Володя Кухаренко. До сих пор поздравляю его с днём рождения. Соседки то слева, то справа — с претензиями на «эти сборища»! Объясняю им, если нам гости не мешают, то уж вам — и подавно. Потерпите чуток, в половине девятого разойдутся по домам. Немного раньше — случалось, а, чтобы после — никогда.
Как-то Юру послали в дальнюю командировку, в Москву. Утром я спешила на работу и забыла закрыть окна. Они у нас по обе стороны дома — со двора и с улицы. На работе вспомнила о своей промашке. Подумала, чего-чего, а постельных принадлежностей точно не досчитаюсь. Захожу в парадное, меня окружают:
— Тётя Фая, не волнуйся, мы сторожим. Одни под теми окнами другие под этими…
Соседи и соседки
О соседях по дому надо говорить отдельно. Вернее, о взаимоотношениях с ними и между ними. Воскресенка в первые годы стала для старых киевлян районом мечты. Пусть маленькие, пусть тесные, пусть звукопроницаемые, но отдельные квартиры. Со всеми удобствами. За водой, помыться, по естественным надобностям не нужно никуда бегать. Всё под рукой. Однако, киевляне, переселились в столь райский район вместе с опытом коммунальных квартир, где в туалетах по несколько выключателей и лампочек (согласно количеству комнато-съёмщиков), где на кухне у каждой хозяйки своё строго ограниченное место и т. д.
При всех мерзостях, та склочная жизнь вырабатывала в людях терпимость и понимание, что всегда лучше договориться, чем постоянно выяснять друг с другом отношения. Своим выстраданным опытом киевляне делились с людьми, для которых киевская прописка на Воскресенке стала первой в паспорте… Здесь, собственно, и кроется непонятная для жителей новых элитных районов Киева ситуация, но типичная для нашего двора в первые годы после вселения.
Перед православной пасхой иду мимо магазина и вижу, что разгружают из машины муку и яйца. Целый месяц на прилавках — ни того, ни другого. И вдруг такое счастье: привезли целую машину. Бегу домой, притормозила перед своим парадным, раскрываю рот:
— Поспешите, привезли муку и яйца!
— Чего шепчешь? Громко кричать разучилась?
— Прости, горло болит…
Соседка набрала полные лёгкие воздуха и как гаркнет. Эхо разнесло новость до Актюбинской и до кинотеатра «Аврора». Вопрос, уже из другого окна:
— А хто це повидомив?
— Фаина!
— Значить, дийсно привезли, вона не брехуха…
Соседи по дому всегда выступали в магазинах единым фронтом, как сплочённая родня. За мясом, за рыбой в магазине — отдельные очереди. Подзывают жестом, успокаивают словом:
— Не боись, скажу, что ты моя кума…
— А разве я похожа?
— Они шо в паспорт будут смотреть, проверять, действительно ли ты приехала в гости из Братска…
Если кого долго не встречали — повод для волнений. У парадного остановили моего мужа, спрашивают:
— Что с Фаей?
— В больнице, большая температура — 39 —40, подозревают воспаление лёгких…
Назавтра Юру ждала целая делегация:
— Отнеси Фае пирожки, свеженькие, только испекла…
— Есть у меня, купил в кулинарии.
— Разве то пирожки? У меня натуральные, с мясом…
Другая соседка подаёт пирог с творогом. Ещё горячий. Следующая — пряник из духовки.
— Так ей нельзя сладкого…
— Всё можно! Не поест — где силы возьмёт?
И ещё о теплоте взаимоотношений, пусть под другим углом. Останавливает соседка из дальнего парадного и показывает письмо сына. Из Афганистана. В письме упрёк, почему она ничего не пишет о тёте Фае? Я аж заплакала.
— Не надо слёз, сын написал, что скоро приедет…
У юного соседа просьба:
— Мама попросила, чтобы вы меня перекрестили…
— Я же не православная.
— Перекрестить, у вас добра рука…
Сосед, вернувшийся из Афганистана, посчитал своим долгом зайти и доложить, что моя молитва помогла, что он вернулся живым и здоровым. Правда, с нашивкой за ранение. Далёкий кровавый Афганистан. На моей памяти — страшная война с фашистами. Но за каких-то шахов-махов воевать? Понимаю, надо помогать чужой стране, если пожары, землетрясения, наводнения, засуха… Но тут, видите ли, по прихоти какого-то там шаха или хана столько молодых людей бросить в мясорубку?
Поимённо помню всех юношей, знакомых моего Саши, кто из нашего двора воевал в Афганистане. Вспоминая о каждом, невольно молилась. Не так как в раннем детстве, не обращалась к Аллаху, хотя Афганистан как раз парафия Бога мусульман. Просто молча держала кулаки. Не буду утверждать, что мои молитвы дошли до адресата. Но никто из вынужденных афганцев нашего двора, не погиб. Все вернулись живыми. И это — факт.
Глава 3. С КЛЕЙМОМ В ПАСПОРТЕ
«ОЧКАРИЧКА»
— Глаза болят! Глаза болят! — Кричала я. А меня лечили от кори. Упала температура, по всему должна идти на поправку, но глаза болят и болят. Меня показали окулисту, кажется, профессору. Он сказал, что надо лечь в больницу на операцию, иначе слепота до конца дней. Из-за трахомы, перенесённой в эвакуации. Какие-то светотени перед глазами, я почти ничего не видела. Мне приписали капли, ещё капли. И выписали очки, сразу минус шесть.
Стою у дверей класса и боюсь войти. Надо мной вырос наш географ, до сих пор помню, как его звали — Георгий Епифанович Кутузов:
— Чего стоишь?
— Боюсь…
— Чего боишься?
— Я в очках и меня будут дразнить «очкаричкой»…
— Тебе приписали очки? Правильно сделали, ты же сидишь во втором ряду и ничего не видишь? Из-за болезни, наверное.
— На меня в Байрам-Али напала трахома…
— Всё понял. Идём! Сядешь на первую парту! — Обратился к классу: — Все знают, что Фая почти отличница?! Все. Кто посмеет обозвать её из-за очков — вот мой кулак. Понятно? Девочка на фронте была!
— Какой фронт? Сцикуха!
— Я тебе покажу обзываться! Никто не имеет права оскорблять солдата. Да, девочка не была на фронте, была в эвакуации. Там ей пришлось не легче, чем солдату в окопах…
Наша двадцатая школа на Подоле — особая. Ещё дореволюционной, не стандартной постройки. В этом здании размещалась первая на Подоле женская гимназия, в послевоенные годы школа опять стала женской. Некоторые наши учителя преподавали ещё в той гимназии, рассказывали, что коридоры прежде были устланы ковровыми дорожками. Дабы посторонние звуки не мешали учебному процессу.
Георгий Епифанович, подобно многим своим коллегам, воевал. До войны преподавал в университете географию и историю. В педсовете подобралось много бывших преподавателей вузов. Израненные. То голова болит, то ещё что… Им в школе удобнее работать, чуть что — вышел подышать свежим воздухом, покурить. Вот и полегчает.
Кутузов, глядя в глаза классу, продолжал:
— Всем учителям скажу. В вашем классе за первой партой сидит единственная девочка на всю школу, которая носит очки. Из-за страшного недуга, из-за трахомы. В наших краях её давно победили, но в пустынях Туркмении болезнь ещё чувствует себя хозяйкой.
Каждый раз, входя в класс Георгий Епифанович здоровался с ребятами, и обращался ко мне:
— Ну, как ты, Фаечка?
— В табеле только три тройки — по пению, физкультуре. И ещё по черчению.
Преподаватель этой технической дисциплины поинтересовался, почему это я, без трёх оценок отличница, не могу постараться? Пишу, как курица лапой.
— Негде мне стараться, в комнате три кровати, четвёртая — моя раскладушка, стол некуда притулить.
— Кто был дома у Фаи?
— У них тесно в полуподвале и душно. Только кровати.
— А чего ты слёзы льёшь?
— Мне стыдно…
— Стыдно от того, что тесно и душно? Каждому третьему на Украине пока негде жить. Хлопцы, выполните за Фаю пару рисунков, я ей поставлю тройку…
Я молчала. Могла бы добавить, что не только уроки делать негде, жить опасно. Мне стелили у печки, где потеплее. А уже в полуметре хозяйничали сквозняки. Потому дров не жалели. Мне приходилось спать в большой папиной рубашке, чтобы случайно не коснуться раскалённой поверхности. Как зима — всё тело в ожогах.
Осенью 53-го, через полгода после смерти Сталина, женские и мужские школы объединили. В нашем классе появились мальчики. Среди них — Витя Бабин. Его можно назвать если не сыном, то внуком полка. Четырёхлетнего мальчика подобрала отступавшая часть. Прямо в поле. Фашисты разбомбили толпу беженцев, родители мальчика погибли. Командир приказал накормить, помыть и одеть мальчика, сказал, что у него дочь есть, теперь и сынок будет. Мальчика вывезли из окружения, оставили ему фамилию усыновителя…
В нашем классе двадцатой школы учились дети разных национальностей. Я дружила с татаркой Аллочкой Иликбековой. Был даже немец Ромка, его родители переехали в Союз в 35-ом, отец всю войну прослужил в штабе переводчиком.
Как-то на уроке хлопец, что сидел за мной, привязал мои косы (они почти до колен доставали) к парте. Звонок! Он же меня и окликнул, пожелал лично удостовериться, насколько удачна его проделка. Я завизжала от боли. Класс, столпившийся у дверей, повернул обратно. Девочки стали меня успокаивать. Шутник стоял рядом и весело улыбался. Я вскочила на парту и прыгнула на него ногами вперёд. От неожиданности парень свалился на пол. А я давай топтать его ногами. Он лежит и кричит:
— Жидовка пархатая!
Недолго подавал голос. Забежал Витя Бабин с хлопцами и отлупили черноротого… Назавтра он явился в школу в сопровождении отца. Показывает на меня пальцем:
— Це вона менэ вбила…
— Оця муха?
Нас повели к директору. Директором была женщина, имени и фамилии не помню. Ей доложили о ЧП в классе, она решила лично во всём разобраться.
Директор предложил нам стать рядом. Я оказалась ниже на полторы головы. Директор сказала:
— Не часто у нас девочки мальчиков бьют. За что тебе такая честь?
Молчит. Воды в рот набрал. С тем же вопросом ко мне. Я рассказала. Директриса изменилась в лице:
— Обозвал мерзким словом почти отличницу, а сам-то двоечник. Мы тебя подержим до седьмого класса и распрощаемся. Геть звидси!
— Какая она круглая отличница, у неё тройки есть…
— Из-за её тройки по пению ты считаешь себя вправе девочку оскорблять? У вас не класс — интернационал. Сидят рядом друг с другом украинцы, русские, монголы, татары, белорусы, евреи, чехи, немцы… А ты кто такой?
— Я — украинец…
— Ты не украинец, ты паскуда! Геть! В какую школу не сунешься, нам позвонят. Мы расскажем, кто ты есть на самом деле.
Больше своего обидчика не видела. То ли гнев директрисы на него подействовал, то ли обещание хлопцев. Дескать, если появишься на пороге школы — побьём…
Прошло много лет. Возмущение администрации школы и одноклассников мерзостным поступком маленького негодяя, оказалось для меня первым и последним. Больше таким тёплым единодушием меня не окружали.
Говорят, были времена, когда судили за оскорбление национального достоинства евреев — на основании статей Уголовного кодекса. Об этом любят вспоминать иные национально озабоченные украинские интеллигенты, вернее, лица, считающие себя таковыми. Они ссылаются на давние статьи кодекса, как на факт дискриминации коренной национальности.
Возможно, согласно той мере, наказание понесли несколько потомков черносотенцев. Но после закрытия еврейских школ в 1937-м, и, особенно, после 1943 года — когда по свидетельству писателя Василия Гроссмана стартовала в армии откровенная антисемитская политика — не знаю ни одного эпизода, когда бы юдофобов наказали, хотя бы в административном порядке. В лучшем случае им грозили пальчиком и обещали, если повторится, перейти к решительным мерам. Слова такие слышала, и не раз. А что касается решительных мер — не довелось ни видеть, ни слышать и ни читать. За неимением подобных фактов, как таковых.
Воспоминания о том, как меня защитили и взрослые, и одноклассники грели душу многие годы. Школьные учителя мои в большинстве прошли через войну, понимали цену слов и привыкли не бояться высказывать своё мнение. Дети брали с них пример, им было у кого учиться хорошему. Но спустя каких-то двадцать лет принципиальность, выстраданная фронтовиками, уступила место желанию держать нос по ветру. А ветры, в смысле «директив партии и правительства» (в том числе не нашедшие своё отражение в документах) всё жестче были направлены против «космополитов, не помнящих родства». Почему-то в основном евреев.
Две тысячи лет евреи, то есть приверженцы иудейской религии, народ Книги — Библии, бережно хранили веру предков, считали самыми уважаемыми людьми служителей культа — меламедов, канторов, синагогальных служек. Тех, кто напрямую общается с Богом, и, значит, обеспечивает народу небесную защиту. Каждый еврей должен был научить своих детей грамоте, чтобы они могли самостоятельно читать молитвы. Священные заповеди и толкование их — талмуд — самое богоугодное занятие. Недаром один из героев Шолом-Алейхема, произнёс: «…дед был вовсе святой человек, день и ночь, уже будучи слепым, сидел над книгами».
То, что не удалось языческим, христианским и мусульманским государствам на протяжении двух тысяч лет, большевики разрушили за одно-два десятилетия. Да, попервах при них были открыты еврейские школы. Только в Киеве — несколько десятков, в том числе рабфаки (рабочие факультеты, предшественники вечерних школ). Но! Преподавание велось исключительно на идиш. Иврит, как язык религиозного дурмана, был напрочь исключён из программы. А на нём держалась религия, которая позволяла евреям сохранить свою идентичность несмотря на гонения, запреты на профессию, запреты на занятие земледелием, на скученность жизни в гетто и другие мрачные реалии.
Еврейские школы в первые годы советской власти сделали своё дело, отодвинули религию на второй план. И это у народа, где самыми почтенными считались представители, так сказать, интеллигентных профессий — служители культа всех рангов. Толкователи древних книг из века в век почитались выше людей, производящих материальные ценности — портных, парикмахеров, сапожников, извозчиков и прочего трудового люда.
Массовое закрытие в 1937 году средних учебных заведений, давших образование всего-то одному-двум поколениям евреев, прошло почти безболезненно. Люди, окончившие эти школы, как моя мама, её братья и сёстры, изучали еврейских классиков, начиная с Шолом-Алейхема. Но газет, в которых печатал до революции свои произведения великий писатель, назвавший Киев Егупцем, в стране уже не было. Хотя видимость сохранена, газета на идиш издавалась в… Биробиджане, регулярно рассылалась по стране. Тоже интересно, новости на идиш, если уж очень хочется, можешь прочесть. Но с недельным опозданием, когда они в большинстве извините, протухли.
Я покупала для мамы эти газеты на Красной, теперь, опять Контрактовой, площади, на Подоле. А когда и эти газеты перестали привозить в Киев, — мало кто заметил недостачи. Некому было замечать.
Аналогичная судьба постигла Киевский еврейский театр. До войны он размещался в том месте, где впоследствии возвели помпезный двухзальный кинотеатр «Киев». Коллектив театра, к счастью эвакуировали, он пережил войну. Но после Победы ему не позволили вернуться в столицу Украины, отправили в Черновцы. Там он просуществовал недолго. В преддверии «дела врачей» и «космополитов, не помнящих родства», в 1947 году, его под каким-то неблаговидным предлогом, закрыли…
Однако ассимилироваться с украинским или с каким другим народом, «раствориться в населении», евреям запретили — оставили клеймо в паспорте: «пятый пункт» (национальность). Это потом, уже при наших детях и внуках евреев стали считать русскими, украинцами, белорусами. Не в Украине, где несколько веков, если не тысячелетия, прожили их предки, а далеко за бугром, в Израиле. Оказалось, эти «отщепенцы» как раз помнят родство, полученное благодаря принудительной ассимиляции…
КАК МЕНЯ НЕ ПРИНЯЛИ В ПАРТИЮ
Надеюсь, ещё будет возможность вернуться к учёбе в школе, в профтехучилище, в институте иностранных языков. Пока же позволю себе перескочить через несколько ступенек и подробнее рассказать, как после окончания швейного профтехучилища, я переступила 1 сентября 1960 года порог швейной фабрики — вы уже знаете — имени Смирнова-Ласточкина, видного большевика.
На конвейерах, в основном, вчерашние сельские жительницы, у них не было другой возможности вырваться из крепостной зависимости в колхозах. Мне, горожанке, предложили распространять билеты на концерты, в театры, водить сослуживцев по музеям. Активности мне было не занимать, проявила себя на рабочем месте. Уже рассказывала, как «подняла вопрос» (тогдашняя лексика) о плохой освещённости рабочих мест. Из-за чего страдало качество. В полутемноте трудно отличить тёмно-синее от тёмно-коричневого. Зачастую готовые изделия приходилось распарывать и перешивать заново. Мы же шили не индивидуальные костюмы для клоунов. Занимались массовым пошивом…
Росла я в своих глазах и в смысле продолжения образования. Чуть ли не единственная среди работниц цеха поступила в институт. В институт иностранных языков. На французский факультет. Не по профилю, зато престижно. Помню, как 26 августа 64-го пришло по почте приглашение явиться в институт для ознакомления с графиком занятий.
На работе показала. Девочки от радости запрыгали. В одиннадцать часов — перерыв на спортивную гимнастику. Считалось, эти упражнения спасают от монотонного труда и неудобных положений тела. В общем, девочки, воспользовались подходящим поводом, принесли несколько бутылок. Пива — тоже. Не успели провозгласить за меня первый тост, как нарисовалась начальница цеха:
— Хто народився? Що трапилось?
— Фая в институт поступила…
— До роботы треба братися!
Людей вокруг всё прибывало. Торт на столе появился. Хлопцы рюмками по-второму разу чокнулись.
Начальница прекратила безобразие:
— Що це вы удумали! Все! Пора працювати. Велика радисть — поступила! Тэж мени академик!
Институт, сам факт, что я расширяю свои горизонты, подвúг меня к ещё одному поступку. Я решила, что имею право вступить, как тогда говорили, в «самые передовые ряды строителей коммунизма». Подала заявление в кандидаты в члены коммунистической партии.
Если быть до конца откровенной, не я сама так решила. Это четверо рабочих с большим партийным стажем написали мне рекомендации и сказали, что я очень даже достойна. Мало того, поставили в известность секретаря партийной организации фабрики. Фабрики, если кто из читателей забыл, носившей имя беззаветного большевика Смирнова-Ласточкина. Каково же было удивление и возмущение моих доброхотов, когда услышали в ответ:
— У меня хватает жидов! Ещё одну хотите мне впаять…
— Ну ладно, — сказал один из рекомендовавших, — я, по-вашему, под вопросом, но остальные три рекомендации написали самые что ни на есть украинцы…
— Всё равно, с меня хватит жидов! Зачем они мне…
Секретарша партбюро вопила, никого не стесняясь. Опиралась, так сказать, на авторитетные мнения, не предназначенные для печати.
А в воздухе ещё трепыхались остатки хрущёвского потепления. Опять же ещё находились в здравии люди, прошедшие горнило войны. В большинстве израненные, инвалиды без руки или ноги, с вывернутой рукой, но с закалёнными хребтами. Парторгшу одёрнули рядовые члены партии, слесари. Так получилось, что в большинстве — дважды инвалиды. Не только по причине ранений, но и по пятой графе, то есть евреи по национальности.
Не секрет, после войны наша страна вывезла в счёт репараций из поверженной Германии и её сателлитов целые заводы. Например, малолитражные «Опели», переименованные в «Москвичи». И много оборудования вразброс. Машины и механизмы запчастей не имели, ломались от интенсивной эксплуатации. Возвращали им жизнь помянутые выше слесари. Очень нужные фабрике специалисты.
Они-то и окружили партдаму. На чистом рабочем языке высказали ей своё мнение. За годы, что потёрлась в рабочей среде, я основательно овладела столь эмоциональным словесным инструментом. Но в те минуты даже мои закалённые уши завяли. Попробую перевести суть претензий на цивилизованный язык:
— Чого ты маешь проти дивчины? Вона видминно працюе, за квитки турбуеться, авторитетом користуеться. Що вона тоби не подобаеться, то твоя справа. Ты не маешь права йи цькувати? Мы такого дали терпити не можемо. Мы пишем заяви про звильнення з циеї фабрики…
И 25 (двадцать пять!) слесарей отнесли заявления об увольнении в отдел кадров. Так и написали: «Здесь нас и остальных работников преследуют за то, что мы евреи».
Мадам-геноссе словесное хамство сошло бы легко с рук. Но одновременное увольнение золотого фонда — слесарей — людей, которые умели чинить машины, вывело директора фабрики, Анастасию Степановну, из себя:
— Ты сама попробуй оживить машину! У тебя руки не так стоят! Благодаря этим инвалидам — машины крутятся и обеспечивают, кстати сказать, тебя совсем неплохой зарплатой.
Директриса связалась с райкомом партии. Оттуда заявилась целая делегация, благо райком располагался рядом, за углом. Вздрючила партайгеноссе. Но не более того. Я там не была, меня туда не приглашали, потому о подробностях могу только догадываться. Знаю лишь, что вслух секретаршу партбюро предупредили:
— Ещё хотя бы один еврей напишет заявление и укажет, что ты его унижаешь — распростишься с партбилетом и с престижной работой.
На этой угрозе, как я себе представляю, закончилось воспитание ценного кадра. Дама просидела в партийном кресле фабрики до пенсии.
Слесарей в райком вызывали, всех вместе и по одиночке. Однако они настояли на своём. Никто не взял заявление об уходе обратно. И то сказать, мужики знали цену своим профессиональным данным. Позвонили нашим конкурентам, на фабрику швейную им. М. Горького. Их там приняли с дорогой душой. Ещё и в зарплате выиграли.
СИЛА КРЕПКОГО СЛОВА
Положа руку на сердце, не знаю, что противнее и унизительнее? Когда в тебя швыряют дерьмовыми словами? Или, когда внешне собеседник придерживается этических правил, но по сути смешивает тебя с дерьмом и ещё ловит кайф от возможности унизить тебя, растоптать? Давая чётко и недвусмысленно понять — за что, за «пятый пункт» в паспорте.
В таких ситуациях меня выручал запас слов, почерпнутых на далеко не престижных работах на фабрике Смирнова-Ласточкина, в производственных секциях почтамта и в прочих трудовых коллективах, где правили бал рабочие, грузчики и разные там носильщики.
Семью моего отца, как инвалида войны, ещё до моего замужества, переселили из полуподвала. Дали квартиру в самом центре города, на улице Калинина, что поднималась с одноименной площади у Крещатика к «присутственным местам» бывшего киевского магистрата. В советское время в этом здании — рядом с памятником Богдану Хмельницкому — разместились суды и областное управление милиции, пожарная часть.
Казалось бы, что ещё нам надо — живи, не хочу! Главная улица города, Владимирская Горка, Софийский заповедник — всё рядом. Правда, если с одеждой и обувью — благодаря Пассажу — более-менее нормально, то продукты запасать — набегаешься. В магазинах всегда очереди, а на крытый рынок под названием «Бессарабка» не сунешься, там чуть ли не вдвое дороже, чем на остальных базарах города.
Но и эти неудобства — полбеды. Квартиру инвалиду предоставили, скажем откровенно, бросовую. Ремонтируй — не ремонтируй, а что толку, если дом на ладан дышит. Отец ко всем своим несчастьям диабетом заболел. Песок в смеси с известью, постоянно сыпавшиеся с потолка, пробудили успокоившуюся было астму. «Новая улучшенная жилплощадь» вскоре доконала отца. Пусть земля ему будет пухом.
В комнатах находиться невозможно, мама с сестрой перебрались жить в кухню. С потолка то сыплется, то капает. А маму кормят обещаниями, дескать, пройдёт Московская Олимпиада — на дворе 1980 год — тогда получите квартиру. Мама плачет. А чем я могу помочь? Стала писать письма. Ответа нет и нет. Перешла на заказные — опять никакой реакции.
Взяла документы в одну руку, маму веду другой и — в домоуправление. Нарвались на чиновника. Он рта не дал нам раскрыть. На бумаги, утверждавшие, что квартира аварийная, не глянул. И предварительно оценив, кто это решился его побеспокоить, раскрыл рот-ворота. Говорят, что есть третье чутье. Скажу по-простому — я шкурой ощущаю антисемита. Чтобы и как бы он не говорил. А этот даже не стеснялся:
— Вы що, не бачите, куда прыйшли? Геть звидси. Вон!
Хорошо бы сдержаться, но у меня не получилось. Я подняла кулачки и вылила на хама запас лексики, почему-то называемой нецензурной. Задним умом понимаю, что женские прожилки в голосе снижают бронебойную силу словесной очереди, но остановиться не могу. Хозяин кабинета встал, попятился, и уже без всякого нажима вякает:
— Геть! Геть!
Не скажу, забыла ли я закрыть двери кабинета, когда выходила, или наоборот, открыла их, но на шум зашёл мужчина постарше, средних лет. Предложил маме присесть. Хозяин кабинета опять вставил свои пять копеек:
— Чего це вона тут рассядеться?!
Вошедший осёк подчинённого, назвал подонком, выгнал из кабинета. Выслушал нас с мамой. Извинился за своего клерка и сказал, что даст указание выделить маме с сестрой новую квартиру…
Не прошло недели-двух, как, хам, выгонявший нас из кабинета, пригласил нарочным к себе. Даже, кажется, поздоровался. Ухмыляясь, протягивает ордер. Спрашиваю, где это? Название улицы мне ничего не говорит. А он, подрагивая червяками губ, разъясняет:
— Ну это за Выставкой достижений. Троллейбус, правда, туда ещё не провели, но пешком минут десять-пятнадцать…
Теперь за Выставкой — Теремки, Академгородок и прочие микрорайоны. А тогда до Выставки ходил лишь 12-й троллейбус, почти час езды. Обидно мне стало. Сколько мама пережила, в молодости на тракторе работала. И будет жить в такой дали от меня с мужем — проведывать мы сможем её разве по воскресеньям. Нам же ехать с другого конца города.
Вновь тревожу того доброго руководителя, кажется он был главным инженером ЖЭКа, а, может быть, директором. Он опять возмущается, вызвал к себе исполнителя, снова повторил вслух характеристику, где маркировка «подонок» — ключевое слово. Снова пообещал выгнать чинушу к чёртовой матери. Но свои угрозы не привёл в исполнение. По крайней мере до тех пор, пока мы вынужденно приходили в ЖЭК.
На 82-ом году жизни мама, наконец, вселилась в нормальную квартиру со всеми удобствами. Да, далеко от центра, но это как кому. Улица Ватутина на жилмассиве Отрадном в десяти минутах ходьбы от нашего дома на Воскресенке. Маме — пусть пятнадцать минут. Вышла на бульвар Перова, повернула и вот наш дом, 21-я квартира на первом этаже.
ДАМА ИЗ ОТДЕЛА КАДРОВ
На бытовых антисемитов воздействовать словом, даже густо проперчённым, сложно. Далеко не всегда получается. Уж слишком они толстокожи или, как изящно выражались иные представители Спилки пысьменникив, хорошо разбираются в повадках «некоренного населения Украины». Те самые, что искренне считали: они имеют моральное право третировать «инвалидов пятого пункта». На том основании, что после Революции и почти до самой войны в Уголовном кодексе Украины была вписана криминальная ответственность за оскорбление путём слова «жид».
По всей видимости, данная мера была направлена против лиц, из которых формировалась при царе «чёрная сотня», запятнавшая себя погромами и убийствами евреев. В качестве моральной компенсации несправедливо обиженным. И как предостережение тем «активистам», что не спешили перековаться в эпоху торжества интернационализма. Однако средства массовой информации, литература в комплексе с искусством не донесли до нас ни единого судебного процесса над любителями оскорблять евреев грязным словом.
Антисемитизм вновь вплели — пусть на подпольных началах — в государственную политику, когда властям предержащим понадобился козёл отпущения. Или, если хотите, способ отвлечения. Десятилетиями том, что «жизнь улучшается», люди узнавали исключительно из газет, радио и телевидения. Но уж никак не по своим холодильникам. Которые, кстати, появились далеко не сразу. Кстати сказать, формулировку «жить стало лучше, жить стало веселее», внёс в оборот не кто-нибудь, а сам товарищ Сталин. В 1935 году. Тогда впервые после многих лет лимитирования продуктов в стране были отменены карточки. И повелось: стоит чуть-чуть облегчить населению жизнь, дать возможность покупать хлеба столько, сколько хочется, а не пайку, ты в ответ обязан радоваться и благодарить правителей…
Самый действенный способ реагажа на оскорбления я усвоила ещё в детстве, в шестом или седьмом классе, когда прыгнула с парты на подонка, сбила его с ног и топтала ногами. С тех пор ни разу не воспользовалась собственным опытом. А вспомнить прошлое так хотелось! Хотя бы в том же Ирпене, в дачном городке под Киевом. Там в техникуме бухгалтера проходили переподготовку, получали соответствующие «корочки», без которых не продвинуться по службе.
Вокруг бушевала горбачёвская перестройка. Развязавшая языки и руки. Или это были последние годы брежневского застоя? Надо при случае пролистать свою Трудовую книжку. Нет, тогда во главе страны стоял другой генсек — Андропов. Активисты целыми днями шмонали кинотеатры, проверяли документы в магазинных очередях. Пытались и на пляжах. Выискивали и предавали общественному порицанию лиц, уклоняющихся в рабочее время от выполнения прямых трудовых обязанностей.
Бдительная дама из приёмной комиссии техникума, куда я пришла подавать документы, вчиталась в бумаги, удовлетворённо хмыкнула и сказала, что я немножко опоздала. Нужно было приехать хотя бы вчера, а сегодня списки уже составлены. Придётся мне явиться в будущем году. Растягивая последнюю фразу, дама обошла стол, взяла в руки мой паспорт. На её лице мгновенно отпечаталась реакция полицейского, зафиксированная поэтом Маяковским в стихотворении о советском паспорте. Наверное, до того момента чиновница ещё сомневалась, ибо говорили мы с ней на украинском языке. Им я, повторюсь, владею не хуже русского.
Цвета побежалости ещё цеплялись за лицо дамы, когда она вырвала из моих рук паспорт и стала топтать его… Стою, рот открыла, а выдохнуть не могу. На столе лежит направление на учёбу, другие документы. А паспорт — на полу, проштампованный каблуками члена приёмной комиссии. Дама развернулась и побежала, я кинулась за нею. Не догнала. Вернулась, подобрала паспорт, сгребла документы, спускаюсь вниз. Пусто. Все боковые двери в коридоре закрыты. Навстречу мужчина, идёт уверенно, видимо, здешний работник. Удивился моему виду, остановился, спросил, что случилось. Рассказала и показала.
Грязные отпечатки каблуков на серых страничках паспорта заставили его вздрогнуть «А хто це зробыв?». А я откуда знаю, дама не представилась.
Приезжаю на фабрику, рассказываю, показываю. Директор позвонил в милицию. Вскоре явился офицер в «напыщенно серой» (так тогда говорили) новой милицейской форме. Обещал принять меры. Провёл расследование. Мои слова подтвердились. Дама и не отпиралась:
— Я их усих ненавиджу! Мало их пострилялы у Бабиному Яру…
— Паспорт — это же государственный документ, за его порчу грозит уголовная ответственность!
— Треба було их усих заризаты!
Насколько мне известно, беседой в милиции не обошлось. Даму вызвали в горком партии, или куда повыше, и сказали… Вы уже догадались, что сказали:
— Если ещё раз вы себе такое позволите, то…
(окончание следует)
Литературная запись Я. Махлина
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer4/fzaslavskaja/
